Зоя

Глава 1

САНКТ ПЕТЕРБУРГ

Тройка неслась по заснеженной равнине. Зоя закрыла глаза, всем своим существом отдаваясь этому стремительному движению: небесной музыкой звучал в ее ушах звон бубенцов, пушистый снег целовал, казалось, ее разрумянившиеся щеки. Она чувствовала себя в свои семнадцать совсем взрослой и одновременно испытывала детский восторг, когда Федор подхлестывал лоснящихся вороных и те мчались еще быстрей.
…Вот уже промелькнула мимо деревня, вот показались и стали приближаться два дворца близнеца на въезде в Царское Село. Зоя улыбнулась им и стянула с левой руки меховую рукавичку, чтобы взглянуть на часы. Она обещала матери непременно быть дома к обеду и исполнит свое обещание, если… если только они не заболтаются с Машей, а это вполне вероятно.
Великая княжна Мария Николаевна, Мари, Машка, была ее лучшей подругой, больше, чем подругой, — сестрой.
Федор, обернувшись с козел, улыбнулся ей, а она звонко рассмеялась от радости. Какой чудесный нынче день! Она всегда любила балет: атласные туфельки и сейчас лежали рядом с нею на сиденье. Да, с самого раннего детства ей хотелось танцевать, и она не раз по секрету признавалась Маше, что мечтает сбежать из дому, поступить в Мариинский театр и репетировать, репетировать день и ночь! Улыбка вновь тронула ее губы: это была мечта, о которой нельзя было даже и сказать вслух, ибо люди ее круга не могли стать профессиональными танцовщиками. Но Зоя знала, что у нее есть талант, знала чуть не с пяти лет, и занятия с мадам Настовой были для нее необыкновенной отрадой. Она не щадила себя на репетициях и в «классе», втайне надеясь, что в один прекрасный день ее заметит великий хореограф Фокин…
Постепенно мысли ее обратились к подруге — ведь это к ней, к Маше, мчала ее сейчас тройка. Отец Зои, Константин Юсупов, и император Николай были троюродными братьями, а ее мать Наталья, как и Александра Федоровна, была немкой. У них с Машей все было общее — и вкусы, и пристрастия, и интересы, и мечты: в детстве они боялись одного и того же, от одного и того же получали радость… Как же могла она не приехать сегодня к Маше, хоть и обещала матери, что не станет бывать в Царском, пока там все больны корью? Но ведь Маша то чувствует себя превосходно, она совершенно здорова, а к остальным княжнам Зоя заходить не будет… Накануне Маша прислала ей записочку, где жаловалась на то, как ей тоскливо и скучно одной — и сестры, и брат наследник лежат по своим комнатам.
Крестьяне уступали тройке дорогу, сходя к обочине. Федор покрикивал на вороных. Он еще мальчиком был взят в услужение к деду Зои. Лишь для нее рискнул бы он навлечь на себя гнев барина и вызвать холодное, сдержанное неудовольствие барыни. Зоя, однако, пообещала, что никто ничего не узнает об их поездке в Царское. Ведь он возил ее туда тысячу раз: Зоя чуть ли не ежедневно навещала великих княжон. Что из того, если у наследника и его сестер — корь? Алексей — еще совсем мальчик, и к тому же у него слабое здоровье, он очень хрупок и болезнен, что всем известно. А Зоя — барышня здоровая, сильная и уж такая милая… В жизни своей не видывал Федор такой славной девочки. А его жена Людмила нянчила ее еще в младенчестве. Людмила умерла год назад от горячки, и потеря эта была для него ужасна, тем более что детей им бог не дал. Единственными близкими Федору людьми стали его господа.
У ворот Федор осадил лошадей, от которых валил пар. Снег пошел гуще. К саням приблизились двое казаков в высоких меховых шапках и зеленых шинелях.
Вид у них был грозный — но лишь до тех пор, пока они не узнали кучера и седока. И Федор, и Зоя были в Царском Селе всем хорошо известны. Казаки отдали честь, и тройка, минуя Федоровскую часовню, двинулась к Александровскому дворцу, который императрица любила больше других. В Зимнем дворце в Петербурге августейшая чета бывала только по случаю придворного бала или какой нибудь торжественной церемонии. В мае они выезжали на дачу в Петергоф, лето проводили на яхте «Полярная звезда» или в Польше, а в сентябре всегда уезжали в Ливадию. Зою они часто брали с собой, и она проводила с ними все лето, пока не начинались занятия в Смольном институте. Ей тоже Александровский дворец нравился больше всех, это было любимое ее место. Она даже потребовала, чтобы ее комнату оклеили обоями точно такого же розовато лилового оттенка, как и в спальне императрицы — тети Алике. Мать удивлялась этому желанию, но все же выполнила его. А Мари всегда говорила, бывая у Зои, что словно бы и не уезжала из Царского.
Федор спрыгнул с козел, когда двое подбежавших конюхов взяли лошадей под уздцы, и, протянув руку, помог Зое вылезти из саней. Воротник ее шубки заиндевел и был запорошен снегом, щеки разрумянились от мороза и двухчасовой скачки. «Успею выпить с Мари чаю», — подумала она и вошла во дворец. А Федор вернулся к лошадям. Среди царских конюхов у него было немало приятелей, которым он рассказывал городские новости, коротая время в ожидании барышни.
Скинув шубу на руки горничным, Зоя сняла соболий капор, и по плечам рассыпались ее пышные, необыкновенно густые ярко рыжие волосы, неизменно привлекавшие к себе всеобщее внимание, когда она ходила без шляпы, как, например, летом в Ливадии.
Наследник Алексей очень любил дразнить ее «рыжей» и нежно перебирать эти огненные пряди. Для него Зоя была пятой сестрой: она была всего на две недели старше Мари, и они с детства пестовали мальчика, которого и мать, и сестры продолжали называть Беби, хотя ему было уже двенадцать лет. Сейчас Зоя спросила у горничных о его здоровье.
— Бедненький, он весь покрылся ужасной сыпью и сильно кашляет, — покачала головой старшая из них. — Мсье Жильяр целый день провел сегодня у его постели. А государыня ухаживала за девочками.
Алексей заболел корью первым и заразил Ольгу, Татьяну и Анастасию. Вот почему мать не хотела, чтобы Зоя ездила в Царское Село. Но ведь Мари здорова, а в своем письмеце она так жалобно просила Зою приехать. «Пожалуйста, милая Зоя, навести меня, если только мама тебя отпустит…»
Зоя, блеснув своими зелеными глазами, поправила волосы и одернула тяжелое шерстяное платье, на которое после урока балета сменила форменное институтское. Потом пошла по бесконечному вестибюлю к лестнице, которая должна была привести ее к хорошо знакомой двери спартански обставленной комнаты, где жили Маша и Анастасия. Она миновала кабинет флигель адъютанта царя, князя Мещерского, но он был так погружен в работу, что не заметил девочку, которая даже в тяжелых сапожках прошла мимо почти бесшумно. Минуту спустя она уже стучалась в дверь.
— Да?
Повернув ручку двери одним изящным движением, Зоя — ее рыжие волосы летели впереди, словно извещая о ее прибытии, — просунула голову в щель. Мари задумчиво стояла у окна. При виде подруги ее голубые глаза вспыхнули от радости, и она кинулась, широко раскинув руки, навстречу Зое.
— Машка, я приехала спасать тебя от скуки!
— Слава богу! А то я чуть не умерла с тоски. Все, ну просто все заболели! Даже у бедной Анны корь. Ее положили в комнате, которая примыкает к маминым покоям. А мама хочет за всеми ухаживать сама. И целый день то кормит их, то поит с ложечки, а когда они засыпают, уходит к раненым. У нас теперь тут не один лазарет, а целых два!.. — Она откинула свои темно русые волосы назад. Зоя засмеялась.
Соседний Екатерининский дворец с начала войны был превращен в госпиталь, и императрица, надев косынку с красным крестом, без устали работала там сама и ожидала того же от дочерей. Впрочем, Мари очень тяготилась этими обязанностями.
— Это невыносимо! — продолжала она. — Я думала, что и ты не приедешь. Мама будет ужасно сердиться, когда узнает, что это я тебя позвала.
Девушки, взявшись за руки, пересекли комнату и сели у камина. Обстановка в этой комнате, где жили Мария и Анастасия, была самая простая и непритязательная: железные кровати, застеленные крахмальным бельем, маленький стол, и на камине — единственное украшение: коллекция пасхальных яиц — малахитовых, деревянных, украшенных искусной росписью. В «детских», как по привычке все называли комнаты великих княжон, не было и намека на ту роскошь, с которой были убраны покои царя и царицы и другие апартаменты дворца. На спинке одного из двух стульев был повешен вышитый головной платок — это была работа ближайшей подруги царицы, фрейлины Анны Вырубовой, той самой, о которой только что упомянула Маша. Именно эта близость и привела к тому, что Анна заразилась корью и слегла. Девушки улыбнулись с некоторым превосходством — они то обе были здоровы.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Зоя, казавшаяся еще стройнее и изящней в плотном шерстяном платье, надетом в дорогу. Она была ниже ростом и миниатюрней, чем Мари, считавшаяся в семье самой красивой. Она унаследовала голубые отцовские глаза и его обаяние. Драгоценности и наряды были ее слабостью в отличие от почти равнодушных к ним сестер: в этом они сходились с Зоей и могли часами обсуждать туалеты знакомых дам и примерять шляпы и украшения графини Натальи Юсуповой.
— Прекрасно, — ответила Мари, — жалко только, что нельзя будет поехать с Ольгой в Петроград. — По давней традиции их тетка, великая княгиня Ольга Александровна, забирала детей и увозила их на обед к бабушке в Аничков дворец или в гости к кому нибудь из близких друзей.
— Так я и знала, — огорченно произнесла Зоя, — а мне так хотелось показать тебе мое новое платье: бабушка из Парижа привезла.
Зоина бабушка, графиня Евгения Петровна, была женщиной весьма замечательной. В восемьдесят один год она сумела сохранить и изящество стройной фигуры, и молодой блеск зеленых глаз. Все находили, что Зоя — вылитая Евгения Петровна в молодости. Зоина мать была высокая, тонкая, томная красавица с пепельно белокурыми волосами и серо голубыми глазами. Она принадлежала к тому типу людей, которые стремятся укрыться от окружающего их мира, спрятаться от него, и Зоин отец, помогая ей в этом, обращался с нею как с хрупким и болезненным ребенком.
А сама Зоя была воплощенная энергия, силы так и переполняли ее.
— Розовый атлас, — восторженно продолжала она, — затканный жемчугом, представляешь? Мне ужасно хотелось показать тебе его!
Они обсуждали свои наряды, как дети — своих плюшевых мишек. Мари восхищенно всплеснула руками:
— Мне не терпится взглянуть на него! Ну, наверно, на будущей неделе все уже будет хорошо. И мы приедем к тебе. А пока я нарисую тебе что нибудь — ты повесишь рисунок на стенку в твоей ужасной комнате.
— Не смей ругать мою комнату. Там почти так же уютно, как в будуаре у тети Алике. — И обе рассмеялись.
В эту минуту в комнату вбежал коккер спаниель Джой и стал ластиться к Зое, а она, грея у огня замерзшие руки, рассказывала Мари о своих институтских подругах. Великая княжна, жившая почти затворницей, никого не видевшая, кроме брата, сестер, гувернера мсье Жильяра и мистера Гиббса, учившего их английскому, очень любила слушать эти истории.
— Хорошо хоть, что уроки отменили: Жильяр сидит с Беби, а Гиббса я уже неделю не вижу: он боится заразиться корью.
Девочки снова рассмеялись. Мари принялась расчесывать густую ярко рыжую гриву Зоиных волос: это было с детства их любимым занятием, во время которого они болтали о столичных новостях. Впрочем, с начала войны светская жизнь Петрограда уже не бурлила с прежней силой; даже Юсуповы, к несказанному огорчению Зои, почти не давали теперь балов и не устраивали приемов. Девочке всегда нравилась толпа гостей — мужчины в разноцветных мундирах, женщины в вечерних туалетах и драгоценностях. Она рассказывала Мари о том, кто за кем ухаживал, кто блистал красотой, а кто был «не в лице», на ком было самое ослепительное колье. Это был мир, не имевший себе равных нигде, — мир императорской России. И Зоя, носившая графский титул, состоявшая в родстве с самим государем, чувствовала себя центром этого мира, по праву рождения наслаждаясь его блеском и роскошью. Она и сама жила во дворце, выстроенном как уменьшенная копия Аничкова, она ежедневно общалась с представителями самых громких фамилий русской знати, с людьми, вершившими историю, — и не видела в этом ничего особенного.
— Джой так счастлив теперь, — сказала она, показывая на собачку, возившуюся возле их ног. — Хорошенькие щенки?
— Очень милые, — ответила Мари, чему то улыбаясь про себя. — Ну ка, подожди… — Она выпустила из рук заплетаемую косу и подбежала к своему столу. Зоя думала, что она достанет из ящика письмо или фотографию наследника, но в руках Мари оказался маленький флакончик, который она с гордостью протянула подруге.
— Что это?
— Это тебе! — И поцеловала Зою в щеку, покуда та с восхищением вертела в руках флакон.
— Маша! Не может быть! Неужели?.. — Она отвинтила крышечку, втянула ноздрями аромат. — Это они?
Да?! — Это и впрямь были любимые духи Мари, которые Зоя выпрашивала у нее уже несколько месяцев. — Где ты их достала?
— Лили привезла мне их из Парижа. Я ведь помню: они тебе нравились. А у меня еще осталось немного в том флакончике, который мама подарила.
Зоя, закрыв глаза, снова понюхала. Как по детски невинны, как просты и бесхитростны были удовольствия этих девочек — летом долгие прогулки в Ливадии или игры на яхте, скользившей вдоль фиордов!..
Безмятежность этой жизни не смогла нарушить даже война, хотя иногда речь заходила и о ней. В нескольких шагах отсюда, в Екатерининском дворце, лежали раненные, искалеченные люди. Как жестоко обошлась с ними судьба, не пощадившая, однако, и наследника престола. Его неизлечимая болезнь, постоянно угрожавшая жизни, тоже иногда обсуждалась девочками, но уже совсем в другом, серьезном и Строгом, тоне. За исключением очень узкого круга приближенных, почти никто в России не знал, что Алексей страдает жестоким наследственным недугом — гемофилией.
— Как он? — спросила Зоя. — Я хочу сказать: корь не отразится… на… — Глаза ее были полны тревоги, и она даже отставила флакончик вожделенных духов.
— Нет, — успокоила ее Мари. — Мама говорит, что состояние Ольги тревожит ее сильней.
Ольга была на четыре года старше Мари. Эта уже совсем взрослая девушка отличалась, не в пример Мари и Зое, необыкновенной застенчивостью.
— Как хорошо было сегодня в «классе», — сказала Зоя со вздохом. — Ах, как бы я хотела…
— Ну что? — со смехом перебила ее Мари, знавшая наизусть все затаенные мечты своей подруги. — Чтобы тебя «открыл» Дягилев?
Обе засмеялись, но огонек, вспыхнувший в глазах Зои при упоминании этого имени, разгорелся ярче.
Она вообще была яркой — ослепительные волосы, сияющие глаза, стремительно плавные движения. При всей своей кажущейся хрупкости Зоя была полна сил и энергии, готовой вот вот выплеснуться через край.
Само ее имя по гречески означало «жизнь», и нельзя было удачней назвать эту расцветающую юную женщину.
— Да… — призналась она. — И мадам Настова очень хвалила меня.
Девушки посмотрели друга на друга и подумали об одном и том же — на память обеим пришла Матильда Кшесинская, танцовщица, которая была возлюбленной Николая до его встречи с Алике. Тема эта была под запретом, имя балерины произносилось только шепотом, когда вокруг не было взрослых. Однажды Зоя упомянула Кшесинскую при матери — та пришла в ужас и строго настрого запретила дочери даже думать о столь неподходящем для барышни предмете, как давнее увлечение государя. Бабушка была не столь сурова и однажды вскользь заметила, что Кшесинская была первоклассной балериной.
— Ты все еще думаешь поступить в Мариинский? — спросила Мари, хотя Зоя уже несколько лет не говорила ей о своей детской мечте.
Мари знала, что для Зои путь на сцену заказан: в должный срок она выйдет замуж, у нее будут дети, она станет такой же великосветской дамой, как ее мать.
Ни о каком балетном училище и речи быть не может.
Но в этот февральский день так приятно мечтать за чаем о несбыточном — это тешит и радует, как возня коккер спаниеля Джоя под столом. Жизнь прекрасна, даже несмотря на корь, сразившую чуть не всю августейшую семью. Болтая с подругой, Мари могла позабыть хоть ненадолго о том, какая ответственность лежит на ней. Иногда ей хотелось бы стать такой же свободной, как Зоя. Она прекрасно знала, что довольно скоро родители назовут ей имя ее жениха… Но сначала выйдут замуж две старших сестры, а пока… пока можно смотреть на огонь и думать, каким он будет, этот ее суженый, и будет ли она любить его…
Потрескивали поленья, за окном медленно кружились снежинки. Смеркалось.
— Маша? О чем ты задумалась? — вернул ее к действительности голос Зои, которая совсем забыла о том, что обещала к обеду быть дома. — Ты стала вдруг такой серьезной. — И в самом деле, когда Мари не смеялась, на лице ее появлялось очень сосредоточенное выражение, хотя ярко голубые глаза продолжали излучать живой и теплый свет, которого были лишены глаза ее венценосной матери.
— Да так… Глупости какие то лезут в голову. — Она мягко улыбнулась подруге. Им обеим скоро должно было исполниться по восемнадцать лет, и мысль о замужестве невольно посещала обеих. — Я думала о том, за кого мы с тобой выйдем замуж. Не сейчас, конечно, а когда кончится война.
— Я сама иногда об этом думаю. Бабушка говорит, что это в порядке вещей и что я — «барышня на выданье». И еще она говорит, что князь Орлов — прекрасная партия для меня. — Она расхохоталась и тряхнула головой так, что волосы разлетелись. — А ты… ты за кого выйдешь? Кто он — твой «он»?
— Не знаю. Сначала выдадут Ольгу и Татьяну, а Татьяна такая рассудительная и степенная, она, по моему, и не хочет выходить замуж. — Она была ближе всех к матери и, может быть, хотела бы посвятить себя семье, никогда не покидая родной дом, — А хорошо бы иметь детей.
— Скольких? — поддразнивая, спросила Зоя.
— Человек пять по крайней мере, — ответила Мари: в ее семье было как раз пятеро детей.
— А я хочу шестерых! — убежденно заявила Зоя. — Троих мальчиков и трех девочек.
— И все рыжие! — рассмеялась Мари и, перегнувшись через стол, нежно погладила подругу по щеке. — Как я люблю тебя, Зоя!
Зоя по детски прижалась губами к ее руке.
— Как я хотела бы, чтобы ты была моей сестрой! — Но у нее был старший брат, безжалостно подтрунивавший над нею, чаще всего — по поводу ее рыжих волос. У него самого волосы были темно каштановые, как у отца, но глаза — тоже зеленые. Этот двадцатитрехлетний офицер унаследовал от Константина Юсупова спокойную силу и достоинство.
— А как поживает Николай?
— Несносен, как всегда. Мама ужасно рада, что его полк в Петрограде, а не где нибудь в действующей армии…
В эту минуту медленно отворилась дверь, и высокая женщина молча вошла в комнату. Девочки так увлеклись беседой, что даже не заметили ее появления. За нею вошел и тоже замер на пороге большой серый кот.
— Здравствуйте, девочки, — улыбнулась женщина.
Это была Александра Федоровна.
Зоя и Мари поспешно поднялись. Зоя подбежала поцеловать ее, не боясь заразиться: у Алике несколько лет назад была корь.
— Тетя Алике! Как они себя чувствуют?
Императрица, с усталой улыбкой обняв Зою, ответила:
— Не слишком хорошо, друг мой. И хуже всех бедной Анне. А как ты поживаешь? Ты, надеюсь, здорова?
— Да, благодарю вас. — Зоя вдруг вспыхнула. Как все рыжие, она очень легко краснела и стеснялась этого.
— Как это мама отпустила тебя к нам? — сказала царица, зная, что графиня Юсупова смертельно боится инфекции. Зоя еще гуще залилась краской, что свидетельствовало о том, что приехала она в Царское без всякого разрешения. Алике улыбнулась и погрозила ей пальцем:
— Ну, тебе попадет. Что же ты ей будешь врать на этот раз? Где ты сейчас находишься?
Зоя виновато улыбнулась:
— В «классе», занималась с мадам Настовой дольше, чем обычно.
— Понятно. Конечно, обманывать плохо, но мы и сами хороши: разве можно было разлучать вас с Мари так надолго?! — Она обернулась к дочери:
— Ты уже вручила Зое наш подарок? — Она снова улыбнулась.
Усталость делала эту обычно сдержанную женщину мягче и благодушней.
— Ну конечно! — воскликнула Зоя, показывая на стол, где стоял флакончик «Лила». — Это мои самые любимые!
Царица вопросительно взглянула в глаза дочери, а та, хихикнув, выскочила из комнаты.
— Как здоровье дяди Ники? — учтиво осведомилась Зоя.
— Он здоров, но, знаешь ли, мы с ним почти не виделись. Бедный! Приехал из армии отдохнуть, а оказался в карантине: у всех — корь.
В эту минуту вернулась Мари, прижимая к груди что то, завернутое в одеяло. Слышалось тоненькое попискивание, словно там была птица, а потом из попонки высунулась коричнево белая мордочка с длинными шелковистыми ушами. Весело поблескивали глазки цвета оникса.
— Ах, какая прелесть! — закричала Зоя. — Я же несколько недель не видела щенков! — Она протянула к нему руку, и щенок тотчас принялся облизывать ее.
— Это девочка, ее зовут Сава, — с гордостью произнесла Мари, любуясь восхищенной подругой. — Мы с мамой хотим подарить ее тебе. — И она протянула ей щенка.
— Мне?! О, бо… Но что же я… — «Что же я скажу маме», — чуть было не вырвалось у нее, но, боясь лишиться подарка, она прикусила язык. Императрица все поняла и так.
— Ах, да ведь Наталья, кажется, не очень любит собак… Я совсем забыла… Она, наверно, рассердится на меня?
— Нет нет, что вы, совсем наоборот! — на ходу придумывала Зоя, взяв на руки щенка, который лизал ей нос и щеки. Зоя отдернула голову, пока он не добрался до ее волос. — Какая она чудная! Неужели это мне?
— Ты окажешь мне большую услугу, дитя мое, если возьмешь ее. — Царица улыбнулась и села на стул.
Вид у нее был очень утомленный. Зоя заметила на ней косынку с красным крестом и форменное платье сестры милосердия. Неужели она и сегодня ухаживала за ранеными в госпитале? Ведь у нее на руках были еще четверо заболевших детей и Анна Вырубова.
Александра неукоснительно выполняла свои обязанности сиделки и требовала того же от дочерей.
— Мама, хочешь чаю?
— Очень. Вот спасибо тебе, Машенька.
Мари позвонила, и появившаяся горничная принесла чашку и чайник.
— Здорова ли бабушка? — спросила царица. — Я так давно ее не видела. Столько забот, что я совсем не бываю в Петрограде.
— Благодарю, тетя Алике, здорова.
— А родители?
— Все хорошо, тетя Алике. Только мама тревожится, что Николая могут отправить на фронт, — нервы ее вконец расшатались.
Графиня Наталья Юсупова вообще отличалась нервностью, и достаточно было пустяка, чтобы вывести ее из душевного равновесия. Муж оберегал ее, безропотно снося все ее капризы и прихоти, потакая ей решительно во всем. Царица доверительно говорила Мари, что, к счастью, Зоя не унаследовала от матери ее вялой томности — она была полна огня и жизни и меньше всего напоминала поникшую камелию. При упоминании Натальи перед глазами всегда возникала одна и та же картина: бледная блондинка, вся в белом шелку, с необыкновенными жемчугами в ушах и на шее, бессильно откинулась на спинку стула, с застывшим в глазах ужасом, словно жизнь для нее — непосильное бремя; После начала войны царица обратилась к ней с просьбой поработать в Красном Кресте, но Наталья без обиняков ответила, что ей это будет не под силу… Сейчас царица воздержалась от комментариев, сказав только:
— Кланяйся ей от меня.
Лишь теперь Зоя спохватилась, что за окнами совсем темно. Стремительно поднявшись, она в ужасе взглянула на часы:
— Боже! Мне давно пора быть дома! Мама будет в ярости!
— Да уж! — засмеялась царица и погрозила ей пальцем:
— Только, пожалуйста, не лги, а не то запутаешься вконец. Воображаю, в какой ужас придет Наташа, узнав, что ты была у нас… Ты ведь могла заразиться.
Ты болела корью?
— Нет! И сейчас не заболею, ну а если все же подхвачу заразу, значит, так тому и быть! — Она звонко рассмеялась, с беспечной отвагой махнув рукой. За этот озорной, отчаянный нрав ее и любила Мари.
— Поезжай скорей, — сказала царица, — а мне пора к моим болящим. — И, поцеловав обеих девочек, вышла из комнаты.
Мари, вытащив щенка из под стола, снова завернула его в попонку и протянула Зое:
— Не забудь!
— Неужели ты правда отдаешь ее мне?
— Да. Она для тебя и предназначалась, просто я хотела сделать сюрприз. Положи ее за пазуху, под шубой она не замерзнет. — Коккеру было только семь недель от роду. Зоя пленилась им, как только увидела — в первый день Рождества, когда они всей семьей обедали в Царском. — Только бы мама не выставила тебя вместе с нею из дому.
— Ничего, я скажу, что тетя Алике будет в ужасе, если собачка вернется к ней. Не посмеет же она огорчать императрицу!
Девочки со смехом сбежали вниз, Зоя стала надевать шубу и соболий капор, под которым спрятались ее огненные пряди. Потом обняла Машу:
— Пожалуйста, постарайся не заболеть!
— И не подумаю даже. — Маша передала ей щенка, протянула флакончик, а горничная доложила, что лошади поданы.
— Через денек другой я снова приеду! Обещаю тебе! Спасибо за подарки. — Зоя еще раз порывисто обняла Мари и сбежала с крыльца, у которого стояла тройка. Федор сидел на козлах: щеки и нос у него были ярко красные — он как следует выпил со своими приятелями, дожидаясь барышню, — чтобы не замерзнуть на обратном пути в Петроград. Он помог Зое забраться в сани. Снег, к счастью, перестал.
— Федор, гони вовсю! Если я опоздаю, такое будет!..
Но Федор и сам знал, что должен поспеть вовремя.
«Должно быть, все уже будут сидеть за столом, — думала Зоя, — а тут я, да еще с собакой!» Она засмеялась.
В морозном воздухе щелкнул кнут, и вороные резво взяли с места. В следующую минуту они были уже за воротами и вихрем неслись через Царское Село на тракт.

Глава 2

Сани летели по Невскому проспекту. Зоя прижимала к себе щенка и пыталась придумать уважительную причину своего отсутствия. Тщетно. Она понимала: раз Федор с нею, особенно беспокоиться не станут, но мать наверняка будет вне себя от гнева — мало того что Зоя опоздала, но еще и привезла с собою собачку.
Впрочем, ее она представит домашним потом.
На углу Фонтанки Федор круто свернул налево, и лошади, чуя родное стойло, сами, без понуканья, прибавили рыси. Федор распустил вожжи и уже через полминуты высаживал барышню у крыльца. Зою вдруг осенила счастливая мысль: она вытащила завернутого в попонку щенка из за пазухи и протянула его кучеру.
— Федор, — произнесла она, глядя на него умоляюще. — Пожалуйста… Это подарок государыни… Возьми пока, отнеси на кухню, отдай Галине. А потом я за ней спущусь. Щенка зовут Сава. — В глазах Зои появился страх, когда Федор со смехом покачал головой.
— Да за такое ее сиятельство мне голову оторвет. Да и вам, барышня, тоже не поздоровится.
— Я знаю, Федор… Но, может быть, папа заступится… — Отец, такой добрый, такой нежный с матерью, неизменно выступал на Зоиной стороне. Он был чудесный человек, и Зоя просто обожала его. — Пожалуйста, Федор… Я и так страшно опоздала…
Был уже восьмой час, а ей еще надо было переодеться к обеду. Федор взял щенка, а Зоя понеслась по мраморным ступеням лестницы их небольшого, но очень красивого дворца. Его выстроил Зоин дед для своей невесты. Бабушка жила во флигеле, отделенном от дворца садом. Но Зое некогда было думать об этом.
Взлетев наверх, она стащила с головы капор, сбросила шубку на руки горничной и уже устремилась было в свою комнату, как вдруг за спиной раздался знакомый голос:
— Стой, кто идет?
— Тише! — яростно прошептала Зоя. — А ты что тут делаешь?
На площадке лестницы стоял ее брат Николай — высокий красавец в мундире Преображенского полка.
Зоя знала, что многие ее подруги по Смольному институту заглядывались на него.
— Где мама?
— Мама то в столовой, где ж ей еще быть? А вот ты где пропадала?
— У меня были дела. Не задерживай меня, я и так безбожно опаздываю, а мне еще надо успеть переодеться.
— Нет уж, ты лучше иди в чем есть. Мама и без того будет сердиться, — со смехом сказал Николай, сощуривая свои зеленые, как у Зои, глаза.
— Она говорила что нибудь? — после минутного колебания спросила Зоя. — Ты видел ее?
— Еще нет. Я только что приехал. Мне нужно поговорить после обеда с отцом. Ладно, беги переодевайся, а я постараюсь отвлечь их. — Николай любил свою младшую сестру гораздо сильней, чем это ей казалось: гордился ею и хвастался перед своими однополчанами, которые давно уже восхищались Зоей. Но за малейшую нескромность с их стороны он, не задумываясь, убил бы любого. Зоя, с каждым днем расцветая и становясь краше, еще не знала, как она хороша, и была слишком юна, чтобы флиртовать с его приятелями.
Наступит время, и она выйдет замуж за князя или по крайней мере за человека, равного по положению их отцу — графу и полковнику, внушавшему уважение всем, кто знал его. — Ну, живей! Беги, гадкая девчонка!
Зоя влетела в свою комнату и через десять минут была уже внизу в темно синем шелковом платье с кружевным воротником — любимом платье матери, которое сама Зоя терпеть не могла, ибо оно придавало ей еще более юный вид. Но делать было нечего.
Появиться в столовой незаметно, разумеется, не вышло, и Николай лукаво усмехнулся, глядя, как его младшая сестра с невозмутимо послушным выражением лица пробирается к своему месту. Графиня, казавшаяся в своем сером атласном платье с колье из черных жемчужин и бриллиантов на груди неестественно бледной, подняла голову и устремила строгий взгляд серых глаз на свою единственную дочь.
— Зоя! — Она никогда не повышала голоса, но на лице ее ясно читалось недовольство. Зоя честно взглянула на мать, поцеловала ее в подставленную холодную щеку и оглянулась не без тревоги на отца и бабушку.
— Прости, мама!.. Мне очень стыдно… Я задержалась в «классе»… А потом должна была… должна была повидаться с подругой… Я виновата…
— Так где же все таки ты была? — ледяным тоном спросила мать, покуда прочие члены семьи хранили выжидательное молчание.
— Я?.. Я должна была… — И Зоя осеклась, пытаясь пригладить взлохмаченные волосы: она ведь причесывалась в страшной спешке.
— Зоя! Скажи мне правду! Ты ездила в Царское?
Отпираться было бесполезно: Наталья была слишком холодна, слишком красива, слишком хорошо владела собой и внушала дочери слишком сильный страх.
— Да, мама, — прошептала Зоя, чувствуя себя напроказившей семилетней девчонкой, а не семнадцатилетней барышней. — Прости меня.
— Ты на редкость глупа. — Графиня перевела засверкавшие ледяным блеском глаза на мужа. — Константин, я строго настрого запретила ей бывать в Царском. У наследника и великих княжон корь. Она могла заразиться. Это неслыханно. Она совершенно отбилась от рук!
Зоя с тревогой посмотрела на отца, но в глазах его плясало то же изумрудное пламя, и он с трудом сдерживал улыбку. Если жену он любил, то дочь — просто обожал. Тут, вопреки обыкновению, вмешался Николай: уж слишком жалкий был вид у его сестры.
— Быть может, они пригласили ее, мама, и со стороны Зои было бы неучтиво отказаться.
Но к числу прочих достоинств Зои относилась и полная неспособность лгать. Смирно сидя за столом и ожидая, когда ей подадут обед, девушка прямо и открыто взглянула на мать:
— Нет, это я виновата, я сама хотела навестить их.
Мари было так одиноко… Вот я и решила…
— Ты поступила очень дурно и очень глупо. Мы поговорим об этом после обеда.
— Хорошо, мама.
Зоя потупилась. Разговор за столом возобновился, и только в эту минуту она, подняв голову, заметила Евгению.
— Бабушка! — заулыбалась она. — Вы здесь?! Тетя Алике просила вам кланяться.
— Как ее здоровье? — спросил отец. Графиня молчала, и на ее красивом лице по прежнему читалось явное неудовольствие.
— Когда кто нибудь из детей заболевает, Алике забывает о всех своих хворях, — ответила за нее бабушка. — Это поразительно: она страдает от множества недугов, но стоит только заболеть цесаревичу или дочкам, как она сейчас же становится бодра, деятельна и неутомима и ходит за ними лучше всякой сиделки. — Старая графиня пристально взглянула в лицо невестки, а потом с одобрительной гордостью улыбнулась внучке:
— Должно быть. Мари очень обрадовалась тебе, Зоя?
— Очень, — улыбнулась в ответ та, — она была просто счастлива. А больше я никого и не видела, мама.
Их держат взаперти, в спальне. Даже мадам Вырубова заболела, — прибавила она, чтобы успокоить мать, и сейчас же пожалела об этом: Наталья взглянула на нее с нескрываемой тревогой.
— Какое дурацкое безрассудство! И зачем тебе понадобилось ехать туда?! Тоже хочешь заболеть?
— Нет, мама. Я очень жалею, что поехала, — произнесла Зоя, но слова эти так явно противоречили выражению ее лица, что становилось ясно: это всего лишь формальное раскаяние. — Я думала поспеть вовремя.
Я уже собралась ехать, но тут тетя Алике решила выпить с нами чаю… Мне не хотелось ее обижать.
— Тем более что она не только наша кузина, но и императрица всея Руси, — многозначительно заметила старая графиня.
У нее, как и у Константина, Николая и Зои, глаза были такие же зеленые. А у ее невестки Натальи — голубовато серые, точно холодное зимнее небо, когда лето кажется бесконечно далеким. Жизнь ее была нелегка и слишком многого требовала от нее. Муж, пышущий здоровьем и жизненной силой, души в ней не чаял и всегда хотел, чтобы у них было много детей — больше, чем она могла выносить и выкормить. У нее было несколько выкидышей, двое детей родились мертвыми, а появление на свет и сына и дочки далось ей дорого: она по целому году провела в постели. Теперь у нее с мужем были отдельные спальни. Константин, наделенный живым, веселым и общительным нравом, обожал балы и званые вечера, не представлял себе жизни без толпы гостей, ей же все это казалось слишком утомительным, хотя слабое здоровье служило лишь предлогом, а истинная причина крылась в меланхолическом характере и почти болезненной застенчивости. Под маской ледяного высокомерия она прятала необоримый страх перед людьми: любому обществу она предпочитала одиночество у затопленного камина. А Зоя удалась в Константина, и после ее дебюта весной отец предполагал бывать с нею в обществе.
Долго обсуждали, устраивать ли бал: Наталья настаивала на том, что во время войны подобные празднества неуместны. К счастью для Константина, дело взяла в свои руки старая графиня. Бал решено было дать в июне, после выпуска Зои из Смольного, — хоть, может быть, не такой пышный, как в мирное время.
— Что слышно о государе? — спросил Константин. — Что говорит Мари?
— Сейчас он приехал с фронта, но, кажется, скоро собирается назад, в Ставку.
— Да, я знаю. Я видел его на прошлой неделе. Он в добром здравии?
В этих словах сквозила озабоченность, не укрывшаяся от домашних, и в первую очередь от Николая.
Он знал, что и до отца наверняка доходят слухи о том, что царь сильно сдал в последние несколько месяцев и едва несет тяжкое бремя войны. Поговаривали даже о полном упадке сил, что вызывало острую жалость у всех, кто любил этого доброго и такого внимательного ко всем человека, а Константин принадлежал к числу его ближайших друзей. Они были товарищами детских игр — как теперь их дочери Зоя и Мари, царь крестил его первенца, тоже названного Николаем.
Узы крепкой дружбы связывали и их отцов. Николай и Константин любили подшучивать друг над другом — ведь оба женились на немках. Впрочем, Алике была крепче Натальи телом и духом и умела в нужный момент — когда заболевали дети или нужно было работать в Красном Кресте — собраться, что было совершенно недоступно Наталье. Старая графиня в свое время была очень огорчена тем, что ее сын не взял в жены русскую женщину. А то обстоятельство, что гессенская принцесса Алиса стала царю верной и любящей женой, не утешало.
— А каким ветром тебя занесло в отчий дом? — спросил Константин, с улыбкой оборачиваясь к сыну.
Он гордился им и даже не думал скрывать, что доволен тем, что Преображенский полк — не в действующей армии. Ему совсем не хотелось, чтобы его единственного сына сразила германская пуля. Русская армия несла большие потери — и в 1914 году под Танненбергом, и во время отступления по ледяным галицийским полям, — и Константин радовался, что пока опасность не угрожает Николаю.
— Мне хотелось кое о чем поговорить с тобой, папа, — ответил Николай. — После обеда, если разрешишь. Так, пустяки.
Голос его звучал спокойно и уверенно, но Наталья взглянула на сына с нескрываемой тревогой. Ей уже было известно, что у Николая роман с балериной, и мать готовилась стоять насмерть, если бы он сообщил о своем намерении жениться на ней. «Пустяки»? Старая графиня, устремив на внука проницательный взгляд, по лицу его поняла, что речь у него с отцом пойдет далеко не о пустяках. Если уж он, вопреки обыкновению, бросил товарищей и решил провести вечер в кругу домашних, значит, он чем то всерьез озабочен. Николай засмеялся:
— По правде сказать, я приехал убедиться, что наш сорванец оставил свои проказы. — Он посмотрел на сестру, а та вспыхнула от досады.
— Я уже большая, Николай! Какие там «проказы»?! — Она презрительно фыркнула и занялась десертом.
— Да неужели? Что то не верится, — расхохотался Николай. — А кто это четверть часа назад летел по ступенькам как угорелый, раздеваясь на ходу? Кто, как водится, опоздал к обеду? Кто сидит за столом этаким Степкой растрепкой, словно причесывается не гребешком, а вилами?.. — Он собрался было, продолжить свою речь, но Зоя швырнула в него салфеткой.
— Константин, прошу тебя вмешаться! — слабым голосом, умоляюще произнесла Наталья. — Заставь их утихомириться, мои нервы не выдерживают этого.
— Милые бранятся — только тешатся, — мудро заметила старая графиня. — Они не знают, как еще выразить свою любовь, вот и шпыняют друг друга. Возраст такой. Мои дети в их годы тоже драли друг друга за волосы и кидались башмаками. Помнишь, Костя?
Он засмеялся:
— Да уж, я тоже не отличался примерным поведением. — С любовью посмотрев на жену, он обвел нежным взглядом сидевшую за столом семью, потом поднялся, сделал легкий общий поклон и повел сына в маленькую гостиную, примыкавшую к столовой, — там они могли поговорить без помех. Как и Наталья, он очень боялся, что Николай сейчас сообщит ему о своем намерении жениться на неровне — танцовщице из балета.
Усевшись у горящего камина, Николай, вынув из кармана изящный золотой портсигар, предложил отцу папиросу. Эта вещица, несомненно, сделанная по эскизу великого Фаберже — золото двух оттенков и сапфировая кнопка замка, — привлекла внимание Константина.
— Дар любви? — Он тоже слышал об увлечении сына хорошенькой балериной.
— Да нет, приятель преподнес.
— Примерно этого мы с мамой и опасаемся, — усмехнулся Константин.
Оба засмеялись, но потом Николай слегка нахмурился. Он был не по годам осмотрителен и обладал, помимо мужественной красоты, острым и пытливым умом. Да, таким сыном можно было гордиться.
— Не беспокойся, отец, и не верь сплетням. Это так… маленькая интрижка. Обещаю, серьезных последствий не будет.
— Вот и славно. А что же в таком случае привело тебя сегодня к нам?
Николай отвел глаза от языков пламени за каминной решеткой и посмотрел на отца.
— Нечто гораздо более важное. Я постоянно слышу очень неприятные вещи о государе. Говорят, что он смертельно утомлен, что он болен, что он не может больше оставаться верховным главнокомандующим.
До тебя, отец, тоже наверняка доходили эти толки.
— Да. — Константин медленно склонил голову. — Доходили. И все же я надеюсь на лучшее.
— Вчера в гостях я познакомился с французским послом Морисом Палеологом. Он нарисовал крайне безрадостную картину. Перебои с продовольствием и топливом — очень грозный признак, а мы отмахиваемся от него. Напряжение на фронте достигло предела. Мы послали в окопы шесть миллионов человек, а как справиться со смутой здесь, в тылу? Он опасается, что все может рухнуть — и Россия, и престол… И вообще все. Что ты думаешь об этом, папа? Как по твоему — он прав?
Константин надолго погрузился в молчание, а потом покачал головой:
— Нет, не прав. Конечно, мы переживаем момент критический, и государь отдает себе в этом отчет. Но не забывай, что речь идет о России, а не о каком нибудь карликовом королевстве. Мы, русские, поразительно сильны и выносливы. Что бы ни обрушивалось на страну извне, что бы ни точило ее изнутри, она все вынесет. Она не рухнет. Никогда. — Константин говорил с глубоко выношенной верой, и его убежденность передалась сыну.
— Завтра собирается Дума. Интересно, как это повлияет на ход событий.
— Никак не повлияет. Россия всегда была и будет.
Да ты и сам это знаешь. — Он с любовью взглянул на сына, и Николаю стало легче.
— Конечно, знаю. Но мне надо было услышать это от тебя.
— Что ж, сомнения порой мучают каждого из нас.
Но мы должны быть сильными — ради нашего государя, ради нашей отчизны. Мы должны быть сильными, и тогда лихолетье минет скорей. Война не может продолжаться бесконечно.
— Да, война — это ужасно… — Отец с сыном знали, как чудовищны были потери, но ни на миг не сомневались в нерушимости того, что было дорого им обоим.
И недавние страхи показались теперь Николаю ребяческими и глупыми. Его сбила с толку уверенность французского посла, предсказывавшего катастрофу.
Он был рад, что поговорил с отцом. — Как мама себя чувствует? Она стала как будто еще более нервной, или это оттого, что я редко вижу ее?
Константин улыбнулся в ответ:
— Она тревожится за исход войны… И беспокоится о тебе. И обо мне, и о Зое. Поводов предостаточно.
— Как она прелестна! — с восхищением воскликнул Николай, имея в виду сестру. — Половина моих однополчан влюблены в нее. Того и гляди, мне придется вызывать на дуэль всех офицеров преображенцев.
— Как жаль, что она начинает выезжать во время войны, — печально сказал Константин. — Дай бог, чтобы к июню все кончилось.
Оба надеялись на это, хоть и знали, что надежды скорей всего не сбудутся.
— Ты уже присмотрел ей жениха? — осведомился Николай. — Кое кто из моих друзей был бы отличной партией для нее.
— Не могу представить, что придется расстаться с Зоей! Хоть и понимаю, что это глупый отцовский эгоизм. Зоя скоро выпорхнет из родного гнезда. Твоя бабушка прочит ей в мужья князя Орлова.
— Да что ты! Он слишком стар для нее! — Князю едва исполнилось тридцать пять, но Николай сдвинул брови при одной мысли о том, что Зоя может стать его женой; впрочем, никто в мире не казался ему достойным его сестры.
Константин поднялся и с улыбкой потрепал сына по плечу.
— Ну, пойдем в столовую, не то мама станет беспокоиться.
Они присоединились к остальным в ту минуту, когда Зоя о чем то с жаром упрашивала мать.
— Ну, что ты натворила на этот раз? — спросил Николай, заметив, что бабушка отворачивается, чтобы скрыть улыбку. Наталья была бледней обычного, а Зоя, алая, как пион, сердито взглянула на брата:
— Тебя не касается!
— Что случилось, дитя мое? — спросил Константин и сейчас же поймал на себе укоризненный взгляд жены: его снисходительность была явно неуместна.
— Случилось то, — заговорила Наталья гневно, — что Алике сделала ей совершенно нелепый подарок.
И я не желаю, чтобы это оставалось в доме!
— Боже мой, что «это»? Неужели знаменитые романовские жемчуга? Тогда лучше их принять: не хочешь носить сейчас — наденешь позже, — пошутил Константин, пребывавший после разговора с сыном в отличном настроении.
— Тут нет ничего смешного, Константин, и я прошу, чтобы ты поддержал меня. От этого надо немедленно избавиться.
— От чего? Это дрессированная гадюка? — засмеялся Николай.
— Никакая не гадюка! Это щенок. — Зоя умоляюще поглядела на отца, на глаза ей навернулись слезы. — Прошу тебя, папочка!.. Я обещаю, что сама буду заниматься им и не выпущу из своей комнаты, и мама его даже не увидит… Ну, пожалуйста, разреши… — Зоя была готова заплакать.
Наталья, глаза которой засверкали, как бриллианты под ярким светом, стремительно поднялась и вышла на середину комнаты.
— Нет! Собаки разносят заразу! А вы ведь все прекрасно знаете, что у меня слабое здоровье! — В эту минуту она отнюдь не казалась хрупкой и болезненной и живо напомнила Константину те времена, когда он так долго и безуспешно добивался ее руки. Он лучше, чем кто либо другой, знал силу ее характера.
— Но если поместить ее на кухне… тогда, быть может… — проговорил он вслед жене, уже взявшейся за ручку двери.
— Ты вечно потакаешь ее капризам! — гневно воскликнула она.
— Да ведь собачка, наверно, совсем маленькая… В семье государя не любят больших псов.
— Зато они держат еще двух собак и кошку, а наследник постоянно находится между жизнью и смертью.
— Но к собакам его болезнь отношения не имеет…
А бабушка не согласится держать ее у себя? — И Константин с надеждой посмотрел на мать, которую явно забавляла эта семейная сцена. Как это похоже на Алике: подарить Зое щенка, зная, что это приведет Наталью в ярость. Между этими женщинами никогда не утихало глупое соперничество, хотя тягаться с императрицей было трудновато.
— С удовольствием, — сказала Евгения.
— Вот и отлично! — воскликнул Константин, радуясь, что отыскался выход из безвыходного положения. Но дверь хлопнула, и это означало, что до утра он свою жену не увидит.
— Ну с, на этой радостной ноте позвольте откланяться. — И Николай с улыбкой отвесил бабушке церемонный поклон. — Мне пора возвращаться в свой глубоко мирный полк.
— Хорошо, если и правда в полк, — не без яду усмехнулась старая графиня. — Я слышала, ты сделался на . стоящим повесой, мой милый.
— Не верьте вздорным слухам, милая бабушка. Покойной ночи. — Он расцеловал ее в обе щеки, мягко положил руку на плечо отцу. — И ты, проказница, будь здорова, — он прикоснулся губами к щеке Зои и слегка взъерошил ее рыжие кудри, — веди себя прилично и, пожалуйста, больше не притаскивай в дом никаких животных, не то мама просто сойдет с ума.
— Тебя не спрашивают! — ответила она, целуя его. — Покойной ночи, скверный мальчишка!
— Я, может быть, и скверный, но уж никак не мальчишка. Пора бы тебе понимать разницу между мальчишкой и мужчиной.
— Пойму, когда увижу наконец перед собой мужчин)'.
Уже в дверях он помахал всем рукой и удалился — без сомнения, направившись к своей танцовщице.
— Как он очарователен, — сказала старая графиня, — и до чего же напоминает мне тебя, Костя, в юности.
Константин горделиво улыбнулся, а Зоя, скорчив гримасу, с размаху шлепнулась на стул.
— Он просто ужасен!
— А вот он отзывается о вас, Зоя Константиновна, гораздо снисходительней, — сказал ее отец, горячо любивший их обоих и гордившийся ими. Склонившись, он поцеловал дочь и улыбнулся матери:
— Ну что, вы и в самом деле возьмете собачку к себе? Иначе есть все основания предполагать, что Наташа выставит нас всех из дому, — прибавил он со вздохом. Порою ему хотелось, чтобы жена была сговорчивей и проще — особенно когда он ловил на себе осуждающий взгляд старой графини, которая, впрочем, уже давно раскусила свою невестку и составила о ней мнение. Изменить его Наталья была не в силах, как ни старалась.
— Конечно. Мне нужен маленький верный дружок.
Это от Чарли или от Таниного французского бульдога?
— Нет, бабушка. Это — от Джоя, коккер спаниеля Мари. Она такая прелесть! Ее зовут Сава. — Зоя с детской радостью, сияя, бросилась к старой графине и мигом оказалась у нее на коленях. Та своей подагрической рукой обхватила ее плечи.
— Если только она не станет обижать мою Обюссон, ручаюсь, мы скоро подружимся. — Графиня перебирала рассыпанные по плечам внучки огненно рыжие локоны. Зоя поднялась и поцеловала ее — она с детства помнила и любила прикосновение этой руки.
— Спасибо вам, бабушка, спасибо!.. Мне так хотелось, чтобы эта собачка осталась у меня!
— Ну, вот желание твое и исполнилось!
Графиня тоже встала и перешла поближе к камину, между тем как Зоя стрелой понеслась забирать щенка у прислуги. Графиня повернулась к сыну: кажется, только вчера он был маленьким мальчиком, подростком, юношей… Как стремительно пронеслись годы!..
Но жизнь была к ней добра: старый граф дожил до глубокой старости и умер три года назад в возрасте восьмидесяти девяти лет, и она всегда благословляла тот день и час, когда они встретили и полюбили друг друга. Жизнь их была полна и счастлива. Константин очень походил на отца, и графиня со светлым чувством — особенно когда видела сына рядом с Зоей — вспоминала покойного мужа.
— У тебя, друг мой, очаровательная дочь. Она вырастет настоящей красавицей.
— Она очень похожа на вас, матушка.
Графиня покачала головой, но по глазам ее Константин видел, что она согласна с ним. Да, иногда она узнавала в Зое себя и неизменно радовалась, что девочка пошла не в мать, а в их, юсуповскую породу. Даже когда она не слушалась мать, капризничала или упрямилась, старая графиня видела в этом проявления того, что в жилах Зои текла ее кровь, и не могла сердиться. Разумеется, это еще больше бесило Наталью.
— Она — нечто новое, ни на что не похожее, совсем особенное. Как бы только нам ее не испортить. Смотри, Костя, не повтори моих ошибок.
— Почему же мы должны ее испортить? — возразил сын, любивший и глубоко почитавший ее. Он знал, что в своих решениях — иногда безрассудных — она неизменно руководствуется сердцем, а не разумом, душевным чутьем, а не холодным расчетом, и видел в этом высшую мудрость.
— Вот она! — В комнату влетела Зоя, прижимая к груди щенка, который почти целиком умещался у нее на ладонях. — Правда, прелесть?
— Лишь бы только эта прелесть не сгрызла мою любимую шляпу, или самые удобные башмаки, или, боже избавь, обюссоновский гобелен. Вот только попробуй, — прибавила она, обращаясь к Саве и трепля ее шерстку, как незадолго до этого — кудри Зои, — и я велю сварить из тебя суп. Помни это! — Щенок тявкнул, словно бы в ответ на эти слова. — Со стороны Алике было очень мило сделать тебе такой подарок. Надеюсь, ты ее поблагодарила?
Зоя фыркнула, сейчас же зажав себе рот изящным и вместе с тем совершенно детским движением:
— Она опасалась, что мама будет сердиться!
Старая графиня рассмеялась, Константин едва сдержал улыбку.
— Вижу, она отлично знает Наташин характер. Как по твоему, Костя? — И взглянула сыну прямо в глаза; он понял, что должен означать этот взгляд.
— Она ведь так слаба здоровьем… — попытался он вступиться за жену. — От этого и случается иногда…
— Ну, ничего, ничего. — Она поднялась, жестом приказывая ему не тратить так много слов: все, мол, и так ясно. — Завтра ты навестишь нас, Зоя? Или ты опять собираешься в Царское? Как нибудь на днях возьми меня с собой: Алике приглашала меня.
— Но, мама, только не сейчас — ведь там больны дети… И потом, в такую погоду… это будет вам трудно…
В санях…
— Что за глупости! — рассмеялась она. — У меня была корь — правда, лет эдак сто назад. А погода меня вообще никогда не пугает. Я отлично себя чувствую и надеюсь проскрипеть еще десяток другой. На большее я не рассчитываю, но за десять лет ручаюсь.
— Вот и отлично, — улыбнулся Константин. — Позвольте, я провожу вас.
— Прекрасно дойду сама, — отмахнулась она, пока Зоя набрасывала ей на плечи шубу. — Пройти через сад мне пока еще по силам. Я это делаю несколько раз на дню.
— В таком случае не лишайте меня удовольствия проделать этот путь вместе с вами, — с шутливой церемонностью сказал Константин.
Графиня улыбнулась ему как маленькому — да, для нее он навсегда остался таким — и сказала:
— Ну хорошо, пойдем. Покойной ночи, Зоя.
— Покойной ночи, бабушка! Спасибо вам за Саву!
Они поцеловались. Зоя побежала наверх, в свою комнату, оклеенную розовато лиловыми обоями, а графиня, опираясь на руку сына, вышла в холодный, темный сад.
Зоя зевнула и улыбнулась, вспомнив о подарке Мари. Какой чудесный был день! Она мягко закрыла за собой дверь. Через день два она непременно отправится в Царское Село. А пока надо придумать, что бы такое привезти Маше в подарок.

Глава 5

Зоя обернулась и увидела, что пламя взметнулось над верхушками деревьев, пожирая то, что было раньше отчим домом, а теперь безжизненной оболочкой прежней жизни. Федор предусмотрительно свернул в переулок. Евгения Петровна и Зоя, державшая на руках щенка, теснее прижались друг к другу. На улицах было множество солдат, но никто не сделал попытки задержать их. Федор, стараясь не выезжать на людные проспекты, неуклонно продвигался к городской окраине.
Был четверг, 15 марта. В эту самую минуту царь, находясь в Пскове, читал телеграммы от главнокомандующих фронтами: генералы требовали его отречения.
Вокруг была измена. Лицо его стало мертвенно бледным…
Побледнела и Зоя, когда домики предместья остались позади. Больше двух часов Федор кружил по окольным дорогам, пока не выбрался на тракт, ведший в Царское Село. Ни у бабушки, ни у внучки не было ясного представления о том, что творится в городе. Зоя думала только о матери: та так и стояла у нее перед глазами — в длинной ночной рубашке, на подоконнике, с которого она кинулась вниз. Зоя представляла, как пламя пожирает тело Николая, лежащего в той самой комнате, куда она так часто прибегала в детстве.
Николай, «Колька дурак», как она дразнила его… Боже, еще только недавно все было хорошо и шла обычная и счастливая жизнь!..
Голова ее была окутана старой шалью, уши мерзли, и поэтому Зоя вспомнила, что и Ольга, и Татьяна мучаются после кори от боли в ушах. Подумать только: всего несколько дней назад это казалось бедой — корь, жар, лихорадка!.. Какие пустяки, какие мелочи… Потом она задумалась над тем, что они найдут в Царском.
Показалась деревня, но Федор благоразумно объехал ее. Их уж дважды останавливали солдаты, и Федор лишь секунду боролся с искушением пустить лошадей вскачь и прорваться. Он понимал, что солдаты откроют стрельбу, и решил не рисковать. И потому, натянув вожжи, он объяснил, что везет больную старую каргу и ее слабоумную внучку. И Евгения Петровна, и Зоя смотрели на солдат бессмысленным взглядом, всем своим видом показывая, что прятать им нечего.
Как хорошо, что Федор для этой поездки запряг лошадей в старые, облупившиеся сани, неказистые, но крепкие. Ими давно уже не пользовались, и солдаты не позарились на эту рухлядь. Зато внимание солдат привлекли великолепные лошади, и они со смехом выпрягли вороных, которыми так гордился Константин, оставив лишь коренника. На нем и добрались до въезда в Царское Село. Против обыкновения, у шлагбаума не стоял разъезд лейб казаков и не видно было часовых гвардейцев. Их сменили подозрительного вида армейцы в потрепанных шинелях.
— Кто такие? — грубо крикнул один из них.
Зоя испугалась, Федор начал было плести свою небылицу, но в эту минуту Евгения Петровна стала в санях и подняла Зою.
— Я — графиня Юсупова, родственница государя императора! Хотите убить меня — убивайте! — Сейчас, лишившись и сына, и внука, она не боялась смерти. Но поднять руку на Зою мятежники смогли бы, лишь перешагнув через ее труп, а перед этим она застрелила бы стольких, скольких успела. Зоя не знала, что в муфте бабушки лежит маленький револьвер с перламутровой ручкой и что она не задумываясь пустит его в ход.
— Нет больше никакого государя императора, — с угрозой сказал солдат, и красная повязка у него на рукаве вдруг показалась Зое особенно зловещей. Что означают эти слова? Неужели они убили дядю Ники? Не прошло и нескольких часов, а от их прежней жизни осталось только пепелище… Но неужели царь разделил участь Константина и Николая?
— Я приехала к Александре Федоровне, я хочу видеть ее и детей, — с той же властной интонацией, так противоречившей ее скромному облику, продолжала бабушка, не отводя глаз.
«Неужели и тетю Алике убили?» — думала в ужасе Зоя, оцепенев.
Повисла пауза, казавшаяся бесконечной: солдат, оценивающе разглядывавший их, вдруг отступил, бросив через плечо своим:
— Пропустите. Пусть едут. А ты, старуха, запомни: царя больше нет. Час назад, в Пскове, он отрекся от престола. Мы теперь живем в новой, свободной России.
Он шагнул в сторону, Федор стегнул лошадь. «Новая Россия… конец всему прежнему… какие ужасающие потрясения ждут нашу страну» — эти мысли проносились в голове бледной как полотно графини.
— Бабушка, неужто это правда? Неужели дядя Ники?..
— Алике нам сейчас все расскажет.
У подъезда Александровского дворца было на удивление безлюдно — исчезли даже неизменные часовые.
И вокруг не было ни души. Лишь после того, как Федор громко постучал в массивную дверь, появились перепуганные слуги. Юсуповых впустили. Внизу, в вестибюле, было так же пусто, как и снаружи.
— Да куда же все подевались?! — воскликнула графиня.
— Ее величество наверху, с детьми, — вытирая слезы рукавом, ответила женщина из числа дворцовой прислуги.
— А государь? — Зеленые глаза графини, казалось, прожигали ее насквозь.
— Вы разве ничего не слыхали? — продолжая плакать, спросила женщина.
Сердце Зои замерло. «Господи, только не это…»
— Говорят, он отрекся в пользу брата, Михаила Александровича. Так нам сказали час назад какие то солдаты. Но ее величество не верит…
— Но он жив? — Евгения Петровна перевела дух.
— Мы надеемся, что да.
— Слава богу. — Евгения Петровна оправила юбки, бросила колючий взгляд в сторону внучки. — Скажи Федору: пусть вносит вещи. — Ей совсем не хотелось, чтобы мятежники нащупали зашитые в подкладку драгоценности. И когда кучер внес баулы, приказала горничной проводить ее к царице.
— Я знаю дорогу, бабушка, пойдемте. — И Зоя медленно пошла по хорошо знакомым ей лестницам и переходам — всего несколько дней назад они с Мари пробегали по ним.
Александровский дворец казался вымершим. Зоя постучала в дверь Маши, но оттуда не доносилось ни звука. Она не знала, что великую княжну перевели в одну из комнат на половине императрицы, где за тяжело больной девочкой ухаживали сестры и Анна Вырубова. Так они шли по длинному коридору, пока не услышали наконец голоса. Зоя постучала, и дверь медленно открылась. На пороге возникла высокая тонкая фигура императрицы. В комнате были Анастасия и Мария. Увидев подругу, она заплакала.
Зоя, не находя слов, бросилась к ней и крепко ее обняла.
— Боже, Евгения Петровна! Какими судьбами? Что случилось?
При всей своей выдержке старая графиня не смогла справиться с волнением, когда обняла эту высокую, необыкновенно изящную женщину, казавшуюся смертельно измученной. Серые глаза царицы смотрели с неизбывной грустью.
— Мы приехали помочь вам, Алике. И дольше оставаться в Петрограде было нельзя. Сегодня утром наш дом был предан огню. Мы едва спаслись.
— Это невозможно… — Потрясенная императрица медленно опустилась на стул. — А Константин?
Графиня побледнела, почувствовала вдруг, каким тяжким бременем легли ей на душу утраты, невосполнимость которых она в полной мере ощутила лишь сейчас, когда непосредственная опасность миновала.
Она испугалась даже, что силы изменят ей и она упадет. Но — совладала с этой минутной слабостью.
— Он погиб, Алике, — дрогнувшим голосом сказала она, но и теперь сумела не заплакать. — И Николай тоже… В воскресенье. А Наталья сгорела заживо сегодня утром. — Она не стала добавлять, что невестка сошла с ума. — Скажите… Это правда?.. О Ники? — Ей было страшно спрашивать, но она заставила себя задать этот вопрос. Она должна знать. Иначе происходящее так и останется непонятным.
— Вы имеете в виду отречение? Нет, это ложь. Это немыслимо. Они пугают нас. Сегодня я говорила с Ники по прямому проводу, и он ничего мне не сказал — ни слова. — Царица взглянула на трех девочек, которые плакали обнявшись: Зоя только что сообщила великим княжнам о гибели брата и разрыдалась.
Мари, хоть и была очень слаба, пыталась как то утешить подругу, поддержать ее. — Нас оставили все наши солдаты… и даже… — она запнулась, — и даже Деревянко бросил Беби.
Деревянко был одним из дядек наследника, находившихся при нем неотлучно со дня рождения. Сегодня рано утром, не сказав ни слова, он покинул дворец и своего воспитанника — ушел не оглянувшись. Второй дядька, Нагорный, сейчас находился с Алексеем в соседней комнате: он не оставит мальчика до смерти — его и своей. Там же был и доктор Федоров. Доктор Боткин вместе с гувернером Гиббсом уехал в Петроград за лекарствами.
— Не укладывается в голове… Наши матросы… Не могу поверить. Ах, если бы Ники был здесь!..
— Он скоро приедет, Алике. Надо взять себя в руки… Как чувствуют себя дети?
— Все больны. Сначала я не смела, не решалась им сказать, но сейчас они все знают — нельзя было больше скрывать. Здесь граф Бенкендорф — он поклялся защищать нас. Вчера утром приехала баронесса Буксгевден. Вы останетесь, Евгения Петровна?
— Да, если это возможно. Возвращаться в Петроград сейчас нам нельзя. — И чуть было не добавила:
«Ни сейчас, ни потом». Она все же надеялась, что жизнь войдет в прежнее русло. Иначе и быть не может. Стоит только приехать царю и… Разумеется, слухи об отречении — наглая ложь, намеренно повторяемая бунтовщиками и изменниками, чтобы запугать народ и подчинить его себе.
— Мы поместим вас в Машиной комнате, хорошо?
А Зоя…
— Зоя будет со мной. Так, теперь чем я могу вам помочь, Алике?
Императрица благодарно улыбнулась при виде того, как старая графиня сбросила с плеч шубу и поддернула манжеты своего скромного платья.
— Отдохните с дороги. Зоя пока побудет с девочками — пусть поболтают в свое удовольствие.
— Я не устала, пойдемте, Алике, приведем остальных. — И с этой минуты Евгения Петровна стала деятельно ухаживать за больными — поить их с ложечки, обтирать влажными салфетками, перестилать постели.
Было уже около полуночи, когда наконец легли спать. Евгения Петровна скоро заснула, а Зоя, прислушиваясь к ее негромкому храпу, думала о том, что всего три недели назад она сидела в этой самой комнате с Машей, и та подарила ей флакончик ее любимых духов. Теперь все было разрушено, хотя никто из девочек еще не осознал этого. Да и она сама вряд ли понимает смысл происходящего — даже после всего того, что ей пришлось увидеть в Петрограде… А великие княжны больны и так бесконечно далеки от уличных беспорядков, от взбудораженных толп, от убийств и грабежей… Ей казалось, что у нее перед глазами навсегда останется объятый пламенем дом на Фонтанке и истекающий кровью Николай. И подумать только — прошло всего четыре дня… Зоя заснула, когда за окном уже брезжил рассвет. Она думала о том, скоро ли вернется государь, войдет ли жизнь в прежнюю колею, — и тут сон спутал ее мысли.
На следующий день к пятичасовому чаю приехал дядя царя, великий князь Павел, и сообщил, что Николай накануне отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который был просто ошеломлен свалившейся на него властью — он был совершенно не готов взять в свои руки бразды правления. Только Алике и доктор Федоров понимали, почему Николай не передал трон Российской империи сыну: хроническая и неизлечимая болезнь наследника держалась в тайне. Создано Временное правительство. Алике молча выслушала эти новости. Ей хотелось только одного — увидеться и поговорить с мужем.
Назавтра, когда царь приехал в Ставку, в Могилев, чтобы попрощаться с армией, этот разговор состоялся. Алике позвали к прямому проводу, когда она вместе с доктором Боткиным давала лекарство Анастасии.
Царица бросилась к аппарату, надеясь, что он скажет: все ложь, но первые же слова убедили ее, что все, к несчастью, правда, и все кончено — и жизнь, и мечты, и династия. Николай пообещал скоро приехать и, как всегда, с нежной заботой расспрашивал о здоровье детей.
В воскресенье в Царское Село из Петрограда приехал генерал Корнилов справиться о том, не нуждается ли Алике в чем либо. Ее первая мысль была о раненых, за которыми она ухаживала в госпитале, и она попросила генерала помочь им продуктами и лекарствами. Она еще не привыкла к мысли, что это уже не «ее» раненые. Корнилов пообещал сделать все возможное, но что то в его поведении навело царицу на тревожные мысли — несомненно, худшее было еще впереди. Она приказала Нагорному не отходить ночью от постели наследника и сама долго не ложилась спать. Далеко за полночь она наконец ушла к себе, и в ту же минуту раздался осторожный стук в дверь: Евгения Петровна принесла ей чашку чаю. Она заметила на глазах царицы слезы и погладила ее по плечу:
— Что я могу сделать для вас, Алике?
Царица, сохраняя свой величаво горделивый вид, чуть качнула головой. «Ничего сделать нельзя», — ответили ее глаза.
— Спасибо, милая Евгения Петровна, — сказала она вслух. — Я хочу только одного — чтобы Ники вернулся. Мне вдруг стало страшно за детей.
Евгения чувствовала то же, но не хотела пугать императрицу.
— Мы все рядом с вами, — сказала она.
Эти «все» — горсточка верных друзей. А остальные бросили, предали, изменили. Тяжесть становилась непереносимой, но Алике знала: она должна сохранять твердость духа.
— Вам надо хоть немного отдохнуть, Алике. Ложитесь, поспите.
Царица обвела блуждающим взглядом розовато лиловые стены спальни.
— Мне надо… Мне надо… Я должна сегодня ночью сжечь дневники… и письма… Низкие люди могут использовать их против Ники…
— Ах, что вы… — И сейчас же графиня поняла, что эти опасения далеко не беспочвенны. — Вы позволите мне побыть с вами? — Императрица выглядела такой измученной и одинокой.
— Нет… Я хочу остаться одна… Простите, графиня.
— Понимаю… — И Евгения Петровна тихо вышла из спальни.
Алике до самого утра сидела у камина, перечитывая свои дневники и письма и швыряя их в огонь одно за другим. Она сожгла все, включая письма от бабушки, королевы Виктории, все, кроме писем от Николая.
Двое суток после этого она мучилась, но уничтожить переписку с любимым мужем так и не смогла.
В среду приехал генерал Корнилов и попросил о разговоре наедине. Его провели в один из кабинетов царя на первом этаже; Александра, высокая, прямая, встретила его стоя и, не предлагая сесть, стараясь не обнаруживать потрясения, выслушала. Ее, детей, всех домочадцев и прислугу брали под домашний арест.
Она не могла поверить его словам, и тем не менее это было так. Близилась развязка, и надо было готовиться к ней. Генерал, подбирая слова, объяснил: каждый, кто пожелает, может остаться с бывшей царской фамилией, но тот, кто покинет Царское Село, назад уже допущен не будет. Алике потребовалась вся ее воля и выдержка, чтобы не показать, как она ошеломлена этим известием.
— А мой муж?
— Очевидно, завтра утром он будет здесь.
— И будет заключен под стражу? — Эти слова дались ей с неимоверным трудом, но она должна была знать все. Все, что ожидало их, все, к чему надо было быть готовыми. После всех слухов следовало быть благодарными уже и за то, что их пока не убили…
— Ваш муж будет находиться под домашним арестом.
— А потом? — мертвенно побледнев, спросила царица.
Но ответ не был таким ужасающим, как она ожидала. Она думала теперь только о муже и детях, об их жизни и безопасности. Она с радостью пожертвовала бы ради них собой.
— Потом Временное правительство намерено отправить вашу семью в Мурманск, — ответил Корнилов, с невольным восхищением глядя на это поразительное самообладание. — А оттуда на миноносце вас привезут в Англию к королю Георгу.
— Понимаю. И как скоро это может произойти?
— В самое ближайшее время.
— Понимаю, — повторила царица. — Я дождусь приезда мужа и тогда сообщу обо всем детям .
— А как быть с… остальными?
— Я сегодня же скажу им, что они могут покинуть Царское Село, если пожелают, но вернуться назад будет уже нельзя. Так ли я вас поняла, генерал?
— Так.
— И вы не причините им вреда, когда они уедут? Не станете преследовать эту горсточку людей, оставшихся верными своему государю?
— Даю вам честное слово.
«У изменника нет чести», — чуть было не вырвалось у нее, но она сохранила величавое спокойствие до той самой минуты, когда Корнилов откланялся.
После этого, собрав всех обитателей дворца, она сообщила им, что все они свободны и могут сегодня же покинуть Царское.
— Мы не вправе задерживать вас против вашей воли. Через несколько недель нас отправят в Англию…
И может, для вас было бы разумней уехать тотчас — то есть до возвращения низложенного императора.
Алике все таки не могла поверить, что их поместили под домашний арест только для их собственной безопасности.
Но никто не воспользовался представившейся возможностью. Утром следующего дня — хмурого и холодного — вернулся наконец бледный и измученный Николай. Узнав о его приезде, Алике поспешила вниз и пошла навстречу мужу по бесконечному вестибюлю дворца. Глаза ее красноречивей всяких слов выражали то, чем было полно ее сердце, — безмерную любовь и сострадание. Он двинулся ей навстречу и крепко обнял. По прежнему не произнося ненужных слов, они стали подниматься по лестнице к детям.

Глава 6

Дни, последовавшие за возвращением Николая Александровича, были проникнуты страхом и безмолвным напряжением, смешанным с чувством радости оттого, что он дома и ему ничего не грозит. Да, он потерял все, но по крайней мере сохранил жизнь. Он часами сидел с наследником, и Александра могла больше внимания уделять дочерям. Хуже всех чувствовала себя Маша — у нее после кори началась жестокая пневмония. Мучительный кашель сотрясал ее тело, и постоянно держался жар. Зоя не отходила от постели подруги.
— Маша, ну, ради меня… сделай глоточек…
— Не могу… Горло очень болит… — Маша едва могла говорить. Кожа ее была сухой и горячей. Зоя смачивала ей лоб туалетной водой и вполголоса вспоминала, как они прошлым летом играли в Ливадии в теннис.
— Помнишь, государь снял нас всех… Такая глупая фотография — мы все в куче. Она у меня с собой. Хочешь взглянуть?
— Потом, Зоя… Глаза режет… Мне так плохо…
— Тес, тебе нельзя говорить. Постарайся уснуть.
А когда проснешься — покажу тебе снимок.
Чтобы развлечь Машу, Зоя даже привела в комнату Саву, но и она не заинтересовала больную. Оставалось надеяться, что, когда придет время отправляться в Мурманск, а оттуда морем — в Англию, Маша уже оправится от болезни. Отъезд должен был состояться через три недели, и Николай дал, как он сам сказал, свой последний императорский указ: всем выздороветь. Выслушав его, все заплакали. Государь изо всех сил старался приободрить и утешить детей, как нибудь развеселить их. И он, и Алике выглядели день ото дня все хуже. Как то Зоя встретила Николая в коридоре и поразилась мертвенной бледности его лица.
Через час она поняла причину. Король Георг, его двоюродный брат, отказался принять Романовых. Почему — пока неизвестно. Но ясно было одно: в Англию они не едут. Николай давно уже просил Евгению Петровну и Зою не разлучаться с ними, но теперь никто не знал, чего ждать.
— Что же теперь будет, бабушка? — испуганно спрашивала Зоя в тот же вечер. — Что, если их не выпустят из Царского и убьют здесь?
— Не знаю, дитя мое. Николай Александрович скажет нам, когда дел" решится. Может быть, их отправят в Ливадию.
— Нас убьют?
— Что за дурацкие мысли, Зоя! — оборвала ее Евгения Петровна, хотя эти «дурацкие мысли» не давали покоя и ей самой.
Теперь, когда рухнула надежда на англичан, было решительно непонятно, откуда подкрадется опасность. Куда ехать? Путь в Ливадию сопряжен с риском. Пока они безвыездно сидели в Царском, Николай старался сохранять спокойствие сам и успокаивал близких. Но разве могли они не волноваться?
На следующее утро Зоя, подбежав на цыпочках к окну, увидела, как государь и Евгения Петровна прохаживаются по заснеженному саду. Вокруг никого не было, их стройные, подтянутые фигуры четко вырисовывались на снегу. Зое показалось, что ее бабушка, державшаяся на удивление прямо, плачет. Николай осторожно обхватил ее за плечи, и оба скрылись за углом дворца.
Вскоре Евгения Петровна вошла в комнату и опустилась на стул — глаза ее были печальны. Она посмотрела на внучку: еще несколько недель назад Зоя была ребенком, а сейчас как то вдруг повзрослела. Она стала еще тоньше и изящней, но бабушка знала: ужас последних событий закалил ее, и хрупкость Зои была обманчива. Что ж, сейчас и ей, и им всем понадобятся все их силы.
— Зоя… — начала старая графиня и замолчала, не зная, как сказать ей то, что намеревалась. Но Ники прав. Она отвечает за жизнь Зои, за то, чтобы жизнь эта была долгой, счастливой и не оборвалась на самом взлете. Ради этого Евгения охотно пожертвовала бы своей собственной жизнью.
— Что нибудь случилось? — спросила Зоя, и вопрос этот звучал нелепо, если вспомнить все, что случилось за последние две недели. Однако Зоя чувствовала, что грядут новые беды и новые испытания.
— Я только что имела разговор с государем, Зоя. Он советует… он настаивает, чтобы мы с тобой покинули Царское… пока это еще возможно.
Зоины глаза мгновенно наполнились слезами. Она бросилась к бабушке и опустилась перед ее стулом на пол.
— Но почему? Мы ведь обещали, что останемся с ними и поедем туда, куда поедут они… И ведь они же скоро уедут? Или нет? Не уедут?
Старая графиня медлила с ответом, не желая лгать и не смея сказать правду. Наконец она все же решилась:
— Не знаю, Зоя. Видишь, англичане отказались принять государя. Ники опасается, что дело может принять совсем нежелательный оборот: их будут держать здесь под арестом или даже могут перевести еще куда нибудь. Нас всех разлучат, а он… он не в силах защитить нас. Здесь, среди этих дикарей, я буду бояться, Зоя, за твою жизнь. Ники прав: надо уезжать, пока это еще возможно. — Она печально глядела на свою повзрослевшую внучку, но и представить не могла, какую бурю негодования вызовут ее слова.
— Я никуда не поеду! Никуда! Я не брошу их ни за что!
— Нет, поедешь! Иначе ты окажешься в Сибири — одна! Без них! В ближайшие день два нам надо бежать. Государь предполагает, что скоро с ним перестанут церемониться. Революционеры не хотят, чтобы он оставался вблизи от столицы, Англия его не принимает. Что же остается? Положение очень серьезно.
— Я умру вместе с ними! Вы не заставите меня покинуть их!..
— Заставлю, если понадобится. Ты будешь поступать так, как я скажу. Дядя Ники тоже советует нам уехать. Не советует, а велит. И ты не смеешь его ослушаться! — Графиня была слишком измучена, чтобы спорить с Зоей, но понимала, что должна напрячь остаток сил и убедить ее.
— Как же я оставлю Мари?.. Ей так плохо!.. И у меня никого больше нет. — По детски всхлипывая, Зоя положила голову на скрещенные руки, а руки бессильно уронила на стол — тот самый, за которым всего месяц назад она сидела с Мари. Та расчесывала ей волосы, они болтали и смеялись. Куда исчезла прежняя жизнь?
Что случилось с ними со всеми? Где Николай? Где отец? Где мама?
— У тебя есть я, — промолвила Евгения Петровна. — Ты должна быть сильной. Нужно быть сильной — это от тебя требуется сейчас. Ты должна, Зоя. Должно делать то, что должно.
— Но куда же мы поедем?
— Пока не знаю. Государь сказал, что устроит все.
Может быть, нас доставят в Финляндию, а оттуда переберемся во Францию или в Швейцарию.
— Но ведь мы никого там не знаем. — Зоя подняла залитое слезами лицо.
— Что ж поделаешь, дитя мое. Будем уповать на милосердие божье и исполнять волю нашего государя.
— Бабушка, я не могу… — взмолилась Зоя, но старая графиня оставалась непреклонна. Она была тверда как сталь и исполнена отчаянной решимости. Не Зое было тягаться с нею, и обе они сознавали это.
— Ты не должна и не имеешь права говорить о нашем отъезде детям. Хватит с них своих собственных горестей и тревог. Нечего взваливать им на плечи еще и наше бремя — это будет непорядочно.
— Но что же я скажу Маше?
Слезы стояли в глазах старой графини, когда она, глядя на бесконечно любимую внучку, хрипловатым шепотом, полным скорби по тем, кого они уже потеряли, и тем, кого им еще предстоит потерять, произнесла:
— Скажи ей, как сильно и верно ты ее любишь.

Глава 9

Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда в Париж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезней и как то взрослей, но иногда — и все чаще — ее зеленые глаза смеялись, как прежде, радуя Евгению Петровну.
Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо было подыскивать квартиру. Они уже истратили большую часть полученных от царя денег, и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хоть как то свести концы с концами.
И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле, Евгения Петровна с извлеченным из за подкладки рубиновым ожерельем отправилась в ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек, пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.
Она вызвала такси, и автомобиль уже ждал ее у подъезда отеля. Усевшись, бабушка назвала адрес шоферу, но тот неожиданно повернулся и посмотрел на нее. Это был высокий, представительный мужчина с седой головой и белоснежными, тщательно подстриженными усами.
— Быть этого не может!.. Графиня, вы ли это? — воскликнул он по русски.
Евгения Петровна пригляделась повнимательней, сердце ее забилось: за рулем парижского такси сидел князь Владимир Марковский, один из близких приятелей Константина, известный в Петрограде тем, что его старший сын сватался к великой княжне Татьяне и получил решительный отказ. Татьяна считала его слишком легкомысленным и беспутным. Впрочем, он, как и его отец, пользовался в высшем свете большим успехом.
— Какими судьбами?!
Графиня, засмеявшись, покачала головой, дивясь таким поворотам судьбы. Она уже не раз видела на парижских улицах знакомые лица, а двое шоферов такси оказались русскими. Русские аристократы, прекрасно воспитанные, обходительные, но ничего не умевшие, могли заработать себе на пропитание только за рулем такси. При виде князя Владимира на нее нахлынули воспоминания, одновременно и горькие, и сладостные, и она со вздохом рассказала ему, как они с Зоей сумели покинуть Россию. Сам князь попал в Париж тем же путем, но подвергался на границе несравненно большим опасностям.
— Вы остановились здесь? — Он показал на отель.
— Пока да. Но нам с Зоей скоро придется снимать квартиру.
— Ах, так и Зоя с вами?! Да ведь она совсем еще ребенок. А Наталья? — Князь, как выяснилось, ничего не слышал о гибели жены Константина, которую всегда считал женщиной необыкновенно красивой, но вздорной.
— Ее убили… Всего через несколько дней после того… как погиб Константин… И Николай, — медленно, с трудом ответила графиня: ей больно было произносить дорогие имена, тем более что князь был дружен с ее сыном.
Владимир скорбно кивнул: он сам потерял двоих сыновей, а в Париж приехал с незамужней дочерью.
— Примите, графиня, мои…
— Да да, несчастье никого не обошло стороной. Но ужасней всего судьба государя. Вы что нибудь знаете о нем, об Александре?..
— Ничего, кроме того, что они все еще содержатся под стражей в Царском, и один бог знает, сколько еще продлится это заточение. По крайней мере, там они если не в безопасности, то хотя бы дома. — В России больше никто не мог считать себя в безопасности. — Вы намерены остаться в Париже? — Русским эмигрантам больше некуда было податься, и с каждым днем прибывали новые и новые толпы беженцев, переполняя и без того густозаселенный город.
— Да, по видимому. Здесь все таки лучше, чем где нибудь еще. Здесь нам ничто не угрожает, и я могу не трястись за жизнь Зои.
— Я подожду вас, Евгения Петровна? — спросил князь, остановив машину у входа в ювелирный магазин.
От звуков русской речи сердце графини начинало биться сильней — к ней ведь так давно никто не обращался по имени и отчеству.
— Вас это не слишком обременит? — сказала она, хотя ей бы очень хотелось, чтобы князь Владимир дождался ее возвращения и доставил домой, в отель, особенно если при ней будут деньги, вырученные от продажи колье.
— Ну что вы, нисколько!
Он открыл перед графиней дверцу, помог выйти и проводил до дверей магазина. Нетрудно было понять, зачем приехала к ювелиру графиня Юсупова. Вся русская эмиграция делала то же самое, продавая драгоценные безделушки, вывезенные с собой и припасенные на черный день. День этот настал для очень многих.
Через полчаса Евгения Петровна, держась особенно прямо и величественно, вышла из магазина. Князь, ни о чем не спрашивая, привез ее в отель, подал руку.
Графиня была явно подавлена: не по годам ей было все это — жить на чужбине, где не от кого ждать помощи и участия, распродавать драгоценности, заботиться о юной внучке. Князь не помнил, сколько лет Зое, но полагал, что она много моложе его тридцатилетней дочери.
— Все прошло хорошо? — с некоторым беспокойством спросил он, когда у входа в отель графиня затравленно обернулась к нему.
— Более или менее, — ответила она. — Времена не выбирают. — И снова взглянула на князя. Он был очень красив в молодости, да и сейчас еще тоже, но, как и она сама, как все они, сильно изменился здесь, в Париже. Да, преобразились люди, неузнаваемой стала сама жизнь — всему виною революция. — А времена настали лихие, не правда ли, Владимир?
Ну, хорошо, а чем они станут жить, когда будет нечего продавать ювелирам? Ни она, ни Зоя не умеют водить машину, а Федор не знает ни слова по французски и вряд ли когда нибудь сумеет объясниться. Сейчас он скорее обуза, чем подспорье… Но можно ли бросить его — он так бесконечно предан их семье, так верно служил ей, он помог им бежать… Нет, она несет ответственность и за него тоже… Однако два номера в отеле стоят — простая арифметика — вдвое дороже, чем один… Денег за рубиновое колье и серьги она выручила немного, хватит их ненадолго… Что дальше?
Надо что то придумать. Может быть, начать шить, брать заказы?.. Одолеваемая этими тягостными мыслями, графиня довольно рассеянно попрощалась с князем, за этот час она как будто постарела на несколько лет. Марковский поцеловал ей руку и наотрез отказался взять деньги за проезд. Вряд ли они с ним увидятся еще когда нибудь.
Однако через два дня, спустившись в вестибюль вместе с Зоей и Федором, она неожиданно увидела князя.
Он склонился к ее руке, а потом взглянул на Зою, явно поразившись тому, какая красавица выросла из маленькой девочки, которую он знавал когда то. Она была очень хороша собой и обещала еще большее.
— Прошу прощения, графиня, что вмешиваюсь не в свое дело, но… но тут сдается квартирка… Маленькая, зато возле самого Пале Рояль… Я подумал: может быть, она вам подойдет? Вы ведь сказали тогда, что подыскиваете жилье, вот я и… Там две комнаты… — Он виновато посмотрел на старика Федора. — В тесноте, да не в обиде…
— Святые слова. — Графиня улыбнулась ему как самому близкому другу. Как отрадно было увидеть знакомое лицо, даже если в Петрограде они виделись лишь изредка. Князь Владимир был человек из прежнего мира, из той жизни, которая еще не успела забыться.
Она поспешила представить ему внучку, а потом сказала:
— Мы с Зоей прекрасно поместимся в одной комнате. Здесь, в отеле, мы даже спим на одной кровати — и ничего.
— Конечно, ничего, — улыбнулась Зоя, с любопытством поглядев на высокого, видного русского.
— Тогда я попрошу хозяина оставить ее за вами? — спросил князь. Он тоже явно заинтересовался Зоей, но бабушка предпочла этого не заметить.
— Может быть, мы ее прямо сейчас и посмотрим?
Мы все равно шли гулять.
В такой погожий и ясный майский день трудно было представить, что где то льется кровь, что Европа объята пламенем войны, в которую вступила теперь и Америка.
— Ну что же, я отвезу вас туда, и, быть может, вам позволят осмотреть квартиру.
Усадив Федора рядом, а обеих дам на заднее сиденье, князь покатил по улицам Парижа, одновременно рассказывая новости. За последние дни появилось еще несколько беглецов, но никто из них не знал о судьбе царя и его семьи.
Зоя внимательно слушала. Большая часть имен, которые называл князь, была ей знакома, хотя близких друзей среди новоприбывших не было. Владимир, кстати, упомянул и Дягилева — он тоже в Париже и собирается ставить очередной балет. Спектакль пройдет в Шатле, а на будущей неделе состоится генеральная репетиция. Зоя почувствовала, как заколотилось ее сердце: она была как в тумане и даже не замечала, по каким улицам они едут.
Квартирка и вправду оказалась маленькой, зато окна ее выходили в соседний очень ухоженный сад.
Состояла она из двух спален, крошечной гостиной и кухоньки. Туалет помещался внизу, на первом этаже: им пользовались и обитатели трех соседних квартир.
Разумеется, это жилье отличалось от дворца на Фонтанке, как небо от земли, и было еще скромней, чем номер в отеле на рю Марбеф, но выбирать не приходилось. Евгения Петровна объяснила Зое, какую смехотворную сумму получила она за колье. Конечно, у них оставались и другие драгоценности, но было ясно, что этого хватит ненадолго.
— Да, конечно, она маловата…
— — не без смущения заметил князь.
— Это то, что нам надо! — решительно отрезала Евгения Петровна, уловив, правда, гримаску разочарования на лице Зои.
В коридоре отвратительно пахло мочой и кухонным чадом. Ничего: можно побрызгать духами и пошире открыть окна, выходящие в этот чудный сад. Главное, что это им по карману. Графиня с признательной улыбкой повернулась к Марковскому и принялась благодарить его.
— Не стоит, Евгения Петровна, мы должны поддерживать друг друга, — ответил он, не сводя глаз с лица Зои. — Я отвезу вас в отель.
Перебраться было решено на будущей неделе, а пока бабушка принялась составлять список вещей, включавший только самое самое необходимое.
— Вы знаете, если положить хорошенький коврик на пол, комната будет казаться просторней, — весело говорила она, стараясь не вспоминать о тех великолепных коврах ручной работы, которые украшали ее дом в Петербурге. — Как ты считаешь, Зоя?
— А? Простите, бабушка, что вы сказали? — переспросила Зоя, которая смотрела в окно автомобиля на проплывающие мимо Елисейские Поля и думала совсем о другом — о том, что нужно предпринять отчаянный и решительный шаг. Тогда они смогут жить хоть и не во дворце, как раньше, но и не в этой смрадной каморке. Она мечтала поскорее добраться до отеля: пусть бабушка займется своими списками, пусть пошлет Федора по магазинам за ковриком, посудой и прочим, а она…
Поблагодарив Марковского, они поднялись в номер, и тут, к изумлению Евгении Петровны, Зоя заявила, что хочет пройтись, а Федор ей совершенно не нужен.
— Обещаю вам, бабушка, ничего со мной не случится. Я недалеко: до Елисейских Полей и обратно.
— Не пойти ли мне с тобой, дитя мое?
— Нет нет, не надо! — Она улыбнулась Евгении Петровне, сознавая, сколь многим обязана ей. — Отдохните, а когда я приду, будем пить чай.
Графиня после некоторого колебания отпустила ее, взяв с нее слово быть осторожной, и, опираясь на руку Федора, стала медленно подниматься по лестнице. Нужно упражняться: ступени в их новой квартире куда круче.
Зоя между тем, завернув за угол, остановила такси, надеясь, что шофер знает, где находится нужное ей место, а там, куда она едет, отыщется понимающий человек. Она надеялась на чудо, но упускать единственный, быть может, шанс не хотела.
— В Шатле, пожалуйста, — сказала она таким тоном, словно отлично знала, где это, и молитва ее была услышана; когда же водитель доставил ее по указанному адресу, она дала ему очень щедрые чаевые. Во первых, за то, что довез, а во вторых, подумала Зоя, испытывая одновременно и вину, и облегчение, за то, что не оказался соотечественником. Так ужасно было видеть, как петербургские аристократы возят парижан и уныло обсуждают новости из России.
Она торопливо юркнула в подъезд театра, вспомнив при этом, как обещала когда то Маше сбежать из дому и стать балериной Мариинки. Интересно, что сказала бы Маша о сегодняшней ее авантюре? Зоя улыбнулась и стала оглядываться по сторонам, ища, к кому бы обратиться. Тут она заметила женщину в балетной пачке, разминавшуюся у станка, — по всей видимости, репетитора. К ней она и направилась, объявив:
— Мне нужен господин Дягилев!
— Сию минуту? Нельзя ли узнать, на какой предмет? — улыбнулась та.
— Я — балерина и хотела бы, чтобы он посмотрел, подхожу ли я. — Зоя, до смерти перепуганная собственной отвагой и оттого очень хорошенькая, выложила все свои карты.
— Ах, вот как? А он хоть знает о вашем существовании? — И, не дожидаясь ответа на этот коварный вопрос, женщина сказала:
— Однако показываться вам не в чем. В вашем костюме танцевать едва ли возможно.
Зоя растерянно оглядела свою узкую юбку из синей саржи и белую матроску, черные уличные башмачки, в которых она ходила в Александровском дворце, — и вспыхнула от смущения. Женщина улыбнулась ей: она была такая юная, такая неискушенная, такая прелестная, но представить ее на сцене на пуантах было нелегко.
— Извините, я не подумала… Разрешите, я приду завтра? — И полушепотом спросила:
— А Сергей Павлович здесь?
— Обещал скоро быть. В одиннадцать часов у него генеральная репетиция.
— Да, я знаю. Я хотела бы поступить к нему в труппу и танцевать в этом спектакле, — выпалила Зоя на одном дыхании, и женщина громко рассмеялась:
— В самом деле? А где вы учились?
— В Петрограде, у мадам Настовой… — Зое не хватило духу солгать и сказать «в училище при Мариинском театре», тем более что Дягилев все равно узнал бы правду. Да и школа Настовой считалась одной из лучших в России.
— Да? Ну а если я дам вам трико и балетки, сможете сейчас показать мне, чему вы там научились?
— Хорошо, — ответила Зоя после секундного колебания. Сердце ее колотилось и замирало, но ей нужна была работа, ангажемент, а все прочее не имело значения. Она умела только танцевать, она хотела только танцевать — значит, надо решаться. Хотя бы ради бабушки.
Атласные балетные туфли были ей не по ноге, и Зоя казалась самой себе ужасно неуклюжей. Как, должно быть, глупо выглядит она на сцене… Наверно, Настова хвалила ее только по доброте душевной… Но вот раздались звуки рояля, и страх стал понемногу исчезать, а вместе с ним и скованность, и стеснение.
Зоя начала танцевать, делая все, чему учила ее Настова. Продолжалось все это около часа, и сидевшая за роялем женщина не сводила с нее сощуренных глаз, и на лице ее не отражалось ни одобрения, ни неудовольствия. Пот лил с Зои градом, когда музыка наконец смолкла. Она присела в поклоне. Глаза ее встретились с глазами репетитора, и та медленно наклонила голову.
— Вас не затруднит, мадемуазель, прийти сюда через два дня?
Зеленые Зоины глаза стали огромными, когда она подбежала к роялю:
— Меня примут?
— Нет… Но здесь будет Сергей Павлович. Послушаем, что скажет он. И остальные педагоги.
— Хорошо, я приду Туфли постараюсь достать — У вас нет своих балеток? — удивилась женщина.
— Все, что у нас было, осталось дома, в России Отца и брата убили, когда началась революция, а мы с бабушкой бежали… Месяц как мы в Париже. Я должна найти работу, бабушка уже старенькая… А денег у нас нет. — Эти простые слова, стоившие толстых томов премудрых книг, проняли репетитора до глубины души, хотя она и постаралась не показать этого.
— Сколько вам лет?
— Скоро будет восемнадцать. Я занимаюсь балетом с шести.
— У вас талант. Что бы вам ни сказал Дягилев… или другие — не верьте и не давайте себя запугать. Знайте: у вас настоящий дар танцовщицы.
От радости Зоя громко рассмеялась. Не об этом ли счастливом миге мечтала она тогда, в Царском Селе?!
— Спасибо! Спасибо вам! — Ей хотелось броситься этой строгой женщине на шею и расцеловать ее, но она сдержала свой порыв, боясь, что та истолкует его превратно. Она готова на все, чтобы показаться Дягилеву, и ей предоставят эту возможность. Об этом она могла только мечтать… Может быть, и Париж — не такой уж скверный город и понравится ей, если она станет балериной. — Я ведь два месяца не танцевала:
«заржавела» немножко. В следующий раз будет лучше.
— Да? Два месяца? В таком случае вы еще одаренней, чем мне показалось сначала. — И она улыбнулась этой красивой рыжеволосой девочке, так изящно и непринужденно стоявшей у рояля.
Тут только Зоя спохватилась, что обещала бабушке скоро вернуться, а прошло не меньше двух часов.
— Ой! Бабушка… Я должна бежать!.. Простите… — И она кинулась переодеваться. Через минуту лебедь вновь превратился в утенка. — Я приду через два дня!..
Спасибо вам за туфли!.. — Она заторопилась к дверям. — А в котором часу?
— К двум. Как вас зовут?
— Зоя Юсупова! — на бегу крикнула Зоя и исчезла в дверях.
А женщина осталась сидеть у рояля, с улыбкой вспоминая, как двадцать лет назад и она впервые танцевала перед Дягилевым… Хорошая девочка эта…
Зоя… Сколько же ей пришлось пережить… Конечно, все, что она так бесхитростно рассказала, — правда…
Как трудно поверить, что и ей было когда то восемнадцать… и она была так же полна жизни, как и эта девочка…

Глава 10

В пятницу, в два часа дня, Зоя снова появилась у входа в театр Шатле с ковровой сумкой через плечо — там лежали трико и новые, ни разу не надеванные балетные туфли. Чтобы купить их, пришлось продать часы. Бабушке она не сказала ни слова. За эти двое суток она думала о той волшебной возможности, которая открывается перед нею, и молилась своему ангелу хранителю, чтобы тот не оставил ее в час испытания… А что, если она не понравится Дягилеву? Что, если Настова обманывала ее и она никуда не годится?
Все эти мысли мучили Зою по дороге в Шатле, и она несколько раз готова была повернуться и убежать, но было уже поздно. Женщина, перед которой она танцевала два дня назад, представила ее Сергею Павловичу Дягилеву. А потом Зоя, сама не помня как, оказалась на сцене и стала танцевать, забыв про то, что из зала на нее смотрят строгие судьи. Скованность ее исчезла бесследно: волна музыки подхватила, завертела ее и бережно поставила на место. Комиссия, к ее удивлению, попросила станцевать еще — на этот раз с партнером. И снова Зоя, точно на ангельских крыльях, взмыла в воздух. В общей сложности показ продолжался полтора часа, и, как в первый раз, пот лил с нее градом, а новые туфли безжалостно терзали ступни. И все же Зое казалось — она ничего не весит и может долететь до луны. Сидевшие в партере кивали и что то говорили — слов она не разбирала. Совещались они целую вечность, и наконец один из них повернулся к Зое и крикнул ей, как о чем то вполне заурядном и обыденном:
— Так, благодарю вас! В следующую пятницу, в четыре — генеральная репетиция.
И все забыли о ней, а она стояла, и по щекам ее катились слезы счастья. Мадам Настова говорила ей правду, и ангел хранитель не отступился от нее. Зоя не знала, означают ли эти слова, что она получает ангажемент, а спросить не решалась. Понимала она одно: в пятницу, в четыре часа, состоится генеральная репетиция… А дальше не загадывала.
Ей очень хотелось поделиться своей радостью с Евгенией Петровной, но она знала, что это невозможно.
Узнав о том, что ее внучка, графиня Зоя Юсупова, сделается танцовщицей, бабушка придет в неописуемую ярость. Лучше уж пока хранить это в тайне… Вот если ее и в самом деле примут в прославленную труппу, тогда…
Однако на следующей неделе, получив вожделенный ангажемент, она все таки не утерпела.
— Что что? — не веря своим ушам, переспросила Евгения Петровна.
— Я показывалась Сергею Дягилеву, и он разрешил мне танцевать в своем балете. Премьера — через неделю.
Бабушка, как и ожидалось, не разделила ее восторга:
— Не сошла ли ты с ума? Танцевать на сцене?.. Что сказал бы твой отец, если бы узнал о таком? — Это был хорошо рассчитанный удар ниже пояса, и Зоя с тоской в глазах посмотрела на бесконечно любимую ею Евгению Петровну.
— Зачем ты так? Папы нет… Он не принял бы ничего из того, что случилось с нами. Однако это случилось. Значит, нужно что то предпринимать, а не сидеть сложа руки — так мы просто умрем с голоду.
— Ты этого боишься? Напрасно. Сегодня же я закажу тебе двойную порцию. С голоду ты не умрешь. Но и на сцене танцевать не будешь! Вот и весь сказ.
— Буду! — Впервые в жизни Зоя с вызовом взглянула на бабушку. Спорить она осмеливалась только с матерью. Однако уступить сейчас значило отказаться от единственной надежды. Как еще могла она зарабатывать? Продавщицей в магазин она идти не собиралась. Мыть полы, поступить в швейную мастерскую?
Идти в модистки и украшать перьями чужие шляпы?
Никогда! А больше она ничего не умеет. Рано или поздно придется искать работу, и бабушка знает это не хуже, чем она сама. — Вспомните, какие гроши вам дали за рубиновое колье. Сумеем ли мы прожить, продавая наши драгоценности?! Все эмигранты занимаются этим. Все равно придется поступать куда нибудь, так не лучше ли делать то, что я умею и люблю?!
— Твои рассуждения просто нелепы. Во первых, у нас еще есть деньги. Ну а когда они кончатся, мы найдем достойный способ заработать. Мы обе вполне прилично шьем. Ты можешь преподавать русский или французский, английский или даже немецкий, если немножко поднапряжешься. — Да, в Смольном Зою учили и языкам, и еще множеству других, совершенно бесполезных вещей. — Так что незачем тебе полуголой прыгать на сцене, как… — От досады она чуть было не назвала имя любовницы Николая. — Ну, не важно. Я не позволяю. И все. Кончен разговор.
— Тогда я обойдусь без вашего позволения, — произнесла Зоя тихо, но упрямо: Евгения Петровна даже не подозревала, что она может быть такой.
— Зоя, ты должна слушаться меня!
— Нет, бабушка. Я хочу вам помочь. А помочь могу только этим.
На глаза Евгении Петровны навернулись слезы: для нее танцевать в балете было почти то же самое, что выйти на панель.
— Почему вас это приводит в такой ужас? Вон князь Владимир работает таксистом — неужели это уж так почетно? И чем это лучше, чем танцевать в балете?
— Сравнение неуместное, — сказала бабушка, которая была близка к отчаянию. — Всего три месяца назад он занимал важный пост, а его отец вообще был знаменит на всю Россию. Сейчас Марковский почти нищенствует. Но ему ничего другого не остается, Зоя, он ничего больше не умеет — только водить автомобиль.
Его жизнь уже прожита, ему хватает на хлеб — и слава богу! А ты стоишь в самом начале пути! И я не позволю тебе загубить свою жизнь так безрассудно. — Закрыв лицо руками, старая графиня заплакала. — Чем еще я могу тебе помочь?
Зоя впервые видела эту сильную и строгую женщину в слезах; душа ее разрывалась от жалости, но она знала, что будет танцевать в труппе Дягилева, чего бы это ей ни стоило. Ни шить, ни стоять за прилавком, ни давать уроки языков она не собиралась. Обхватив шею Евгении Петровны, она нежно притянула ее к себе.
— Пожалуйста, пожалуйста, не плачьте… Не надо плакать, милая бабушка… Если бы вы знали, как я люблю вас!..
— Любишь? Тогда поклянись, что не выйдешь на сцену! Я умоляю тебя, дитя мое!.. Не делай этого, не ломай себе жизнь!..
Зоя устремила на нее печальный и не по годам мудрый взгляд. За последний месяц она вдруг стала совсем взрослой и прежней девочкой быть уже не могла. Понимала это и Евгения Петровна, хотя еще не собиралась складывать оружие.
— Моя жизнь будет не похожа на вашу, бабушка…
Теперь это уже ясно. И тут уж ничего не поделаешь.
Назад пути нет, прошлого не воскресить. Надо жить.
Надо делать то, что ты должен, — как государь и тетя Алике. Пожалуйста, не сердитесь…
Бабушка, съежившись и как то резко постарев, бессильно опустилась на стул и со скорбью взглянула на Зою:
— Я не сержусь, Зоя. Я — в отчаянии. Я чувствую себя совершенно беспомощной.
— Вы спасли мне жизнь, вы увезли меня из Петрограда… из России. Если бы не вы, меня убили бы, растерзали тогда, когда загорелся наш дом… Но историю нельзя переписать заново. Мы должны делать то, к чему призваны. Мое дело, мое призвание — балет.
Прошу вас, разрешите мне. Я прошу у вас благословения…
Евгения Петровна, закрыв глаза, только покачивала головой, думая о сыне. Но Зоя была права: Константина не вернуть, как не вернуть и прошлого. Зоя все равно настоит на своем… Впервые бабушка почувствовала, что стара и слаба и что ей не совладать с внучкой.
— Хорошо, я благословлю тебя! Но знай — ты вырвала его у меня, гадкая девчонка! — Она улыбнулась сквозь слезы, грозя ей пальцем, и только сейчас спохватилась: а как же Зоя добилась просмотра? — Да где же ты пуанты то раздобыла? У тебя же ни копейки, ни сантима денег!
— Купила! — с озорной улыбкой сказала Зоя. Отец похвалил бы ее за такую находчивость.
— На какие деньги?
— Часы продала. Они были очень уродские, я их не любила. Одноклассницы подарили на именины!
На это Евгения Петровна могла только рассмеяться, одновременно и дивясь на свою необыкновенную внучку, и сердясь на нее. Такой она любила ее еще больше.
— Что ж, спасибо и на том, что мои не додумалась продать!
— Бабушка! Как вы могли такое подумать! — воскликнула Зоя, притворяясь обиженной.
— С тебя станется… Ты еще и не то можешь вытворить…
— Вы говорите в точности как Николай… — грустно улыбнулась Зоя, вспомнив брата. Бабушка и внучка поглядели друг другу в глаза. Неведомый мир открывался перед ними — новые люди, новые принципы, новые ценности. Зоя начинала новую жизнь.

Глава 13

Весь июнь Зоя танцевала в дягилевском балете и была так увлечена своей работой, что даже не знала о творящихся в мире событиях. И вход в Париж американских войск под командованием генерала Першинга был для нее полной неожиданностью. Колонна американцев строем прошла к площади Согласия. Париж сошел с ума от восторга: люди кричали, размахивали руками, засыпали солдат цветами с криками «Vive 1'Amerique!» . Зоя с трудом пробралась сквозь толчею домой и стала рассказывать бабушке об увиденном:
— ..Их тысячи, тысячи!..
— Тогда, может быть, они смогут завершить войну поскорее, — отвечала та. Евгения Петровна, измученная ночными бомбежками, лелеяла тайную надежду, что скорое окончание войны изменит положение в России и они смогут вернуться на родину. Впрочем, надежду эту разделяли с нею очень немногие.
— Хотите — пойдем посмотрим? — сияя глазами, спросила Зоя.
Ликование парижан и вид молодцеватых, краснощеких, крепких солдат в хаки радовали ее и вселяли уверенность в будущем, хотя бабушка только скептически покачивала головой.
— Знаешь, дитя мое, я не люблю солдат на улицах. — Воспоминания о петроградском феврале были еще свежи. — Держись от них подальше, а лучше вообще сиди дома. Настроение толпы может измениться в минуту: сейчас ликуют, а потом идут убивать.
Но, судя по всему, она ошибалась. Все были счастливы, а в театре даже отменили репетиции. Впервые за месяц у Зои выдалось свободное время: она могла поспать подольше, остаться в постели с книгой, погулять, посидеть у камина… Вечером она написала Мари очередное письмо, рассказывая о вступлении в Париж генерала Першинга и о своих успехах на сцене. Ей было о чем написать, хотя об ухаживании князя Марковского она даже не упомянула, зная, что подругу обескуражит посредничество бабушки. Но теперь все это было в прошлом: князь понял, что ему отказано, и, хотя по прежнему привозил Евгении Петровне свежий хлеб, Зою больше не караулил возле театра.
Зоя водила пером по бумаге, а Сава, мирно посапывая, спала у нее на коленях. «…Она — вылитый Джой, и, когда она вбегает в комнату, я сразу же вспоминаю Царское и тот день, когда ты мне ее подарила. Впрочем, никакие напоминания мне не нужны — я и так не забываю тебя ни на минуту. Мне так дико, что мы в Париже, а ты — дома, и этим летом мы не поедем вместе в Ливадию. Та смешная фотография всегда лежит у моего изголовья».
Зоя неизменно смотрела на нее, перед тем как заснуть. Она бережно хранила и фотографию Ольги с наследником на коленях — Алексею было тогда года три четыре, — и снимок Николая и Александры. Неделю назад она получила отправленное доктором Боткиным письмо от Мари: та писала, что у них все обстоит благополучно, их по прежнему держат под домашним арестом, но в сентябре обещают отправить в Ливадию, сама она давно поправилась и просит прощения за то, что заразила Зою корью… Читая, Зоя улыбалась сквозь слезы.
В тот день должен был состояться спектакль «Петрушка» для генерала Першинга и его штаба, и Зою срочно вызвали в театр. Бабушку, как и следовало ожидать, эта новость не очень обрадовала: танцевать перед солдатней — это уже предел падения. Но, наученная горьким опытом, она даже не стала отговаривать внучку.
— Я хочу, чтобы Федор сегодня встретил тебя после театра, — сказала Евгения Петровна.
— Какие глупости, бабушка, со мной ничего не случится. Американские генералы ничем не отличаются от русских. Они достаточно благовоспитанны, чтобы не лезть на сцену и не хватать балерин в охапку, — сказала Зоя. В этот вечер заглавную партию танцевал Нижинский, и она сама не верила своему счастью: оказаться партнершей великого артиста — об этом можно было только мечтать. — Все будет хорошо, обещаю вам.
— Одну я тебя не пущу. Или Федор, или князь Владимир — выбирай. — Она то отлично знала, кого выберет себе в провожатые Зоя, и в глубине души жалела, что не проявила в том памятном разговоре должной настойчивости. Впрочем, князь действительно не подходил Зое по возрасту.
— Ну, хорошо. Я пойду с Федором. Воображаю, как он будет томиться за кулисами от скуки.
— Ради тебя, дитя мое, он готов и не на такое. — Федор был фанатично предан им, и она знала: Зоя будет в полной безопасности, пока он рядом.
Зоя решила согласиться, чтобы успокоить бабушку.
— Только скажи ему, чтобы не вылез ненароком на сцену.
— Не бойся, не вылезет.
Взяв такси, они поехали в «Гранд опера». Зою сразу же подхватила и завертела царившая в театре суета: шла подготовка к приезду генерала Першинга и его штаба. Зоя знала, что и «Опера комик», и «Комеди Франсез» давали спектакли в честь генерала — Париж раскрывал ему объятия.
В этот вечер она танцевала как никогда. Присутствие Нижинского окрыляло ее. Сам Дягилев сказал ей в антракте несколько одобрительных слов. Она была в таком упоении и так полно отдавалась танцу, что и не заметила, как подошел к концу спектакль и опустился занавес. Ей бы хотелось, чтобы этот вечер продолжался бесконечно. Выйдя на поклоны, она потом вместе с остальными балеринами ушла переодеваться и разгримировываться. Еще очень не скоро она станет примой и получит отдельную уборную, но ее это мало беспокоило. Она мечтала танцевать в балете, и мечта ее осуществилась, а остальное не имело значения. И, медленно развязывая ленты на атласных пуантах, Зоя была горда собой. И даже стертые в кровь пальцы показались ей слишком ничтожной платой за ту радость, которую она испытала сегодня. А про генерала Першинга она и не вспоминала: танец занимал все ее мысли и чувства… И потому удивилась, услышав слова вошедшего в комнату репетитора:
— Вы все приглашены на прием к генералу Першингу. Вас отвезут туда на армейских грузовиках. — С горделивой любовью репетитор оглядела своих питомиц: они поработали на славу. — Всем шампанского! — добавила она с улыбкой, и сразу вся уборная заполнилась говором и смехом.
С появлением американцев Париж ожил: бесконечной чередой шли празднества, званые вечера, спектакли, приемы… И тут Зоя вспомнила, что ее ждет Федор. Ей до смерти хотелось вместе со всеми отправиться на прием, несмотря на все бабушкины страхи.
Она выскользнула из уборной и у двери, ведущей на сцену, увидела Федора, стоявшего там с несчастным видом. Он выглядел необыкновенно нелепо в окружении мужчин в трико и женщин в балетных пачках.
Толпа полуодетых, ярко накрашенных людей явно приводила его в смятение.
— Федор, я должна вместе со всеми поехать на прием… — сказала она, — а тебя взять с собой не могу. Ты поезжай к бабушке, а я вернусь домой сама — как только сумею.
— Нет, барышня, — покачал головой он. — Я обещал Евгении Петровне, что привезу вас домой.
— Но ты же не можешь идти к генералу! — воскликнула Зоя. — Со мной ничего не случится!
— Евгения Петровна будут гневаться.
— Ничего. Я ей сама все объясню.
— Нет, барышня, я уж вас дождусь. — Федор говорил так непреклонно, что Зое захотелось заплакать с досады. Ей совершенно не нужен был провожатый — этакая бородатая дуэнья. Она хотела быть как все: она уже взрослая, ей восемнадцать лет… А вдруг — если ей повезет — с нею заговорит сам Нижинский?.. Или Сергей Павлович захочет продолжить беседу?.. Эти люди интересовали ее больше, чем офицеры американцы.
Но прежде надо было уговорить Федора не ждать ее, а вернуться домой. В конце концов ей это удалось, и старый слуга согласился оставить ее, хоть и продолжал твердить, что Евгения Петровна «будут очень недовольны».
— Говорю тебе, я ей все сама объясню!
— Ладно, барышня, — вздохнул Федор, поклонился и побрел к выходу.
— С кем это т л, Зоя? — спросила ее какая то балерина.
— Да так, старый знакомый нашей семьи.
Зоя улыбнулась. Никто в театре не знал, как она живет, никому не было до этого дела, никто не расспрашивал, какими путями пришла она в труппу.
Здесь людей не интересовало ничего, кроме балета…
Федор, стоявший возле нее как на карауле, был нелеп, и она с облегчением вздохнула, когда его массивная фигура скрылась из виду. Теперь можно было со спокойной душой переодеваться для приема.
Артисты в прекрасном настроении, еще немного подогретом шампанским, разместились по автомобилям и, распевая старые русские песни, пересекли мост Александра III. У дома, где остановился Першинг, песни после неоднократных просьб смолкли.
Но генерал — высокий, стройный, в полной парадной форме встречавший гостей в отделанном мрамором вестибюле, — казался человеком приветливым и добродушным. Сердце Зои сжалось — особняк, занимаемый Першингом, напомнил ей дворцы Санкт Петербурга: мраморный пол, колонны, широкая лестница были словно из той, прежней жизни, которая еще не успела изгладиться из ее памяти.
Гостей проводили в бальную залу с зеркальными стенами и мраморным камином в стиле Людовика XV.
Зоя вновь почувствовала себя совсем юной, когда рассевшийся по местам военный оркестр заиграл медленный вальс. Гостей стали обносить шампанским.
Зоя едва не разрыдалась от нахлынувших чувств и поспешила выйти в примыкавший к залу сад.
Там она молча остановилась возле статуи Родена, жалея, что приехала сюда, как вдруг за спиной у нее в теплом вечернем воздухе мягко прозвучал незнакомый голос:
— Не могу ли я быть вам чем нибудь полезен, мадемуазель? — Это, несомненно, был американец, хотя говорил он на безукоризненном французском языке.
Обернувшись, Зоя увидела высокого привлекательного мужчину с седеющей головой и блестящими синими глазами. Первое, что мелькнуло у нее в голове:
«Он — добрый». Офицер посмотрел на нее с безмолвным вопросом, когда она покачала головой, а потом спросил, заметив, очевидно, еще не высохшие слезы у нее на глазах:
— Что нибудь случилось?
Зоя все так же молча покачала головой и поспешно вытерла глаза. На ней было простое белое платье, подаренное в прошлом году императрицей, — едва ли не единственное из тех, что они успели взять с собой.
Оно очень шло ей. Что она могла объяснить этому американцу? Уж лучше бы он ушел, оставив ее наедине с воспоминаниями. Однако офицер неотрывно смотрел ей в глаза и даже не думал уходить.
— Здесь так хорошо… — сумела она выдавить из себя и сейчас же подумала о своей убогой квартирке возле Пале Рояль, о том, как переменилась ее жизнь, как не соответствует она этому роскошному особняку.
— Вы, должно быть, из труппы русского балета?
— Да, — улыбнулась она, надеясь, что он забудет про ее слезы. Из зала долетали звуки вальса, и она с гордостью произнесла, думая, что ей все таки очень и очень повезло:
— Правда, Нижинский был сегодня великолепен?
Смущенно улыбнувшись, американец подошел чуть ближе, и Зоя заметила, как он высок ростом и хорош собой.
— Знаете, я не… слишком разбираюсь в балете. Нам просто было приказано явиться сегодня вечером на спектакль.
— Ах, вот как?! — рассмеялась Зоя. — И вы, должно быть, измучились?
— Да. Я очень страдал и еще минуту назад чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Не хотите ли бокал шампанского?
— Чуть попозже. Мне не хочется уходить отсюда, здесь так хорошо. А вы тоже живете в этом особняке?
— Нет, — покачал он головой. — Нас разместили в доме на рю дю Бак. Это, конечно, не такой дворец, но там удобно. И это совсем рядом.
Офицер не отрывал от нее глаз, произнося эти слова. В каждом движении Зои сквозило изящество — не грациозность танцовщицы, а почти царственное величие, — но улыбка была невыразимо печальна.
— Вы служите в штабе генерала Першинга?
— Да, — отвечал он, не уточняя, что был одним из его адъютантов. — Вы давно на сцене? — спросил он и тотчас спохватился, что вопрос его, адресованный совсем юной девушке, звучит странно.
Беседа продолжалась по английски, которым Зоя владела благодаря Смольному институту превосходно.
— Меня приняли в труппу месяц назад, — улыбнулась она. — К величайшему неудовольствию моей бабушки.
— Зато ваши родители, должно быть, гордятся вами, — сказал офицер и тотчас пожалел о своих словах: искорки смеха в глазах Зои погасли.
— Моих родителей убили в Петрограде… в марте, — еле слышно произнесла она. — Я живу с бабушкой.
— Простите…
Под мерцающим взглядом этих синих глаз Зоя чуть было опять не расплакалась. Она впервые рассказала постороннему о своей трагедии: ее коллеги почти ничего не знали о ней. А этот офицер чем то напоминал ей отца — то ли сдержанным изяществом движений, то ли коротко остриженными, темными с проседью волосами, то ли блеском глаз.
— А здесь вы с нею? — Сам не понимая почему, он пленился этой совсем еще молоденькой русской девушкой с такими большими и печальными зелеными глазами.
— Да, мы приехали сюда… после… после того, что случилось… — Голос ее пресекся.
— Прогуляемся немного? — спросил он, мягко беря ее руку в свои, показавшиеся Зое удивительно надежными. — И, может быть, выпьем немного шампанского.
Они стали прогуливаться вокруг скульптуры, болтая о войне, о Париже, обо всем, что не было так мучительно вспоминать Зое.
— А вы откуда? — спросила она.
— Из Нью Йорка. — Зое это почти ни о чем не говорило: она знала об Америке очень мало.
— А какой это город?
— Большой, суетливый, — засмеялся он, глядя на нее с высоты своего роста. — Наверно, не такой красивый, как Париж. — Ему хотелось спросить ее о Петрограде, но он понимал, что это будет не к месту и не ко времени. — У вас каждый день спектакли?
— Да. Но перед сегодняшним мне дали неделю, чтобы отдышаться.
— А как же вы проводите свой досуг?
— Мы ходим с бабушкой гулять. Пишу письма друзьям в Россию… читаю… сплю… играю со своей собачкой.
— Я вижу, у вас довольно приятная жизнь. А какая у вас собачка?
Он произносил эти пустые, ничего не значащие слова, потому что ему хотелось узнать ее поближе, а почему — он и сам не сумел бы ответить. Эта девушка явно была вдвое его моложе, но чем то трогала его душу.
— Коккер спаниель, — улыбнулась Зоя. — Ее мне подарил мой самый близкий друг…
— Друг? — переспросил он с интересом.
— Подруга, я хочу сказать. Троюродная сестра.
— И вы привезли собачку из России?
Зоя кивнула, и ее огненные волосы взметнулись, точно языки пламени.
— Да. И она перенесла это путешествие лучше, чем я. В Париж я приехала с тяжелой корью. Как глупо, правда?
Но уже ничего из того, что касалось так или иначе этой девушки, глупым ему не казалось, хотя он не знал даже, как ее зовут.
— Отчего же? Вовсе не глупо. Скажите, мадемуазель, не пора ли нам представиться друг другу?
— Зоя Юсупова, — присела Зоя.
— Клейтон Эндрюс. Капитан Клейтон Эндрюс.
— И мой брат был капитаном лейб гвардии Преображенского полка, но вы, наверно, и не слыхали о таком. — Она взглянула на него выжидательно, и опять дымка печали заволокла ее прекрасные глаза.
Посмотрев в них, капитан понял смысл расхожего выражения «глаза — зеркало души»: как стремительно менялось ее настроение! Сейчас их изумрудная глубина блестела от непролитых слез, и Клейтон готов был сделать все, что только можно, лишь бы они вновь заблестели радостью.
— Я, к сожалению, так мало знаю о России, мисс Юсупова…
— Тогда мы с вами квиты: я тоже почти ничего не знаю об Америке.
Они вернулись в бальный зал, где продолжали танцевать вальс гости, и он принес ей бокал шампанского.
— Могу ли я просить вас?..
Зоя, мгновение поколебавшись, кивнула. Поставив ее бокал на столик, он подал ей руку, и они заскользили в медленном и даже несколько церемонном танце.
И Зое снова почудилось на миг, будто ее обнимают руки отца… Если закрыть глаза, можно представить, что она — в Петербурге… Но голос капитана вернул ее к действительности.
— А скажите, мадемуазель Юсупова, вы всегда танцуете с закрытыми глазами? — поддразнивая, спросил он, а она улыбнулась в ответ. Ей было хорошо в объятиях этого высокого, крепкого мужчины. И вечер был такой необыкновенный… И этот волшебный дворец…
— Как здесь прекрасно, правда?
— Да, — ответил он, хотя ему больше нравилось говорить с нею наедине, в саду, а не здесь, среди многолюдства и музыки. И к тому же генерал Першинг по окончании танца подозвал своего адъютанта к себе.
Когда Клейтон вернулся в зал, Зои там уже не было.
Он принялся повсюду искать ее, снова вышел в сад — тщетно. Наконец ему сказали, что штабной автобус увез первую часть труппы домой. И капитан тоже побрел к себе на рю дю Бак, вспоминая имя этой девушки, ее огромные зеленые глаза, раздумывая над тем, кто же она такая. Ее окружала какая то тайна.

Глава 14

— Вот что я вам скажу, Зоя Константиновна: когда я в следующий раз пошлю за вами Федора, вы уж будьте добры не отсылать его домой.
Разговор этот происходил на следующее утро за завтраком. Старая графиня была в ярости: накануне Федор, растерянно моргая, сообщил ей, что солдаты увезли куда то всех балерин, а его, ясное дело, с собой не взяли. У Евгении Петровны хватило выдержки не устраивать Зое скандал, когда та вернулась домой, а отложить выяснение отношений на утро. За ночь ее гнев нисколько не остыл — она была доведена, что называется, до белого каления.
— Бабушка, поймите, что я никак не могла взять Федора с собой. Генерал Першинг устроил роскошный прием. — И ей тотчас вспомнились цветы в зимнем саду и капитан, с которым она там познакомилась. Однако бабушке она ничего говорить не стала.
— Ах, вот уже до чего дошло! Развлекаем солдатню!
Что то дальше будет?! Вот почему барышни из хороших семей не должны служить в балете! Это неприлично! И больше я терпеть это не намерена! Я требую, чтобы ты немедленно ушла из театра!
— Бабушка, вы же знаете, что я… что это невозможно!..
— Очень даже возможно, если я тебе велю!
— Бабушка… Пожалуйста, не надо об этом… — Зое совершенно не хотелось сейчас затевать спор с Евгенией Петровной: она еще не отошла от воспоминаний об этом чудесном вечере и этом седом капитане — он был таким милым. И все же она сочла за благо не рассказывать о нем бабушке. К чему? Все равно она с ним никогда больше не увидится, а Евгении Петровне — лишний повод для тревоги. — Ну, простите меня, я больше не буду.
Вот это верно: больше ей в таких местах бывать не придется — вряд ли генерал Першинг намерен устраивать прием для дягилевской труппы после каждого спектакля.
— Куда ты направляешься, позволь спросить? — осведомилась графиня.
— На репетицию.
— Я больше не могу слышать этого слова! — Стараясь успокоиться, графиня поднялась из за стола и прошлась по комнате. — Репетиция, репетиция! Довольно!
Она собиралась продать еще одно колье — на этот раз изумрудное. Может быть, Зоя все же выбросит эту дурь из головы?! Какая она балерина?! Девчонка еще!
— Когда тебя ждать?
— К четырем. Репетиция начнется в девять, а спектакля сегодня нет.
— Зоя, я прошу тебя, подумай серьезно о том, что я тебе сказала: оставь театр! — сказала Евгения Петровна, отлично понимая, что говорит впустую: Зое так нравится балет, да и деньги, которые ей платят в театре, далеко не лишние. Сама мысль об этом была ей невыносима, но Евгения Петровна должна была признать, что и ее новое платье, и теплая шаль были куплены на Зоино жалованье. Из него же они платили за квартиру и покупали еду, не позволяя себе, впрочем, никаких излишеств. Кое что по прежнему привозил им князь Владимир в надежде хоть мельком увидеть Зою.
— Вот я вернусь, и мы пойдем гулять.
— С чего ты решила, что я собираюсь идти с тобою гулять? — ворчливо осведомилась графиня.
Зоя рассмеялась:
— С того, что вы меня очень любите, а я — вас!
Она чмокнула ее в щеку, и словно гимназистка, опаздывающая на урок, выбежала из комнаты.
Графиня вздохнула и принялась убирать со стола.
Ах, как трудно стало с Зоей!.. Как сильно все переменилось! И сильней всего — сама Зоя… Она уже не ребенок, за нею теперь не уследишь…
Репетиция проходила в «Гранд опера». Зоя занималась у станка, потом танцевала на сцене и через несколько часов почувствовала, что сильно устала: давала себя знать бессонная ночь. Наконец около четырех она со вздохом облегчения вышла на улицу, залитую июньским солнцем.
— У вас утомленный вид, мадемуазель Юсупова, — раздался вдруг чей то голос.
Вздрогнув от неожиданности, Зоя подняла голову и увидела капитана Клейтона Эндрюса, стоявшего возле штабного автомобиля.
— Ох, как вы меня напугали… Здравствуйте, капитан.
— Был бы рад сказать то же самое, но… Я здесь томлюсь уже часа два. — Он рассмеялся.
— Вы меня ждете? — изумилась Зоя.
— Вас. Вчера мне не удалось попрощаться с вами.
— Вы были чем то заняты, когда я уходила.
— Должно быть, вас посадили в первый автобус, и я, вернувшись, вас уже не застал.
Зоя кивнула, недоумевая: неужели он искал ее и выяснял, каким автобусом ее повезли домой? Она не думала, что они когда нибудь встретятся, но чувствовала, что ей приятно видеть его: он и вправду был очень красив — высок ростом, изящен. Она вспомнила, как легко и грациозно он кружил ее вчера в вальсе.
— Я надеялся, что вы окажете мне честь и пообедаете со мной, но, кажется, уже поздно.
— Да, мне надо домой… к бабушке… она ждет меня. — Зоя улыбнулась ему, как напроказившая девчонка. — Она ужасно сердится из за вчерашнего…
— А вы поздно вернулись? — озадаченно спросил капитан. — Я не заметил, который был час, когда вы ушли.
Значит, она и вправду очень молода — совсем девочка, невинное дитя, а вот глаза не по детски мудры.
Вдруг она расхохоталась:
— Бабушка считает, что барышне неприлично ходить одной, и она послала нашего Федора в виде дуэньи, а я отправила его домой! Он был рад несказанно, а я — еще больше.
— В таком случае, мадемуазель, не позволите ли мне проводить вас? Я доставлю вас на машине в целости и сохранности.
Зоя заколебалась, однако капитан выглядел человеком благовоспитанным… Подумаешь, что тут такого?
Тем более что никто не узнает… Она выйдет за квартал до Пале Рояля.
— Спасибо.
Клейтон распахнул перед нею дверцу, и Зоя, усевшись, назвала ему адрес. За несколько сот метров от дома она попросила остановиться.
— Разве вы здесь живете?
— Не совсем. — Зоя засмеялась и снова залилась краской. — Я подумала, что не стоит доводить бабушку до полного исступления: она ведь еще не простила меня за вчерашнее.
Рассмеялся и Клейтон, отчего лицо его стало совсем молодым.
— Да вы просто сорванец! Ну а если я попрошу вас оказать мне честь и отужинать со мной? Что вы на это скажете?
— Не знаю, право. Я сказала бабушке, что сегодня нет спектакля… — Она всегда говорила ей правду, неужели теперь придется лгать? Но отношение графини к «солдатне» было ей хорошо известно.
— А она вас никуда не отпускает? — Капитан был одновременно и позабавлен, и удивлен.
— Я пока нигде еще не была, — честно призналась Зоя.
— О боже!.. — воскликнул капитан. — А не позволено ли мне будет узнать в таком случае, сколько же вам лет? — Очевидно, она еще моложе, чем кажется.
— Восемнадцать, — с ноткой вызова ответила Зоя.
— И вы, должно быть, думаете, что это очень много?
— Достаточно. Совсем недавно бабушка попыталась выдать меня замуж за друга нашей семьи. — Она снова вспыхнула, подумав, что поступает глупо, рассказывая ему о князе. Однако Клейтон был иного мнения.
— А ему сколько? Двадцать один?
— Нет, ну что вы! — рассмеялась Зоя. — Он гораздо, гораздо старше! Ему чуть ли не шестьдесят уже стукнуло!
На этот раз Клейтон был поражен, но отнюдь не позабавлен:
— Неужели? И… что же заставило вашу бабушку?..
— Так, в двух словах не объяснить. Но он мне не нравится, не говоря уж о том, что он старик.
— Я тоже, — очень серьезно сказал капитан. — Мне сорок пять лет. — Ему с самого начала хотелось быть с нею честным.
— И вы не женаты? — удивилась Зоя, но тотчас догадалась, и Клейтон подтвердил ее догадку:
— Я в разводе.
Клейтон Эндрюс десять лет назад расстался с женой, происходившей из семьи Вандербильтов. В Нью Йорке он пользовался огромным успехом у женщин, но ни одна из них за эти десять лет не тронула его сердце.
— Вы шокированы? — спросил он.
— Нет, — ответила Зоя, взглянув на него и подумав, что не ошиблась: он и в самом деле хороший человек.
Теперь она была просто убеждена в этом. — А почему вы расстались?
— Думаю, потому что разлюбили друг друга… Впрочем, мы с нею всегда были очень разные… Она замужем, у нас добрые отношения, хотя видимся мы довольно редко. Она живет в Вашингтоне.
— Где это? — Название города ничего не говорило ей и звучало таинственно.
— Недалеко от Нью Йорка. Недалеко, но и не очень близко. Как от Парижа до Бордо. Или до Лондона.
Зоя кивнула: теперь понятно. Капитан взглянул на часы: ему пора было возвращаться.
— Ну так как же, принимаете вы мое предложение отужинать сегодня?
— Боюсь, что сегодня не получится. — Зоя посмотрела на него печально.
— А завтра? — улыбнулся капитан.
— Завтра у меня спектакль.
— А после спектакля? — Он был настойчив, ибо, отыскав ее, не хотел, чтобы она ускользнула.
— Я постараюсь.
— Вот и отлично. Итак, до завтра. — Он выпрыгнул из машины и помог Зое выйти. Она поблагодарила, он помахал ей вслед и как на крыльях пустился в обратный путь по рю Константин.

Глава 17

Напрасно надеялась Евгения Петровна, что капитан Клейтон Эндрюс больше не появится. Целую неделю он не искал встреч с Зоей, но ловил себя на том, что беспрестанно думает о ней, вспоминает ее глаза, ее волосы, ее смех — это было похоже на наваждение.
На память ему постоянно приходили то ее игры с Савой, то фотографии царской семьи, то еще что нибудь, так или иначе с Зоей связанное. Даже события, происходившие в России, переслали быть некой далекой абстракцией, а царь из трагической фигуры русской истории сделался живым человеком — у него была жена, дети, три собаки… Клейтон начал понимать, какие жестокие испытания уготовила судьба русскому императору, томившемуся под караулом в своем загородном дворце.
И Зоя то и дело возвращалась мыслями к американцу.
Так прошла неделя, в конце которой Клейтон не выдержал разлуки и появился снова. Он пришел не в театр, а домой и с разрешения графини повел Зою смотреть «Веселую вдову». По возвращении Зоя буквально захлебывалась от восторга, а капитан, улыбаясь, разливал привезенное с собой шампанское по хрустальным бокалам. Боясь обидеть Евгению Петровну и Зою, он тем не менее делал все, чтобы как то облегчить их жизнь, доставить им радость, а потому дарил им какие то милые пустяки, которых они были теперь лишены: привез дюжину бокалов и теплые одеяла, уверяя, что их ему «выдали», красивую скатерть и даже постель для Савы.
Графиня отчетливо сознавала, что американец влюблен в ее внучку, а та отвечает ему взаимностью. Они подолгу прогуливались в парке, сидели в маленьких кафе, и капитан объяснял ей, какие именно солдаты и офицеры проходят мимо — зуавы в красных штанах, англичане и американцы в хаки, французские пехотинцы — «пуалю» в голубых шинелях и даже сенегальские стрелки. Они говорили обо всем на свете — от Библии до детей. Зоя рассмешила его, сказав, что мечтала когда то иметь шестерых детей.
— Почему именно шестерых?
— Сама не знаю, — со счастливой улыбкой ответила она. — Мне нравятся четные числа Она прочла ему последнее письмо от Маши: та писала, что Татьяна снова заболела, но на этот раз — ничего серьезного, что дядька наследника Нагорный поражает ее своей нежной и преданной привязанностью к Алексею и не оставляет его ни на минуту, что «папа очень ласков с нами и старается, чтобы мы не падали духом, были веселы и счастливы…».
Представить все это было нелегко. Сердце Клейтона готово было разорваться от сочувствия к этим незнакомым ему людям.
Но, разумеется, говорили они не только об ужасной судьбе русского императора и его близких. Зоя поверяла Клейтону свои секреты и мечты, да и он был с нею предельно откровенен.
Это было необыкновенное, волшебное лето. Если Зоя не была занята в спектакле, капитан заезжал за нею и увозил, старался развлечь, делал ей и бабушке маленькие подарки, которые обходились ему подчас весьма недешево.
Но пришел сентябрь, и все эти невинные радости кончились. Генерал Першинг объявил своим адъютантам, что ставка переносится в Шомон на Марне.
Клейтон должен был через несколько дней покинуть Париж. А Дягилев задумал ехать с гастролями по Испании и Португалии Зое предстояло принять мучительное решение. Оставить бабушку она не могла — и ей пришлось покинуть труппу, что просто подкосило ее.
— Но ведь на Дягилеве свет клином не сошелся, — пытался утешить ее Клейтон. — Поступите в другой театр.
Но для Зои существовал один единственный театр, и она страшно горевала из за того, что приходится расстаться с ним. Однако это было еще не все: спустя две недели после дня рождения наследника Зоя получила письмо от Маши, отправленное, как всегда, доктором Боткиным. Письмо это содержало ужасные вести.
14 августа всю семью Романовых вывезли из Александровского дворца в Царском и отправили в далекий сибирский город Тобольск. Маша написала ей за день до отъезда, и Зоя не знала о них ничего — ни где они теперь, ни как перенесли трудную дорогу, ничего, кроме того, что в Царском их больше нет Это было невыносимо. Она то предполагала, что их со дня на день увезут в Ливадию, в благословенный Крым, где они будут в безопасности. Все обернулось иначе, и она с замирающим от зловещих предчувствий сердцем читала и перечитывала письмо подруги. Напрасно Клейтон, которому она показала письмо, старался ее ободрить.
— Я уверен, Зоя, что она скоро даст о себе знать, — говорил он, — и все ваши страхи покажутся смешными и глупыми. Не стоит воображать себе всякие ужасы. Успокойтесь.
Он произносил эти слова, а сам прекрасно понимал, что все они — впустую: как могла Зоя успокоиться, если всего несколько месяцев назад лишилась всего, что у нее было, если воочию увидала все ужасы революции, если ее близким и родным действительно грозила опасность. Ему и самому было страшно думать об этом, но ни он, ни кто другой ничего не в силах были предпринять. Соединенные Штаты сразу же признали Временное правительство, и никто не решился предоставить убежище низложенному императору. Ему не было спасения от революционеров. Оставалось только молиться и уповать на то, что когда нибудь его с семьей все таки освободят. Вот и все, чем мог Клейтон утешить Зою. А хуже всего было то, что он и сам должен был уезжать.
— Это не очень далеко. При первой же возможности я примчусь в Париж, обещаю вам!
Но Зоя глядела на него с ужасом. Маша… Дягилев…
А теперь еще и это. Три месяца он ухаживал за нею, и это дарило ему возвышенное и чистое наслаждение.
Евгения Петровна с облегчением видела, что оказалась права и тревожиться за внучку нет оснований, капитан не позволял себе ни малейшей нескромности, которая могла бы спугнуть или насторожить Зою. Он просто радовался возможности видеть Зою и старался, чтобы возможности эти случались почаще, а потому приглашал ее на прогулки, в театр, пообедать у «Максима» или в скромном бистро. Сама же она расцветала, чувствуя себя под его надежной и нежной защитой, зная, что его интересует каждая мелочь, касающаяся ее жизни. Порой ей казалось, что она вновь обрела семью. И вот теперь она одновременно теряла и Клейтона, и любимое дело и должна была устраиваться в какой нибудь театр. Евгения Петровна скрепя сердце должна была признать, что они обе сильно зависели от Зоиного жалованья.
10 сентября она поступила в труппу балета, не обладавшего ни изысканным стилем, ни техникой, ни железной дисциплиной, отличавшими дягилевский театр, да и денег на новом месте ей платили гораздо меньше.
Однако на еду хватало. С фронта не поступало никаких отрадных известий, продолжались авианалеты, и в довершение всех бед пришло очередное письмо от Маши.
В Тобольске царскую семью поселили в губернаторском дворце… мистер Гиббс, их учитель, продолжает заниматься с девочками и наследником, "…папа почти каждый день читает нам из истории и построил нам что то вроде солярия, но лето уже кончается, скоро наступят холода… Говорят, зимы здесь суровые и очень длинные… Мы отпраздновали день рождения Ольги — ей исполнилось двадцать два. Мсье Жильяр тоже с нами… Он с папой пилит дрова, и, значит, у нас нет уроков… Мама выглядит очень усталой, ее сильно тревожит здоровье Беби: переезд подорвал его силы, но я рада сообщить тебе, что сейчас он чувствует себя гораздо лучше. Мы все вчетвером спим в одной комнате — дом губернатора небольшой, но очень уютный, думаю, такой же, как у тебя с Евгенией Петровной в Париже… Поцелуй ее от меня, моя милая, милая Зоя, и напиши мне сразу же. Когда я сказала маме, что ты танцуешь в балете, она сначала была поражена, а потом засмеялась и сказала: «Зоя все таки добилась своего, хотя для этого ей и пришлось сбежать в Париж!»… Письмо было подписано ОТМА, что означало: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия — так подписывали они свои письма в детстве, и Зоино сердце дрогнуло при виде этого наивного шифра.
Когда Клейтон уехал, Зоя особенно остро ощутила свое одиночество. В ее жизни не осталось ничего, кроме спектаклей, после которых она шла домой, к Евгении Петровне. Только теперь она осознала, до какой степени она привязалась к американцу и как он умел заполнить ее время прогулками, беседами, сюрпризами. Она писала ему даже чаще, чем Маше, но его ответные письма были краткими и какими то торопливыми. Генерал Першинг заваливал его работой.
Октябрь принес новую беду: Федор заболел испанкой. Евгения Петровна и Зоя несколько недель ухаживали за ним, но все их усилия пропали втуне: он не мог ни пить, ни есть, ослеп и тихо скончался. Они молча плакали, сидя у его кровати. Он был бесконечно предан им, верен собачьей верностью, но, как дерево, лишенное корней, зачах на чужбине. Перед смертью он ласково улыбнулся и сказал: «Теперь вернусь в Россию».
Они похоронили его на маленьком кладбище в Нейи. Всю дорогу домой — их привез князь в своем таксомоторе — Зоя проплакала, сознавая, что они с бабушкой лишились последнего друга. Все вдруг стало как то особенно уныло, даже погода. Они постоянно мерзли: Федора не было, а Евгения Петровна и Зоя не могли дотащить достаточно дров.
Казалось, эта черная полоса никогда не кончится.
Капитана не было уже два месяца. Но вот однажды Зоя, вернувшись из театра, открыла дверь и остолбенела. В их комнате стоял мужчина без пиджака, с закатанными рукавами сорочки. Сердце девушки замерло — ей показалось, что это доктор.
— Что случилось?
Незнакомец смотрел на нее с таким же изумлением, но в его широко раскрытых глазах она увидела вдобавок и восхищение, восхищение Зоиной красотой.
— Прошу прощения, мадемуазель… Я… Видите ли, ваша бабушка…
— Что с ней? Где она?
— Наверно, у себя в комнате.
— А вы кто такой?
— Да разве она вам не сказала? Я здесь живу. Утром переехал. — И этот бледный, лысеющий высокий мужчина лет тридцати, сильно прихрамывая, удалился в комнату Федора и закрыл за собой дверь.
Зоя вне себя от гнева ворвалась к Евгении Петровне.
— Я не верю своим глазам! Что вы сделали? Зачем?
Кто этот человек?
Бабушка спокойно подняла на нее глаза:
— Это наш квартирант, я сдала ему комнату Федора.
У нас не было другого выхода. Ювелир заплатил за жемчуга сущие пустяки, а скоро нам вообще нечего будет продавать. Рано или поздно нам пришлось бы пойти на этот шаг, — промолвила она со столь несвойственным ей кротким смирением.
— Но вы могли ведь по крайней мере спросить, как я к этому отнесусь, или хоть предупредить заранее.
Я ведь не грудной младенец, не имеющий права голоса, я тоже здесь живу! Пустить в дом совершенно постороннего человека! А если он нас зарежет ночью или ограбит?! А если он будет водить сюда уличных женщин или пьянствовать?! Тогда что?
— Тогда мы попросим его съехать. Успокойся, Зоя, он производит впечатление человека порядочного.
К тому же он очень застенчив. По профессии — школьный учитель, в прошлом году был тяжело ранен под Верденом.
— Мне нет до этого никакого дела. Эта квартира слишком мала, чтобы делить ее с посторонним мужчиной, а я зарабатываю в театре достаточно… И зачем, зачем вам это понадобилось? — Зое казалось, будто незнакомец отнимает у нее последнее достояние — ее дом, и больше всего ей хотелось разреветься с досады. Жилец был последней каплей. — Не могу, не могу поверить, что вы и вправду решились на это!
Но у Евгении Петровны другого выхода не было, Зое же она ничего не сказала заранее, ибо предвидела такую реакцию. Зоино негодование лишь подтвердило ее правоту.
— Пойми, Зоя, у нас нет вариантов. Может быть, со временем подвернется что либо более подходящее…
Но не сейчас.
— Я теперь не смогу даже чаю утром выпить, не одеваясь! — На глазах Зои выступили слезы.
— Постыдилась бы, Зоя! Вспомни лучше, как живут в Тобольске твои кузины! Тебе еще грех жаловаться!
Брала бы пример с Маши.
Эти слова возымели действие: Зоя, почувствовав себя виноватой, бессильно опустилась на стул.
— Извините меня, бабушка… Но все это было так неожиданно… — Она улыбнулась. — Наверно, я его до смерти перепугала. Подняла такой крик, что он скорей скорей улизнул в комнату и заперся.
— Прекрасный молодой человек, благовоспитанный, милый. Утром не забудь извиниться за свою несдержанность.
Зоя, размышляя над тем, до какого края они дошли, ничего не ответила. Как все уныло! И все одно к одному: даже Клейтону, кажется, нет больше до нее никакого дела… Обещал при первой же возможности приехать в Париж, а его все нет да нет…
На следующий день она написала ему, но о квартиранте пока ничего сообщать не стала, решив сначала понять, что это за человек.
Его звали Антуан Валье, и, когда утром они с Зоей встретились, он был так сконфужен, что, пытаясь уступить ей в коридоре дорогу, перевернул лампу, чуть не разбил вазу и сам едва не свалился, споткнувшись.
Зоя заметила, какие у него печальные глаза, и уже готова была пожалеть его, но досада все же оказалась сильней: этот человек вторгся в святая святых — в ее дом, который она не желала ни с кем делить.
— Доброе утро, мадемуазель. Не хотите ли кофе? — робко спросил он.
В кухне витал приятный аромат, но Зоя, покачав головой, сухо ответила:
— Нет, благодарю вас, я пью чай.
— Извините. — Взглянув на нее с испуганным восхищением, он поспешно вышел из кухни, а потом отправился в свой коллеж. Однако когда Зоя вернулась с репетиции, он уже был дома и сидел в гостиной за столом, проверяя тетрадки.
— Ну вот, теперь мне даже письмо негде написать, — сердито сказала она, входя к себе.
— Но это же не на весь вечер, — примирительным тоном отозвалась бабушка, но видно было, что и ей неуютно в этом добровольном заточении.
А Зое теперь некуда было спрятаться, чтобы побыть одной, чтобы собраться с мыслями или, напротив, отогнать тяжкие думы. Все это было невыносимо, и она уже раскаивалась, что не уехала с труппой на гастроли. Но в эту минуту, обернувшись, она увидела в глазах Евгении Петровны слезы и, охваченная острым чувством вины, разрывавшим ей сердце, опустилась перед бабушкой на колени.
— Извините меня . Сама не знаю, что со мной такое… Нервы разгулялись. Наверно, очень устала…
Но Евгения Петровна отлично понимала, что все дело в Клейтоне. Как она предполагала, так все и вышло: он уехал на фронт, а внучке придется привыкать жить без него. Хорошо еще, что он оказался порядочным человеком и не натворил бед… Она не спрашивала Зою, дает ли он о себе знать, ибо надеялась, что их пути никогда больше не пересекутся.
Зоя ушла на кухню и стала готовить обед. Антуан время от времени поднимал голову, явно привлеченный вкусными запахами. Было бы очень неучтиво не предложить ему присоединиться к их скромной трапезе.
— Что вы преподаете? — с вежливым безразличием спросила она за столом.
Руки у жильца сильно дрожали, и сам он казался каким то запуганным, нервным: видно было, что ущерб, нанесенный войной, не ограничивается только покалеченной ногой.
— Историю, мадемуазель. А вы балерина, как я понял?
— Да, — сухо ответила Зоя, не собираясь распространяться о театре, в котором теперь служила: не в пример дягилевской труппе им гордиться не приходилось.
— Я очень люблю балет. Может быть, мне как нибудь удастся увидеть вас на сцене?..
Зоя знала, что должна ответить какой нибудь любезностью, но не нашла в себе силы сказать: «Да, мне будет очень приятно» или что нибудь в том же духе.
Вовсе ей не будет приятно!
— Комната очень славная, — сказал жилец как бы в пространство, но графиня благосклонно улыбнулась:
— Мы рады, что вы у нас поселились.
— И все очень вкусно…
— Спасибо, — не поднимая глаз, отозвалась Зоя.
Эти ни к чему не обязывающие комплименты раздражали ее и еще сильнее настраивали против Антуана.
Он, хромая, сновал по кухне, пытаясь помочь ей убрать со стола, а потом прошел в гостиную и развел огонь в камине, что вызвало у Зои новый всплеск досады. Дров было мало; она подошла и стала греть руки над пламенем — в квартире было холодно.
— А я однажды был в Санкт Петербурге, — робко, не отрываясь от своих тетрадок, сообщил жилец, боясь взглянуть на эту очаровательную, но такую неприветливую девушку. — Очень красивый город.
Зоя в ответ только кивнула и повернулась к нему спиной, глядя на языки пламени и едва сдерживая слезы. Антуан смотрел на нее: он был женат когда то, но жена от него ушла к его же другу, а ребенок их умер от воспаления легких. Зоя не собиралась выслушивать его исповеди — для нее он был человеком, чудом избегшим мясорубки войны, страшных опасностей.
Но даром ему это не прошло: вместо того чтобы закалить его дух, испытания сломили его. Она обернулась и взглянула на него, в который уж раз недоумевая, почему бабушка оказала предпочтение этому человеку.
Должно быть, и в самом деле положение у них отчаянное, иначе Евгения Петровна не пошла бы на такую меру.
— Холодно… — сказала она просто так, но Антуан, сорвавшись с места, подбросил в огонь толстое полено.
— Завтра я принесу дров, — сказал он. — Будет теплее. А пока, если хотите, я вскипячу чаю? Согреетесь.
— Нет, не стоит, спасибо, — ответила Зоя, пытаясь угадать, сколько же ему лет: должно быть, сильно за тридцать. На самом же деле Антуану недавно исполнился тридцать один год — просто жизнь его не баловала, и выглядел он старше.
— Это вашу комнату я занял? — застенчиво осведомился он, стараясь понять, почему хозяйка так с ним сурова.
Но Зоя со вздохом покачала головой.
— Вместе с нами из России бежал один из наших старых слуг. Он умер в октябре.
— Как все это печально… Какие тяжкие времена…
А вы давно в Париже?
— С апреля. Мы уехали сразу же после революции.
Он снова кивнул.
— Мне случалось встречаться тут с русскими — славные, отважные люди. — Ему хотелось добавить: «Такие же, как вы», но он не решился.
У молодой хозяйки были такие большие, яркие и такие суровые глаза; когда же она встряхивала головой, казалось, лоб ее объят рыжим пламенем.
— Если я могу быть вам чем то полезным, пожалуйста, скажите. Я с радостью помогу вам: умею готовить, сбегаю куда угодно по поручению вашей бабушки. Стряпать мы с вами можем по очереди. Прошу вас, располагайте мной.
Зоя молча кивнула, безропотно решив принимать все, что выпадет на ее долю. Может быть, он и не так уж плох, этот Антуан Валье, но он — здесь, а ей это совершенно не нужно.
Жилец собрал свои тетрадки и ушел к себе в комнату, прикрыв дверь поплотнее. Зоя осталась одна. Она смотрела на огонь и думала о капитане Эндрюсе Клейтоне.

Глава 18

Продолжалась зима, все хуже становилась погода, и люди на улицах казались голодными и оборванными, и все больше русских эмигрантов стекалось в Париж. Ювелиры давали теперь за предлагаемые ими драгоценности сущие гроши. В декабре Евгения Петровна продала свои серьги и была поражена мизерностью вырученной суммы. Теперь они жили целиком на Зоино жалованье, а его едва хватало на еду и оплату квартиры. От князя Марковского помощи ждать не приходилось: у него было множество собственных бед — сломался автомобиль, и князь совсем истаял, экономя на чем только можно. Тем не менее он по прежнему любил порассуждать о добром старом времени и знал наперечет всех, кто появился в Париже за последнее время.
Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, перед лицом голода и холода, Евгения Петровна благодарила судьбу за то, что та послала ей жильца: он и сам получал нищенское жалованье, из которого платил графине за комнату, но при этом еще ухитрялся приносить то хлеба, то дров, то книг — причем русских, купленных, очевидно, у совсем разорившихся эмигрантов, готовых за полкраюхи расстаться с чем угодно. Антуан всячески старался порадовать обеих женщин: услышав однажды, как Зоя мимоходом обмолвилась, что очень любит шоколад, он время от времени дарил ей маленькие плитки.
Время шло, Зоя, благодарная ему за эти заботы, уже не была с ним так неприязненно строга. Особенно трогало ее то, как относился жилец к Евгении Петровне. Ее стал мучить ревматизм: колени болели так, что подняться или спуститься по лестнице было для нее настоящей мукой. Зоя, вернувшись однажды с репетиции, увидела, как Антуан, сам волоча больную ногу, помогает бабушке взойти по ступенькам, почти таща ее на себе. Он никогда ни на что не жаловался и только думал: чем бы помочь своим хозяйкам, что бы еще для них сделать?
Евгения Петровна по настоящему привязалась к нему и отлично знала, как он относится к ее внучке, не раз в беседах с нею затрагивая эту тему. Однако Зоя уверяла, что ничего не замечает.
— Надо очень сильно постараться, дитя мое, чтобы не заметить, как он влюблен в тебя, — сказала бабушка однажды.
Но Зою гораздо больше беспокоили не сами эти слова, а сухой, мучительный кашель, который сопровождал их: Евгения Петровна уже несколько недель была простужена, и Зоя очень боялась, как бы и у нее не началась испанка, сведшая в могилу Федора, или не развилась чахотка, свирепствовавшая в ту зиму в Париже. Ее собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего: она слишком много и тяжело работала, слишком плохо питалась, а потому сильно похудела и выглядела старше своих лет.
— Как себя чувствует сегодня ваша бабушка? — осторожно осведомился Антуан, когда они были на кухне одни. Это ежевечернее приготовление ужина стало для них своеобразным ритуалом: теперь они стряпали не по очереди, а вместе; а если Зоя была занята в театре, жилец готовил еду сам и сам кормил Евгению Петровну. Скорее всего и продукты тоже были куплены на его жалкие учительские гроши. Как и очень многие в Париже, Антуан еле еле сводил концы с концами. — Она была утром очень бледна.
Зоя пыталась из двух вялых морковок приготовить ужин на троих, а жилец глядел на нее с беспокойством. Ей до смерти надоела тушеная морковь, которую они ели чуть ли не каждый день, но делать было нечего: какие никакие, а витамины, и потом гарнир этот делал сомнительной свежести мясо более съедобным.
— Меня очень тревожит ее кашель, Антуан, — ответила Зоя. — Мне кажется, он усилился. Как по вашему?
Печально кивнув, он положил в кастрюльку, где варилась морковь, еще два ломтика мяса. Сегодня не было даже хлеба, и счастье еще, что никто особенно не хотел есть.
— Завтра же отведу ее к доктору.
Однако за визит надо будет платить, а у них не оставалось уже ничего, кроме отцовского портсигара и трех серебряных коробочек, но Зоя взяла с бабушки слово, что они не будут продавать последнюю память о близких.
— Я знаю одного доктора: он недорого берет. Живет неподалеку, на рю Годо де Моруа… — сказал Антуан.
Этот врач, делавший аборты всем окрестным проституткам, несколько раз консультировал Антуана по поводу его покалеченной ноги, и тот мог убедиться, что человек он и отзывчивый, и знающий… С наступлением холодов нога болела нестерпимо, и Зоя замечала, что Антуан хромает сильнее, чем прежде. Однако, несмотря на это, он выглядел счастливей, нежели в тот день, когда она увидела его впервые: он радовался, что обрел подобие домашнего очага, что ему есть куда прийти из своего коллежа, есть о ком заботиться.
Зое и в голову не могло прийти, что она придает смысл его существованию, а по ночам он, чутко прислушиваясь к ровному дыханию, доносящемуся из соседней комнаты, думает о ней.
— Ну как ваши уроки? — спросила Зоя, снимая кастрюльку с плиты.
Она мало помалу привыкла к жильцу, глядела на него без прежней суровости и даже иногда обменивалась с ним безобидными шутками, живо напоминавшими ей пикировку с Николаем. Да, Антуан был некрасив, но очень умен и начитан и обладал отличным чувством юмора, которое было особенно кстати во время бомбежек и в такие унылые, холодные вечера, как сегодня. Умение относиться к житейским трудностям легко и весело заменяло им и вкусную еду, и тепло, и прочие маленькие радости.
— Все хорошо, но я уже с нетерпением жду каникул: хоть смогу почитать в свое удовольствие. Кстати, не хотите ли как нибудь сходить в театр? Будет желание — скажите: у меня есть знакомые в «Опера комик», нас пропустят бесплатно.
Его слова неизвестно почему напомнили Зое о Клейтоне и о безмятежных летних днях. Он давно не писал ей — наверно, генерал Першинг, готовивший генеральное наступление, не давал своим штабным ни минутки роздыха. Кампания готовилась в обстановке секретности, но Зоя знала о ней. Бог знает, когда они теперь увидятся… Да и увидятся ли вообще?
Что ж, ей не привыкать к утратам: она уже потеряла всех, кого любила… Трудно даже представить, что можно любить — и не потерять… Усилием воли она отвлеклась от этих печальных дум — Антуан ждал ответа.
— Я бы лучше сходила в какой нибудь музей. — Антуан, хоть и не обладал тем блеском, что ее русские друзья, был образован, и с ним было очень интересно и приятно проводить время.
— Ну вот, кончатся занятия, я вас свожу. Как морковка?
— Такая же гадость, как всегда, — засмеявшись, сказала Зоя.
— Очевидно, надо положить побольше специй.
— Очевидно, надо хоть изредка есть нормальные фрукты и овощи. Честное слово, при виде этой старой, вялой моркови я готова заплакать. А когда вспоминаю, как мы питались в России, у меня начинается истерика. Знаете, этой ночью мне даже приснилось что то вкусное.
Антуан не сказал ей, что ему то снилась она, он просто кивнул и стал помогать ей накрывать на стол.
— А как ваша нога? — Зоя знала, что он не любит, когда говорят о его увечье, но ей случалось кипятить ему воду для грелки, унимавшей боль.
— В сырую погоду мозжит… Старость — не радость, Зоя. Мы с Евгенией Петровной отлично это усвоили. — Он улыбнулся и стал наблюдать, как она раскладывает тушеную морковь с мясом по трем выщербленным мискам. Зоя всякий раз при этом вспоминала великолепный фарфор, на котором ели у них во дворце на Фонтанке, и вправду готова была расплакаться. Как же много исчезло из их жизни навсегда! А тогда все принималось как должное… Лучше об этом не думать…
Антуан постучал в дверь их с бабушкой комнаты, приглашая Евгению Петровну ужинать, но через минуту вернулся на кухню один и не без тревоги сказал:
— Говорит, ей не хочется есть. Давайте ка я сегодня же приведу к ней доктора.
Зоя задумалась: вечерний визит обойдется еще дороже.
— Может быть, она просто устала? Посмотрим. Сейчас поем и принесу ей чаю. Она лежит?
— Нет, сидит и вяжет.
Евгения Петровна уже несколько месяцев вязала что то нескончаемое, по ее словам — свитер для Зои.
Усевшись за кухонный стол напротив друг друга, они принялись за еду, по безмолвному уговору не трогая бабушкину порцию, хотя добавка была бы для обоих нелишней, — а вдруг Евгения Петровна все же решит поужинать?
— Как прошла сегодня репетиция?
Как всегда, его некрасивое лицо выражало непритворный интерес ко всем ее делам: внимательный взгляд, в котором было что то мальчишеское, не отрывался от ее лица. У Антуана были мягкие, начинающие редеть белокурые волосы, разделенные аккуратным пробором, и — Зоя давно уже это заметила — изящные руки. В последнее время они перестали дрожать, и вообще Антуан выглядел, несмотря на боли в ноге, не таким изможденным и нервным.
— Все в порядке. Я жду не дождусь, когда вернется Сергей Павлович, мне так не хватает его и моих прежних партнеров — эти сами не понимают, что делают, — сказала Зоя, подумав про себя, что по крайней мере они не голодают, а это не так уж мало в Париже зимой семнадцатого года.
— Сегодня в кафе я слышал, что месяц назад у вас в России произошел государственный переворот. Четверо пацифистов спорили между собой о Ленине, Троцком и большевиках с таким ожесточением, что чуть не подрались. — Антуан хмыкнул. — Хороши пацифисты. Мне очень понравились их аргументы. — Как и многие другие в то время, Антуан относился к большевикам враждебно, а идеи пацифизма разделял.
— Как то скажется перемена власти на судьбе Романовых? — тихо произнесла Зоя. — Я давно уже не получаю писем из Тобольска.
Молчание Маши вселяло в нее тревогу, но, может быть, доктор Боткин просто не сумел переправить ее письма за границу. Надо терпеливо ждать и не воображать себе всякие ужасы. В это время все терпели, все ждали, когда настанут «лучшие времена», и Зоя тоже надеялась, что они доживут до них. Ходили слухи, что германская армия собирается штурмовать Париж.
В это трудно было поверить — ведь англо американский экспедиционный корпус контролировал всю Францию, — но Зоя, вспоминая то, что происходило в России девять месяцев назад, понимала, что теперь все возможно.
Поднявшись, она взяла бабушкину тарелку и отнесла ее в комнату, однако уже через минуту вернулась на кухню, тихо сказав Антуану:
— Она заснула. Я решила ее не будить — пусть спит.
Укрыла ее потеплей… — Пригодилось одно из тех одеял, что летом подарил им Клейтон. — Не забудьте завтра перед уходом сказать мне, как имя этого врача.
— Хотите, я пойду с вами? — спросил Антуан.
Но Зоя только покачала головой — она по прежнему ни от кого не хотела зависеть, даже от их робкого жильца, который наверняка не злоупотребил бы этим.
Перемыв и расставив посуду, она пошла в гостиную и села у огня, стараясь согреться. Антуан смотрел на нее: пламя отбрасывало золотистые блики на ее волосы, играло в зеленых глазах. Незаметно для самого себя он оказался рядом, его манило и притягивало тепло, но еще больше — эта необыкновенная девушка, и ему хотелось быть рядом с нею.
— Какие у вас удивительные волосы, — восторженно вырвалось у него. Зоя с удивлением повернула к нему голову, и Антуан вспыхнул.
— У вас еще удивительней, — поддразнивая, ответила Зоя, которой на миг почудилось, что она ведет шутливую перебранку с Николаем, но сейчас же опомнилась:
— Ой, простите меня, я не хотела вас обидеть, я думала о брате и ответила вам, как ему.
— Какой он был? — спросил жилец, и по его мягкому голосу невозможно было догадаться, что сердце его разрывается от неутоленного желания.
— Чудный… Задумчивый, веселый, смешной, смелый… И очень, очень красивый… Волосы темные — как у отца, а глаза зеленые… — Зоя рассмеялась:
— У него была слабость к балеринам. Но меня бы он не похвалил. — Она взглянула на Антуана с печальной улыбкой. — Он был бы в ярости, узнав, что я танцую на сцене… — И она замолчала, погрузившись в размышления и напрочь забыв про Антуана, глядевшего на нее неотрывно.
— Я уверен, он бы вас понял. Каждый старается выжить и делает не то, что хочет, тем более что выбор у вас был невелик… Наверно, вы с ним были очень близки, да?
— Очень, — сказала Зоя и без видимой связи добавила:
— Когда Николая убили, мама помешалась с горя. — Вспомнив, как лежал, обливаясь кровью, Николай на мраморном полу их дворца, как бабушка разрывала полотно нижней юбки, чтобы перевязать его раны, Зоя не совладала с собой — глаза ее наполнились слезами. Думать об этом было невыносимо, и, по счастью, подошедшая в это время Сава, лизнув ей руку, вернула хозяйку к действительности.
Какое то время они сидели молча, рядом, погруженные каждый в свои мысли, пока Антуан не отважился спросить:
— Скажите мне, мадемуазель Зоя, как вы намерены строить свою жизнь? Думали ли вы об этом? Что вы собираетесь делать дальше?
— Танцевать, наверно… — Зоя была явно удивлена этими вопросами.
— А потом? — Он не хотел упускать такой редкой возможности поговорить с нею с глазу на глаз.
— Раньше мне хотелось выйти замуж, иметь много детей…
— А теперь больше не хочется?
— Теперь я редко об этом думаю. Балерины нечасто выходят замуж. Танцуют, танцуют — до тех пор, пока есть силы, а потом уходят на пенсию или в репетиторы…
Большинство крупных танцовщиков не обзаводилось семьей, и Зоя и себя не могла представить чьей бы то ни было женой. Клейтон был ее другом, князь Марковский не подходил ей по возрасту, о партнерах по сцене и речи не было. Об Антуане тоже. А больше вокруг никого и не было. Кроме того, надо было заботиться о бабушке.
— Из вас вышла бы прекрасная жена, — сказал Антуан так значительно, что Зоя рассмеялась.
— А Николай сказал бы, что вы с ума сошли: я отвратительно готовлю, я ненавижу шить и не умею вязать. Короче говоря, я — никакая хозяйка, хоть сейчас это и неважно.
— Дело не в том, чтобы уметь стряпать или шить.
— А все остальное, — она выделила эти слова, — выйдет у меня езде хуже. — Зоя засмеялась и залилась краской. Покраснел и Антуан: его вообще очень легко было смутить.
— Что вы такое говорите?
— Ну, виновата. — Но вид у нее был совсем не виноватый, когда она, отвернувшись от жильца, принялась гладить Саву: собачка тоже похудела; ей теперь со стола мало что перепадало.
— Но, может быть, настанет день, и кто то заставит вас отказаться от сцены, — произнес Антуан, не понимая, что Зоя танцует столько же по любви, сколько и из необходимости: выбора у нее нет, ничего другого она делать не умеет, а надо жить…
— Пойду уложу бабушку, иначе она завтра криком будет кричать от боли в коленях. — Зоя поднялась и направилась в спальню.
Евгения Петровна уже успела проснуться и переодеться в ночную рубашку. На вопрос Зои, не проголодалась ли она, старушка с улыбкой покачала головой.
— Нет, дитя мое. Я слишком устала. Оставим на завтра. Не выбрасывать же! — Действительно, в голодающем Париже это было бы преступлением. — А ты что делала, пока я спала?
— Мы разговаривали.
— Он хороший человек, — сказала Евгения Петровна, глядя на внучку, сделавшую вид, что не заметила особой интонации, с которой были произнесены эти слова.
— Тут неподалеку, на Годо де Моруа принимает знающий доктор. Давайте покажемся ему, а? Завтра утром, до репетиции.
— Доктор мне не нужен. — Заплетя косичку, графиня с трудом улеглась. В комнате было холодно, ужасно болели колени.
— Мне не нравится ваш кашель.
— Для такой старой перечницы и это — благо. Доказывает по крайней мере, что я еще жива.
— Не говорите так.
После смерти Федора графиня впервые вслух упомянула о том, к чему постоянно возвращалась мыслями. Потеря верного слуги мучила ее так же сильно, как и то, что она знала: денег у них почти не оставалось и взять их было негде.
Зоя тоже надела ночную рубашку, выключила свет и легла, крепко прижавшись к бабушке и согревая ее в эту студеную декабрьскую ночь теплом своего тела.

Глава 20

Последующие две недели в квартире возле Пале Рояля царило уныние. Балетная труппа была отпущена на три недели, и, несмотря на то что они просили князя Марковского подыскать им квартиранта, никто больше не появлялся. Сокрушаясь от того, что наделала Зоя, Евгения Петровна, казалось, старела с каждым днем и, хотя старушка стала меньше кашлять, заметно сдала. Почти ежедневно она корила Зою из за Антуана, а их финансовое положение стало настолько тяжелым, что вскоре после Нового года Евгения Петровна с трудом спустилась по лестнице, и князь Владимир повез ее к ювелиру на улицу Камбон.
Это была почти бесполезная поездка, но графиня понимала, что выбора нет. Она осторожно развернула привезенный сверток и достала золотой портсигар Константина и три серебряные сувенирные коробочки из коллекции внука. На них были изображения военных орденов, выгравированные надписи и имена его друзей; на одной была изображена крошечная лягушка, а на другой — цепочка белых слонов из эмали.
Все эти вещи были ему когда то дороги, это были подарки друзей. Графиня в свое время пообещала Зое, что никогда не продаст эти вещи.
Ювелир сразу определил, что это были произведения искусства работы Фаберже, он уже видел больше дюжины подобных.
— Я не могу предложить вам за них много, — извинился ювелир, и сумма, которую он написал, вызвала у графини слезы, но на что то жить было надо. А она так надеялась, что дорогие сердцу вещицы им удастся сохранить!
— Простите, мадам.
Она молча, с достоинством кивнула, не находя слов, и взяла ту маленькую сумму, которую ей предложили.
На полученные деньги можно было продержаться почти неделю, если не покупать ничего лишнего.
Князь Владимир заметил, что старушка была бледна, когда вышла от ювелира, но, как всегда, не стал задавать лишних вопросов. Он просто отвез ее домой, остановившись по пути, чтобы купить буханку хлеба и крошечного цыпленка. Когда они вернулись, Зоя ждала их: вид у нее тоже был измученный.
— Где ты была? — спросила она, усаживая бабушку в кресло.
Князь Владимир пошел вниз за дровами.
— Владимир возил меня кататься.
Но Зоя подозревала что то неладное.
— Кататься?
Графиня хотела сказать «да», но слезы навернулись ей на глаза, и она заплакала, чувствуя себя усталой, старой и никому не нужной. Она даже не могла позволить себе умереть. Ей еще надо было заботиться о Зое.
— Бабушка, что ты сделала? — вдруг испугалась Зоя, но старушка уже вытерла слезы кружевным платочком, который сохранился у нее со старых времен.
— Ничего, дорогая. Владимир был настолько добр, что предложил отвезти нас сегодня вечером в собор Александра Невского.
Был канун Рождества, и Зоя знала, что все русские в Париже будут там, но она была не уверена, что бабушке стоит идти в церковь на вечернюю службу. Может быть, ей лучше остаться дома. Но у бабушки был непреклонный вид, когда она выпрямилась и улыбнулась Владимиру, который вернулся с дровами.
— Ты уверена, что выдержишь, бабушка?
— Конечно. — И какое это теперь имело значение? — Я никогда в жизни не пропускала полуночную рождественскую службу.
Но они то знали, что в этом году это будет тяжело для обеих женщин. После стольких потерь служба напомнит им о прошлогоднем Рождестве, которое они отмечали на родине в кругу родных. И Зоя весь день думала о Маше, о всех остальных, справлявших Рождество в Тобольске.
— Я вернусь в одиннадцать часов, — пообещал князь, уходя.
Зоя собиралась надеть свое лучшее платье, а бабушка выстирала и отгладила единственный приличный кружевной воротничок к черному платью, которое Зоя купила ей.
Это был далеко не самый веселый канун Рождества в тихой квартире, и пустая комната Антуана как будто смотрела на них с укором. Несколько дней назад Евгения Петровна предложила ее Зое, но та отказалась.
После Федора и Антуана ей не хотелось жить в той комнате, и она предпочла находиться вместе с бабушкой, пока они не найдут квартиранта.
Вечером Зоя приготовила цыпленка, аппетитно зажарив его в крошечной духовке. Надо было бы, конечно, сварить из него суп, но это было единственное, что они могли себе позволить, и обе изо всех сил старались не вспоминать о роскошных праздничных застольях в особняке на Фонтанке. Они всегда собирались дома в канун Рождества, затем в полночь всей семьей шли в церковь, а на следующий день ехали в Царское Село, чтобы поздравить августейших родственников. Теперь же вместо этого они радовались цыпленку, говорили о войне, вспоминали о князе Владимире; делали все, чтобы уйти от собственных мыслей. Когда Зоя услышала тихий стук в дверь, ей пришло в голову, что это новый квартирант, которого прислал князь Марковский.
Но это было не лучшее время для делового визита; и Зоя была поражена, когда услышала знакомый голос… не может быть… но это был именно он. Она распахнула дверь и замерла, глядя на вошедшего. Перед ней стоял Клейтон в полном обмундировании, со сверкающими эполетами и кокардой, с серьезным лицом, но с сияющими глазами.
— Счастливого Рождества, Зоя!
Она не видела его четыре месяца, но капитан знал, как дорог им этот праздник, и приложил все усилия, чтобы вовремя уехать из Шомона и отпраздновать его вместе с ними. Ему дали отпуск на четыре дня, и он хотел провести их вместе с Зоей.
— Можно мне войти?
Она стояла в дверях пораженная, не в силах произнести ни слова, глядя на него в безмолвном удивлении.
— Я… О боже… это действительно вы?
— Похоже на то.
Он улыбнулся и слегка наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Их отношения до его отъезда не заходили дальше этого, но Клейтону очень хотелось заключить ее в объятия. Он почти забыл, какая она красивая, и вот девушка стояла перед ним, стройная и грациозная.
Она пошла вслед за ним, с восторгом глядя на его широкие плечи и прямую спину; сердце ее забилось от радости, когда он поздоровался с бабушкой, а затем вынул из сумки бесценные для них сокровища. Там были свежие бисквитные пирожные, коробка шоколада, три больших толстых батона колбасы, головка свежего сыра, яблоки и бутылка вина из собственных запасов генерала Першинга. Это была неописуемая роскошь по сравнению с тем, чем они питались последние месяцы. Зоя смотрела на него широко раскрытыми, счастливыми, полными обожания глазами.
— Счастливого Рождества, графиня, — тихо сказал капитан. — Я скучал без вашего общества.
Но только сейчас Зоя поняла, что она то испытывала гораздо более сильные чувства, чем скука.
— Спасибо, капитан. Как дела на войне? — спокойно спросила Евгения Петровна, наблюдая за внучкой.
В душе она очень обрадовалась приезду капитана. Это был тот человек, о котором мечтала Зоя. Это было совершенно очевидно.
И вот он приехал, мужественный и красивый, и крошечная гостиная сразу стала как то меньше.
— К сожалению, война еще не кончилась, но мы стремимся к этому. Надеюсь, что через несколько месяцев ситуация изменится к лучшему.
Остатки их ужина еще были на столе и теперь казались нестерпимо жалкими. Зоя голодными глазами смотрела на шоколад. Она засмеялась, предлагая бабушке шоколадку, а затем, как голодный ребенок, быстро съела сразу две, и Клейтон рассмеялся. Он был так счастлив, что видит ее.
— Впредь буду знать, что вы так любите шоколад, — пошутил он, осторожно взяв ее за руку.
— А?.. Чудесно!.. Большое спасибо…
Евгения Петровна засмеялась, наблюдая за внучкой: она снова была такой юной и счастливой. И в этот момент капитан встретился глазами с графиней.
Она постарела за последние четыре месяца, обе женщины похудели, устали, переутомились, но все же Зоя не утратила своей красоты. Ему так хотелось просто обнять ее и прижать к себе.
— Садитесь, пожалуйста, капитан, — сказала Евгения Петровна, которая выглядела гордой и элегантной, несмотря на возраст, болезни и постоянные жертвы ради Зои.
— Благодарю. А дамы собираются сегодня вечером в церковь?
Он знал, что это было их традицией. Зоя рассказывала ему, как в России празднуют Рождество, и ему хотелось пойти с ними. Он сделал все возможное, чтобы быть вместе с ними в эту ночь, и Зоя выразительно кивнула, глазами спрашивая бабушку.
— Не хотите ли присоединиться к нам, сэр? — поинтересовалась Евгения Петровна.
— С удовольствием. — Он открыл бутылку вина, Зоя достала бокалы, которые капитан подарил им летом, и молча смотрела, как он разливает вино. Это было как в сказке: Клейтон, стоящий здесь в парадной форме. Как видение… И вдруг на память пришел Антуан.
Она ведь ему сказала, что не может выйти замуж за человека, которого не любит. А теперь она знала, что любит! Теперь было ясно, что ни возраст, ни общественное положение Клейтона не играют никакой роли. Это было глупо, конечно. Он не писал целых два месяца. Она не имела понятия, что он чувствовал по отношению к ней, и вообще, интересовала ли она его.
Зоя знала только, что он был благородным и добрым и что он снова вошел в ее жизнь в канун Рождества.
Больше она не знала ничего. Но наблюдавшая за ними Евгения Петровна знала намного больше, даже больше, чем стоявший здесь Клейтон.
Князь Владимир приехал вскоре после одиннадцати. Он пообещал отвезти женщин в церковь и был поражен, увидев Клейтона. Графиня познакомила мужчин, и Владимир пристально вгляделся в лицо капитана, гадая, кто он и что здесь делает. Все было ясно по сияющим глазам Зои. Создавалось впечатление, что она жила последние месяцы только ради того, чтобы дождаться этого момента.
Клейтон прошел за девушкой на кухню и, пока Евгения Петровна наливала вино князю, осторожно взял ее за руку и медленно привлек к себе. Он держал ее в объятиях, закрыв глаза, а его губы мягко касались ее шелковистых волос.
— Я ужасно скучал по тебе, малышка… Я хотел написать тебе, но не мог. Место, где располагался наш штаб, засекречено. Это чудо, что меня вообще отпустили сюда. — Он вплотную занимался разработкой планов Першинга для американских экспедиционных войск. Потом он оторвался от нее и взглянул на Зою сверху вниз своими теплыми синими глазами. — А ты хоть немного скучала?
Она не могла отвечать, едва удерживая слезы. Жизнь была такой трудной: бедность, недоедание, холодная зима, война. Все это было кошмаром, и теперь вдруг появился он: с пирожными, вином и сильными, обнимавшими ее руками.
— Мне вас очень не хватало. — Зоя произнесла эти слова шепотом и отвела глаза. Она боялась даже взглянуть на него; он мог слишком многое понять по ее глазам. Но с ним она чувствовала себя настолько спокойно, как будто ждала его всю жизнь. Но тут они услышали вежливое покашливание в дверях кухни и обернулись.
Это был князь Владимир, который с завистью смотрел на них.
— Нам пора в церковь, Зоя Константиновна. — Он заговорил с ней по русски и на мгновение встретился глазами с Клейтоном. — Вы пойдете с нами, сэр? Дамы идут на полуночную службу.
— Мне бы очень хотелось. — Он взглянул на Зою. — Как вы думаете, бабушка не будет возражать?
— Конечно, нет. — Зоя ответила за двоих, прежде всего за себя, а в это время думала о том, где он остановился. Она хотела предложить ему комнату Антуана, но вполне резонно решила, что бабушка сочтет это неприличным. Хотя теперь это не имело значения. Что значит прилично или неприлично, когда у тебя нет ни еды, ни денег, ни тепла и мир, в котором они жили прежде, канул в небытие? Кого волновало приличие? Теперь это все казалось Зое таким глупым.
Клейтон осторожно взял ее за руку и повел из кухни.
Сава последовала за ними в ожидании чего нибудь вкусного, и Зоя, протянув руку, дала собаке кусочек драгоценного бисквита.
Бабушка пошла одеваться, а Зоя сняла свое изношенное пальто с вешалки у дверей, в то время как мужчины ждали их, вежливо беседуя о войне, о погоде и о возможности окончания войны в ближайшие месяцы.
Князь Марковский старался найти в американце что нибудь неприятное. Конечно, американец был слишком стар для Зои, и со стороны графини было бы глупо позволить внучке увлечь себя. Когда кончится война, капитан вернется в Нью Йорк и забудет красивую девушку, с которой проводил время в Париже. Но князь в глубине души не мог осуждать американского офицера. Девушка была слишком хороша. Князь до сих пор не мог спокойно смотреть на Зою, хотя уже больше месяца ухаживал за одной из подруг своей дочери. Она была из хорошей семьи, которая приехала в Париж прошлой весной и, как многие эмигранты, зарабатывала шитьем. Она и дочь ждали его в церкви.
Клейтон помог старой графине спуститься вниз, а Владимир пошел к такси. Они медленно ехали по тихим улицам, и Клейтон, любуясь ночным Парижем, поминутно останавливал свой взгляд на Зое. Весной она казалась более оживленной.
Собор Александра Невского был уже полон, изнутри раздавалось мелодичное пение. Войдя, они услышали тихий гул голосов. Сладко пахло ладаном, в соборе было тепло, и Зоины глаза наполнились слезами, когда она, оглянувшись, увидела знакомые лица и услышала русскую речь. Ощущение было такое, будто они снова были дома, лица от длинных свечей казались живыми и теплыми. Князь протянул одну свечку старой графине, другую Клейтону, а Зоя взяла свечку у маленького мальчика. Он посмотрел на нее с застенчивой улыбкой и пожелал счастливого Рождества.
Она вспомнила о других праздниках Рождества, других временах… о Маше и Ольге, Татьяне и Анастасии… тете Алике и дяде Ники… и о маленьком Алексее… Каждый год они вместе встречали светлый праздник Рождества… И когда Зоя попыталась прогнать воспоминания, Клейтон взял ее за руку, как будто почувствовал, что она грустит. Капитан впервые был в православном храме, хор привел его в восторг. Слезы медленно текли по щекам мужчин, а многие женщины плакали навзрыд, вспоминая покинутую Родину. Для Зои это было почти невыносимо: запахи, звуки и чувства были так мучительно знакомы. Закрыв глаза, она представила, что рядом стоят родители, брат… Она снова чувствовала себя ребенком, стоя рядом с Клейтоном, пытаясь представить себя все еще в России.
А после службы множество знакомых подходили к ним. Мужчины кланялись и целовали руку Евгении Петровне, простые люди низко кланялись, некоторые на мгновение становились перед ней на колени, друзья, не стесняясь, плакали и обнимались. Клейтон был растроган увиденным. Зоя представила его своим знакомым. Очень многие лица Зоя видела не в первый раз, хотя некоторых она и не знала. Графиню же и ее внучку знали все. В церкви были Великий князь Кирилл, а также некоторые другие родственники Романовых, все в старых одеждах, изношенной обуви и с озабоченными лицами. Им было нелегко без своего привычного великолепия, и в то же время не прийти они не могли — это было как путешествие в прошлое, которое всем им хотелось вернуть и о котором они будут вспоминать всю жизнь.
Стоявшая рядом с Владимиром Евгения Петровна выглядела изможденной. Она стояла, выпрямив спину, и приветствовала всех, кто подходил к ней. Был ужасный момент, когда Великий князь Кирилл приблизился к ней и заплакал, как дитя. Оба не могли от волнения сказать ни слова, и Евгения Петровна молча перекрестила его. Тогда Зоя осторожно взяла бабушку за руку и, взглянув на Владимира, молча повела ее из церкви к такси. Графиня с тяжелым вздохом откинулась на сиденье, глаза ее говорили о многом.
— Это была красивая служба, — тихо сказал Клейтон, тронутый сверх всяких слов. Он почувствовал значительность, гордость, страдания и скорбь этих людей. Как будто все они в молчаливом согласии молились за своего царя, за его жену и детей. Клейтона интересовало, получала ли Зоя известия от Марии, но он не хотел спрашивать в присутствии Евгении Петровны. Это было слишком болезненно. — Спасибо, что позволили мне пойти с вами.
Когда они вернулись домой, Клейтон проводил их наверх, а Владимир разлил остатки вина. Видя печальные глаза и усталое лицо Евгении Петровны, Клейтон пожалел, что не захватил бренди, оно могло подбодрить усталую графиню. Он снова разжег камин и погладил Саву, а Зоя дала собаке еще кусочек бисквита.
— Тебе надо лечь спать, бабушка.
— Сейчас пойду. — Ей хотелось побыть с ними, предаться воспоминаниям. — Счастливого Рождества, дети. Благослови вас господь. — Она пригубила вино и медленно встала. — Я покидаю вас. Я очень устала.
Клейтон видел, что двигается Евгения Петровна с большим трудом. Вскоре ушел и князь, напоследок взглянув с неподдельной завистью на Клейтона, который беззаботно улыбнулся ему в ответ. Счастливчик: красивая, необыкновенная девушка не сводила с него глаз.
— Счастливого Рождества, Зоя. — Глаза князя были печальны: полуночная служба произвела на него сильное впечатление.
— Счастливого Рождества, князь Владимир.
Он поцеловал ее в обе щеки и поспешил вниз к автомобилю. Дочь с подругой ждали его дома. Как только дверь закрылась, Зоя молча повернулась к Клейтону. Все было так горько и так сладко: старое и новое, радость и печаль. Воспоминания и реальность… Константин… Николай… Владимир… Федор… Антуан…
И вот теперь Клейтон… Глядя на него, она вспоминала их всех. Волосы девушки сверкали, точно золото, в отблесках огня. Капитан тихо подошел к ней, взял ее руки в свои и, не говоря ни слова, обнял и поцеловал ее.
— Счастливого Рождества. — Он сказал это по русски, так, как слышал много раз в соборе Александра Невского.
Она ответила ему так же, и потом он долго стоял, держа ее в объятиях. Он нежно поглаживал ее волосы и слушал, как потрескивает огонь, а Сава спала у их ног.
— Я люблю тебя, Зоя…
Раньше капитан не говорил ей этого, он хотел быть уверенным в своих чувствах. Однако уже с сентября, когда расстался с Зоей, знал, что ее любит.
— Я тоже люблю тебя, — едва слышно произнесла она. — О, Клейтон… я люблю тебя… — Но что будет дальше? Идет война, а потом он может в любой момент уехать из Парижа и вернуться в Нью Йорк. Впрочем, сейчас не стоило думать об этом. Да Зоя и не могла.
Он усадил ее на кушетку, и они сидели, держась за руки, как два счастливых ребенка.
— Я так волновался за тебя. Как бы мне хотелось все это время быть здесь.
А теперь у них всего четыре дня — крошечный островок счастливых мгновений в беспокойном море, которое могло в любой момент поглотить их.
— Я знала, что ты вернешься. — Она улыбнулась. — По крайней мере я на это надеялась. — Зоя была очень рада, что не позволила бабушке уговорить себя выйти замуж за Антуана. Если бы послушалась, то к моменту возвращения Клейтона она могла бы уже быть замужем за Антуаном или даже за Владимиром. Такое просто невозможно было представить.
— Ты знаешь, я неоднократно пытался вырваться. — Он вздохнул и вытянул длинные ноги на мрачном цветном ковре, который еще больше обветшал за последние месяцы. Все в квартире выглядело тусклым, старым, изношенным, за исключением сидевшей рядом с ним красивой девушки с зелеными глазами и рыжими волосами, с лицом как у бесподобной камеи, лицом, о котором он мечтал эти месяцы, несмотря на все доводы, которые приводил сам себе, чтобы забыть ее.
— Я слишком стар для тебя, Зоя. Тебе нужен спутник жизни помоложе, чтобы он вместе с тобой открывал мир, чтобы он сделал тебя счастливой.
Но кто мог быть вместо него? Сын какого нибудь русского князя, у которого нет ни гроша? Правда заключалась в том, что ей нужен был человек, который мог бы позаботиться о ней, и ему страстно хотелось стать для нее таким человеком.
— Я счастлива, Клейтон. Я никогда не была так счастлива… — Зоя с серьезным видом повернулась к нему. — Это не имеет значения, стар ты или молод.
Значение имеет только то, что мы чувствуем. Меня не волнует, богат ты или беден и сколько тебе лет. Если любишь, то все это не имеет значения.
— Но иногда это важно, малышка. — Он был старше и мудрее ее. — Сейчас тяжелое время, ты потеряла все, идет война, ты здесь, в чужой стране. Мы оба здесь чужие… Но позже, когда все встанет на свои места, ты посмотришь на меня и спросишь себя: «Что я делаю рядом с этим человеком?» — Он робко улыбнулся. — Война любит шутить. Я уже не раз убеждался в этом.
— Для меня эта война будет длиться вечно. Я не смогу вернуться домой… Некоторые думают, что когда нибудь мы вернемся, но теперь в России произошла еще одна революция. Там все изменится навсегда. И сейчас мы здесь. Теперь это — наша жизнь, это — реальность. — Зоя серьезно посмотрела на Клейтона. В свои восемнадцать она показалась ему сейчас совсем взрослой. — Я знаю только, что я очень люблю тебя.
— С тобой я чувствую себя молодым, маленькая Зоя. — Он снова прижал ее к себе, и она почувствовала его теплоту и силу — все то хорошее, что она чувствовала давным давно, когда отец прижимал ее к себе.
— А я с тобой чувствую себя ужасно счастливой. — Она сама поцеловала его, и он еще сильнее стиснул ее в своих объятиях, но потом постарался сдержать себя. Он слишком долго мечтал о ней, стремился к ней, нуждался в ней и сейчас с трудом сдерживал свои желания. Он встал, подошел к окну, посмотрел в сад, а затем медленно повернулся к ней. Он приехал в Париж специально, чтобы увидеть эту девушку, а теперь вдруг испугался того, что может произойти.
А Зоя была уверенна и спокойна, она точно знала, что правильно поступает, выбрав его. Когда она посмотрела на капитана, глаза ее увлажнились.
— Я не хочу делать ничего, о чем ты потом пожалеешь, малышка, — сказал капитан, а затем спросил:
— Ты танцуешь на этой неделе? — Она покачала головой, и он улыбнулся:
— Хорошо, значит, у нас до моего возвращения в Шомон будет время, а сейчас мне лучше уйти.
Было уже три часа ночи, но она не чувствовала усталости, когда провожала его до дверей; Сава шла за ними.
— Где ты остановился?
— На сей раз генерал очень любезно предоставил мне дом Огдена Миллза. — Именно там они встретились впервые, в красивом особняке на рю де Варенн, на левом берегу Сены, где они гуляли в саду во время приема в честь русского балета.
— Могу я зайти за тобой завтра утром?
Она радостно кивнула.
— Я приду в десять. — Клейтон еще раз поцеловал ее в дверях, чувствуя, что начинается какая то другая, новая жизнь.
— Спокойной ночи, господин капитан, — пошутила Зоя, и глаза ее сияли, как никогда прежде. — До свидания, любимый, — тихо добавила она, когда он сбежал вниз по лестнице, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься в пляс. Он твердо знал, что никогда прежде не был так счастлив.

Глава 21

— Ты, наверное, очень поздно вчера легла, — спокойно сказала бабушка за завтраком. Зоя разрезала ей несколько яблок и поджарила ломтики хлеба, который принес им Клейтон.
— Не очень. — Девушка отвела глаза и стала пить чай, украдкой отломив кусочек шоколада.
— Ты все еще ребенок, малышка. — Евгения Петровна с грустью посмотрела на внучку. Графиня ждала развития событий и боялась их. Капитан производил впечатление хорошего человека, но время было очень тревожное. Князь Владимир многое сказал ей этой ночью, и она не могла не согласиться, что боится за будущее Зои. Капитану Клейтону Эндрюсу стоит впредь быть благоразумнее. Но он так рвался из Шомона, похоже, он тоже потерял голову. Всем, кто видел его, было ясно, что в Зою он влюблен без памяти.
— Мне уже восемнадцать, бабушка.
— Ну и что? — печально улыбнулась Евгения Петровна.
— А то, что я не такая глупая, как ты думаешь.
— Достаточно глупая, раз влюбилась в человека, который тебе в отцы годится. Кроме того, он военный и во Францию не развлекаться приехал. В один прекрасный день он уедет домой, а тебя оставит здесь. Ты должна подумать об этом, прежде чем совершать легкомысленные поступки.
— Я не собираюсь совершать легкомысленные поступки.
— Посмотрим. — Но Зоя уже полюбила его, и этого было достаточно, чтобы причинить ей боль, если Клейтон уедет. А он уедет, когда кончится война, а то и раньше. — Он не женится на тебе. Ты должна знать это.
— Я не стремлюсь замуж! — воскликнула Зоя, но это была не правда, и они обе знали это.
Когда Клейтон пришел вскоре после завтрака, он заметил со стороны графини некоторую настороженность. На сей раз он принес цветы, свежие яйца и буханку хлеба.
— Вы меня балуете, капитан. Я так растолстею. — Старая женщина поблагодарила его со старомодной учтивостью. Он был приятным человеком. Но благоразумия ему явно не хватало.
— Вам это не грозит, мадам. Не хотите ли прогуляться с нами в Тюильри?
— С удовольствием. — Положительно капитан сумел обворожить графиню. Казалось, щедростью и изысканной вежливостью он несет с собой солнечный свет и радость. — Но боюсь, что мои колени сослужат плохую службу. Похоже, что этой зимой я заработала ревматизм.
Другая, менее сильная женщина от этого уже давно слегла бы. И только Зоя догадывалась, какую боль испытывала бабушка.
— Тогда вы позволите мне прогуляться с Зоей? — Капитан был корректен и хорошо воспитан, что весьма импонировало бабушке.
— Вы очень любезны, что спрашиваете меня, молодой человек. Я думаю, что Зою ничто не остановит. — Они засмеялись, а Зоя пошла собираться, вспыхнув от радости.
Впервые за эти месяцы ей захотелось надеть что нибудь нарядное. В Санкт Петербурге у нее было столько красивых платьев! Все они сгорели во время пожара, но она до сих пор помнила свои любимые туалеты.
Зоя поцеловала на прощание бабушку, и старушка улыбнулась, увидев, как Клейтон взял Зою за руку.
Глядя на эту красивую пару, можно было только радоваться. Оба они словно бы светились изнутри. Зоя что то радостно щебетала, спускаясь по лестнице. На улице стояла американская штабная машина.
— Ну, и куда же мы поедем? — весело спросил капитан, садясь за руль. — Я полностью в вашем распоряжении.
Сегодня Зоя была свободна; не надо было спешить ни на репетицию, ни на спектакль. Она могла весь день провести с Клейтоном.
— Давайте поедем в предместье Сент Оноре, а потом мне бы хотелось заглянуть в магазины. У меня никогда не хватало на это времени, да, признаться, и возможностей.
Пока они ехали, Зоя рассказывала ему, как они с Машей любили наряды и какие красивые платья были у тети Алике.
— Моя мама тоже всегда красиво одевалась. Но она никогда не была очень счастливым человеком. — Странно признаваться в этом, но было вполне естественно рассказывать ему обо всем; ей хотелось поделиться с ним мыслями, желаниями, мечтами, воспоминаниями, чтобы он мог получше узнать ее. — У мамы врачи находили расстроенные нервы. Бабушка говорит, что папа избаловал ее. — Зоя вдруг засмеялась, снова почувствовав себя молодой.
— Тебя тоже надо баловать. Может быть, когда нибудь ты станешь такой же избалованной, как и твоя мама.
Зоя громко засмеялась; они остановились и вышли из машины.
— Надеюсь, это не скажется на моей нервной системе, — сказала она.
Он тоже засмеялся, взял ее за руку, и они пошли гулять, время летело незаметно.
Они пообедали в кафе «Де флор», Клейтон вспомнил вечер, проведенный ими у «Максима»; тогда девушка действительно еще не оправилась от шока, связанного с бегством из России. С момента приезда в Париж прошло девять месяцев. Все еще трудно было представить, что всего лишь год назад она была в Санкт Петербурге, в аристократической семье.
— От Марии ты ничего не получала в последнее время?
— Совсем недавно наконец то пришло письмо. Кажется, ей нравится в Тобольске, она во всем может найти что то хорошее. Пишет, что живут они в крошечном домике, сестры занимают одну комнату, а дядя Ники ежедневно читает им историю. Она пишет, что даже в Сибири они продолжают обучение.
Они думают, что скоро смогут уехать из России. Император говорит, что революционеры не причинят им зла, они просто не хотят, чтобы царская семья возвращалась в столицу. С их стороны это так жестоко и глупо..
Зоя до сих пор сердилась на англичан, которые отказались принять у себя императора и его семью. Если бы это произошло, они могли бы жить вместе в Лондоне или Париже.
— Я уверена, что бабушка поехала бы в Лондон, если б они были там.
— Тогда я бы не встретил тебя, согласись? И это было бы ужасно. Может, даже хорошо, что вы приехали в Париж переждать, пока августейшая семья сможет уехать из России.
Клейтону не хотелось волновать Зою, но он вовсе не был уверен в том, что царь и его семья находятся в полной безопасности; какое то предчувствие томило его.
После обеда они пошли гулять на бульвар Сен Жермен, освещенный зимним солнцем. Обед в кафе «Де флор» был превосходным. Торопиться было некуда.
Некоторое время они бесцельно бродили по улицам, и, неожиданно оказавшись на рю де Варенн, оба поняли, что находятся возле дома, в котором остановился капитан.
— Хочешь зайти?
У нее сохранились теплые воспоминания о вечере, на котором они познакомились, и она радостно кивнула. Клейтон рассказывал о Нью Йорке, о своем детстве и о годах, проведенных в Принстоне. Он сказал, что живет в доме на Пятой авеню, и Зоя попыталась мысленно представить себе, что же это за улица.
— Почему у тебя не было детей?
У нее оставалась еще детская непосредственность, поэтому она бесстрашно задавала такие вопросы, которые с возрастом задавать становится все труднее.
Ей даже не приходило в голову, что, возможно, он не мог иметь их.
— Мне очень хотелось иметь детей, но моя жена всегда была против. Она была очень красивой самолюбивой женщиной, ее гораздо больше интересовали лошади. Теперь у нее прекрасная ферма в Виргинии, она разводит лошадей. Ты ездила верхом, когда жила в России?
— Да. — Зоя улыбнулась. — Летом в Ливадии и иногда в Царском Селе. Мой брат научил меня ездить верхом, когда мне было четыре года. Он был ужасно настойчив и всякий раз, когда я падала, опять сажал меня в седло. — Но по тому, как Зоя сказала это, Клейтон понял, что она очень любила брата.
В это время они подошли к дому Миллзов, и Клейтон открыл дверь своим ключом. Сейчас в доме никого больше не было. Весь штаб генерала находился в Шомоне.
— Хочешь чаю? — спросил он. Голос капитана гулко отражался в пустых залах.
— С удовольствием. — На улице было холодно, а Зоя забыла дома перчатки. Ей почему то вспомнилась роскошная соболья шапка, которую пришлось оставить в России. Убегали они, закутавшись в теплые платки: бабушка решила, что дорогие меха будут слишком привлекать внимание.
Они пошли на кухню, и вскоре чайник уже кипел.
Потом они пили чай и разговаривали, а солнце медленно садилось за садом. Она могла бы часами сидеть и говорить с ним, но внезапно голоса их смолкли, и Зоя почувствовала, что Клейтон как то странно смотрит на нее.
— Мне пора отвезти тебя домой. Бабушка будет волноваться.
Был уже пятый час, но Зоя на всякий случай предупредила бабушку, что, возможно, не вернется к обеду.
Клейтон приехал всего на четыре дня, и им хотелось провести вместе как можно больше времени.
— Я сказала, что мы можем вернуться поздно. — И тут ей в голову пришла забавная мысль:
— Хочешь, я приготовлю ужин? Здесь есть какие нибудь продукты?
— Не знаю, — улыбнулся он. В этот момент она была необыкновенно хороша собой. — Может, пойдем куда нибудь? К «Максиму»? Не возражаешь?
— Как скажешь. — Ей было безразлично, куда идти.
Она желала просто быть с ним.
— О, Зоя… — Он обошел кухонный стол и обнял ее.
Ему хотелось увести ее из дома, пока не произошло то, о чем она потом пожалеет. Она мучительно притягивала его к себе. — Думаю, нам не стоит здесь оставаться, — тихо проговорил он, стараясь держать себя в руках.
— Генерал рассердится, что я была здесь? — Ее наивность поистине была трогательной, и он тихо рассмеялся, глядя на нее.
— Нет, любимая, генерал не рассердится. Но я не ручаюсь за себя. Ты слишком красива. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что я не перепрыгнул через стол и не набросился на тебя.
Она засмеялась и радостно склонила голову ему на грудь.
— Вы так собирались поступить, господин капитан?
— Нет, но мне бы этого очень хотелось. — Они оба совершенно расслабились. Он гладил ее длинные рыжие волосы. — Мне бы хотелось очень многого… поехать с тобой на юг Франции после войны… и в Италию… ты когда нибудь была там?
Зоя покачала головой и закрыла глаза. Просто сидеть вот так, рядом, было пределом ее мечтаний.
— Нам пора, — мягко повторил он, и Зое вдруг показалось, что в комнате стало тихо. — Я пойду переоденусь. Я быстро.
Но ей его отсутствие показалось вечностью; сначала она задумчиво бродила по красиво обставленным комнатам первого этажа, а затем, из озорства, решила вдруг подняться по мраморной лестнице и попробовать отыскать капитана наверху.
На втором этаже было еще несколько гостиных, прекрасная библиотека с книгами на французском и на английском языках, несколько запертых комнат, а затем вдалеке она услышала его голос. Он что то напевал в ванной, и она радостно улыбнулась — ей уже очень его не хватало.
— Эй?.. — позвала она, но он не услышал ее из за шума воды, и, когда он вошел в спальню, Зоя стояла там тихо, как лань, притаившаяся в лесу. Клейтон был в одних брюках. Он решил еще раз побриться перед тем, как идти с ней ужинать. В руках он держал полотенце, на лице и в волосах блестели капельки воды.
Он с удивлением посмотрел на нее.
— Что ты здесь делаешь? — В его голосе слышался испуг — за себя, а не за прелестную Зою.
— Мне было так одиноко без тебя. — Она медленно подошла к капитану, притягиваемая как магнитом.
Помимо ее желания что то неотвратимо толкало Зою к этому человеку.
Он уронил полотенце к ногам, прижал ее к себе и стал целовать ее лицо, глаза, губы, упиваясь сладостью ее кожи… Он чувствовал, что теряет голову…
— Спускайся вниз, Зоя. — Голос Клейтона звучал глухо, он не мог заставить себя оторваться от возлюбленной. — Пожалуйста…
Она смотрела на него с грустью, почти с болью, но без страха.
— Не хочу…
— Зоя, пожалуйста… — Он снова и снова целовал ее, чувствуя, как бешено бьется ее сердце.
— Клейтон, я люблю тебя…
— Я тоже люблю тебя. — Каким то титаническим сверхусилием он заставил себя отступить в сторону. — Тебе не стоило подниматься сюда, глупая девочка. — Он попытался придать себе непринужденный вид, повернулся, слегка отстранился, чтобы достать рубашку из шкафа, но, когда обернулся, Зоя стояла в том же положении, бессильно опустив руки. Рубашка выпала у него из рук.
— Я больше не выдержу, малышка. — Она сводила его с ума своей молодостью, своей чувственной красотой. — Зоя, я никогда не прощу себе, если…
— Если что?.. — Девушки больше не было — перед ним стояла настоящая женщина. — Раз ты любишь меня?! Какая разница, Клейтон? Больше нет будущего… есть только настоящее. Неизвестно, что будет завтра. — Это был самый трудный урок, который Зоя извлекла за последний год. Она знала, как сильно она любит Клейтона. — Я люблю тебя. — Она была такая маленькая, гордая и сильная, что у него разрывалось сердце.
Ее глаза говорили, что в ней нет страха, только любовь, — Ты не понимаешь, что делаешь. — Он снова обнял девушку и стал баюкать ее, как ребенка. — Я не хочу причинить тебе боль.
— Не бойся… Я очень сильно люблю тебя… ты никогда не причинишь мне боль.
У Клейтона не осталось больше слов, чтобы убедить ее уйти. Он слишком сильно хотел ее, слишком долго стремился к ней. Их губы слились в поцелуе, и, больше не раздумывая, он позволил своим рукам раздеть ее, затем бережно отнес на кровать, а она целовала его и тихо плакала. Его одежда, казалось, сама соскользнула с него, и они упали на огромную кровать с балдахином, раскинувшимся над ними, словно благословение. В комнате было темно, но в свете, проникавшем из ванной комнаты, он мог видеть лицо Зои, когда овладевал ею, целуя и обнимая ее. Клейтон любил ее так, как никогда не любил ни одну женщину.
Казалось, прошли часы, прежде чем они оторвались друг от друга и легли рядом, и она, вздохнув от счастья, прижалась к нему, как крошечный зверек. У Клейтона был серьезный и даже озабоченный вид: ему не давала покоя мысль о том, что последствия их поступка могут осложнить жизнь девушки. Он повернулся на бок, оперся на локоть и посмотрел на нее.
— Не знаю, должен ли я сердиться на самого себя за те минуты счастья, которые я пережил… Зоя… дорогая, ты ни о чем не жалеешь? — Он боялся услышать ее ответ, но она улыбнулась женственной улыбкой, протянула к нему руки, и желание снова охватило Клейтона. Они лежали, разговаривали и занимались любовью, пока его взгляд случайно не упал на стоявшие у кровати часы — была полночь.
— О боже, Зоя! Твоя бабушка убьет меня! — Она засмеялась, когда он вскочил с постели сам и поднял ее. — Одевайся… а я ведь даже не накормил тебя!
— Я даже не заметила. — Она прыснула смехом, как школьница, и он снова привлек девушку к себе.
— Я люблю тебя, безумица! Знаешь ты это? Я, такой старый, обожаю тебя.
— Вот и хорошо. Потому что я тоже люблю тебя, и ты не старый, ты мой! — Зоя нежно погладила его отливающие серебром волосы и притянула его лицо к своему. — Запомни: что бы ни случилось с нами, я очень люблю тебя! — Это был урок, рано преподанный ей жизнью: никогда не знаешь, какое горе может свалиться завтра. Мысль эта глубоко тронула его, и он крепко прижал ее к себе.
— Ничего не случится, малышка; ты теперь в безопасности.
Он наполнил огромную ванну, и на мгновение ей почудилось, что она снова в особняке на Фонтанке, и, только вновь натянув свое мрачное серое шерстяное платье и изношенные черные туфли, она поняла, что это не так. На ней были черные шерстяные чулки, чтобы не мерзли ноги, и в зеркале она увидела сироту из приюта.
— О боже, я выгляжу ужасно, Клейтон. Как ты можешь любить меня такую?
— Ты прекрасна, глупышка. Каждая твоя клеточка, каждый твой огненно рыжий волосок… все в тебе великолепно, — прошептал он, зарывшись в ее волосы, которые, ему мнилось, пахли цветами. — Я обожаю тебя.
Они с трудом заставили себя покинуть особняк, но он понимал, что должен проводить ее домой. Зоя никак не могла остаться здесь до утра, и, поднявшись на четвертый этаж, Клейтон в последний раз поцеловал ее в мрачной, темной прихожей. Зоя открыла дверь своим ключом, и они увидели, что Евгения Петровна заснула в кресле, дожидаясь внучку. Зоя наклонилась и поцеловала бабушку в щеку.
— Бабушка?.. Прости, что я так поздно, но тебе не стоило меня ждать…
Старушка улыбнулась им в полусне. У них был такой счастливый вид. Казалось, в мрачную, промозглую комнату заглянула весна, и бабушка поняла, что не может сердиться.
— Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Вы хорошо провели время? — Она смотрела на них обоих, изучая глаза Клейтона, но в них она увидела только доброту и любовь к Зое.
— Мы прекрасно провели время, — ответила Зоя, не чувствуя вины. Теперь она принадлежала ему, любимому, и это было так же естественно, как дышать. — Ты обедала?
— Я съела остатки вчерашнего цыпленка и яйцо, которое принес капитан. Спасибо, — сказала графиня, с трудом поднявшись. — Так мило с вашей стороны, капитан.
Клейтон пожалел, что не принес еще чего нибудь, но он так торопился сегодня утром. И вдруг он снова вспомнил, что так и не накормил Зою ужином, и подумал, что она, вероятно, так же голодна, как и он. Они забыли обо всем на свете на долгие счастливые часы, но теперь капитан умирал от голода. И, как бы читая его мысли, Зоя с нескрываемой усмешкой взглянула на него и протянула ему плитку шоколада. С чувством вины он проглотил кусочек, а другой положил ей в рот; она улыбнулась и пошла отвести бабушку в спальню.
Вскоре она вернулась, и они снова поцеловались.
Ему ужасно не хотелось возвращаться в свой одинокий дом, но он знал, что это необходимо.
— Я люблю тебя, — радостно прошептала Зоя на прощание.
— Но я люблю тебя вдвое больше, — ответил Клейтон также шепотом.
— Как ты можешь такое говорить?
— Потому что я старше и мудрее, — пошутил он и тихо закрыл за собой дверь, а Зоя осталась стоять, помолодевшая, счастливая и свободная. Постояв с минуту, она погасила свет.