3

Хотя в этот воскресный день продолжался карнавал и каждому хотелось принять участие в параде автомобилей и веселиться до утра, бдение у гроба Гуляки имело успех. «Настоящий успех», – с гордостью заявила дона Норма.
Служащие бюро похоронных процессий доставили тело покойного и положили на кровать в спальне. Лишь позднее соседи перенесли его в гостиную. Служащие похоронного бюро очень спешили, поскольку работы у них с карнавалом прибавилось. И пока остальные развлекались, они возились с покойниками – жертвами несчастных случаев и драк. Доставив Гуляку домой, они сняли грязную простыню, в которую он был завернут, и вручили вдове свидетельство о смерти.
И обнаженный Гуляка остался лежать на своей супружеской железной кровати с украшениями в голове и в ногах, которую перед самым замужеством купила дона Флор на распродаже подержанных вещей. Оставшись в комнате наедине с покойником, дона Флор вынула из конверта свидетельство о смерти, прочла его и покачала головой, как бы не веря своим глазам. Кто бы мог подумать?! С виду такой сильный и здоровый, такой молодой!
Гуляка часто похвалялся, что ни разу в жизни не болел и может несколько ночей подряд провести без сна, за игорным столом, за выпивкой или же кутя с женщинами. А разве не пропадал он иногда из дому на целую неделю, оставляя дону Флор в отчаянии и в слезах? И вот медицинское заключение: он был обречен на смерть, неизлечимая болезнь печени и почек, изношенное сердце. Он мог умереть в любую минуту. Так же внезапно, как умер Кашаса: ночи напролет в казино, оргии, погоня за деньгами подорвали этот молодой, сильный организм, осталась лишь видимость силы и молодости. Именно видимость, поскольку, глядя на Гуляку со стороны, никто бы не сказал, что он так безнадежно болен…
Дона Флор долго смотрела на тело мужа, прежде чем позвать нетерпеливых соседей, любезно вызвавшихся выполнить столь деликатную миссию – одеть покойника, прежде чем положить его в гроб. Вот он лежит перед ней в постели, обнаженный, с золотистым пушком на руках и ногах, с зарослью белокурых волос на груди, со шрамом от ножевой раны на левом плече. Такой красивый и мужественный, такой искусный в любви! Слезы снова навернулись на глаза молодой вдовы. Она попыталась отогнать от себя грешные мысли – о таком не пристало думать в день бдения у гроба усопшего.
Однако, глядя на обнаженное тело мужа, брошенное на постель, дона Флор не могла, как ни старалась, не вспоминать, каким он бывал в часы безудержной страсти. Гуляка не терпел никаких покровов, даже легкой простыни, которой стыдливо прикрывалась дона Флор. Стыдливость вообще была ему не свойственна. Он умел любить. И любовь для него была гимном безграничной радости и свободы, он отдавался ей безраздельно и самозабвенно, с умением, которое могли засвидетельствовать женщины самых различных сословий и классов. Первое время после замужества дона Флор стеснялась и робела, когда Гуляка настаивал, чтобы, прежде чем лечь в постель, она снимала с себя все.
– Ну зачем эта ночная рубашка? К чему тебе прятаться? Любовь – дело святое, ее сам бог придумал в раю, разве ты не знаешь?
Он сам раздевал дону Флор, ласкал ее упругую грудь, гладкий живот, широкие бедра, любовался таинственной игрой света и тени на ее нежной коже. Дона Флор пыталась прикрыться, но Гуляка со смехом срывал с нее простыню. Она была для него игрушкой или нераспустившейся розой, которую он заставлял расцветать в каждую ночь наслаждений. Дона Флор постепенно освобождалась от своей застенчивости и, подчиняясь торжествующему сладострастию, становилась смелой и пылкой любовницей. И все же не могла она до конца отделаться от собственной робости. Каждый раз Гуляке приходилось вновь завоевывать ее, ибо, очнувшись после безумных и дерзких объятий, она опять становилась скромной и стыдливой супругой.
Только оставшись наедине с покойником, дона Флор окончательно поняла, что теперь она вдова, что никогда больше не увидит Гуляку, не задохнется от наслаждения в его объятиях. До сих пор, с той минуты, как трагическое известие о смерти ее мужа, передаваясь из уст в уста, достигло ее ушей, и до прибытия катафалка, дона Флор будто видела дурной и в то же время волнующий сон: страшная новость, путь в слезах до площади Второго июля, мертвое тело мужа, толпа сочувствующих, которые пытались утешить ее, возвращение домой чуть ли не на руках у доны Нормы, доны Гизы, профессора Эпаминондаса и Мендеса, испанца из кафе. Все это произошло столь стремительно и внезапно, что у доны Флор, по существу, не было времени осознать смерть Гуляки.
С площади тело отвезли в морг, но дону Флор ни на секунду не оставляли в покое. В этот воскресный день карнавала она вдруг стала центром внимания не только своей улицы, но и всех ближайших кварталов! И пока не привезли домой Гуляку, завернутого в грязную простыню, и маленький пестрый узелок с костюмом баиянки, к доне Флор не прекращалось паломничество соседей, знакомых, друзей, выражавших ей свои соболезнования, дружеское участие и сочувствие. Дона Норма и дона Гиза совершенно забросили свои домашние дела, и без того запущенные из за карнавала; приготовление завтраков и обедов было поручено прислуге. Обе не отходили от доны Флор, и, утешая ее, каждая старалась перещеголять другую в проявлении преданности.
А на улице продолжалось шествие ряженых в ярких забавных костюмах, с танцами и представлениями. Играли оркестры, звенели тамбурины, ухали барабаны Время от времени дона Норма, не в силах больше бороться с собой, подбегала к окну и, выглянув наружу, перебрасывалась шуткой с кем нибудь из ряженых; сообщив о смерти Гуляки, она аплодировала оригинальному костюму или другой изобретательной выдумке. Иногда, если ей что нибудь особенно нравилось, она звала дону Гизу. А к вечеру, когда на улицу вышли «сыновья моря» в сопровождении толпы, танцующей самбу, даже заплаканная дона Флор подошла к окну, чтобы взглянуть на них; газеты писали о «сыновьях моря» как о самой интересной группе баиянского карнавала. Дона Флор выглядывала из за широких плеч доны Гизы. А дона Норма, забыв о покойнике и всяких приличиях, громко зааплодировала.
Так продолжалось весь день. Даже дона Нанси, заносчивая аргентинка, поселившаяся на этой улице после того, как вышла замуж за мрачного Бернабо, владельца фабрики керамических изделий, спустилась с бельэтажа своего богатого особняка и, отбросив надменность, выразила соболезнование доне Флор, а также предложила помощь, тем самым показав себя приятной и воспитанной особой. При этом она обменялась с доной Гизой кое какими философскими соображениями насчет того, что жизнь наша коротка и недолговечна.
Теперь понятно, почему у доны Флор не было времени подумать о своем вдовстве и о переменах в своей жизни. И только когда Гуляку привезли из морга и голого положили на супружескую постель, где они не раз предавались любви, дона Флор почувствовала себя вдовой, оставшись наедине с мертвым мужем. Никогда больше не ляжет он с ней на эту постель, не снимет с нее платья, не сбросит простыню на туалетный столик и не овладеет каждой клеточкой ее тела, пока исступление не охватит ее.
«Никогда больше!» – подумала она и почувствовала, как к горлу подступил комок и подогнулись колени. Только теперь она поняла, что все кончено. Она стояла молча, без слез, словно остолбенев, забыв обо всем на свете, кроме обнаженного трупа Гуляки, навсегда отошедшего в мир иной. Не придется ей больше ждать его до рассвета, прятать от него деньги, полученные от учениц, ревновать к самым хорошеньким из них, терпеть побои в те дни, когда он напивался пьяным и был в плохом настроении, и выслушивать ехидные замечания соседей. Не придется больше покоряться его страстному желанию, забыв о стыдливости ради торжества любви. Комок в горле душил ее; дона Флор ощутила вдруг боль в груди, будто ее пронзил острый кинжал.
– Флор, не пора ли его одевать? – услышала она настойчивый голос доны Нормы, доносившийся из гостиной. – Скоро начнут приходить люди…
Дона Флор открыла дверь. Она была серьезна и молчалива, холодна и сдержанна, она не плакала и не стенала, отныне одна во всем мире. Вошли соседи, чтобы помочь ей. Сеу Вивалдо из похоронного бюро «Цветущий рай» самолично привез гроб он уступил его вдове задешево, поскольку был партнером Гуляки по рулетке и баккара. Со знанием дела помог он одеть покойника, превратив молодого и беспутного кутилу в солидного человека. Дона Флор присутствовала при этом и не проронила ни единого слова, ни единой слезинки. Она была одна во всем мире.

5

В понедельник в десять утра состоялся вынос тела. Похоронная процессия была очень многолюдной. Даже в этот карнавальный день похороны Гуляки оказались самым значительным, ярким и своеобразным зрелищем.
– Ты только посмотри… Ну хоть в окно… – сказала дона Норма мужу, отчаявшись уговорить его пойти на кладбище, – посмотри, как хоронят человека, который умел поддерживать со всеми добрые отношения и никого не дичился, как ты… Пускай Гуляка был легкомысленным, игроком, имел свои недостатки, пускай у него не было ни кола ни двора, и тем не менее… Видишь, сколько народу пришло, сколько хороших людей… И это в день карнавала!… А когда ты умрешь, Зе Сампайо, некому будет нести твой гроб…
Зе Сампайо ничего не ответил и не посмотрел в окно. Лежа на кровати в старой пижаме, он лишь испустил слабый стон и сунул в рот большой палец. Он был очень мнителен и страшно боялся смерти, а потому не любил бывать в больницах, на поминках и похоронах; теперь ему казалось, что вот вот его хватит сердечный удар. Это чувство появилось у него, едва жена сообщила о том, что Гуляка умер от разрыва сердца. Зе Сампайо всю ночь промучился в ожидании удара, обливаясь холодным потом, ворочаясь в постели и сжимая рукой левую сторону груди.
Дона Норма, накинув на свою красивую копну каштановых волос черную шаль по случаю траура, безжалостно заключила:
– Что касается меня, то, если на моих похоронах не будет по меньшей мере пятисот человек, я сочту, что прожила жизнь напрасно. По меньшей мере пятисот…
Исходя из этого, можно было заключить, что Гуляка прожил жизнь не напрасно, ибо половина Баии пришла проводить его в последний путь; даже негр Паранагуа Вентура покинул свое мрачное логово и явился на похороны в белом накрахмаленном костюме, при черном галстуке, с траурной повязкой на левой руке и с букетом красных роз. Он приготовился нести гроб и, посочувствовав доне Флор, высказал то, что думали все, в самой короткой и самой прекрасной надгробной речи, произнесенной над телом Гуляки:
– Он был молодчина!

Лирическое отступление

Небольшое сообщение (кажущееся ненужным) о полемике, развернувшейся вокруг автора анонимной поэмы, переходящей из бара в бар, в которой поэт оплакивает смерть Гуляки и в которой наконец выявляется на основании конкретных данных истинное лицо неизвестного барда.
(Декламация Робато Фильо мастера на все руки)

Нет, эта литературная тайна не останется неразгаданной и не явится еще одной неразрешенной проблемой всемирной культуры, над которой по прошествии веков будут ломать головы университетские ученые, научные сотрудники и биографы, философы и критики; она не станет предметом исследований и изысканий, темой для соискания ученых степеней на институтских кафедрах, усладой и развлечением для ученых старцев. Не будет ничего похожего на загадку Шекспира, если не считать маленькой тайны – смерти Гуляки, подсказавшей поэту сюжет и ставшей для него источником вдохновения.
Однако в литературных кругах Салвадора вопрос о том, кто из поэтов города сложил «Элегию на смерть Валдомиро дос Сантос Гимараэнса, или Гуляки, как его звали близкие и друзья», вызвал бурную полемику. Спор быстро разгорелся и вскоре принял скандальный характер, послужив поводом для ссор, перебранок, эпиграмм и даже пощечин. Однако споры эти и злопыхательства, сомнительные и достоверные факты, утверждения и отрицания можно было услышать только за столиками баров, где за кружкой холодного пива собирались по вечерам непризнанные молодые таланты, поносившие литературу и искусство, которые существовали до этого нового решительного поколения, призванного осчастливить человечество, а также скучные низкопробные писаки, ожесточенно противящиеся всяким нововведениям и расточающие свои каламбуры, эпиграммы и возвышенные глупости. И те и другие – безбородые гении и небритые беллетристы – были одержимы одной страстью: читать вслух собственные творения – будь то проза или поэзия, – которым, по их мнению, суждено было совершить переворот в бразильской литературе, если бог того пожелает. И хотя дебаты эти не вышли за пределы штата Баия (заметьте, всего штата, а не только его столицы, ибо они нашли отклик и во всех крупных городах: например, в анналах Академии литературы Ильеуса имеется заслуживающее внимания сообщение о вечере, посвященном данной проблеме) и не были упомянуты в газетных приложениях и журналах, а велись лишь устно, дискуссия не могла не вызвать всеобщего интереса, если речь шла о доне Флор и ее двух мужьях, а Гуляка стал главным персонажем, героем первого плана.
Герой ли он на самом деле или подлец, развратник, причинявший страдания молодой женщине, то есть доне Флор, преданной и верной супруге? Это уже другой вопрос, не связанный с литературной дискуссией, занимавшей поэтов и прозаиков, и, наверное, еще более сложный и серьезный. На него то вы и должны дать ответ, если терпеливо дочитаете эту книгу до конца.
Из элегии же, в которой он превозносился до небес, явствовало, что Гуляка, несомненно, был героем, «как никто близким к звездам, игральным фишкам и шлюхам, шутом и волшебником». И если для элегии, ставшей предметом полемики, не нашлось места на страницах литературных журналов, то отнюдь не потому, что она этого не заслуживала. Некий Одорико Таварес, крупный поэт, на голову выше всех других поэтов (которые, кстати, кормились из его рук и были у него под башмаком, так как он контролировал две газеты и радио), прочитав машинописный экземпляр элегии, сокрушенно покачал головой: «Жаль, что ее нельзя опубликовать…» – «К тому же она анонимная…» – заметил другой поэт.
Это был Карлос Эдуардо, смазливый молодой человек, знаток старины, вместе с Таваресом он занимался какими то темными делишками, скупая старинные изображения святых. Литераторы неудачники и самые пылкие юнцы из числа гениев, которые не питали никакой надежды опубликоваться в воскресном приложении Одорико, обвиняли его и Карлоса Эдуардо в том, что они будто бы прячут у себя распятия и церковную утварь. А их будто бы крадет из церквей шайка бандитов, специализирующаяся на этом и возглавляемая Марио Краво, субъектом с сомнительной репутацией; об этом Краво ходили самые невероятные слухи, и, между прочим, он был приятелем и собутыльником Гуляки. Худой и усатый Краво славился чрезвычайной изобретательностью. Он собирал автомобильные части, листы железа, всякие поломанные машины и, расположив этот хлам особым образом, создавал современную скульптуру. По единодушному мнению многих знатоков искусства и двух поэтов, этот негодяй был выдающимся революционным художником. Но это особая тема, и мы не станем ее касаться, оценивать мастерство Краво и анализировать его творчество. Сообщим только в порядке информации, что критика впоследствии превознесла его творения, его работами заинтересовались иностранные журналисты. Но в те времена Краво еще не снискал признания и если и пользовался некоторой известностью, то только благодаря своим сомнительным подвигам в ризницах и алтарях.
Говорят, Гуляка тоже участвовал (ему позарез нужны были деньги) в тайном ночном паломничестве в старинную церковь Реконкаво, которое возглавлял еретик Марио. Ограбление церкви вызвало тогда переполох, так как одна из украденных вещей приписывалась самому Агостиньо да Пьедаде и монахи не стали молчать о краже. Сейчас это ценное полотно находится в одном из музеев на юге страны, куда оно попало, если верить сплетням литераторов, с помощью этих двух компаньонов по части муз и благочестивой торговли.
В то утро еще до завтрака они сидели в редакции и беседовали о святых и их изображениях, когда Карлос Эдуардо, вытащив из кармана экземпляр элегии, дал ее прочесть Одорико.
Сетуя на то, что ее нельзя опубликовать, и не потому, что неизвестно имя автора – можно было бы поставить любой псевдоним, – но по цензурным соображениям, Таварес еще раз повторил: «Жаль…» – и вслух прочел:
– «В трауре все игроки и негритянки Баии». – Затем поинтересовался: – Ты сразу узнал автора?
– Думаешь, это он? Похоже, но…
– Это совершенно очевидно… Послушай: «Во всех казино воцарилась минута молчанья, приспущены флаги в публичных домах, в отчаянье девки рыдают».
– Пожалуй, он…
– Разумеется… Я нисколько не сомневаюсь. – И, рассмеявшись, добавил: – Старый бесстыдник…
Однако литературные круги не разделяли этой уверенности. Элегия приписывалась различным поэтам, известным и еще совсем молодым. Назывались имена Сосиженеса Косты, Карвальо Фильо, Алвеса Рибейро, Элио Симоэнса, Эурико Алвеса. Многие считали, что стихи принадлежат Робато. Иначе разве стал бы он декламировать с таким вдохновением и так проникновенно: «С ним унесся рассвет верхом на луне»? Разве стал бы он вообще читать чужие стихи? В их кругу это не было принято. Но они забыли о щедрой натуре «короля сонета», о его умении восхищаться творением другого и аплодировать ему.
Успех элегии и возникший вокруг нее спор родились в доме свиданий Карлы, толстой Карлы, опытной профессионалки, привезенной из Италии, чья культура была чрезмерно высокой для ее ремесла, в котором, впрочем, она превзошла всех своих товарок, что подтверждал Нестор Дуарте, который славился своим умом, объездил много стран и слыл человеком знающим. Начитавшись Д'Аннунцио, Карла с ума сходила по стихам. «Романтична, как корова», – так охарактеризовал ее усатый Краво, с которым она в свое время была близка. Карла не могла жить без драм и страстей: ее любовниками были обитатели мира богемы, и она переходила от одного к другому, вздыхая, стеная и терзаясь ревностью. У нее были огромные голубые глаза, бюст примадонны и изумительные бедра. Гуляка тоже когда то добился ее расположения, и ему перепало кое что от щедрот толстой Карлы, но она предпочитала поэтов и сама слагала стихи «на нежном языке Данте и с большим вдохновением», как льстил ей Робато.
По вечерам каждый четверг в своих просторных апартаментах Карла устраивала нечто вроде литературного салона. У нее собирались поэты и художники, представители богемы и некоторые важные особы, такие, например, как судейский чиновник Айроза. А также девицы из дома терпимости, любившие стихи и нескромные анекдоты. Подавались вина и сласти.
Карла председательствовала, возлежа на заваленном подушками диване, в греческой тунике или вся в драгоценностях, наподобие афинянки из журнала мод либо голливудской египтянки, только что сошедшей с экрана. Поэты декламировали свои стихи, перебрасывались остротами, эпиграммами, каламбурами; судейский чиновник изрекал какую нибудь прописную истину, над которой размышлял целую неделю. Кульминационный момент вечеринки наступал, когда хозяйка дома, приподняв на подушках свое необъятное белоснежное тело, сверкающее фальшивыми драгоценностями, тонким голоском, который так не гармонировал с фигурой этой монументальной женщины, декламировала на итальянском языке свои слащавые стихи, воспевающие ее любовь к последнему избраннику. Тем временем художник Краво и другие грубые материалисты, пользуясь полумраком, который создавался для лучшего восприятия поэзии, и невзирая на царивший здесь возвышенный дух, самым наглым образом липли к девкам, стремясь, в ущерб кассе дома терпимости, удовлетворить свою страсть.
Под конец от поэзии обычно переходили к неприличным анекдотам. И тут наставала очередь Гуляки, Джованни, Мирандона, Карлиньоса Маскареньяса и в особенности Льва, начинающего архитектора, сына иммигрантов, огромного, ростом с жирафу детины, знавшего неисчислимое множество анекдотов и отлично умевшего их рассказывать. У него была русская фамилия, которую никто не мог выговорить, и девицы звали его просто Лев Серебряный Язык, возможно за его анекдоты. Возможно.
На одном из таких изысканных празднеств «ума и чувственности» своим выразительным голосом Робато продекламировал элегию на смерть Гуляки, предварительно сказав несколько взволнованных слов о покойном друге всех посетителей этого «прелестного уголка любви и поэзии». Робато заявил, между прочим, что автор элегии предпочел «мрак неизвестности солнцу популярности и славы», он же, Робато, получил экземпляр элегии из рук офицера военной полиции, капитана Кризостомо, который тоже был близким другом Гуляки. Однако и офицер не мог сказать точно, кто автор элегии.
Многие приписывали стихи самому Робато, но, так как тот упорно отказывался признать их своими, стали называть различных поэтов, подвизавшихся в городе, особенно связанных с богемой. Нашлись, однако, и такие, кто не верил Робато, считая, что он отказывается от авторства из скромности, и упорно настаивали на своем. Некоторые и по сей день полагают, что элегия принадлежит его перу.
Спор принял настолько острый характер, что однажды, выйдя за границы литературы и учтивости, вылился в ссору, кончившуюся дракой. Это случилось, когда поэт Кловис Аморим, который всех подряд разил ядовитым жалом своих эпиграмм, посасывая вонючую сигару, заявил, что бард Эрмес Климако никак не может быть автором пресловутых стихов, поскольку у него не хватило бы для этого ни таланта, ни элементарной грамотности.
– Климако? Не говорите глупостей… Он едва едва сочиняет семистопный стишок. Дрянной поэтишко…
Как нарочно, в эту минуту Климако появился в дверях бара в своем неизменном черном костюме, непромокаемом плаще и с зонтиком, с которым никогда не расставался. Он поднял зонтик и с яростью бросился на обидчика:
– Дрянной была та сука, что тебя родила…
Они схватились, награждая друг друга тумаками и оплеухами, при явном преимуществе Аморима, более одаренного и более могучего, чем его соперник.
Забавная история произошла с одним поэтом, автором нескольких тощих тетрадок стихов, которому менее осведомленные лица тоже приписывали элегию. Сначала он категорически отказывался, но, по мере того как его почитатели становились настойчивей, упорствовал все меньше и меньше и наконец отпирался так смущенно и робко, что это весьма походило на застенчивое подтверждение.
– Сомнений нет, он автор элегии, – говорили те, кто видел, как он, потупив глаза, неуверенно потирает руки и бормочет:
– Конечно это очень похоже на мои стихи, конечно. И все же не я это писал…
Он отрицал свое авторство и в то же время спорил с каждым, кто приписывал стихи кому нибудь другому. Услышав это, он из кожи вон лез, доказывая несостоятельность подобных предположений. А если все таки какой нибудь упрямец продолжал настаивать, приводя те или иные аргументы, он решительно и таинственно намекал:
– И это вы говорите мне?… Уж кто кто, а я то знаю…
Всякий раз, слушая, как декламируют элегию, он внимательно следил за текстом и поправлял, если какое нибудь слово оказывалось неточным, ревниво оберегая каждый стих, словно это было его собственное творение. Только позднее, когда настоящий автор стал известен, ему пришлось расстаться с незаслуженной славой. Тогда он начал поносить элегию, не признавая никаких достоинств за этой «навозной поэзией для проституток», как он выражался.
Горячая полемика, развернувшаяся вокруг элегии, сделала ее чрезвычайно популярной, ее читали и заучивали наизусть, декламировали в барах на рассвете, когда кашаса пробуждала самые благородные чувства. Чтецы меняли прилагательные и глаголы, иногда путали и проглатывали целые строфы. Но, даже искаженная, залитая кашасой или валяющаяся на полу в кабаре, элегия превозносила Гуляку до небес.
Кто бы ни был автор этих строк, он выразил общее настроение того мирка, где Гуляка обитал с юношеских лет, став со временем его своеобразным символом. Элегия была самой большой похвалой молодому игроку: если бы Гуляка услышал столько лестных и печальных слов в свой адрес, он не поверил бы своим ушам. При жизни он ни разу не заслужил таких похвал. Напротив, ему постоянно приходилось выслушивать упреки, советы и проповеди по поводу его непутевой жизни и бесчисленных пороков.
Впрочем, забвение дурных поступков Гуляки и прославление его мнимых достоинств, благодаря чему он превратился в героя, личность почти легендарную, оказалось недолгим. Спустя неделю после его смерти все постепенно стало на свои места. Мнение консервативных кругов, пекущихся о морали и благопристойности, выразили кумушки и соседки, вступившие в единоборство с проникнутым духом анархии и безнравственности панегириком Гуляке, который исходил от вольнолюбивого сброда, завсегдатаев публичных домов и казино, пытавшихся подорвать устои общества.
Так возникла еще одна волнующая проблема, словно недостаточно было волнений с элегией. Впрочем, имя автора, теперь навечно вошедшее в золотой фонд отечественной литературы, было наконец установлено.
Через несколько лет после смерти Гуляки Одорико получил в подарок от поэта «Нескромные элегии» – кроме него, еще двое удостоились этой чести, – замечательно изданные, тиражом сто экземпляров, с автографом автора и гравюрами Салазанса Нето. Обернувшись к Карлосу Эдуарде, Одорико протянул ему эту не имеющую цены книгу.
Оба друга сидели в редакции в той же комнате, где когда то вместе читали элегию. Только теперь они стали почтенными и уважаемыми господами, владельцами огромной коллекции дорогих картин.
– Значит, я был прав? – напомнил Одорико. – Я же говорил, что это он. – И заключил с той же улыбкой и в тех же словах, что и тогда: – Старый бесстыдник…
Карлос Эдуарде весело, но с достоинством рассмеялся и залюбовался изящным изданием. На обложке вырезанными по дереву буквами было напечатано имя автора: Годофредо Фильо. Медленно перелистывая страницы, Карлос Эдуарде не без зависти думал: «По каким тайным улицам и закоулкам, каким невидимым во мраке дорожкам и горным пахучим тропам бродили вместе знаменитый поэт и нищий Гуляка, если между ними родилась эта странная дружба?» Размышляя так, Карлос Эдуардо гладил бумагу, словно ласкал нежную кожу женщины – как знать, может быть, черную, словно ночь? Четвертая элегия из пяти вошедших в сборник была посвящена смерти Гуляки: «Синяя фишка, позабытая на ковре».
Итак, как и было обещано, эта загадка разрешилась. Но возникла новая, и кто знает, удастся ли когда нибудь с ней справиться… Мы предоставляем проницательному читателю отгадать тайну Гуляки.
Кто он? Каков его истинный портрет? И что это за фигура? Загар ли покрывал его лицо или тень? Шут из элегии, молодчина, как сказал про него Паранагуа Вентура, или же просто презренный мошенник, неисправимый вымогатель и плохой муж, как считают соседки и знакомые доны Флор? Кто прав: набожные прихожанки церкви св. Терезы или завсегдатаи «Табариса», где вертится шарик рулетки, трещат колоды карт, кидают кости и делают последнюю ставку?

2

Только во вторник к вечеру известие о смерти Гуляки достигло Назарет дас Фариньяса, где дона Розилда жила у своего женатого сына – служащего железной дороги, отравляя существование невестке, которую превратила в свою рабыню. Не теряя времени, она отправилась в Баию в послекарнавальную среду – такую же скучную, как и сама дона Розилда, если верить ее зятю, Антонио Мораису. «Это не женщина, а послекарнавальная среда, она убивает любое веселье», – говаривал он. Желание держаться как можно дальше от тещи, несомненно, было одной из причин, почему Мораис уже несколько лет жил в пригороде Рио де Жанейро. Хороший механик, он принял приглашение своего друга и отправился попытать счастья на юге, где добился довольно приличного положения. Теперь он не желал появляться в Баии даже во время отпуска, «пока эта мегера отравляет там воздух».
Дона Розилда, однако, не испытывала ненависти ни к Антонио Мораису, ни к невестке. Она ненавидела Гуляку и никогда не могла простить доне Флор ее замужества, удавшегося в результате подлого заговора против ее авторитета и ее воли. Что касается брака ее старшей дочери Розалии, то хоть дона Розилда и не была от него в восторге, все же не стала мешать молодым и возражать против их обручения. Просто она не ладила с зятем и с невесткой, поскольку не могла не досаждать ближнему, и если не ссорилась с кем нибудь, то чувствовала себя несчастной.
Гуляку она возненавидела, еще когда он ухаживал за ее дочерью, раскидывая сеть обманов и обольщений, в которую и запутал дону Флор этот ненавистный претендент на ее руку. Мать не могла даже слышать его имя. «Была бы у нас настоящая полиция, этот негодяй давно бы сидел в тюрьме», – говорила она всякий раз, если ей напоминали о зяте, справлялись о нем или же посылали ему поклон.
И хоть она лишь изредка навещала дону Флор, она не переставала терзать ее целыми днями разговорами о мошенничествах Гуляки, о его распутстве и постоянных скандалах.
Еще стоя на борту парохода, она разверзла свои мерзкие уста и прокричала доне Норме, которая по просьбе доны Флор встречала ее:
– Наконец то подох проклятый!
Пакебот причаливал, набитый нетерпеливыми пассажирами с узлами, корзинами, мешками, всевозможными свертками и сумками с фруктами, маниоковой мукой, бататом, сладким маниоком, сушеным мясом, капустой и тыквами. Сходя по трапу, дона Розилда продолжала кричать:
– Этому бесовскому отродью давно пора было отправиться на тот свет!
Дона Норма растерялась. Дона Розилда всегда ее обескураживала. Сердобольная соседка пришла спозаранку в маленькую гавань, чтобы поддержать и ободрить тещу, которую ожидала увидеть в трауре и в слезах, посетовать вместе на превратность судьбы: сегодня человек жив и полон энергии, а завтра уже лежит в гробу… Выслушать ее жалобы, утешить, посоветовать покориться воле господа, который ведает, что творит. А потом мать и близкая подруга доны Флор обсудили бы, как теперь жить вдове, которая осталась совсем одна на белом свете и такая молодая. Вот к чему приготовилась дона Норма. Все ее жесты, слова, позы выражали лишь искренность и сочувствие: в ее поведении не было ни малейшей фальши. Дона Норма привыкла себя чувствовать ответственной за всех, кто ее окружал; она была провидением, своеобразной скорой помощью для соседей, которые приходили в ее дом, лучший на улице (если не считать дом аргентинца Бернабо, владельца керамической фабрики, кстати сказать, чересчур роскошный), чтобы одолжить денег или посуду для гостей, соль, перец и даже кое что из ее личных вещей пощеголять на празднике.
– Дона Норма, мама прислала меня за чашкой пшеничной муки для пирога. Она потом отдаст… – просила Анинья, младшая дочь д ра Ивеса, жившего поблизости. Его жена, дона Эмина, пела арабские песни под аккомпанемент рояля.
– Ведь твоя мать вчера была на рынке! До чего она рассеянна!… Одной чашки хватит? Если понадобится еще, пусть присылает…
Или же негритенок из дома доны Амелии кричал своим пронзительным голосом:
– Дона Норма, хозяйка велела попросить у вас черный галстук сеу Сампайо, тот, что завязывается бабочкой, а то галстук сеу Руаса съела моль…
Иногда появлялась дона Ризолета и своим драматическим меццо сопрано томно говорила:
– Норминья, помоги ради бога…
– Что случилось?
– Какой то пьяный уселся у моего дома, и я не могу войти!
Дона Норма шла туда и, узнав нарушителя спокойствия, улыбалась:
Да ведь это Бастион Кашаса… А ну ка, Бастион, уходи отсюда проспись ка лучше в гараже…
И так весь день: кто то просит одолжить денег, кто то присмотреть или поухаживать за больным. Дона Норма бесплатно делала уколы, конкурируя с врачами и аптекарями (не говоря уже о ветеринарах, поскольку все окрестные кошки приходили к ней котиться и всегда находили помощь и пропитание), снабжала нуждающихся рецептами д ра Ивеса, кроила платья – у нее был диплом портнихи, строчила письма служанкам, давала советы и выслушивала жалобы, помогала в сватовстве, наблюдала за влюбленными и разрешала самые различные вопросы. Целый день она хлопотала, и Зе Сампайо не раз раздраженно говорил ей:
– Ну что за непоседа, тебе некогда даже телевизор посмотреть… – И с безнадежным видом совал в рот большой палец.
Добрячка дона Норма готовилась прижать к груди скорбящую дону Розилду, ободрить и утешить ее. А та вела себя так, будто смерть зятя была для нее радостным событием. Вот она спускается по трапу, держа в одной руке пакет с мукой из Назарета, хорошо поджаренной и ароматной, и корзинку, где шевелятся строптивые крабы, которых она купила на борту парохода; в другой руке – зонтик и чемодан, хорошо еще, подумала дона Норма, что чемодан небольшой, иначе она задержалась бы здесь надолго. А этот маленький чемоданчик она берет в короткие поездки, на несколько дней. Дона Норма поспешила ей навстречу, чтобы помочь и торжественно обнять, выразив сочувствие: она ни за что на свете не отказалась бы от выполнения своего печального долга.
– Примите мои соболезнования…
– Соболезнования? Мне? Ну нет, дорогая, не тратьте времени на вежливые излияния! По мне, он мог бы отправиться к праотцам уже давно, я о его смерти ничуть не жалею. Теперь могу хоть вздохнуть свободно и снова сказать, что в моей семье нет подонков. И надо же, какой позор, а? Нашел где умереть – посреди карнавала, ряженым… Это он нарочно…
Она остановилась перед доной Нормой, опустила на землю чемодан, корзину и сверток и, смерив ее взглядом с головы до ног, не преминула сказать завуалированную гадость:
– Не хотела бы вам льстить, но вы очень пополнели… Настоящая современная красотка, такая толстенькая, прямо приятно смотреть, тьфу, тьфу, не сглазить бы…
Дона Розилда поправила корзинку, откуда попытались убежать крабы, и продолжала:
– Вот это по мне: женщина не должна обращать внимания на превратности моды… Те, что морят себя голодом ради того, чтобы похудеть, кончают чахоткой… Вы же…
– Ну что вы, дона Розилда?! А я то думала, что похудела. Ведь сижу на самой строгой диете… Не обедаю и уже целый месяц не притрагиваюсь к фасоли…
Дона Розилда оглядела ее критически:
– Что то не похоже…
Взяв вещи, они направились к подъемнику Ласерды. Дона Розилда не переставала тараторить:
– А как поживает сеу Сампайо? По прежнему валяется в постели? Никогда не встречала такого лежебоку. Будто старый пес…
– Что поделать, такой уж он уродился… – возразила дона Норма, которой не очень понравилось это сравнение.
Однако дона Розилда не склонна была прощать людям их слабости:
– Черт побери!… Такой высокомерный муж, как у вас, должно быть, сущее наказание. Вот мой… покойный Жиль… Я не стану, конечно, утверждать, что он был особенный, он вовсе не был святым… Но по сравнению с вашим… Ах, дорогая моя, послушайте, что я вам скажу: будь я на вашем месте, я бы не вытерпела… Муж, который никуда не выходит, нигде не бывает, упрямится и всегда торчит дома…
Дона Норма попыталась вернуть разговор к главной теме: в конце концов дона Розилда потеряла зятя и только поэтому приехала в Баию. Об этом трагическом событии и следовало говорить.
– Флор очень печальна и подавлена. Она слишком много пережила…
– Потому что она размазня и ... и всегда была такой. Не похоже даже, что она моя дочь. Наверное, в отца. Вы не знали покойного Жиля? Я это говорю не для того, чтобы набить себе цену, но хозяйкой в доме всегда была я. Он был ни рыба ни мясо, и все дела решала ваша покорная слуга. Флор пошла в него, такая же рохля, иначе разве стала бы она столько времени терпеть своего мужа?
Дона Норма подумала, что если бы покойный Жиль не был таким рохлей, он бы наверняка не смог выносить так долго такую жену, и пожалела о судьбе отца доны Флор. А самой доне Флор теперь угрожали постоянные визиты матери, как знать, вдруг решит переехать к овдовевшей дочери и тем самым нарушит сердечную обстановку, царившую в их квартале.
Еще когда был жив Гуляка, дона Розилда являлась к доне Флор, чтобы наговорить всяких пакостей про зятя и пуститься в обратный путь, пока этот дьявол не явился со своими пошлостями, ибо доне Розилде никогда не удавалось справиться с Гулякой. Не удавалось даже вывести его из себя. Гуляке достаточно было увидеть тещу, как он разражался веселым смехом и принимал такой вид, будто она была для него самой дорогой и желанной гостьей.
– Ба, смотрите, кто приехал! Моя дорогая теща! Моя вторая мать! Это золотое сердце, эта незлобливая голубка! А как поживает ваш хорошо отточенный язычок? Садитесь сюда, моя святая, рядышком со своим любимым зятьком, давайте вместе покопаемся в мусоре Баии…
И он хохотал звучно и задорно, как человек, довольный жизнью. Уж если Гуляку не могли привести в отчаяние просроченные векселя, бесконечные долги, постоянная нужда и вечные поиски денег на игру, то неужели теща надеялась испортить ему настроение? Она ненавидела его за неизменно хорошее расположение духа и за то, что он неподобающе вел себя по отношению к ней, пока ухаживал за Флор. Охваченная злобой, она покидала поле сражения, преследуемая смехом Гуляки, и отыгрывалась на доне Флор, всячески понося ее на оживленных сборищах кумушек.
– Ноги моей больше не будет в твоем проклятом доме, непутевая! Оставайся со своим муженьком, пусть эта грязная собака оскорбляет твою мать, которая вскормила тебя своим молоком… Я ухожу, чтобы он меня не избил… В отличие от тебя мне не нравится ходить с синяками…
От смеха Гуляки, который преследовал ее даже на улице, от его насмешек дона Розилда теряла голову. Однажды она пришла в такую ярость, что, забыв о своем положении скромной вдовы, прямо на улице, полной народа, повернулась к окну, где зять покатывался со смеху, и запустила в него чуть ли не целую связку бананов. При этом срывающимся от бешенства голосом она выкрикивала проклятия и оскорбления:
– Вот тебе, грязная скотина, мерзавец, засунь себе в…
Прохожие, в том числе досточтимый профессор Эпаминондас и красавица дона Гиза, возмущались.
– Какая непристойность… – осуждающе изрек профессор.
– Истеричка… – поддержала его учительница.
И хотя дона Норма хорошо знала дону Розилду и не раз была свидетельницей ее злобных выходок, хотя она привыкла к ехидству доны Розилды, все же, стоя в очереди у подъемника, она не переставала удивляться. Она не представляла себе, что неприязнь тещи к зятю окажется столь велика; даже после его смерти дона Розилда не сказала ни слова сожаления о покойном, хотя бы и неискреннего, ради приличия. Наоборот.
– Даже воздух вроде стал чище после того, как сдох этот проходимец…
Дона Норма больше не могла сдерживаться:
– Как можно так говорить! Вы, наверное, очень злы на Гуляку?
– А как же мне на него не злиться? Бездельник, всегда без гроша в кармане, пьяница, игрок. И такой человек влез в нашу семью, вскружил голову моей дочери и увел несчастную из родительского дома, чтобы жить на ее деньги…
Конечно, он был пьяницей, игроком, бездельником и плохим мужем, размышляла про себя дона Норма, но как можно ненавидеть человека после его смерти? Разве не следует из уважения к мертвым забывать все их грехи? Однако дона Розилда была совсем иного мнения.
– Он обзывал меня старой каргой, никогда не относился ко мне с почтением, смеялся надо мной… Он меня обманул, одурачил, причинил мне кучу неприятностей… И я должна забыть все это только потому, что он мертв и лежит на кладбище? Ну, нет!

4

Уже давно дона Розилда вела самую строгую экономию, выдавая мужу еженедельно из тех скудных сумм, которые он выручал в виде комиссионных, несколько монет на трамвай и на сигареты «Ароматичные» – из расчета пачка на два дня. И все же сэкономленных денег едва хватило на похороны, траурные платья и расходы в первые траурные дни. Комиссионных от последних торговых операций почти не оказалось, это были жалкие гроши, и дона Розилда осталась с сыном, мальчиком гимназистом, и двумя дочерьми, молоденькими девушками, без всяких средств к существованию.
И хотя была она особой суровой, резкой, своенравной и мало приятной, нельзя не признать за ней и положительных качеств. Решительная и волевая, дона Розилда сделала все, чтобы ее дети получили образование, и, сумев удержаться в положении, в котором ее застала смерть мужа, не докатилась до лачуги на Ладейра до Алве или же грязной комнатушки на Пелоуриньо.
Дона Розилда упрямо держалась за свою квартиру. Переехать отсюда в более дешевое жилье означало бы для нее конец всем надеждам на преуспеяние в обществе. Она должна была заставить Эйтора окончить среднюю школу, устроить его на работу, а также выдать замуж дочерей, и выдать хорошо. А чтобы достичь этого, нельзя было опускаться, поддаваться нужде или выставлять ее напоказ, потеряв стыд и совесть. Дона Розилда стыдилась бедности пуще всего на свете, стыдилась, как преступления, достойного суровой кары.
Съезжать с квартиры на Ладейра до Алво нельзя ни в коем случае. Так она заявила зятю, когда тот принес ей деньги от доны Литы; надо отдать должное доне Розилде – деньги эти через какое то время она вернула сполна. Ее не устраивал ни дом, который можно было снять по сходной цене, правда, у черта на куличках, ни подвал на Лапинье, ни квартирка из двух комнат в Портас до Кармо. Она оставалась на Ладейра до Алво, хотя за эту квартиру и приходилось сравнительно дорого платить, особенно для вдовы, не располагающей никакими средствами, ни большими, ни малыми.
Отсюда, с широких балконов второго этажа, она могла взирать на будущее с уверенностью: не все еще было для нее потеряно. Она изменила свои прежние планы, не отказавшись, однако, от своих претензий. Если бы она сразу отступила, покинув благоустроенную, хорошо меблированную квартиру с коврами и шторами и переехав в дом, битком набитый беднотой, ей пришлось бы навсегда распроститься со всеми своими надеждами и мечтами. Тогда бы Эйтор встал за прилавок бакалейной лавки, в лучшем случае – магазина, и всю жизнь оставался бы приказчиком, как, впрочем, и девочки, если только не пошли бы в официантки, а из баров и кафе, где девушкам приходится терпеть вольное обхождение хозяев и посетителей, прямая дорога в публичный дом и на панель. Оставаясь в своей квартире, дона Розилда еще могла противостоять этим угрозам. Покинуть ее значило сдаться без борьбы.
Вот почему она не согласилась на предложение Атенора Лимы устроить Эйтора. И не сочла нужным долго объясняться с Розалией, когда та заявила, что хочет устроиться кем то вроде приемщицы секретаря в процветающем фотоателье на Байша дос Сапатейросе, где Андрес Гутьеррес, смуглый испанец с подстриженными усиками, изощрялся в фотоискусстве в самых различных его формах: от моментальных фотокарточек три на четыре сантиметра для удостоверений личности и обычных снимков («исполнение в двадцать четыре часа») до цветных, крупным планом фотографий – подлинных «шедевров», в том числе портретов всевозможных размеров и групповых снимков во время крещения, свадьбы, первого причастия и других праздничных событий, заслуживающих места в пожелтевших семейных альбомах. Что бы вы ни пожелали запечатлеть, тут же появлялся Андрес Гутьеррес со своим аппаратом и с помощником китайцем весьма подозрительного вида, настолько старым и сморщенным, что возраст его невозможно было определить. Ходили слухи – дошли они и до ушей доны Розилды, всегда охочей до подобных разговоров, будто Андрес и его помощник печатают открытки, исполненные в высшей степени натуралистической манере и пользующиеся неизменным успехом, которые китаец продавал в запечатанных конвертах. По утверждению кумушек, им позировали бедные и легкодоступные молоденькие девушки, получавшие за это грошовое вознаграждение. Заодно они, должно быть, ублажали Андреса, а возможно, и китайца. Святоши рассказывали про фотоателье всякие ужасы. Не удивительно поэтому, что дона Розилда набросилась на дочь, как только та с самым невинным видом сообщила ей о предложении испанца:
– Если ты еще раз заговоришь со мною об этом, я с тебя шкуру спущу… отлуплю так, что на всю жизнь запомнишь…
Она пригрозила Андресу тюрьмой, не забыв перечислить всех своих «респектабельных» знакомых; если он будет приставать к ее дочери, сам увидит, чем это кончится, – она не станет молчать о его грязных делах и заявит в полицию на этого испанского борова…
Андрес, не уступавший доне Розилде в дерзости и вспыльчивый, как все испанцы, отвечал ей в том же духе. Он начал с того, что боров не кто иной, как отец доны Розилды, рогоносец, он же, Андрее, сочувствуя положению семьи после смерти сеу Жиля, человека воспитанного и доброго, который, без сомнения, заслуживал лучшей жены, пришел предложить работу девушке, едва зная ее в лицо и с единственным намерением помочь, а в благодарность эта истеричная корова орет теперь у дверей его заведения и еще угрожает, выдумывая всякие небылицы и возводя на него напраслину! Если она не заткнет сейчас же свой рот, эту помойную яму, то пусть лучше катится ко всем чертям, да побыстрее, ибо он – уважаемый гражданин, почитающий законы, аккуратный налогоплательщик и выходец из старинного андалузского рода, никому не позволит называть себя боровом… Безразличный к этому спору китаец чистил спичкой свои длинные загибающиеся ногти, о которых сплетники выдумывали бог знает что…
Правду говорили про ателье или нет, но дона Розилда не для того растила дочерей, воспитала их и дала им образование, чтобы они попали в лапы какого то Андреса Гутьерреса, андалузца, галисийца или китайца, ей плевать, кто он… Дочери были теперь ее надеждой, с их помощью она хотела изменить свою судьбу и свое положение в обществе. Она отвергала все предложения пристроить Розалию и Флор, которые делались с самыми лучшими намерениями. Дона Розилда не желала выставлять напоказ своих дочерей и подвергать их хоть малейшей опасности. Место порядочной девицы – в семье; ее цель – замужество, так считала дона Розилда. Разрешить дочерям встать за прилавок мелочной лавки, пойти работать в кассу кинотеатра или зал ожидания зубоврачебного кабинета означало бы капитуляцию, признание в собственной бедности; это было бы все равно что обнажить для всеобщего обозрения отвратительную, зловонную язву! Пускай девочки работают, но дома, приобретая навыки, необходимые для замужней женщины. И если раньше эти навыки занимали немалое место в планах доны Розилды, то теперь заняли основное.
Пока муж был жив, дона Розилда мечтала дать сыну высшее образование, сделать его врачом, адвокатом или инженером. Докторское звание и университетский диплом помогли бы ему приобщиться к элите, блистать среди сильных мира сего. Докторское кольцо на пальце Эйтора стало бы ключом, который отворил бы перед нею двери высшего общества, этих недоступных сфер, таких далеких от Витории, Канелы, Грасы. Вместе с тем положение брата помогло бы девочкам найти выгодных женихов среди его товарищей из приличных семей и с блестящим будущим.
Смерть Жиля сделала этот план невыполнимым. Эйтор еще учился в гимназии, ему осталось два года до окончания, но он не успевал и проваливался на экзаменах А на какие средства будет она содержать его долгие пять или шесть лет учебы в университете? С большим трудом она еще могла подождать, пока он кончит курс в государственной гимназии, где обучение было бесплатным. После колледжа ему не угрожала жалкая участь приказчика, он надеялся даже получить место в банке или – почему бы нет? – государственную должность, гарантирующую премии, повышение жалованья и повышения по службе, пособия и другие блага. Этой цели дона Розилда рассчитывала достичь с помощью своих влиятельных знакомых.
Больше она не делала ставки на докторское звание, на кольцо, свидетельствующее об окончании университета, – с изумрудом, рубином или сапфиром, – чтобы достигнуть высот, о которых она мечтала. Жаль, но ничего не поделаешь. Ее муж, этот рохля, еще раз нарушил ее планы своей идиотской смертью.
Зато теперь он не сможет разрушить ее планы, заново составленные в дни, траура. На сей раз она делала ставку на замужество Розалии и Флор. Теперь брак стал тем ключом, который отопрет двери комфорта и благополучия. Надо выдать их замуж, «пристроить», как говорила дона Розилда, и как можно лучше. Выдать за именитых молодых людей, отпрысков богатых родителей, сыновей полковников плантаторов, или же за коммерсантов, желательно оптовых, с положением, деньгами и большим кредитом в банках. А раз уж она поставила перед собой такую цель, не могла она пристраивать девочек в сомнительные места и выставлять напоказ их бедность. Когда девушка хороша собой и бедна, богачи и важные особы могут питать к ней лишь низменные, греховные чувства. Она наверняка получит предложение, но отнюдь не руки и сердца!
Дона Розилда хотела, чтобы дочери сидели дома, были скромными, помогали ей по хозяйству и поддерживали хотя бы видимость богатства, словом, чтобы могли сойти за обеспеченных и благовоспитанных невест. В приличные семейные дома, на воскресные утренники или вечеринки к друзьям девушки являлись нарядными, ни дать ни взять благородные барышни. Бережливая дона Розилда считала каждый грош и, едва сводила концы с концами, но не терпела неряшливости в одежде дочерей, даже домашней. Им всегда надлежало быть безупречно одетыми и готовыми в любой момент принять сказочного принца, если тот вдруг появится. И тут дона Розилда не жалела усилий.
Как то Розалию пригласили на танцы по случаю дня рождения старшей дочери д ра Жоана Фалкона, человека состоятельного, в его особняк с хрустальными люстрами, столовым серебром и официантами во фраках. Там собралось общество поистине изысканное, все сплошь богачи и знать из высшего общества. И Розалия произвела настоящий фурор: ее туалет оказался самым роскошным. Дона Дентинья, хозяйка дома, женщина весьма добродушная, не удержалась от похвалы:
– Вы здесь самая хорошенькая, Розалия… Ну прямо куколка, прелесть…
Она и впрямь выглядела самой богатой и аристократичной. А между тем на балу присутствовали состоятельные и благородные девицы из местной знати, с голубой кровью бакалавров и врачей, чиновников и банкиров, лавочников и коммерсантов. Матовая кожа метиски, нежная и бледная, казалась самой светлой в этом собрании прелестных баиянок, поражавших всеми оттенками смуглости, – пока никто не слышит, могу вам сказать: собрании самых изящных метисок и прекрасных «белых» мулаток!
Глядя на Розалию, столь элегантно одетую, никто бы не подумал, что платье, которое так расхваливали на празднике, было сшито самой Розалией и доной Розилдой, да и не только платье, но и все остальное, в том числе и туфли, этот шедевр из атласа, переделанные из старых. Самым выдающимся достоинством Розалии было ее умение кроить и шить, вышивать и вязать.
Девушки сами, без посторонней помощи, лишь благодаря своим способностям и твердому руководству доны Розилды чудом преодолели все трудности. Эйтор продолжал учиться в колледже, заканчивая курс, за квартиру платили в срок, так же как и за радиоприемник и новую плиту, и еще откладывали кое что на приданое, подвенечные платья, вуали, гирлянды, поскольку постельное и всякое прочее белье уже давно лежало в сундуках. Все это девушки приготовили своими руками. Розалия на ножной швейной машинке шила на заказ, вышивала изящные блузки. Флор же сначала готовила подносы с закусками и сластями для семейных праздников и небольших торжественных сборищ: дней рождений, первых причастий. Если Розалия великолепно шила, то призванием младшей сестры была кухня. Флор будто родилась с талантом кухарки. С малых лет она научилась печь пироги и приготовлять лакомые блюда, все время вертелась у плиты, обучаясь тайнам кулинарии у тети Литы, на редкость искусной поварихи. Дядя Порто, кроме живописи, любил еще хорошо поесть. Он обожал каруру и сарапател, фейжоаду и козидо  . Научившись приготовлять пирожки с мясом и рыбой, а также завтраки, она занялась составлением рецептов и стала давать уроки. А потом открыла кулинарную школу.
Так они и жили – Розалия за швейной машинкой, Флор – на кухне у плиты, дона Розилда – у кормила правления. Жили скромно, в ожидании, когда на каком нибудь празднике или прогулке появятся вдруг странствующие рыцари с тугой мошной и пышными титулами. Один пленит Розалию, другой уведет Флор, и обе под звуки свадебного марша направятся к алтарю и приобщатся к сонму сильных мира сего. Первой – Розалия, поскольку она старшая.
Дона Розилда пристально вглядывалась в каждого, кто появлялся на горизонте, ожидая принца, всего в золоте, серебре и алмазах. Временами ею овладевало уныние, а что, если волшебный принц так и не объявится? Пора бы уже, нельзя же всю жизнь ждать. Девушки в том возрасте, когда начинают мечтать о женихах. Розалия, которой уже минуло двадцать, вздыхая у окна, без устали крутит швейную машинку, так когда же за ней придет герцог, или граф, или барон? Это томительное ожидание настолько затянулось, что Розалия уже стала рисовать себе страшные картины, как она останется старой девой, озлобится, а потом превратится в брюзгливую старуху, на что шутливо намекал добрый дядя Порто, издеваясь над аристократическими притязаниями доны Розилды.
Но иногда Розалия мечтала, как встретит суженого на вечеринке, по дороге к тетке в Рио Вермельо, на утреннем сеансе в кино, за рулем малолитражки или на воскресной регате, в белом с головы до ног; он рисовался ей то веселым студентом, то серьезным ученым с толстыми фолиантами под мышкой, то танцором, выделывающим замысловатые па аргентинского танго, то романтиком, вздыхающим под звуки ночной серенады.
Дона Розилда тоже ждала, и ее нетерпение все росло: где же он, этот долгожданный зять, этот миллионер, лорд, дворянин, этот доктор в черной шапочке, этот оптовый торговец из Нижнего города, этот какаовый или табачный плантатор, этот владелец магазина или хотя бы мелочной лавки или на худой конец этот потный гринго из бакалейного магазина? Где он?

6

С коротким, вежливым поклоном Мирандон, лицо которого было на редкость обаятельным, попросил у доны Розилды разрешения и сел с ней рядом на один из стульев с соломенными сиденьями, расставленных вдоль стен зала. Вечный студент («постоянный», поправлял он, когда ему напоминали о том, что уже семь лет он учится в Агрономической школе) вытянул ноги и аккуратно расправил складку на брюках. Глядя на пары, выделывающие почти акробатические па в замысловатом аргентинском танго, он одобрительно улыбнулся: ни один танцор не мог сравниться с Гулякой, никто не танцевал так, как он. Благослови его, боже, и сохрани от дурного глаза! Мирандон был человеком суеверным, что не мешало этому светлому мулату в свои двадцать восемь лет слыть бездельником и самой популярной личностью в публичных домах и игорных заведениях Баии.
Почувствовав, что дона Розилда смотрит на него, он повернулся к ней, расплылся в еще более чарующей улыбке и, окинув ее критическим взглядом, с сожалением заключил: «Окончательно вышла в тираж, использовать невозможно». Дело было не в возрасте: уже давно Мирандон записал в свои правила обращения с женщинами параграф, гласящий, что зрелый возраст никак не может быть препятствием, иначе неизбежны самые роковые ошибки. Женщины, которым уже перевалило за пятьдесят, нередко сохраняют молодость и способны на удивительные превращения. Он это знал по собственному опыту и сейчас, взирая на руины, уцелевшие от доны Розилды, вспомнил мрачное великолепие Селии Марии Пии дос Уандерлей э Прата. Эта крошечная женщина была из самого высшего общества, однако обладала поистине бешеным темпераментом и не знала никаких запретов. В свои шестьдесят с лишним лет, на которые она соглашалась, она без устали наставляла рога, целые заросли рогов, своему мужу и любовникам. Имея внучек бальзаковского возраста и правнучек на выданье, она оставалась пылкой и щедрой любовницей, проявляя сострадание (и какое сострадание!) к нуждающимся молодым студентам. Мирандон, полузакрыв глаза, чтобы не видеть соседку – этот скелет, к которому страшно прикоснуться и от которого никуда не денешься, – вспомнил небывалый темперамент Селии Марии Пии дос Уандерлей э Прата и банкноты в пятьдесят и сто мильрейсов, которые она в знак благодарности, не считая, засовывала ему потихоньку в карман пиджака. Да, хорошие были времена! Мирандон, первокурсник Агрономической школы, только начинавший познавать науку и жизнь, и Мария Пия дос Уандерлей, душившаяся настоящими французскими духами.
Он снова открыл глаза и оглядел залу, услышал незабываемый аромат духов прапрабабушки, но рядом сидела отвратительная старуха, настоящая ведьма с испорченными зубами, дряблой кожей и пучком на затылке, которая продолжала изучать его своими близорукими глазами. Старое пугало, от нее исходит запах тления; Мирандон мысленно вдохнул аромат духов, все еще хранившийся в его памяти. О благородная Уандерлей, где ты сейчас, моя шестидесятилетняя красотка? Ты была совсем не такая, как эта старуха рядом, явно чуждая тому состраданию, на которое ты была так щедра.
Однако, как человек воспитанный и гордящийся своим воспитанием, вечный студент не преминул улыбнуться доне Розилде. Ну и страшилище, старая карга, высохшая жаба, даже подумать противно… И все же Мирандон оставался учтивым и внимательным к этой изнуренной матери семейства, почтенной вдове. В глубине души он был порядочным человеком, просто сбился с пути в игорных домах. К тому же сейчас у Мирандона было хорошее настроение.
– Веселая вечеринка, не правда ли? – обратился он к доне Розилде, начиная свой исторический диалог.
Во время частых пирушек с ним всякий раз бывало одно и то же. Сначала прилив бурной радости. Мирандон видел окружающее в розовом свете, жизнь казалась ему легкой и беззаботной. В такие минуты он мог все понять, всему радовался, легко завязывал дружбу даже с таким пугалом, как его соседка. Он становился очень любезным, общительным, давал волю своей необузданной фантазии. Забывал о том, что он бедный студент, «вечный студент, томимый вечной жаждой», как он сам себя называл, и казался себе подающим надежды, важным молодым человеком или же преуспевающим агрономом и завзятым сердцеедом. Он любил рассказывать всякие истории и делал это превосходно, мастерски создавая колоритные типажи и острые ситуации; Мирандон вполне мог бы стать знаменитым писателем.
Если, однако, попойка затягивалась, то к ночи весь его оптимизм и хорошее настроение улетучивались, и к концу оргии Мирандон начинал сетовать на свою судьбу, безжалостно бичевать себя и поносить, вспоминая жену – невинную жертву его падения, четырех детей, оставшихся без еды, и всю семью, которой угрожает выселение, пока он прожигает жизнь в игорных притонах и публичных домах. «Я презренный развратник, подлец». Таким был этот бесхитростный и порядочный человек, когда его мучила совесть. Впрочем, эта вторая сущность Мирандона проступала сравнительно редко, только после слишком обильных возлияний.
Но сейчас, в половине одиннадцатого, на вечеринке у майора Пержентино Пиментела, отставного офицера военной полиции штата, Мирандон был всем доволен и расположен к сердечной беседе с доной Розилдой. Он только что наелся до отвала, отведав все блюда, а некоторые даже по нескольку раз. Стол был уставлен всевозможными баиянскими яствами. Ватапа и эфо, абара   и каруру, мокека из креветок и рыбы, акараже, шиншин, рис с вяленым мясом и перцем, а кроме того, горы жареных цыплят и индеек, свиные окорока и жареная рыба для невежд, которые все еще не оценили пальмового масла (ибо, как рассуждал с полным ртом Мирандон, не перевелись на этом свете презренные личности, способные на любую низость). Это опасное количество еды обильно орошалось алуа  , кашасой, пивом и португальским вином. Уже более десяти лет майор ежегодно устраивал этот праздник, выполняя строгий обет кандомблэ  , с тех пор как божества Ориша спасли ему жену, которой угрожала смерть из за камней в почках. Он не жалел денег, копил весь год и с радостью тратил за один вечер. Итак, Мирандон наелся до отвала – он любил поесть, но еще больше выпить – и сейчас, сытый, отяжелевший от еды и выпивки, жаждал лишь интересной беседы, способствующей пищеварению.
В зале танцевали аргентинское танго под чудесную музыку Жоанзиньо Наварро, который слыл самым известным пианистом в Баии. Тонкие знатоки музыки, как, например, судья Кокейко, включали радио только для того, чтобы послушать его песни. А разве уже на рассвете в «Табарисе» не его игра заставила всех забыть об усталости? В частные дома Наварро нелегко было заполучить: у него не оставалось времени для вечеринок. Однако майору он не мог отказать и всегда принимал его приглашение, поскольку когда то давно майор оказывал ему немалые услуги.
Мирандон снисходительно поглядывал на танцующих, с одобрением отзывался об игре Жоанзиньо, улыбался соседке и уверял, что самые щеголеватые молодые люди здесь – он и Гуляка. Проникнуть на праздник майора Тиририки (как прозвали бравого Пержентино мальчишки Рио Вермельо) считалось делом невероятно сложным, по этому поводу даже заключались пари. Мирандон был наверху блаженства: наконец то им с Гулякой удалось преодолеть барьер, воздвигнутый майором, наконец то тяжелая, запертая на ключ дубовая дверь, открывающаяся только перед приглашенными, близкими и давними друзьями дома, распахнулась перед ними. Мало того, оба были приняты с распростертыми объятиями майором и доной Ауророй, его женой, которая еще более ревниво, чем муж, следила за тем, чтобы в доме бывали лишь достойные и уважаемые люди. А на улице, в оживленной толпе зевак, неудачливые спорщики с горечью признали свое поражение, когда Гуляка и Мирандон, обменявшись короткими приветствиями с майором, под громкие восклицания доны Ауроры вошли в дом. И как только им это удалось?
Мирандон вздохнул, поглаживая свое туго набитое брюхо, и блаженно улыбнулся. Мимо скользил в танце Гуляка, держа в объятиях хорошенькую, пухленькую смуглянку – кости ведь любят только собаки, – с блестящими глазками, нежной кожей и прекрасными бедрами и грудью.
– На редкость привлекательная девушка, просто красотка. – Мирандон показал на девушку, танцевавшую с его другом.
Старое чучело насторожилось, распрямило свою сухую грудь и воинственно взвизгнуло:
– Это моя дочь!
Мирандон не смутился.
– Тогда примите мои поздравления, сеньора. Сразу видно, порядочная девушка и из хорошей семьи. Мой друг…
– Молодой человек, который с ней танцует, ваш друг?
– Друг?! Да, самый что ни на есть близкий, сеньора. Мы с ним как родные братья…
– И кто же он, позвольте узнать?
Мирандон выпрямился на стуле, вытащил из кармана надушенный платок, вытер пот с широкого лба и, расплывшись в довольной улыбке, ибо больше всего на свете любил сочинять забавные истории, сказал:
– Разрешите мне сначала представиться: доктор Жозе Родригес де Миранда, инженер агроном, прикомандированный к канцелярии помощника инспектора полиции… – И с самым сердечным видом протянул руку.
Борясь с последним приступом подозрительности, дона Розилда окинула собеседника враждебным взглядом. Но бесхитростная физиономия и открытая улыбка Мирандона умели побеждать любую недружелюбность, любое недоверие, обезоруживали и завоевывали любого противника, даже такого злобного и ворчливого, как дона Розилда.

8

Вечером перед домом майора оба бездельника держали пари со своими приятелями, такими же бездельниками, что проникнут на бал и будут приняты хозяевами как самые желанные гости. Они действительно проникли туда и были встречены с распростертыми объятиями, поскольку Гуляка представился майору и доне Ауроре как племянник помощника инспектора, заявив, что тот не смог при ехать; Мирандон же, по его словам, занимал несуществующий пост личного секретаря Шимбо.
– Доктор Айртон Гимараэнс, мой дядя, был вынужден сопровождать губернатора на конгресс акушеров. Но так как он ни в коем случае не хотел пренебречь вашим приглашением, то попросил присутствовать меня и своего секретаря доктора Миранду. Разрешите представиться – доктор Валдомиро Гимараэнс…
Майор признался, что тронут любезностью инспектора, который послал свои извинения с племянником, выразил сожаление, что тот не приедет на бал, поскольку собирался поднять тост за его здоровье, и заверил, что они с женой рады видеть в своем доме друзей инспектора. Он уже протянул руку Гуляке, когда Мирандон, вдохновленный вежливостью хозяина, решил пойти еще дальше:
– Простите, майор, что я вмешиваюсь. Собственно, высокой чести представлять помощника инспектора удостоен я, доктор Жозе Родригес де Миранда, доцент Агрономического института, прикомандированный к доктору Айртону… Мой же друг Валдомиро, хотя он и племянник инспектора, представляет не его, а сеньора губернатора…
– Губернатора? – воскликнул майор, остолбенев.
– Да, это верно, – поддержал Гуляка приятеля, – когда губернатор услышал, что помощник инспектора просит своего секретаря и своего племянника представлять его на вашем празднестве, он попросил меня, поскольку я служу в канцелярии его превосходительства, обнять «его лучшего друга Пержентино и передать привет его достойной супруге».
Майор и дона Аурора, которых так и распирало тщеславие, введи столь почетных гостей в дом, представили их собравшимся, велели наполнить их бокалы вином и подать самые лучшие блюда. Дружки Гуляки и Мирандона отказывались верить своим глазам. Что придумали эти два нахала? Почему их так принимают? Еще ни разу никому из их круга не удалось переступить порог майора, который приглашал только избранных друзей. Для майора это было вопросом чести. Он не раз похвалялся, клянясь своими галунами: «Ни один пройдоха не попадет на мой праздник, разве только через мой труп!» И в самом деле, даже ловкачи, проникавшие, несмотря на полицейскую охрану, и на приемы в правительственный дворец и к доктору Клементе Мариани, каждый год терпели поражение у майора, а ведь по сравнению с этими приемами праздник в доме майора был обычной вечеринкой. И все же никому из них не удалось переступить порог этой бдительно охраняемой крепости.
Правда, Эдио Гантоису, студенту проныре, и Льву Серебряному Языку, о котором мы уже упоминали, тоже хитрецу под стать Эдио, однажды удалось переступить порог майора и продержаться около получаса; однако по прошествии этого времени они были изгнаны пинками и оплеухами, причем мускулистый Эдио пытался драться с гостями, а верзила Лев вступил в единоборство с майором. У Эдио была старая плачущая пила, у Льва – русского по происхождению – смешное имя. Оба были любителями приключений, и, завернув в бумагу пилу и выпив для смелости несколько рюмок кашасы, они явились в дом майора, представившись как русский музыкант и его импресарио.
Майор Тиририка со своим тонким чутьем на всякого рода проходимцев сразу же понял, что дело нечисто. Едва он бросил взгляд на Льва и Эдио, как внутренний голос шепнул ему, что надо быть настороже. Но гости, услышав о прибытии «русского с волшебной пилой», пришли в восторг. Обуреваемый сомнениями, майор молча открыл дверь и разрешил мошенникам войти, однако не спускал с них глаз. Самозванцы поставили пилу за вешалку, майор же заметил, с какой поспешностью они направились в столовую. Переглянувшись с доной Ауророй, которой вся эта история тоже показалась подозрительной, майор при полной поддержке нетерпеливых гостей потребовал, чтобы концерт начался немедленно. Угощение будет потом. Как ни пытался Эдио выкрутиться и оттянуть неминуемый провал, ему не удалось найти выход из создавшегося положения, получив необходимую отсрочку.
К тому же, почувствовав прилив какого то странного вдохновения, Лев вошел в роль русского музыканта: он не заставил себя долго просить и взялся за пилу под бурные аплодисменты и крики присутствующих. Его аристократический вид – согнутое над пилой худое, длинное тело, растрепанная шевелюра, устремленные вдаль глаза, ни дать ни взять настоящий маэстро – на какую то минуту поколебал даже майора и дону Аурору. Но едва он коснулся кофейной ложечкой пилы, как всем без исключения стало ясно, что их разыгрывают, – об этом потом рассказывал сам Эдио. Тем не менее Лев, все более и более распаляясь, изображал из себя артиста и упорно ударял ложкой по пиле. Однако хозяин дома, его жена и гости не оценили должным образом его рвения и мастерства.
Майор и несколько его друзей, не выносившие подобных неостроумных шуток, решили проучить нахалов. Их путь до дверей был долгим и поистине легендарным. Эдио и Лев сохранят его в своей памяти навечно. Они шли под градом пинков и оплеух, спотыкаясь и падая. Дона Аурора рвалась выцарапать им глаза, но майор вышвырнул их на улицу прямо в притихшую толпу, а вслед им полетела пила, которая, упав на мостовую, жалобно задребезжала и смолкла.
С Гулякой и Мирандоном ничего подобного не случилось: ни у майора, ни у доны Ауроры не возникло и тени подозрения. Приятели поели и выпили на славу – их угощали самым лучшим, что было на столе. Теперь Гуляка кружился в вальсе, а Мирандон размышлял, не следует ли ему от имени Шимбо поднять тост за майора и дону Аурору. С рассеянной улыбкой отвечал он на вопросы доны Розилды об этом молодом человеке, кавалере ее дочери. Желая произвести впечатление, Мирандон на вопрос ответил вопросом:
– Разве майор вам его не представил?
– Нет, я была в зале и не видела, когда он вошел.
– Тогда, уважаемая сеньора, разрешите сообщить вам, что это доктор Валдомиро Гимараэнс, племянник доктора Айртона Гимараэмса, помощника полицейского инспектора, внук сенатора…
– Не хотите ли вы сказать, что он внук того самого сенатора Гимараэнса, о котором столько говорят?…
– Именно, уважаемая сеньора. Племянник всемогущего влиятельнейшего политика, моего крестного отца…
– Он вас крестил?
– Разумеется. Это дед Гуляки.
– Гуляки?
– Это его прозвище с детских лет. Он любимый внук сенатора.
– Он что, студент?
– Разве я вам не сказал? У него уже диплом. Закончил университет, адвокат. Сотрудник канцелярии губернатора крупный муниципальный чиновник, инспектор…
– Налоговый? – Эти сведения превосходили самые дерзкие мечты доны Розилды.
– Нет, наблюдает за игорными домами, моя дражайшая сеньора. – И приглушенным голосом Мирандон добавил: – А это приносит самый большой доход, целое состояние ежемесячно, не говоря уже о подношениях… В данное время он, помимо всего прочего, прикомандирован к канцелярии губернатора…
Охваченный порывом великодушия, Мирандон поинтересовался.
– У вас, сеньора, нет бедного родственника, который хотел бы поступить на службу? Если есть, вам достаточно назвать имя… – И с гордостью продолжал: – Сейчас он танцует, не правда ли? Но не удивляйтесь, если на будущих выборах он станет депутатом…
– Но он еще совсем молодой…
– Ну и что, сеньора?… Он родился в сорочке, удача ему сопутствует с детства, путь его усыпан розами. – В эту ночь Мирандон чувствовал себя поэтом и мог бы растрогать до слез самое дону Аурору, эту тигрицу из Рио Вермельо.
Дона Розилда сощурила близорукие глаза, словно ослепленная желтым пламенем тщеславия. Свое танго Жоанзиньо Наварро кончил причудливыми аккордами. Гуляка и Флор улыбались друг другу и дона Розилда вздрогнула: никогда еще она не видела дочь такой, а уж она то знала свою Флор. «Неужели, – спрашивала она себя, – парень тоже попался?» Гуляка казался таким простодушным и бесхитростным. Дона Розилда почувствовала волнение. О святой чудотворец, неужели это он, богатый и знатный зять, ниспосланный ей небесами? Богаче и знатнее Педро Боржеса с его необозримыми землями и толпами слуг, внук сенатора, близкий к правительству, да и сам все равно что правительство. «О пресвятая богородица из Капистолы, помоги мне! Яви свою милость, господь, соверши чудо, и я босая пойду в процессии омовения с цветами и кувшином чистой воды».
Когда в зале появился майор, дона Розилда поблагодарила собеседника и, подойдя к хозяину дома, показала пальцем на стоявших в углу Гуляку и Флор, дону Литу и Порто. А Мирандон, проследив за действиями старого пугала, отправился выпить пива.
– Майор, представьте мне, пожалуйста, этого молодого человека… – попросила дона Розилда.
– Разве вы с ним не знакомы? Это же родственник доктора Айртона Гимараэнса, помощника полицейского инспектора, самого близкого моего друга… – И с самодовольной улыбкой майор добавил: – Для близких друзей он Шимбо… Он сам мне сказал: «Пержентино, зови меня просто Шимбо, мы ведь друзья!» На редкость приятный и очень порядочный человек… Он оказал мне большую услугу… – Майор говорил громко, явно хвастаясь своей дружбой с инспектором.
Дона Розилда пожала руку молодому человеку, и Флор представила их друг другу:
– Моя мать, доктор Валдомиро…
– Для друзей – Гуляка.
– Доктор Валдомиро пользуется покровительством нашего выдающегося губернатора. Он работает в его канцелярии…
– Губернатор очень ценит вас, майор. Только сегодня он говорил мне: «Обними Пержентино, самого сердечного моего друга…»
Майор таял от удовольствия.
– Спасибо, доктор…
Порто, который явно робел перед такой важной персоной, заметил:
– Очень ответственный, но и высокий пост…
– Ну что вы… К тому же я еще не знаю, останусь ли я в канцелярии, – скромно отозвался Гуляка.
– А почему? – поинтересовалась дона Лита.
– Мой дед, – доверительно сообщил Гуляка, – сенатор…
– Сенатор Гимараэнс… – тихо вставила дона Розилда.
Гуляка улыбнулся ей с самым простодушным видом, а потом печально посмотрел на Флор, свою очаровательную партнершу.
– Дед хочет, чтобы я переехал в Рио, предлагает мне там место…
– И вы согласитесь? – Блестящие глазки Флор затуманились.
– Ничто меня не привязывает к нашим местам… Вернее, никто… Я так одинок…
Флор подавила вздох.
– Я тоже…
Из столовой позвали майора; он не знал ни минуты покоя и все время занимал, гостей, ибо был поистине гостеприимным хозяином. Вскоре оттуда донеслись аплодисменты и чей то голос потребовал тишины – доктор Мирандон собирался чествовать майора и его супругу. Выстрелила пробка, взлетев к потолку из бутылки с шампанским.
Гуляка и Флор тоже пошли послушать здравицу… «Речью Мирандона, – сказал Гуляка, – нельзя пренебрегать». Дона Розилда, не в силах сдержать свою радость, заявила, глядя вслед удаляющимся под руку молодым людям:
– Чем не пара? Разве не созданы они друг для друга? Если будет на то воля божья…
– Что ты говоришь?! Одумайся! Ведь они только познакомились, а ты уже мечтаешь о свадьбе! – Лита покачала головой: сестра совсем спятила в погоне за богатым женихом для дочери.
Дона Розилда выпятила свою высохшую грудь и бросила высокомерный взгляд на недоверчивую Литу, а затем направилась в столовую, откуда доносился чей то бархатистый, смягченный пивом голос, произносивший тост. Удачное начало было встречено аплодисментами, а Мирандон отважно продолжал:
– На нетленных страницах истории, дамы и господа, сверкающими золотыми буквами будет запечатлено славное имя майора Пержентино, человека экстраординарных заслуг, – оратор слегка запнулся на этом длинном слове, – а также имя его благороднейшей супруги, украшающей наше общество, – доны Ауроры, ангела воплоти… Да, дорогие дамы и господа, ангела чистого и невинного, преданной супруги, добродетельной, как бронзовая дева…
Пройдоха Мирандон стоял среди гостей с бокалом шампанского в поднятой руке и пленял всех, в том числе и хозяев дома, своим красноречием. Майор блаженно улыбался; его преданная супруга, «добродетельная, как бронзовая дева», смиренно потупилась: еще никогда праздники в ее доме не бывали такими торжественными.
– …дона Аурора, это неземное существо, поистине святая, божье создание…
Глаза божьего создания наполнились слезами.

10

Дона Розилда наслаждалась своим могуществом и ни с чем не сравнимым вкусом славы, а Гуляка – прикосновением к упругой груди Флор на темной лестнице и ее робкими и в то же время жадными поцелуями. Он открывал перед ней мир запретных наслаждений, о котором она едва догадывалась, каждый день понемногу завоевывая ее тело, побеждая ее стыдливость, ее опасения. Флор сгорала от страсти и желания, но старалась не терять головы. Однако чувствовала, что уже близка к этому, что не в силах больше сопротивляться, постепенно подчиняясь отчаянному парню, который завладел ею, готовой сгореть в этом адском огне.
Дерзкий Гуляка! Он не объяснялся в любви, не говорил о своих чувствах и не просил разрешения ухаживать. Вместо возвышенных речей и громких фраз Флор выслушивала двусмысленные намеки. Через несколько дней после их знакомства на празднике у Пержентино они, возвращаясь от тети Литы, поднимались по Ладейра до Алво. Гуляка, который шел вслед за девушкой, прочитал вывеску на их доме и склонился к уху Флор так, словно собирался сделать самый невинный комплимент.
– Кулинарная школа «Вкус и искусство»… «Вкус и искусство»… – повторил он, понизив голос, и его усики защекотали щеку девушки. – До чего же мне хочется тебя попробовать… – Эта двусмысленная и плоская острота откровенно говорила о намерениях Гуляки.
Никто еще и никогда не шептал Флор подобных вещей, и она не представляла себе, что можно ухаживать подобным образом. Почему же она сразу не прогнала Гуляку прочь?
Флор не относилась к числу тех девиц, которые часами просиживают у окна или бесстыдно кокетничают в парадных и подворотнях. Даже самые смелые ее поклонники отваживались лишь на робкий поцелуй. Педро Боржес едва коснулся губами ее щеки. Флор не допускала вольностей. Если мужчина протягивал руку, чтобы обнять ее, Флор вспыхивала от негодования и прогоняла наглеца, словно хотела сберечь себя для того, кого действительно полюбит. А вот избраннику она ни в чем не откажет, и таким избранником оказался
Гуляка. Поэтому девушка и не прогнала его, как прогоняла других: вежливо, без скандала, но решительно и непреклонно.
Флор не отвергла его и после второй встречи, хотя они накануне привели вместе лишь несколько часов. Это произошло в воскресенье, на другой день после бала в доме майора Тиририки. Флор с подругами отправилась посмотреть карнавальное шествие, а Гуляка подошел и встал сзади. Усмехаясь, подружки отошли в сторону, считая, что сейчас состоится признание (робкое или пылкое, в зависимости от темперамента поклонника, самые застенчивые предпочитали признаваться в письмах, прибегая, если требовалось, к советам из книги «В помощь влюбленным»). Девушки принялись обсуждать поведение парня: он ни на минуту не оставлял Флор и был на карнавале ее постоянным кавалером. Конечно, он сделает ей признание, а это было очень важным моментом: девушке полагалось либо сразу дать согласие, либо попросить дать отсрочки хотя бы на сутки, чтобы подумать. Флор объявила подругам, что заставит Гуляку помучиться несколько дней, но те усомнились, хватит ли у нее на это мужества.
Однако Гуляка и не думал делать никакого признания, оживленный разговор вертелся вокруг самых различных тем. Гуляка был на редкость легкомысленным. И вот, когда две карнавальные группы, соперничавшие между собой, встретились возле церкви св. Анны, Гуляка, воспользовавшись давкой, прижал к себе Флор и, обхватив руками ее грудь, жадно поцеловал в затылок. Флор лишь вздрогнула, прикрыв глаза и предоставив ему полную свободу действий, замерев от страха и наслаждения.
Эти первые встречи, хотя между влюбленными и не произошло никакого объяснения, были поистине незабываемы. Каждое лето во время местных праздников Флор гостила у тети Литы и дяди Порто, которых очень любила. В феврале кулинарная школа обычно была закрыта.
И на этот раз второго февраля Флор отправилась полюбоваться на процессию в честь Йеманжи. По волнам неслись парусники с цветами и подарками для повелительницы вод и бурь, от которой зависела удача в рыбной ловле и жизнь моряка. Флор подарила Йеманже гребень, флакон духов, дешевый перстень. Живет Йеманжа в Рио Вермельо, в молельне, что возвышается над океаном.
Вместе с другими девушками из этого квартала Флор веселилась, принимая участие во всех праздничных развлечениях: утром – морское купание, после обеда – прогулки к маяку Барры и в Армаралину (иногда даже в Питубу), потом оживленные и утомительные репетиции карнавальной процессии, пикники в Итапойе у доктора Натала, друга дяди Порто, или же на озере Абаэтэ, где пели под гитару и устраивали бои конфетти. Вечером прогуливались по Ларго де Сант Ана или на Мариките, среди пестрых киосков, если не было танцев у кого нибудь из знакомых, а иногда и без приглашения вторгались в дом, пугая хозяев, и захватывали гостиную.
Дом Порто, увитый цветущими растениями, стоял на Ладейра де Папагайо, и по воскресеньям дядя неизменно отправлялся на прогулку с другим любителем живописи – Жозе де Домэ, уроженцем штата Сержипе и очень застенчивым человеком. Они писали дома и пейзажи. Лет пять назад, когда Розалия и Антонио Мораис уехали в Рио, Флор, которой было одиноко и грустно, почувствовала смутное влечение к этому крепкому и сухощавому кабокло  , выглядевшему гораздо моложе своих сорока шести лет. Поборов природную робость, Жозе предложил Флор написать ее портрет; фон портрета был ярко желтых и оранжевых тонов, отчего матовое лицо Флор совершенно преобразилось. «Идиотская затея! Впрочем, что взять с этого полоумного», – заявила дона Розилда при виде ослепительных красок. В изобразительном искусстве она признавала только хромогравюры из календарей. Однако Жозе де Домэ так и не удалось закончить портрет. Флор пора было возвращаться на Ладейра до Алво, и, хотя она обещала позировать по воскресеньям, так ни разу и не приехала: она тоже не могла оценить живопись сержипца. Гораздо больше ей нравились его улыбки и его одиночество, но чувство это не стало влюбленностью, ибо не назовешь же влюбленностью долгое молчание и мимолетные взгляды, пока Флор позировала. Скорее это было увлечение, которое длилось несколько летних дней и оказалось неспособным победить робость художника. В следующий свой приезд в Рио Вермельо Флор встретилась с другом дяди очень сердечно, однако очарование прошедшего лета не вернулось, словно между ними и не было ничего. Неоконченный же портрет Флор и поныне висит в ателье художника на четвертом этаже старого дома на Ларго де Сант Ана; но, если вы хотите на него взглянуть, наберитесь мужества, чтобы подняться по ветхим ступенькам.
С Гулякой все было иначе… Он увлек ее, подобно неудержимой лавине, подчинил своей воле и решил ее судьбу. К концу праздника в Рио Вермельо, этих так быстро промелькнувших прекрасных дней, Флор поняла, что не сможет жить без Гуляки, остроумного, веселого и шального. Она подчинялась ему во всем: на вечеринках не танцевала ни с кем другим, подолгу бродила, держа его за руку, между праздничных балаганов на Ларго, а поздним вечером шла на берег моря – Гуляка был уверен, что там удобнее целоваться, – и с трепетом ощущала его ласковые ладони на своих бедрах. Думала ли дона Розилда, что ее дочь окажется столь снисходительной? Да и она сама закрывала глаза на эти смелые ухаживания, так что даже тетя Лита, которую никак нельзя было обвинить в ханжестве, выразила ей свое удивление:
– Ты не находишь, Розилда, что Флор слишком много позволяет этому юноше? Они всюду бывают вместе, словно уже обручены, невозможно поверить, что они познакомились всего несколько дней назад…
На что дона Розилда возмущенно возразила:
– Не понимаю, почему это ты со своим муженьком взъелась на парня… Он богат, занимает высокое положение, вот про него и сочиняют всякие сплетни. Но вы то чего суетесь? Наслушались этого прощелыгу, что изображает из себя художника? А сами только и мечтаете женить его на Флор. Но не надейтесь, за этого рохлю я свою дочь не отдам. И что Гуляка вам сделал? Не вижу ничего дурного в том, что он ухаживает за Флор, ей уже давно пора замуж. И теперь, когда сам господь, услышав мои молитвы, посылает такого выгодного жениха, ты и Порто поднимаете шум, обвиняете его во всех смертных грехах… Оставь меня в покое, все это твои домыслы…
– Зачем кипятиться? Ничего плохого я не сказала… Это ты всегда была не в меру требовательна и считала, что все девушки должны быть недотрогами. Стоило тебе увидеть, как девчонка прогуливается с парнем, и ты уже называла ее пропащей… А сейчас тебя словно подменили, ты совсем не следишь за Флор.
– Так, по твоему, она пропащая? Да? Говори, не стесняйся.
– Зачем сочинять? Ты же знаешь, что я этого не думаю!
– Я знаю, что делаю, дочь – моя, и если, бог даст, они поженятся в этом году… – сказала дона Розилда, кончая спор.
– Дай то бог, дай то бог…
– Так и будет, вот увидишь… И нечего ехидничать, просто вы невзлюбили за что то Гуляку…
Но это было не так. Напротив, Гуляка своей приятной речью и богатой фантазией очаровал сначала всех на Рио Вермельо, а затем и на Ладейра до Алво. Дона Лита и Порто подружились с ним и очень хотели, чтобы он стал мужем Флор. Что же касается доны Розилды, то она, казалось, думала только о том, как бы угодить ему и выполнить малейшее его желание.
А желание у Гуляки было одно: быть наедине с Флор, обнимать ее и, преодолев ее сопротивление и стыдливость, овладеть ею. Однако желание это не мешало ему с каждой встречей все больше и больше привязываться к девушке: к ее блестящим, будто удивленным глазам, к ее трепетному робкому телу, горящему от страсти и все же целомудренному. Его пленили мягкость и женственность Флор. В уютной домашней обстановке от девушки исходило особое очарование, которое поразило Гуляку в самое сердце.
С детства он рос без семьи: мать умерла родами, а отец слишком быстро исчез с его горизонта. Явившись на этот свет в результате случайной связи сына мелких буржуа и горничной, он жил у отца, дальнего родственника знатных Гимараэнсов, покуда тот оставался холостым. Однако, едва женившись, отец поторопился избавиться от внебрачного ребенка, которого его супруга, ханжа и невежда, со священным негодованием называла «дитя греха». Гуляку поместили в интернат, где он с трудом добрался до последнего класса, но так его и не закончил, влюбившись в мать своего товарища – видную сорокалетнюю женщину жену коммерсанта, слывшую самой доступной шлюхой в высшем обществе. Любовь Гуляки не осталась безответной.
Это была очень романтичная история. В родительские дни красавица бросала на юношу томные взгляды и вздыхала, пока Гуляка бродил вокруг нее по двору интерната, мрачному и тоскливому, как тюремный. Она угощала его шоколадом и бисквитами, привезенными для сына. А Гуляка тайком преподнес ей орхидею, украденную из оранжереи священника. В день посещения родителей (первое воскресенье каждого месяца) которым Гуляка, впрочем, никогда не пользовался, поскольку за ним никто не приезжал, она увезла его завтракать в свой особняк на Ларго да Граса и представила мужу:
– Однокашник Зезито, сирота.
Немного придурковатый Зезито разводил каких то грызунов и те воскресенья, когда его привозили из интерната, просиживал в подвале дома со своими питомцами. Воспользовавшись тем, что коммерсант лег спать во время сиесты, сеньора увела Гуляку в швейную комнату, стала целовать, ласкать и наконец овладела им. «Мой мальчик, мой гимназист, мой ученик, теперь я твоя учительница, мой девственник», – шептала она и действительно взялась его обучать, пробудив в нем ненасытную и грубую страсть. Она клялась, что никогда никого так не любила, цинично уверяя, будто Гуляка ее первый любовник и она только мечтает о том, как бы уехать с ним и наслаждаться их безбрежной любовью в каком нибудь укромном уголке. Жаль, что он учится в интернате.
А если бы я ушел из интерната, ты стала бы жить со мной?
К вечеру он сбежал из интерната, чтобы освободить свою возлюбленную от этого «скота», который заставлял ее так страдать и унижал своей близостью. Сняв жалкую комнатушку в третьеразрядном пансионе, он купил хлеба, болонской колбасы – своей любимой, – дешевого вина и цветов. После этого оставалось еще несколько мильрейсов: Гуляка был всеобщим любимцем, и друзья, которых он ввел в курс дела, собрали ему денег, сколько могли.
Почтенная дама чуть не умерла от страха, когда он ворвался к ней в дом, муж в это время в соседней комнате ковырял в зубах и читал газеты. Возмущенная до глубины души, она заявила, что Гуляка спятил, что она не какая нибудь авантюристка и никогда не оставит свой дом, мужа и сына, чтобы стать любовницей мальчишки, никогда не променяет комфорт и положение в обществе на нищету и бесчестье. Она просила Гуляку быть благоразумным, вернуться в интернат, где, возможно, его еще не хватились, а в следующее воскресенье она обещает…
Но Гуляка не стал больше ее слушать, его охватили гнев и обида от этого подлого обмана. Нисколько не заботясь о муже в соседней комнате, он схватил даму своего сердца за длинные, крашенные перекисью волосы, надавал ей пощечин, громко обозвал всякими нелестными именами, словом, поднял такой шум, что сбежались не только муж и слуги, но и жители всей фешенебельной Ларго да Грасы. В тот день, как уверял Гуляка впоследствии, он стал настоящим мужчиной, навсегда приобретя горький опыт.
После этой скандальной истории Гуляка вскоре познакомился с ночной жизнью города, к нему, семнадцатилетнему мальчишке, привязался Анакреон, шулер, прославившийся своей изящной игрой. Неопытный юноша не мог найти лучшего наставника в тонкостях карточной игры, рулетки и костей. Ибо Анакреон был не только знатоком своего дела, он еще обладал добрым сердцем, чем то смахивая на Дон Кихота. Во время короткой встречи с отцом Гуляка отказался вернуться в интернат, а подлец Гимараэнс под этим предлогом отказал ему в отцовском благословении и денежной поддержке: у него, мол, нет средств содержать хулиганов. Разбогатев после женитьбы, он стал скупцом и моралистом. К тому же, с тех пор как его имя замелькало в отделе хроники, его начали одолевать сомнения: действительно ли он отец Гуляки? Покойная Валдета упрекала его в том, что он ее обесчестил и она забеременела. Но можно ли верить какой то служанке? Она никогда не знала другого мужчины, говорили ее подруги, оплакивая покойницу. Но разве можно верить тем, у кого нет ни кола ни двора? Разве могут их слова быть доказательством? Все это случилось в дни далекой молодости, а молодость безрассудна и легкомысленна. Возможно, Гуляка и его сын, но, может быть, и не его. Кто взялся бы это утверждать с уверенностью? А пока ясно одно: Гуляка – сукин сын и подлец! Ведь он пытался изнасиловать порядочную женщину, мать своего однокашника, которая приняла его в своем доме как родного… Видно, отец Гуляки и вправду был «гнилой ветвью Гимараэнсов», как уверял Шимбо, и не унаследовал благородных традиций этого рода.
С тех пор Гуляка, лишенный родителей, не испытывал ни к кому ни родственных чувств, ни глубокой привязанности. Его жизнь была бурной: многочисленные любовницы самого различного возраста, общественного положения и цвета кожи сменяли одна другую. Он стал завсегдатаем публичных домов и кабаре, где заводил интрижки с женщинами легкого поведения, бывали у него мимолетные связи с замужними. Но ни одну из них он не любил по настоящему, и ни одна из них не заставила его почувствовать полноту и прелесть жизни. Никогда еще ссора или разрыв с женщиной не омрачали его души, не привели к мысли о самоубийстве. Он переходил от одной женщины к другой, как ходил от стола к столу в игорном зале, если его любимое число – семнадцать – подводило его.
И только встреча с Флор на празднике у майора вдруг пробудила в нем мечты о семейном очаге, домашнем уюте, красиво накрытом столе и чистой постели. До сих пор у Гуляки, по существу, не было даже постоянного адреса, поскольку каждый месяц он переезжал из одного дешевого пансиона в другой, не имея денег, чтобы заплатить хозяйке. Да и мог ли он тратиться на эти пустяки, когда у него почти не оставалось на игру?
Флор внесла в его жизнь нечто новое: спокойствие, тепло и нежность. Он стал ценить семейный уют.
– Ты мне нравишься, милая, ты покорна, как домашний зверек.
Гуляка настолько увлекся Флор, что терпел даже ее мать, на редкость противную, надоедливую и нелепую старуху. Простота и бесхитростность жизнерадостной и скромной девушки очаровали Гуляку. Мечтая побороть ее сопротивление, он в то же время гордился стыдливостью и целомудрием Флор. Ибо именно он со временем преодолеет эту стыдливость и насладится этим целомудрием. Друзья Гуляки стали замечать, что глаза его как то странно блестят, и он сам иногда стоит с отсутствующим видом у рулетки, забыв сделать ставку.
Вот почему они нисколько не удивились, увидев его на карнавале танцующим в группе «Веселые газетчики», которая была организована уважаемыми семьями Рио Вермельо и оформлена дядей Порто. Девушки и парни, одетые продавцами газет, размахивали «Диарио да Баия», «А тарде», «Дтиарио де нотисиас» и «О имтгарсиал». В воздухе кружились конфетти, летели нити серпантина, пульверизаторы опрыскивали духами влюбленные парочки, и не было кашасы. Словом, все это совсем не походило на те карнавалы, в которых Гуляка участвовал прежде и которые продолжались с субботы до вторника. Там он присоединялся к любителям выпить, вертелся среди девчонок, танцевал самбу на мостовой, а к вечеру, пьяный, валился с ног, где попало. И так все четыре дня.
– Посмотрите только, кто идет в той группе с бубном в руках! Это же Гуляка, кто бы мог подумать! – удивлялись прохожие, привыкшие его видеть в развеселой компании. Гуляка шел рядом с Флор, осыпая ее конфетти и нежными словами.
Однако после того, как он около полуночи расставался с Флор, он по прежнему кутил в компании самого низкого пошиба и напивался кашасы. От Флор он отправлялся прямо в «Табарис», или «Мейя Луз», или «Флозо». А в понедельник, заявив, что у него срочная работа в губернаторском дворце, удирал в десять вечера – не мог же он опоздать на бал, где Андреза и другие мулатки блистали в костюмах придворных дам эпохи Марии Антуанетты из сатина и бархата и в белоснежных париках из ваты.
Какой бы сильной ни была страсть Гуляки к Флор, как бы он ни мечтал о семейной идиллии и домашнем очаге, он не собирался менять свою жизнь, свои привычки не в пример Мирандону, который иногда вдруг говорил:
– А знаешь, приятель, я, пожалуй, начну новую жизнь… С завтрашнего же дня…
Гуляка никогда не делал подобных заявлений. Да, он был влюблен, он собирался жениться, но отказываться от своих привычек, игры, плутовства, от выпивок и уличных потасовок, от казино и публичных домов не думал.

12

Бежав от преследований матери из дому, чтобы соединиться с Гулякой, Флор нашла приют в Рио Вермельо, у тети Литы и ее мужа Талеса Порто.
Сначала Порто колебался: ему не хотелось осложнять отношения с доной Розилдой – женщиной взбалмошной и грубой. Порто же был человеком добродушным и любил покой. Этот скромный служащий мирно жил в своем тихом уголке, все свободное время отдавал живописи. Дона Розилда не раз набрасывалась на него и дону Литу, когда еще во время карнавала они высказывались против романа племянницы с Гулякой. Дона Розилда тогда, наоборот, считала его завидным женихом, которого посылает сам бог и которому, по ее словам, не хватало только нимба, чтобы стать святым. В глазах Порто дона Розилда была упрямой и злобной дурой, корчившей из себя всезнайку, а поэтому он не хотел с ней связываться. Но что будешь делать, если к тебе в дом является вся в слезах племянница, а с ней серьезный и торжественный юноша, сознающий всю свою ответственность за совершенный поступок? Случилось непоправимое: Гуляка лишил ее невинности, а значит, им надо срочно обвенчаться – хочет того или нет дона Розилда, исполнился Флор двадцать один год или нет. Теперь только брак может спасти честь девушки.
Флор с плачем умоляла дядю и тетю простить ее, обвиняя во всем дону Розилду, и уверяла, что забыла о строгих семейных традициях и стыде и уступила настойчивому возлюбленному только потому, что мать требовала порвать с Гулякой и категорически запретила с ним видеться. Она запирала ее в доме, как маленькую, а между тем ей через несколько месяцев исполняется двадцать один. Мать даже избила ее, ну кто станет терпеть такое? В конце концов Гуляка не преступник, не злодей, укрывающийся от правосудия, и не бандит какой нибудь, да и она, Флор, уже не девочка, которая ничего не смыслит в жизни. Разве она не зарабатывает на хлеб, не оплачивает квартиру? После отъезда Розалии их ателье получало не более одного двух заказов, меж тем как кулинарная школа процветала; на доходы от нее и существовали они с матерью. Почему же тогда дона Розилда считает себя вправе решать все одна? Почему она пренебрегает мнением таких разумных людей, как тетя Лита, сеу Атенор Лима и доктор Луис Энрике, крестный отец Эйтора, которого она прежде так почитала, а теперь не желает слушать? Талес Порто сочувственно кивал, понимая, что Флор совсем потеряла голову от любви.
Флор и Гуляка не желали мириться с таким положением. Гуляка поставил на карту все, словно делал решающую ставку, когда ему не везло. Страсть к Флор захватила его без остатка, помутила разум: для него не существовало в мире другой женщины, будто пухленькая, с ямочками на щеках Флор была самой красивой, самой привлекательной во всей Баии, единственной, кто мог утолить голод и жажду Гуляки, избавить его от одиночества. «Никогда и ни за что, пока я жива», – твердила дона Розилда, не желая даже слушать предложения Гуляки, передаваемые через родственников и друзей.
Тетя Лита как то попробовала вступиться за Гуляку, но дона Розилда набросилась на нее с проклятиями:
– Пока, слава богу, я жива, этот каналья не женится на моей дочери. И не потому, что она заслуживает материнской заботы, нет! Но пока я отвечаю за эту неблагодарную притворщицу, за это ничтожество, я ни за что не дам своего согласия. Лучше пусть умрет чем станет женой этого проходимца.
Лита приводила разные доводы, пыталась убедить сестру, сломить эту стену ненависти: любовь творит чудеса, вполне вероятно, что Гуляка станет совсем другим человеком, но дона Розилда рычала от бешенства:
– Достаточно с нас и того, что ты вышла замуж за Порто. Потом он, правда, исправился, ну а если бы этого не случилось? Если бы он так и погряз в грехе? – Она подчеркнула последнее слово, будто обвиняла Порто в самых тяжелых пороках.
Дона Розилда намекала на прошлое Порто, молодость которого прошла в театральных кругах Рио де Жанейро, в гастролях по другим городам и провинциям. Он был одновременно сценаристом и хореографом, а если возникала необходимость, заменял актеров, суфлера, директора и костюмера. После женитьбы Порто остепенился и устроился на работу в Баии. От жизни на подмостках у него сохранился лишь альбом с вырезками да смешные анекдоты, и он никогда не упускал случая показать альбом и вспомнить кстати анекдот.
– Но в конечном счете все образовалось, не так ли? – возразила дона Лита, в глубине души гордившаяся театральным прошлым мужа. – Разве мы не счастливы? И потом, я нисколько не стыжусь его работы на сцене. Он никого не обворовал, никого не обманул, девушек не соблазнял…
– О чем ты говоришь?! Какие там девушки, если он знался только со шлюхами? Откуда бы он их взял? А уж наверное, был не прочь, вон какой здоровенный…
Мягкая и добрая от природы дона Лита не выносила, когда оскорбляли ее мужа. И уж если кто нибудь задевал его, в обиду не давала:
– Ну, знаешь ли, попридержи ка лучше свой язык и не смей больше трогать моего мужа, я сюда пришла не затем, чтобы выслушивать твои гадости…
Дона Розилда покорно умолкла, бормоча извинения. Сестра была единственной, к кому она питала хоть какое то уважение и с кем боялась поссориться.
– Я пришла потому, что Флор для меня как дочь… Какого черта ты не даешь девочке выйти замуж? Только потому, что он оказался не таким всемогущим, как ты это вбила себе в голову? Ведь они любят друг друга.
– Сколько раз тебе повторять, что ничего я себе в голову не вбивала, это они обманули меня, негодники! – Вспомнив об этом чудовищном надувательстве, дона Розилда снова пришла в ярость. – Лучше нам никогда больше не возвращаться к этому разговору. Я не допущу, чтобы она вышла замуж за этого подонка, пока я за: нее отвечаю. Когда ей исполнится двадцать один год, если хочет, может катиться ко всем чертям и губить себя сколько угодно. А до этих пор я не даю своего согласия, вот и все.
– Ты сама ищешь для себя огорчений… Смотрит, как бы беды не случилось…
Так и вышло. После неудачного визита тети Литы – последней посланницы Флор – девушка решила внять голосу разума. То есть покориться Гуляке, который, вооружившись самыми вескими доводами, убеждал ее, что есть только одна возможность разрешить эту проблему и в то же время доказать ему свою любовь и доверие. Как только Гуляка ее убедил, она не стала тянуть и вскоре позволила ему то, чего он так давно добивался. Однако, чтобы быть откровенными до конца (даже при всем нашем хорошем отношении к Флор и стремлении защитить перед читателями целомудрие и скромность нашей героини, ставшей жертвой неотразимого Дон Жуана), следует сказать, что Флор сама безумно желала того же, ибо в ней пылал огонь, на котором сгорела ее стыдливость.
Один из состоятельных приятелей Гуляки – Марио Португал, в те времена ветреный холостяк, предоставил ему свой скромный домик в окрестностях Итапоа. Легкий ветерок шевелил гладкие черные волосы Флор, солнечные блики трепетали на ее коже. Под рокот моря, овеваемый легким ласковым ветерком, Гуляка целовал Флор и, крепко прижимая к себе, с улыбкой говорил, пока его пальцы расстегивали пуговицы на ее платье:
– Я не умею любить ни под простыней, ни тем более одетым. Чего ты стыдишься, дурочка? Разве мы поженимся не для того же самого? Да и без женитьбы все равно это дело божье. Это он повелел, чтобы люди любили друг друга. «Возлюбите друг друга, дети мои, и у вас родится потомство», – сказал он, и это была одна из самых справедливых его заповедей.
– Умоляю тебя, Гуляка, не кощунствуй… – Флор закуталась в красное одеяло. Все в этой комнате действовало на нее возбуждающе: обнаженные женщины на стенах, репродукции рисунков, изображающие фавнов, которые преследуют нимф, огромное зеркало напротив кровати… Марио Португал был аристократом и создал в своей спальне утонченно эротическую атмосферу. На туалетном столике стояли духи, прохладительные напитки. У Флор похолодело в животе.
– Если бы он не хотел, чтобы мы любили друг друга, он оскопил бы всех, и у детей не было бы ни отца, ни матери… Ну, не будь дурочкой, отбрось одеяло…
Он сдернул с Флор красное одеяло и увидел ее обнаженное смуглое тело, которое красиво выделялось на белой простыне. Гуляка с радостным удивлением воскликнул:
– Боже, да ты вся словно пушком покрыта… Как это забавно и как прекрасно…
– Гуляка…
Чтобы она не стыдилась, он закрыл ее своим телом. Флор зажмурилась. Над морем грянула аллилуйя, ветер донес стон любви, и он проник в морскую тишь, где обитают рыбы и сирены. Голос Флор вступил в аллилуйю, которая теперь звучала в море и на земле, на небесах и в аду.
В то утро Флор пошла помочь доне Маге Патерностро, своей бывшей ученице, происходившей из очень богатой семьи, приготовить по случаю дня рождения завтрак на пятьдесят с лишним персон и столы со сластями и закусками на вечер. А оттуда она отправилась на свидание с Гулякой, где и случилось неизбежное. Дона Розилда думала, что Флор трудится у плиты доны Маги, а она лежала в объятиях Гуляки в Итапоа.
С того дня Флор была занята только одним: искала предлога поудобней, чтобы улизнуть на свидание с Гулякой. Она часто просила своих подруг и учениц: «Если мать тебя спросит, говори, что я была с тобой». Девушки не отказывались, они любили Флор, а многие откровенно покровительствовали ее роману. Обычно после уроков кто нибудь из девушек говорил:
– Я возьму с собой Флор на утренник, бедняжке нужно развлечься…
Могло показаться, будто Флор и впрямь начинает забывать Гуляку. Дона Розилда торжествовала: последнее время Флор уже не была так мрачна, больше не сидела в своей комнате, ожидая, когда Гуляка появится на улице, чтобы высунуться в окно назло матери, когда этот негодяй остановится поболтать с негритянкой Жувентиной. Эта нахалка да и кое кто еще всячески помогали влюбленным. Злобные интриганки! Дона Розилда насквозь видела их козни, ничего, придет день, когда она отплатит им с лихвой. Флор бросала Гуляке записки, посылала воздушные поцелуи. Тогда дона Розилда не выдерживала и начинала на чем свет стоит ругать дочь и этого пройдоху. А он только посмеивался, стоя на углу.
Потом, однако, дона Розилда заметила кое какие перемены: Флор перестала петь грустные песни и без конца упоминать имя своего возлюбленного, да и он больше не показывался на их улице. Флор снова улыбалась, говорила «доброе утро» и «добрый вечер», отвечала на вопросы доны Розилды.
Однажды на Байша дос Сапатейрос случайная подруга предупредила Флор:
– Смотри, будь благоразумна! – И загадочно улыбнулась.
Флор и Гуляка тоже улыбались, когда садились в такси – всегда одно и то же, принадлежавшее Цыгану, старому другу Гуляки, и мчались по направлению к Итапоа, крепко держась за руки и украдкой целуясь. Цыган приезжал за ними в сумерки. Возвращались они не торопясь: голова Флор на плече Гуляки. Ее черные волосы треплет ветер, любовники утомлены и полны нежности друг к другу; им совсем не хочется расставаться. С каждым разом Гуляка становился все настойчивее, требовал, чтобы Флор осталась с ним на всю ночь; ему уже недостаточно было просто обладать ею, хотелось, засыпая, чувствовать рядом ее дыхание, видеть те же сны. Флор тоже хотела более полной близости, и ее пылкую натуру не удовлетворяли короткие свидания.
– Но если я не явлюсь домой ночевать, – сказала она однажды вечером, когда он снова попросил ее остаться, – я не смогу вернуться к матери…
– А зачем тебе возвращаться? Поженимся – и делу конец. Не понимаю, почему ты не хочешь ей во всем сознаться…
– А куда я денусь до свадьбы?
Они решили, что лучше всего Флор будет у тети Литы и дяди Порто, у них она чувствовала себя как дома. На следующий же день, сразу после занятий с ученицами, Флор уложила свои вещи в два чемодана и баул, заперла дверь своей комнаты на ключ, положила его в сумочку и сказала матери, что идет на рынок в Байша дос Сапатейрос. Там Гуляка ожидал ее в такси Цыгана, который снова увез их в Итапоа, но вернулся с ними только на следующее утро.
Знакомой, которая пришла узнать новости и получить готовое шитье, дона Розилда сказала:
– Флор ушла на рынок, скоро вернется. Слава богу, она больше даже не заикается об этом негодяе и стала гораздо спокойнее…
– Скоро совсем его забудет… Так всегда бывает…
– Придется забыть, хочет она того или нет…
Они проболтали довольно долго, дона Розилда подробно рассказала об одной семье, недавно приехавшей из Амаргозы и поселившейся по соседству.
– Ну, мне пора. Раз Флор задерживается, я пойду. Кланяйтесь ей.
Оставшись одна, дона Розилда стала поджидать дочь. Сначала она просто беспокоилась, потом ее охватила тревога. А к ночи дона Розилда знала наверняка: безумная Флор сбежала из дому. Открыв перочинным ножом замок на дверях ее комнаты, дона Розилда увидела набитые вещами чемоданы и баул. Итак, притворщица обманывала ее, делая вид, будто порвала с этим канальей, а сама продолжала встречаться с ним. Дона Розилда всю ночь просидела с плеткой в руках. О, если б Флор набралась мужества вернуться…
Когда на следующий день перед обедом сестра и зять, явно чувствовавший себя не в своей тарелке, зашли к доне Розилде, та закатила одну из своих обычных сцен – рвала на себе волосы и кричала:
– Я ее знать не желаю… Я эту потаскуху больше сюда не пущу, ее место в публичном доме…
Дона Лита тоже вскипела:
– Я попрошу относиться ко мне с уважением. Флор у меня, а у меня не публичный дом. Если тебе безразлично счастье твоей дочери – это твое дело. Но нам с Талесом оно не безразлично. Я пришла сказать тебе, что Флор выходит замуж. Хочешь, свадьба будет здесь, как положено. А нет, мы устроим ее у себя, и с большим удовольствием.
– Шлюхе незачем выходить замуж, она может и так путаться…
– Послушай, сестра…
Но красноречие тети Литы и укоризненное молчание дяди Порто ни к чему не привели. Дона Розилда отказалась присутствовать на свадьбе и дать согласие на брак, пусть неблагодарная сама получает разрешение судьи, чтобы весь город узнал о ее позоре и бесчестье. Пусть эта бесстыдница не рассчитывает на нее, она не станет покрывать ее грех и спасать ее репутацию.
На другой же день дона Розилда уехала в Назарет к своему сыну, который принял ее без особого восторга. Эйтор сам подумывал жениться, и если до сих пор не женился, то только потому, что пока мало зарабатывал.
Однако, как только он сэкономит несколько конторейсов, он обязательно это сделает. У него уже и невеста была на примете – бывшая ученица Флор, с влажными, блестящими глазами, по имени Селесте.

14

Семь лет прошло с этой далекой ночи до того тревожного воскресного утра, когда Гуляка упал бездыханным, танцуя с ряжеными самбу на карнавале. И как тогда справедливо заметила дона Гиза – а слов эта женщина на ветер не бросала, – хоть все эти семь лет дона Флор оплакивала свои маленькие грехи и большие грехи мужа, у нее еще остались слезы. Слезы стыда и страдания, боли и унижения.
Она проливала их ночами, когда Гуляки не было дома. Бессонными ночами, полными нескончаемого ожидания, будто заря отступила к границам ада. Дождливыми ночами, когда струи воды заводили свою протяжную заунывную песню, монотонно барабаня по крышам. Ей не хватало теплой груди Гуляки, его сильных рук. Дона Флор вслушивалась в каждый шорох и не могла заснуть, словно ее мучила открытая рана. Охваченная тоской, она дрожала в леденящем ознобе, одна в супружеской кровати.
Зато когда Гуляка был рядом, холод и грусть отступали. От него исходило радостное тепло, которое охватывало дону Флор, и начиналась упоительная ночь. Доне Флор было уютно, она чувствовала себя счастливой и немного возбужденной, словно выпила стакан вина или рюмку ликера. Близость Гуляки пьянила ее, как крепкий напиток, и она не могла устоять перед его поцелуями и ласками. То были ночи безудержной, феерической страсти.
Таких вечеров, когда Гуляка оставался с женой после обеда и, растянувшись на софе и положив ей голову на грудь, слушал радио и рассказывал разные истории, было слишком мало. Его смелая рука гладила ее, ласкала, а потом они пораньше укладывались на свою железную кровать. Но таких вечеров было слишком мало, они выпадали, когда Гуляку вдруг охватывало отвращение к беспорядочной жизни и он оставлял приятелей, кашасу, рулетку на три четыре дня, а то и на неделю и сидел дома. Тогда он обычно спал, рылся в шкафах, заигрывал с ученицами, приставал к доне Флор, чтобы она ложилась с ним в постель в самое неподходящее время. Эти дни пролетали быстро. Легкомысленный Гуляка ставил все вверх дном, его задорный смех раздавался в коридоре, он переговаривался из окна с соседями, слушал, как ругаются между собой дона Норма и дона Гиза, и наполнял весь дом и улицу своим весельем. Да, эти ночи можно было сосчитать по пальцам – полные безумного восторга, смеха и страстных ласк. «Моя кокосовая конфетка, мой цветочек базилика, соль моей жизни, мой пушистый зверек, твой поцелуй для меня слаще меда». Чего только он не шептал ей! Зато других ночей было бесконечно много. Дона Флор спала тревожно, просыпаясь от малейшего шороха, а то и вовсе не смыкала глаз, охваченная гневом, пока не угадывала его шагов вдалеке и не слышала, как поворачивается в замке ключ. По тому, как открывается дверь, она уже знала, насколько Гуляка пьян и была ли удачной игра. Смежив веки, дона Флор притворялась спящей.
Иногда он приходил на рассвете, и она ласково встречала его, оберегая его поздний сон. На усталом лице Гуляки блуждала виноватая улыбка, свернувшись клубком, он прижимался к жене. Дона Флор молча глотала слезы, чтобы Гуляка не заметил, что она плачет, – у него ведь и без того было достаточно причин для раздражения: нервы его сдавали от превратностей борьбы с фортуной. Он приходил почти всегда навеселе, а иногда и пьяный и сразу засыпал, однако прежде приласкав жену и шепнув: «Сегодня я продулся, моя пушистенькая, но завтра обязательно отыграюсь…» Дона Флор не спала, охваченная нежностью, чувствуя, как муж, прижавшийся к ней, вздрагивает; он и во сне продолжал играть, все так же несчастливо, повторяя: «Семнадцать, восемнадцать, двадцать, двадцать три», – четыре роковые для него цифры… Флор наблюдала за мужем и представляла себе, как он ставит на одно из этих чисел и выигрывает. Она уже имела представление, что такое рулетка с ее соблазнами и собственными математическими законами. Сейчас, на рассвете, она охраняла его от всего мира, от фишек и костей, от крупье и, невезения. Она прикрывала его своим телом и. согревала; спящий Гуляка казался большим белокурым ребенком.
Случалось, он не приходил ночевать; дона Флор ждала его весь день и следующую ночь, страдая от унижения. Видя ее такой молчаливой и печальной, ученицы избегали задавать щекотливые вопросы, опасаясь, как бы бедняжка не расплакалась от стыда. Между собой они осуждали легкомысленного обманщика и жизнь, которую он вел, и как только ему не совестно мучить свою милую жену? Но стоило им увидеть Гуляку, стоило услышать его вкрадчивый голос, его веселые шутки, как все они, за очень редким исключением, начинали таять и млеть.
Все дни Гуляка проводил в беготне, разыскивая кредиторов, зачастую безуспешно: в залах, где идет игра, в долг не дают, фишки можно получить только за наличные. Он обходил банки, убеждал управляющих и их заместителей учесть векселя; применял всю свою хитрость, вырывая у поручителей гарантии, или выклянчивал под чудовищные проценты несколько сот мильрейсов у жадного ростовщика. Все послеобеденное время он мог потратить на скрягу, которого уговорить было почти невозможно, и ликовал, если ему удавалось одержать победу, когда скупец брал наконец ручку и ставил свою подпись на поручительстве, больше не в силах сопротивляться. Впрочем, некоторые наиболее практичные предпочитали действовать так: едва Гуляка появлялся с векселем на тысячу крузейро, жертва швыряла ему купюру в сто или двести крузейро, только бы от него отделаться. Через месяц или два вексель обязательно оказался бы просроченным.
Гуляка редко уходил с пустыми руками. Чтоб не поддаться его уговорам, недостаточно было простой жадности, нужно было обладать железной волей, не испытывать никакого сочувствия к чужому горю, словом, быть человеком бессердечным, как итальянец Гильермо Риччи с Ладейра да Табоан. Он прославился тем, что мужественно сопротивлялся Гуляке в течение нескольких лет.
Еще можно назвать книжного торговца Дмевала Шавеса, в те времена этот богач был еще директором магазина. Он долго сдерживал натиск Гуляки, но однажды тот осаждал Дмевала целый день. Они вместе пообедали, приближался вечер. Гуляка терзал торговца шесть часов подряд – Мирандой специально засек время на своих швейцарских часах. Кончилось тем, что хитрец Дмевал, одурев от усталости и россказней Гуляки, сдался:
Клянусь, вы первый, кому я даю поручительство.
Что ж, дружище, неплохое начало, лучше и не придумать. Дальше пойдет как по писаному: кто хоть раз дает мне поручительство уже не может остановиться, входит во вкус.
Гуляка помчался в банк, оставив толстого директора с открытым ртом: он печально склонился над бухгалтерскими книгами, не понимая, как его угораздило уступить Гуляке и поставить свою подпись на векселе.
Когда по вечерам в «Табарисе» шла игра, Гуляка не приходил обедать. Он съедал только сандвич или еще что нибудь и ужинал уже поздней ночью, когда закрывались двери во всех игорных заведениях… Самые упорные – он, Джованни, Анакреон, Мирабо Сампайо, Мейя Порсан, негр Аригоф, элегантный, словно русский князь, – направлялись всей компанией на площадь Семи Ворот, к Андрезе, или в какую нибудь таверну, где подавали каруру в листьях, рыбу, холодное пиво и кашасу.
Если случалось, что он забегал домой пообедать, то сразу же после еды исчезал, всегда торопясь. Дона Флор навеки рассталась с надеждой, что муж ее, как все другие мужья, будет возвращаться с работы, располагаться по домашнему, в пижаме, читать газеты, обсуждать новости, ходить в гости, в кино. Она уже забыла, когда в последний раз была там! Разве что дона Норма затащит ее на утренний сеанс.
Они месяцами нигде не бывали. И все же всякий раз, когда он снимал пиджак и ослаблял узел галстука, она неизменно спрашивала.
– Больше никуда не пойдешь?
Гуляка с улыбкой отвечал:
– Ненадолго, дорогая. Меня ждут, но я не задержусь…
Иногда он заходил домой до обеда, но только с одной целью. Это означало, что Гуляка проигрался в пух и прах и нигде не добыл ни гроша: его подвела интуиция, а управляющие банками оказались бесчувственными и поручители куда то исчезли. Словом, не у кого было перехватить взаймы. В такие дни он был раздражен. Гурман Гуляка, обычно смакующий изысканные блюда доны Флор, ел молча, без аппетита, даже не замечая, что ему подают. Он украдкой поглядывал на жену, пытаясь определить, какое у нее настроение и найдет ли он у нее сочувствие. Ибо он приходил лишь за одним: выпросить у жены денег. Он всегда просил взаймы, но, разумеется, долгов никогда не возвращал. И все же дона Флор каждый раз уступала ему и давала кое какую мелочь, хотя частенько и сама испытывала денежные затруднения. В такие дни Гуляка становился грубым и жестоким, его обаяние и галантность исчезали без следа.
Едва завидев его, дона Флор сразу же догадывалась о его намерениях. За прошедшие годы она хорошо изучила своего мужа: его походку, плутовской блеск его глаз, когда он поглядывал на какую нибудь красотку, на ее болтливых учениц, на декольте доны Гизы или вообще на всех встречных женщин, когда супруги шли по улице. Гуляка ни одной не оставлял без внимания, разве только совсем уродливых.
Итак, после полудня Гуляка был в поисках денег и в зависимости от результатов являлся или не являлся домой обедать, был ласков или груб. А к вечеру снова шел навстречу своей мрачной судьбе.
Мрачной? Вряд ли это торжественное слово подходит к характеру Гуляки и его беспечной жизни. Ее можно было назвать ночной, но не мрачной. Гуляке никак не шли темные, зловещие краски, какими любят рисовать игроков те, кто затевает против них кампании. У Гуляки не дрожали руки, когда он делал ставку, и его не мучила нечистая совесть после бессонной ночи.
Правда, его охватывало тревожное волнение, когда он следил за шариком рулетки, но это было приятное волнение. Ни разу ему не приходила в голову мысль о самоубийстве, ни разу его грудь не терзало раскаяние, а в ушах не раздавался требовательный голос разума. Все эти ужасы, от которых погибают азартные игроки, были неведомы Гуляке. Жаль, конечно! Но что поделаешь, если это так? Невозможно представить себе Гуляку этаким романтическим героем, который не в силах бороться со своим роком, презирает себя, хочет пустить себе пулю в висок у дверей казино, но не может набраться смелости.
Жизнь Гуляки, напряженная и суровая, была по плечу лишь настоящему мужчине, слабый не выдержал бы этой битвы, которая велась каждый вечер, каждое мгновение каждого вечера. Для Гуляки удары коварной судьбы никогда не становились катастрофой, непоправимым несчастьем. Жизнь его была переменчивой, но веселой, и всегда находился кто нибудь, кто соглашался одолжить ему денег. Невероятно, что столько людей шло на это. Впрочем, может быть, таким образом они наслаждались риском, не посещая казино, пользующиеся дурной славой? Глубокие переживания дарила судьба Гуляке.
Например, в тот августовский вечер, начавшийся так неудачно – он пытался выпросить денег у доны Флор, но та не дала, поскольку у нее оставалось лишь немного на домашние расходы, – они поссорились, наговорили друг другу бог знает чего. В конце концов дона Флор бросила ему тридцать жалких мильрейсов, и с ними Гуляка начал свой славный поход в «Абайшадиньо», где играли в рулетку Он поставил десять мильрейсов на свое любимое число, и вдруг… Вдруг его число выиграло – хотите верьте, хотите нет! – четырнадцать раз подряд. Гуляка продолжал играть, окруженный взбудораженной толпой, и не собирался ставить на другое число. Узнав об этом, Мирандой как сумасшедший примчался из другого зала, где играли в ронду, и крикнул Гуляке:
– Остановись ради своих детей, везение не вечно.
У Гуляки не было детей, и он не остановился, но Мирандон, у которого дети были, прикрыл руками фишки и, оттолкнув Гуляку, увел его от стола. И правильно сделал: хотя Гуляка и вышел из игры против воли, зато в выигрыше.
В тот вечер он покинул казино с карманами, полными денег. Вспомнил, как кричал рыдающей доне Флор: «Ты просто никуда не годишься, ничего не стоишь и ни капельки меня не любишь», – и решил явиться домой пораньше и с подарком. Да не с каким нибудь, а с дорогим ожерельем, кольцом, браслетом, драгоценным камнем. Но где его взять, если магазины уже закрыты? Мирандон предложил поискать что нибудь подходящее в публичных домах. Девицы иногда получали дорогие подарки от какаовых плантаторов или помещиков. Некоторым даже удавалось кое что скопить, и, оставив свое ремесло, они открывали салоны красоты или мелочные лавки. Мирандон знал двоих, которые даже вышли замуж и стали вполне порядочными дамами.
Приятели отправились на поиски. Они ходили по кабаре, веселым заведениям, гостиницам и всюду угощали всех, кто хотел выпить, пивом вермутом и коньяком. Платил Гуляка. Пересмотрели десятки украшений, но все это были жалкие, дешевые побрякушки из хромированного металла и латуни с разноцветными стекляшками. Ночь между тем приближалась.
А ведь он хотел прийти домой пораньше – сюрприз так сюрприз. Гуляка торопился, представляя, как обрадуется дона Флор, когда он явится до полуночи да еще с подарком. Но подарок должен быть дорогой, не из тех, что покупают у бродячих торговцев. Наконец на Ладейра де Сан Мигел, в будуаре – как манерно выразился Мирандон мадам Клодетты, стареющей куртизанки, существовавшей за счет скудной клиентуры, привлеченной ее французским происхождением они нашли то, что было надо.
Бирюза необыкновенной голубизны поразила Гуляку и Мирандона. Исключительно красивая оправа была из настоящего золота. Мадам Клодетта крепко зажала кольцо в руке, словно защищая фамильную драгоценность, и сообщила по секрету, что привезла кольцо из Европы, его носили мать мадам Клодетты и бабка, и потому оно для нее особенно дорого. Только за большие деньги она согласится расстаться с этой не имеющей цены вещью, которая напоминает ей о покинутой Лотарингии и детстве. Да, за большие, очень большие деньги. У le petit Vadinho, le pauvre  , никогда не будет такой суммы, а если и будет, вряд ли он ее истратит на женские украшения. Но что значат деньги для Гуляки, мадам? Даже проигравшись в пух и прах, он ищет их только для того, чтобы снова попытать счастья в рулетке. Гуляка швырял кредитки полными горстями, пока в карманах почти ничего не осталось; глазки мадам Клодетты загорелись алчным огнем. Покрытая слоем пудры и крема, эта мумия задрожала при виде банкнот в сто и двести мильрейсов.
Без четверти двенадцать, то есть раньше полуночи, как и собирался, Гуляка приехал домой на такси Цыгана. Дона Флор едва задремала,когда он ворвался в спальню и, положив ей на грудь кольцо с бирюзой, сказал улыбаясь:
– А ты не хотела одолжить мне денег, дурочка… – Оставшиеся деньги, около двух конторейсов, он разбросал по постели.
Так можно ли назвать «мрачной» судьбу человека, который был таким жизнерадостным и улыбался, даже если ему не везло?
Возможно, доне Флор с ее позиций судьба эта и казалась мрачной. Особенно с позиций, которые она занимала сейчас, поджидая своего мужа в спальне.
Как, впрочем, и все семь лет, то есть целую вечность. За эти годы дона Флор пролила немало слез, но и пережила немало приятных минут на супружеском ложе. Нежностью и лаской старался Гуляка вознаградить ее за томительные часы ожидания, за горечь унижений. Как то раз дона Гиза, хваставшаяся своими познаниями в области психологии, психоанализа, психографии и прочих американских штучек, объяснила доне Флор, что она замужем за исключительной личностью – исключительной, правда, не в том смысле, в каком привыкла употреблять это слово дона Флор, то есть великий, лучший, – отнюдь! Дона Гиза имела в виду совсем другое: натуру из ряда вон выходящую, не укладывающуюся в рамки скучной обывательской жизни. Способна ли дона Флор понять его и быть с ним счастливой? – спрашивала дона Гиза, без сомнения хорошая подруга, но чересчур уж ученая и злая на язык.
Дона Флор хотела, чтобы у нее было все как у людей и чтобы муж ее был как все мужья. Разве не служил он в муниципалитете, куда его устроил богатый родственник, доктор Айртон Гимараэнс, он же Шимбо? Ей хотелось, чтобы Гуляка приходил с работы с газетами под мышкой, с пакетом бисквитов или сластей из кокоса. Обедал в положенное время, перед сном прогуливался с нею под руку, наслаждаясь легким ветерком и луной. А потом ласкал ее, но не поздней ночью и не тогда, когда ему вздумается:
У них же все было не так Гуляка приходил домой, когда ему хотелось, а то и вовсе не приходил, ночуя у потаскух, с которыми возобновил прежние связи. Супружеской любви он отводил самое неподходящее время, не считаясь ни с часами, ни с календарем. Между ними не было ни молчаливого согласия, ни привычки, которая обычно существует у супругов. В доме царил беспорядок, по вечерам Гуляка пропадал неизвестно где, а она томилась в ожидании на своей железной кровати, страдая от ревности и тоски. Почему все мужья считаются со своими женами и только Гуляка не считается с ней? Почему он не такой, как другие? Почему нельзя жить спокойно, размеренно, без тревог без сплетен и без этого бесконечного ожидания? Почему?
Постепенно это ожидание, рулетка, кашаса, ночевки мужа вне дома, грубая ругань стали для доны Флор привычными, и все же она не хотела с этим мириться, да так, наверное, и умерла бы, не смирившись.
Но первым умер Гуляка. И теперь – увы! – ей некого больше ждать, но и не на что надеяться, некого любить. Гуляка ушел из дому навсегда, и дона Флор вдруг обнаружила, что бремя ее страданий непереносимо. Теперь ей незачем с бьющимся сердцем прислушиваться к каждому шороху, к шагам пьяных на улице, к тихому скрежету ключа в замке, к звукам далекой серенады.
Далекой и страстной. Иногда Гуляка будил ее песней под аккомпанемент скрипки и кавакиньо, гитары и флейты, трубы и мандолины, совсем как тогда на Ладейра до Алво, когда она впервые узнала все о своем возлюбленном: о том, что он бедняк без гроша в кармане, мелкий чиновник, плут, вымогатель, пьяница, развратник и игрок.

16

Ясным и прохладным июньским утром две женщины вышли из церкви святого Франциска после мессы и, решительным шагом перейдя через площадь Террейро де Жезус, направились к лабиринту старинных узких улочек Пелоуриньо. Мальчишки напевали рискованную самбу, отбивая ритм по пустым консервным банкам.
Дона Норма, обращаясь к спутнице, проворчала:
– Почему эти молокососы не обратят внимания на зады своих матерей?
Возможно, это было простое совпадение и мальчишек вдохновили вовсе не ее пышные телеса, однако дона Норма на всякий случай бросила на нахалов строгий взгляд, который тут же смягчился, упав на чумазого малыша лет трех, одетого в лохмотья: он танцевал самбу в центре хоровода.
– Посмотри, Флор, какая прелесть, до чего ж хорош этот дьяволенок…
Дона Флор взглянула на ватагу оборванных детей. Некоторые из них толклись на оживленной площади среди бродячих фотографов или торговцев фруктами, норовя украсть из их корзин апельсины, лимоны, мандарины. Другие аплодировали человеку, продававшему чудодейственные лекарства, который расхаживал со змеей на шее, обвившейся наподобие отвратительного галстука. Третьи клянчили милостыню у церквей, налетая на богатых прихожан, либо перебрасывались шуточками с сонными девицами, еще совсем молоденькими, бродившими по скверу в ожидании утренних клиентов. Все эти пострелята появились на свет от случайных связей, у них не было ни отца, ни крыши над головой. Они жили беспризорными, носились по переулкам и в будущем, вероятно став карманными воришками, познакомятся с коридорами полицейских участков.
Дона Флор вздрогнула. Она пришла сюда взять малыша, только что родившегося, который ничего не будет знать о своем происхождении. Но при виде ребятишек, бегающих по площади Террейро, сердце ее преисполнилось жалости: сейчас она усыновила бы их всех, а не только ребенка Гуляки. Впрочем, Гуляка и без нее позаботился бы о своем сыне, никогда бы его не бросил на произвол судьбы, не такой он был человек, чтобы оставить ребенка без помощи, тем более своего родного, плоть от плоти. Он не стал бы отказываться от отцовства, а с гордостью, во всеуслышание объявил, бы о нем.
Дона Флор никогда в этом не сомневалась, хотя муж не сказал ей на этот счет ни слова. Но дона Флор знала, знала наверняка, что ребенок для него был бы самой большой удачей, самым большим выигрышем, самой крупной ставкой. Поэтому ее так встревожило известие, принесенное доной Динорой. Ведь Гуляка и без того почти не принадлежал ей из за своего пристрастия к игре и веселой жизни. Что же ей останется, если между ними к тому же встанет ребенок, тянущий ручонки к своему отцу? Тот самый ребенок, которого она не смогла ему дать.
Сообщение доны Диноры повергло дону Флор в отчаяние. Даже дона Норма ничего не могла посоветовать. Всегда решительная и собранная, она не находила выхода из создавшегося положения и чувствовала себя растерянной.
– А почему бы тебе не сказать, что ты беременна? – Умнее она ничего не могла придумать.
– Ну и что дальше? Потом он узнает правду и будет еще хуже…
Соломоново решение приняла дона Гиза – оно было не только достойным и практическим, но и помогало справиться с другими проблемами. Дона Гиза была докой в вопросах психологии и метафизики. Сам профессор Эпаминондас Соуза Пинто почтительно снимал перед ней шляпу. «Весьма эрудированная женщина», – говорил он, а ведь профессор никогда не ошибался в расстановке знаков препинания и бесплатно корректировал еженедельник Пауло Насифе, издававшийся небольшим тиражом, но процветавший за счет объявлений.
Когда огорченная дона Флор и растерявшаяся дона Норма ввели в курс дону Гизу, та сразу же нашла выход. На своем отвратительном португальском языке она объявила, что, если Гуляка так хотел ребенка, что не побрезговал проституткой, поскольку дона Флор бесплодна, если дона Флор боится из за этого ребенка, родившегося от другой, навсегда потерять Гуляку, чтобы сохранить мужа, ей остается только одно: принести домой этого незаконорожденного отпрыска Гуляки и стать для него матерью.
Но в чем дело? Почему так раскричалась дона Флор, ругаясь, как американская миллионерша – сравнение принадлежало доне Гизе, которая была поражена реакцией соседки, – и клянясь, что этого никогда не случится и что она ни за что не возьмет себе ребенка другой женщины, особенно потаскухи?… К чему этот скандал? Ведь Бразилия, по мнению американки, тем и отличается от других стран, что здесь все относятся друг к другу с сочувствием и пониманием. Замужние женщины воспитывают внебрачных детей своих мужей. Она сама знает несколько таких случаев в бедных и богатых семьях. Разве соседка дона Абигайл не воспитывает дочку своего мужа от какой то женщины с такой же любовью, с какой воспитывает собственных четырех детей? Просто замечательно! Этим то и понравилась Бразилия доне Гизе, поэтому то она и приняла бразильское подданство.
Чем виноват ребенок, какой грех он совершил? Как можно оставить бедного малыша, плоть и кровь ее мужа, Гуляки, обреченным на лишения и голод, среди нищеты и пороков, не дать ему образование и других жизненных благ? К тому же разве не боится дона Флор – и не без оснований, – что Гуляка останется с матерью ребенка, чтобы быть ближе к сыну? Но если дона Флор возьмет этого ребенка к себе, чтобы воспитывать его как родного, разве не будет это самым убедительным доказательством ее любви к мужу? Ребенок, рожденный другой женщиной, навсегда свяжет Гуляку и Флор, и тогда исчезнут все ее страхи и опасения.
А если благодаря заботам доны Флор в доме будет расти здоровый, красивый ребенок, который станет для Гуляки источником постоянной радости, кто знает, может быть, это пробудит в нем ответственность, заставит его изменить образ жизни, взяться за ум и устыдиться прошлого, раз и навсегда оставив игру и женщин? Вполне возможно, что так и будет, примеров тому более чем достаточно.
Вдохновившись этой идеей – «до чего ж хитра гринга!» – дона Норма поддержала дону Гизу. Она так и посыпала примерами. Взять хотя бы азартного игрока и пьяницу доктора Сисеро Араужо из Санто Амаро да Пурификасана. Бедная его жена, дона Пекена, совсем с ним измучилась. Но когда она родила ребенка, доктор Сисеро превратился в самого примерного мужа. А сеу Мануэл Лима, без ума влюбившийся в женщину легкого поведения… Хотя он, по правде говоря, не очень хотел ребенка, но исправился, как только вступил в брак, и не было супруга вернее его…
Одним словом, дона Гиза считала, что ребенок, в котором дона Флор видела такую угрозу своему домашнему очагу, может, будто по мановению волшебной палочки, стать его оплотом, гарантией любви Гуляки к жене и его перевоспитания. Правда, подумала про себя дона Гиза, этот новый Гуляка лишится своего обаяния, своей загадочности и своего грубоватого остроумия.
У доны Флор словно пелена с глаз упала. Лицо ее осветилось радостью, и со словами благодарности она бросилась в объятия подруги. Они разработали подробный план действий. А это было совсем не просто. Без поддержки доны Нормы вряд ли дона Флор нашла бы в себе достаточно мужества, чтобы отправиться в квартал, где обитали падшие женщины и «самый низменный разврат», как выражались репортеры уголовной хроники, на поиски Дионизии, чтобы отобрать у нее новорожденного и усыновить его по всей форме в нотариальной конторе с соответствующими записями и свидетелями. Дона Норма, побуждаемая самыми дружескими чувствами, сразу же предложила сопровождать подругу. К тому же ей уже давно хотелось взглянуть на этот квартал и его обитательниц, а случая удовлетворить любопытство до сих пор не подворачивалось.
– Не могу же я отпустить бедняжку Флор одну в это логово! – урезонивала она Зе Сампайо, когда тот, пораженный до крайности пытался ее отговорить.
– Я уже не девчонка, а взрослая, почтенная дама, никто не осмелится ко мне пристать. – И дона Норма посвятила в свои планы Зе Сампайо, который больше не сопротивлялся энергичной супруге: – Мы отправимся туда завтра утром. Я пойду якобы для того, чтобы навестить своего крестника, внука Жоана Алвеса, а потом попрошу Жоана, чтобы он отвел нас к этой особе. Жоан же, как тебе известно, мастер капоэйры  .
Так они и сделали. В воскресенье после мессы в церкви святого Франциска, где дона Флор поставила украшенную цветами свечу, чтобы все сошло хорошо, они пересекли площадь Террейро и разыскали негра Жоана Алвеса, чистильщика обуви, на тротуаре рядом со зданием медицинского факультета. Вокруг него толпились ребятишки, и все они – и курчавый негритенок, и мулаты, и светлые блондины – называли его дедушкой. Они, как и еще очень многие дети, бегающие по узким и кривым улочкам между Террейро де Жезус и Байша дос Сапатейрос, были его крестниками. У негра Жоана Алвеса никогда не было детей ни от жены, ни от других женщин, но он добывал своим крестникам крестных матерей, еду, старую одежду и даже буквари. Жил он в подвале тут же поблизости вместе с несколькими крестниками. Этот свирепый на вид старик, бранчливый и вздорный, слыл колдуном. Из своего подвала, откуда открывался вид на зеленую долину, негр Жоан Алвес как бы распоряжался красками и светом Баии.
– Кого я вижу! Да благословит вас господь, кума дона Норма… А как поживает сеу Зе Сампайо? Передайте ему, что я на днях зайду в его магазин купить для ребят несколько пар обуви…
Мальчишки окружили подошедших женщин. В руках доны Нормы появился кулек с карамелью. Жоан Алвес свистнул, сразу подбежало еще несколько пострелят и среди них мулатик лет четырех пяти. Негр погладил его по голове:
– Попроси благословения у своей крестной матери, негодник…
Дона Норма благословила мальчика и дала ему монетку. Негр поинтересовался, каким добрым ветром занесло сюда куму.
– Видите ли, кум, я хочу попросить вас об одной услуге в очень деликатном деле.
– Деликатное дело не для меня, я ведь, как вы знаете, человек грубый…
– Я хочу сказать, это дело должно остаться в строгой тайне.
– Что верно, то верно, я не болтун и не сплетник. Можете говорить, кума…
– Вы, кум, не знаете некой Дионизии? Говорят, она живет где то здесь.
– И у вашей милости есть к ней дело?
– У меня лично нет, кум. А вот у моей подруги…
Жоан Алвес окинул дону Флор взглядом с головы до ног.
– Дело к Дионизии Ошосси?
– Наверное, к ней… Я слышала, она очень хорошенькая.
Жоан Алвес почесал свою поросшую жесткими, курчавыми волосами голову.
– Хорошенькая? Вы меня извините, кума, но вам следует выбирать выражения. Хорошенькой можно назвать белую, но не мулатку, да еще такую, как Дионизия. Таких красоток, как она, во всем мире, я думаю, найдется не больше полудюжины, и то надо еще поискать.
– У нее недавно родился ребенок…
– Тогда это она, она недавно родила и еще не вернулась к своему занятию…
Дона Флор наконец открыла рот, поинтересовавшись:
– А чем она занимается?
Жоан Алвес снова смерил ее взглядом, но на сей раз с некоторым презрением, явно пораженный ее невежеством:
– Она проститутка, сеньора, это ее занятие.
Дона Норма не хотела отвлекаться от главного.
– И вы, кум, водите с ней дружбу, знаете, где она живет?
– А почему бы мне с ней не дружить, кума? А живет она совсем рядом, на Масиэле.
– Отведите нас туда, кум, моя подруга хочет потолковать с ней об одном деле…
Жоан Алвес еще раз пристально посмотрел на дону Флор и почесал голову, будто что то в этих словах показалось ему подозрительным и не внушающим доверия.
– А почему бы ей не пойти туда одной, кума? Я покажу дом, где живет Дионизия.
– Будьте рыцарем, кум. Неужели вы допустите, чтобы женщины одни ходили по этому кварталу? А вдруг к нам пристанет какой нибудь нахал…
Благородство Жоана Алвеса было общеизвестно.
– Ну что ж, я провожу вас, но ручаюсь, никто не позволит себе по отношению к вам никакой выходки, у нас этого не водится…
Он встал и поручил своим крестникам присматривать за ящиком и щетками. Это был стройный, крепкий негр лет пятидесяти с лишним, его курчавые волосы уже начали седеть. На шее он носил ожерелье божества Ориша, красные и белые четки божества Шанго. Только морщины под глазами говорили о его пристрастии к кашасе. Поднявшись, Жоан поинтересовался:
– А что за дело к Дио у этой девицы? – В последнем слове прозвучала насмешка.
– Ничего плохого, кум…
– А иначе при всем уважении к вам, кума, я с вами не пойду… Да это ни к чему и не приведет: ее святой всемогущ. – Он коснулся земли кончиками пальцев, приветствуя божество. – Окэ аро Ошосси! Ничто не может причинить ей зло, и любое колдовство обернется против того, кто его затевает…
– Когда вы меня сведете на макумбу, кум? Я очень хочу побывать на кандомблэ  …
Так, беседуя, они вошли в квартал, где жила Дионизия. Поскольку было воскресенье и субботний кутеж продолжался до рассвета, улицы были пусты. Лишь у немногих дверей сидели женщины, но и они скорее наслаждались погожим утром, чем поджидали мужчин. Тишь и благодать царили вокруг.
Дона Норма почувствовала разочарование – неинтересное время выбрали они для своего визита. Сейчас этот квартал ничем не отличался от тех, где живут самые добродетельные люди. К тому же дом Дионизии находился в начале улицы.
Когда они поднимались вверх по шатким ступеням, мимо них в темноте шмыгнула огромная крыса. Отовсюду слышались голоса, кто то тихо напевал грустную песню. На площадке четвертого этажа до них донесся запах лаванды, курящейся в глиняных сосудах, – верный знак того, что в доме новорожденный. Они пошли по коридору и остановились у одной из дверей.
Жоан Алвес постучал костяшками пальцев.
– Кто там? – откликнулся тихий, спокойный голос.
– С миром, Дио… Это я, Жоан Алвес. Тут со мной две сеньоры, они хотят с тобой поговорить. Одну из них я знаю, это моя кума Норма, достойная женщина.
– Так входите и извините за беспорядок, я еще не успела убрать…
Женщины вошли вслед за негром. В тесной комнатушке стояла двухспальная кровать, покосившийся шкаф, железный умывальник с эмалированным тазом и ведром. Все сияло чистотой. На стене висели зеркало с трещиной и гравюра, изображающая святого Бонфима, украшенная лентами. Через окно, выходившее во двор, лился солнечный свет вместе с грустной песенкой. Облокотившись на подушки, до половины прикрытая простыней, мулатка Дионизия приветливо улыбалась нежданным гостям. Декольте ее кружевного пеньюара обнажало пышную грудь к которой она прижимала спящего младенца – крупного и очень смуглого. В сосуде под стулом курилась лаванда, и ее ароматом пропитывалась одежда новорожденного, положенная на плетеное сиденье. Два ящика из под керосина, покрытые шелковистой бумагой, заменяли табуретки. В заднем углу комнаты были развешаны лук и стрелы Ошосси, изображение Георгия победоносца, поражающего дракона, зеленый камень – вероятно, фетиш Йеманжи, четки из бирюзы.
– Сеу Жоан, – сказала мулатка своим спокойным голосом, – сделайте милость, снимите со стула детские вещи и положите в шкаф: я приготовила их, чтобы переодеть малыша после купания. Дайте стул этой девушке… Она указала на дону Норму и, повернувшись затем к доне Флор, сказала с улыбкой: – А сеньора, что помоложе, пусть меня извинит, ей придется сесть на ящик.
Продолжая оставаться в кровати, она следила, как чистильщик выполняет ее распоряжения. Невозмутимо улыбающаяся, Дионизия не выказывала ни малейшего любопытства по поводу появления непрошеных гостей. Теперь было понятно, почему художник Карибэ изобразил ее в костюме королевы на троне афошэ.
Опередив негра, дона Норма взяла распашонку и пеленки и открыла шкаф, чтобы заодно выяснить, сколько у мулатки платьев, блузок туфель и сандалий.
– Возьмите ящик и для себя, сеу Жоан, и садитесь.
– Я постою, Дио, мне и так хорошо.
– Лучше разговаривать сидя и не спеша, сеу Жоан, стоя, труднее договориться.
Негр, однако, предпочел встать у подоконника, заслонив собой ослепительно сияющее солнце. В комнату лилась грустная песенка.

Я в страстях – как в цепях,
я рабыня твоя,
господин!
Когда дона Норма и дона Флор уселись, наступила короткая пауза. Дионизия своим приятным голосом первая нарушила молчание. Она заговорила о том, какой сегодня прекрасный день, и пожалела, что не может еще выходить на улицу:
– Трудно оставаться дома, когда умытое дождем солнышко еще радостнее сияет в листве…
Дона Норма согласилась с ней, и они стали мирно беседовать о солнце, о дожде, о лунных ночах в Итапоа, в Кабуле и не известно каким образом добрались до Ресифе, где жила сестра доны Нормы, вышедшая замуж за тамошнего инженера, и где Дио пробыла несколько месяцев.
– Больше полугода я таскалась повсюду с одним типом, который скрывался от полиции. Этот сумасброд вскружил мне голову, а потом бросил меня в Ресифе…
Они б, наверное, долго еще говорили, ибо обе любили поболтать, если бы дона Флор, услышав звон церковных колоколов, оповещавший, что наступил полдень, не встревожилась, прервав их оживленную беседу:
– Мы очень задержались, Норминья…
– Не беспокойтесь, мне очень приятно поговорить с вами… – сказала Дионизия.
– В следующий раз мы посидим подольше, – пообещала дона Норма. – А сегодня мы зашли по делу…
– Я к вашим услугам.
– У моей подруги, доны Флор, нет детей, она не может рожать, и, к сожалению, это неизлечимо.
– Знаю, это бывает, но Марилдес, одна моя знакомая, вылечилась.
– У Флор ничего не получится, врач сказал.
– Врач?! – Дионизия расхохоталась. – Врачи только и умеют, что красиво говорить да неразборчиво писать. Если барышня обратится к Пайзиньо, он ей в два счета поможет. Как, по вашему, сеу Жоан?
Жоан Алвес поддержал ее:
– Пайзиньо сделает пассы над ее животом, и дети пойдут каждый год.
Однако дона Флор пренебрегла этим советом обратиться к знахарю, хотя тот и пользовался отличной репутацией. Она бросила взгляд на спящего младенца. Не лучше ли сразу объясниться начистоту, узнать, действительно ли это сын Гуляки. Ребенок, такой чернокожий, совсем не похож на него. Дона Флор предпочла сразу приступить к самой неприятной части переговоров, и, как все робкие люди, слишком громко и решительно сказала:
– Я пришла к вам по очень серьезному делу, хочу кое что предложить и выяснить, не придем ли мы к соглашению.
– Так говорите, барышня, я внимательно вас слушаю.
– Мальчик… – начала дона Флор и тут же смолкла, не зная, как продолжать.
Дона Норма пришла ей на помощь:
– У вас ребенок родился всего несколько дней назад?
Дионизия взглянула на сына и улыбнулась в подтверждение.
– Так вот, моя подруга хочет узнать… Она, видите ли, дала обет, когда была при смерти, что ее первенец станет священником, если святой Бонфим ей поможет и она выживет. – Дона Норма говорила не спеша: эта история, придуманная ею накануне, ей самой не очень нравилась. – И вот бог внял ее молитвам, и она выздоровела каким то чудом.
Мулатка слушала с любопытством, стараясь уловить связь между болезнью этой девушки, чудом святого Бонфима и ее ребенком. Дона Норма заторопилась, желая поскорее миновать щекотливую тему.
– Но разве можно выполнить такой обет, не имея ребенка? И тогда она решила усыновить чужого, воспитать его, а потом отдать учиться в семинарию. Она узнала о вашем сыне и выбрала его…
Польщенная Дионизия мягко улыбнулась, и дона Норма, поняв эту улыбку как знак согласия, пояснила:
Она хочет усыновить вашего ребенка, оформив нужный документ в нотариальной конторе. Словом, взять его насовсем и воспитать как сына.
Дионизия молчала, прикрыв глаза. Слушала ли она дону Норму или доносившуюся издалека песню?

Я хотел бы
в объятьях твоих умереть!
Лучше мне умереть,
чем терпеть

– Лучше умереть, – прошептала она и, когда снова открыла глаза, от прежней ее сердечности не осталось и следа: взгляд стал холодным, у рта залегли горькие складки. – А почему?… – тихо спросила Дионизия. – Почему она выбрала моего ребенка? Почему именно его?
«Должно быть, мы причиняем ей невыносимое страдание, – подумала дона Норма… Какая мать захочет расстаться со своим ребенком? Даже самая бедная, прозябающая в нищете, предпочтет, чтобы ей разорвали сердце».
Кто то сказал, что ваш ребенок здоровый и красивый… И что у вас нет средств его воспитывать…
Если бы это делалось не ради блага ребенка, если бы речь шла не о сыне Гуляки, дона Норма ни за что бы не выступила в роли посредницы и ни к кому не обратилась бы с подобным предложением. Она с трудом выдавливала из себя слова. Но действительно ли это сын Гуляки? Не следует забывать о ремесле Дионизии. Мальчик еще темнее матери, а где же белокурые волосы Гуляки? Дона Норма сделала еще одно усилие над собой: намекнула, что мальчик в новой семье не будет знать нужды.
– У вас здесь полно ребятишек, да и у моего кума Жоана Алвеса крестников хоть отбавляй, я сама крестила одного из них. И все они голодают, живут в грязи, просят милостыню, даже воруют… Моя подруга не миллионерша, но достаточно обеспечена, чтобы бедняжка не голодал, не попал в тюрьму, учился на священника и ходил в церковь…
Будто разгадав вдруг намерения доны Нормы, младенец проснулся и заплакал. Дионизия высвободила грудь и, устроив ребенка поудобнее, стала его кормить. Она слушала гостью молча, как бы взвешивая все ее доводы: мальчика окружат комфортом и лаской, он ни в чем не узнает недостатка. Конечно, матери тяжело расстаться с сыном, но только эгоистка обречет свое дитя на голод и нищету. Дона Флор добрейшей души женщина, лучше ее трудно найти.
Дионизия теснее прижала грудь к губкам уже сытого ребенка. Повернувшись к окну, где стоял Жоан Алвес, она заговорила, обращаясь к нему, будто женщины не стоили того, чтобы им отвечать:
– Видите, сеу Жоан, как обращаются с бедняками? Эта вот, – она кивком указала на дону Флор, – сама не может рожать, так разузнала, что Дионизия Ошосси, у которой здоровья больше, чем денег, родила сынишку, и сказала своей подруге: «Пойдем с ней потолкуем… Эта чумазая еще будет нас благодарить»…
Дона Норма попыталась ее прервать:
– Нет нет, вы к нам несправедливы…
Голос мулатки звучал то взволнованно, то равнодушно, в нем слышалась горечь:
– Но у нее не хватило мужества пойти одной, и она попросила твою куму помочь ей уговорить меня. Ребенок Дио большой и красивый, из него получится отличный падре, а мать нищая и отдаст его без слова, да еще будет довольна, что избавилась. А если не отдаст, значит, она негодяйка и настоящая шлюха. Приблизительно в таком духе она мне тут толковала, вы сами слышали, сеу Жоан. Она думает, что у бедняков нет сердца, что раз я веду эту ужасную жизнь, то не имею права воспитывать своих детей…
Дона Норма снова попыталась остановить ее:
– Не говорите так…
Мальчик перестал сосать, и Дионизия встала с постели, держа его на руках, выпрямившись во весь свой величественный рост; красивая и в ярости, она поистине смотрела королевой. Продолжая говорить, мулатка неторопливо занималась ребенком, выкупала его в эмалированном тазу, перепеленала, посыпала тальком и одела в надушенную лавандой распашонку.
– Но они ошиблись адресом, я из тех женщин, которые способны воспитать своих детей так, чтобы люди их уважали, и мне не нужнее чужая милость. Пусть он не станет падре, пусть даже станет вором, все может случиться, но воспитывать его буду я сама и так, как сочту нужным. Он станет вожаком нашего квартала, с ним никто не посмеет шутить, и я не отдам его богачке, которая даже родить не смогла…
Она ласково улыбнулась ребенку и сказала ему:
– А главное, у тебя есть отец, который о тебе позаботится.
Вот тут то дона Флор и взорвалась. Неожиданно расхрабрившись, она отчаянно закричала:
– Только его отец – мой муж… Ваш ребенок мне не нужен, я хочу получить ребенка своего мужа… Вы не имели права заводить от него ребенка, вы спутались с ним, это ваше дело, но право на ребенка моего мужа имею только я…
Дионизия пошатнулась, будто ее ударили в лицо:
– Вы хотите сказать, что вы замужем за ним?… Неужели это правда?
Облегчив этой вспышкой свою исстрадавшуюся душу, дона Флор снова сникла и безнадежным тоном проговорила:
– Да, замужем уже три года… Извините меня, но только поэтому я и решила воспитывать ребенка, раз уж сама не могу родить… Но теперь я вижу, что вы правы, сеньора, воспитывать мальчика должна его мать… Да и какой толк был бы от моего воспитания? Я пришла потому, что слишком люблю своего мужа и боялась, что он бросит меня и уйдет к ребенку. Все остальное ложь. Но после того, как я вас увидела, я поняла, что – с сыном или без сына – он никогда не оставит вас, сеньора…
– Никакая я не сеньора, но клянусь здоровьем моего сына, если бы я знала, что Валдомиро женат, я не стала бы заводить от него ребенка и поддерживать с ним отношения. А ведь я собиралась бросить свое ремесло, построить домишко и жить с ним, как с мужем…
Она заканчивала одевать ребенка. Дона Норма подобрала полотенце, атмосфера в комнате несколько разрядилась.
– Клянусь, что Валдомиро – мой муж, – прошептала дона Флор, – это всем известно…
– Он никогда мне ничего подобного не говорил… – Дио взяла распашонку из рук доны Нормы и положила ребенка на кровать. – Почему? Зачем ему было меня обманывать? – Она задумалась, уже совсем успокоившись, и обратилась к доне Флор очень вежливо, даже уважительно. – Вы говорите, все знают о вашем браке, не так ли, сеньора?… Может быть… Но почему мне никто не сказал об этом раньше? Я ведь знакома со всеми его близкими, даже с матерью…
– С матерью? Но у него нет матери, она умерла…
– Как умерла? Я знакома и с ней и с его бабушкой… Знаю его брата, Роке, столяра…
– Тогда это не мой Валдомиро!… – обрадовалась дона Флор, весело рассмеявшись. – О, как это замечательно!… Норминья, это же другой Валдомиро! Я готова заплакать от радости…
Дионизия Ошосси, оставив ребенка на постели, закружилась в каком то ритуальном танце. Она увлекла за собой Жоана Алвеса, не переставая благодарить свое божество: «Окэ, отец мой Ошосси, аро окэ!»
– Это другой Валдомиро, мой Валдомиро не женат, у него только одна женщина – Дионизия, его мулатка Дио…
Внезапно она остановилась, взглянув на дону Флор, дона Норма взяла мальчика на руки и стала его баюкать.
– Значит, наши мужья тезки? И мой без ума от… – Она осеклась, не закончив фразы.
– …от рулетки. Мой тоже, – закончила дона Флор.
– И вам сказали, что у меня сын от вашего мужа… Какие злые языки…
Дверь открылась, и на пороге появился плотный молодой негр, сияющий ослепительной белозубой улыбкой, с плутовским огоньком в глазах.
– День добрый!…
Все еще танцуя, к нему приблизилась Дионизия. Он здесь, рядом с ней, значит, долой все страхи и сомнения. Протянув руки к доне Норме, она взяла у нее ребенка и передала его отцу.
– Вот он, мой Гуляка, шофер грузовика, отец моего сына. – И, показав на дону Норму и дону Флор, сказала: – Это кума сеу Жоана, а вторая, знаешь, кто?
– Откуда мне знать?
– Жена другого Валдомиро…
– Моего тезки?
– Именно… Она думала, что ребенок у меня от ее мужа, и хотела взять его на воспитание, сделать из нашего малыша падре. – Она рассмеялась своим заразительным смехом и уже совсем спокойно продолжала: – Как вас зовут? Флор? Вот вы и будете крестной моего сына… Если хотите, я подыщу вам ребенка, своего я не отдам, он у меня один, но я могу найти то, что вам нужно…
– Будете моей кумой, дона Флор, – сказал шофер грузовика.
Дионизия передала малыша доне Флор. Птицы, порхавшие в небе, опустились на карниз архиепископского дворца.

18

Когда Гуляка в тот вечер явился домой, дона Флор сразу поняла причину его неожиданного возвращения. И чем больше она наблюдала за ним, тем больше утверждалась в своей догадке, никогда еще он не был так скромен с ученицами. Усевшись в углу гостиной, он позволил им спокойно закончить практические занятия – приготовление торта ко дню рождения. Девушки из новой группы хихикали, не скрывая своего любопытства и желания познакомиться с мужем преподавательницы, о котором ходило столько самых противоречивых слухов. Гуляка был по своему знаменит и пользовался репутацией человека необычного. По окончании урока, когда под восторженные возгласы был подан торт и рюмки с какаовым ликером собственного приготовления – дона Флор славилась не только своими соусами, но и яичными и фруктовыми ликерами, – учительница не без хвастливой гордости представила мужа.
На этот раз Гуляка ни разу не пошутил, не сказал ни одной двусмысленности, никому не подмигнул. Вид у него был серьезный, даже грустный. Дона Флор хорошо знала, что это означает, и боялась этого. Если бы только она могла задержать учениц до поздней ночи, пусть даже бездельник начнет к ним приставать. Если бы она могла избежать этого неприятного разговора с мужем, который в таких случаях чувствовал себя виноватым и не смотрел ей в глаза. Но ученицы, девушки и замужние женщины, ведущие светскую жизнь, быстро выпили ликер и распрощались.
Накануне дона Лижия Олива по королевски щедро заплатила за сласти и закуски, которые дона Флор приготовила для приема в честь знатных гостей из Сан Пауло. Вообще говоря, выйдя замуж, она не брала подобных заказов, ограничиваясь занятиями с ученицами, но делала исключения для тех, к кому относилась с особым уважением. К числу таких дам принадлежала и дона Лижия.
Об этих дополнительных заработках Гуляка, как правило, не знал, и дона Флор откладывала их на непредвиденные расходы: дорогие покупки, на случай болезни и другие неотложные нужды. Иногда ей удавалось скопить несколько конторейсов, которые она прятала в домашних тайниках. Сбережения эти уходили также на приобретение домашней утвари и посуды, подарки ко дню рождения, на купленную в рассрочку швейную машину, а также долги Гуляке, который частенько занимал у жены по сто двести мильрейсов…
И вот, когда Гуляка, устав от беготни по городу в поисках денег, сидел в гостиной, пришел доктор Зителман Олива, человек очень важный, занимающий не один ответственный пост.
– Я ношу эти деньги с собой уже три дня… Лижия сегодня меня чуть не убила, когда узнала, что я еще не отдал их вам…
– Ну что вы, доктор, стоило беспокоиться… Такие пустяки…
– Послушайте, сеу Валдомиро, – пошутил доктор, – что вы де лаете для того, чтобы ваша жена с каждым днем все больше молодел, и хорошела? – Он знал дону Флор еще девочкой и уже давно был знаком с Гулякой, который время от времени пытался перехватить у него взаймы, впрочем тщетно, ибо доктора Зителмана не так то легко было провести.
– Она ведет спокойную жизнь, доктор, вот в чем секрет. Такой муж, как я, не причиняет забот… Вот она и живет в свое удовольствие, ни о чем не беспокоясь… – Гуляка весело и беззаботно рассмеялся. Дона Флор тоже рассмеялась от такой наглости.
В тот день Гуляка не попросил у нее денег. Он, видимо, выиграл накануне и у него еще кое что оставалось. Но когда к вечеру следующего дня он неожиданно появился с серьезным, почти печальным лицом и опущенным взглядом, дона Флор сразу догадалась, что привело его домой. И пока ученицы наслаждались ликером и тортом, украдкой поглядывая на молодого мужчину, дона Флор поклялась себе, что не даст ему из этих денег, предназначенных на покупку нового приемника, ни гроша. Слушать радио было любимым развлечением доны Флор: она обожала самбы и песенки, танго и болеро, юмористические программы и особенно литературные передачи. Вместе с доной Нормой, доной Динорой и другими соседками она с волнением следила за судьбой графини, влюбленной в бедного инженера. Только дона Гиза, как образованная женщина, презирала эту бульварщину.
Старый, видавший виды приемник, принесенный в приданое доной Флор, требовал постоянных затрат, так как без конца портился, обычно в самое неподходящее время, и эти частые починки дорого обходились. Вот почему на сей раз дона Флор приняла столь твердое решение: ни за что не отдавать накопленных денег. И вообще пора было положить конец этим замашкам Гуляки.
Ученицы упорхнули, несколько разочарованные: неужели тот хмурый тип, что сидел в углу гостиной, и есть муж доны Флор, слывший неотразимым соблазнителем и нашумевший своим романом с Ноэмией Фагундес да Силва? Откровенно говоря, они не нашли в нем ничего привлекательного и вовсе не таким представляли его себе по тем разговорам, которые о нем велись. Наконец дона Флор осталась наедине с мужем. Сердце ее сжималось от страха. Вяло поднявшись с кресла, Гуляка подошел к столу и налил себе рюмку ликеру.
– Вкусная штука, но очень опьяняет и похмелье тяжелое… Голова трещит не меньше, чем от ликера из женипапо…
Стараясь казаться беззаботным, он подошел к жене и любезно предложил отпить из его рюмки:
– Пригуби, любовь моя…
Но дона Флор отказалась, отведя его руку, которая ласково скользнула по ее затылку и груди. «Лицемер и обманщик, и все ради того, чтобы я сдалась, сначала приласкает, а потом воспользуется моей слабостью». Дона Флор вдруг вспомнила все прежние обиды и, твердо решив бороться за свой приемник, встала, с горечью спросив:
– Почему ты не говоришь прямо, зачем пришел? Думаешь, я не знаю?
Гуляка совсем сник. Он пришел потому, что ничего иного не оставалось, потому что ему нигде не удалось раздобыть ни гроша. Он вовсе не хотел этого и сам был искренне огорчен. Если бы был другой выход!
Гуляка знал, на что дона Флор копила деньги, но сеу Эдгар Витрола еще не приходил: старый приемник по прежнему стоял в гостиной. Гуляка это увидел, едва только открыл дверь. Однако продавец мог появиться в любую минуту со своим сказочно прекрасным деревянным ящиком, отделанным под слоновую кость, с хромированным металлом. Это новейшее достижение радиотехники принимало далекие радиостанции Японии и Австралии, Аддис Абебы и Гонконга, не говоря уже о Москве с ее столь же запретными, сколь и заманчивыми программами. Дона Флор послала сеу Эдгару записку через Камафеу, музыканта, игравшего на беримбау  , и неразлучного приятеля Витролы.
Гуляка ехал домой сначала на трамвае, потом шел пешком. Он испытывал нетерпение и в то же время стыд. С одной стороны, ему хотелось прийти домой раньше торговца радио (и он верил, что так оно случится), с другой – после сеу Эдгара, чтобы дома уже не было ни старого приемника, ни денег, которые Флор получила от доны Лижии за то, что после дневных занятий весь вечер простояла у плиты. Вот какое противоречие раздирало его, пока он ехал на трамвае и шел по улице, пока входил в дом и открывал дверь. Если сеу Эдгар еще не приходил, значит, предчувствие его не обмануло. A если новый приемник уже на месте, он никуда не пойдет и весь вечер просидит дома вместе с доной Флор, слушая музыку и пошучивая. В таком состоянии возвращался Гуляка домой.
Почему же Эдгар не пришел раньше него? Теперь у Гуляки не было другого выхода.
– Ты думаешь, я тебя люблю только из корысти?
– Конечно, ничего другого ты не знаешь… Низкий человек! – Дона Флор выпрямилась: – Только почему ты не сказал сразу?
Стена встала между ними в этот сумеречный час, когда мрак наплывает с горизонта, окрашенного в багрово пепельный цвет, когда все вокруг медленно угасает в меркнущих лучах.
– Раз ты этого хочешь, я не стану терять время зря. Дай мне взаймы хотя бы двести мильрейсов.
– Я не дам тебе ни гроша… Ни единого… Как тебе не стыдно просить у меня денег? Ты хотя бы раз вернул мне долг, пусть самый пустяковый? Эти деньги я отдам только сеу Эдгару.
– Клянусь, я завтра же верну их, но они позарез нужны мне сегодня, понимаешь? Для меня это вопрос жизни и смерти! Завтра же якуплю тебе приемник и все, что ты пожелаешь… Ну хотя бы сто мильрейсов…
– Ни гроша…
– Умоляю тебя, дорогая, это в последний раз.
– Ни гроша… – твердила дона Флор.
– Послушай…
– Ни гроша…
– Лучше не зли меня! Не дашь даром, тем хуже для тебя…
Гуляка оглядел комнату, ища место, куда она могла спрятать деньги. И тут дона Флор, совсем потеряв голову, в отчаянии бросилась к старому приемнику, куда между перегоревших ламп засунула деньги. Муж кинулся к ней, но она уже крепко сжимала в руке ассигнации.
– Ты их получишь, только убив меня!… – крикнула дона Флор.
Ее крик разорвал вечернюю тишину. Всполошившиеся кумушки выскочили на улицу.
– Это Гуляка отбирает деньги у бедняжки Флор…
– Взбесившийся пес!
Гуляка словно обезумел. Его ослепила ненависть, ненависть к тому, что он делал. Схватив жену за руки, он прорычал:
– Сейчас же брось это дерьмо!
Она первая ударила его. Вырвавшись от него и боясь, что он ее снова схватит, она стукнула его кулаком в грудь, а затем влепила пощечину.
– Ах ты шлюха, ты мне за это заплатишь! – ревел Гуляка под крики доны Флор.
– Оставь меня, не смей меня бить, лучше убей сразу!
Toгда он оттолкнул ее, и она упала на стулья, продолжая кричать:
– Убийца, негодяй!
Он ударил ее по лицу. Раз, другой, третий. Удары эти услышали кумушки на улице и еще больше возмутились, еще больше стали жалеть дону Флор. Дона Норма распахнула двери и ворвалась в дом.
– Сейчас же прекратите, или я позову полицию.
Гуляка, казалось, не замечал ничего вокруг. Он стоял с потерянным видом, держа деньги в руках и с ужасом глядя на дону Флор, которая тихонько всхлипывала. Дона Норма подбежала к ней, а Гуляка бросился из дому. При виде его соседки шарахнулись в сторону, будто увидели исчадие ада.
Как раз в эту минуту к дому подъехало такси Цыгана. Завидев друга, Гуляка улыбнулся: разве появление Цыгана не доказывало лишний раз безошибочность его интуиции? Выйдя утром на улицу, он вдруг ощутил уверенность, что именно этой ночью сорвет банки во всех игорных домах города. Эта уверенность с каждой минутой росла, заставив его сначала пуститься на бесполезные поиски денег, а потом скрепя сердце вернуться за деньгами домой.
После того как он избил жену, уверенность мгновенно улетучилась, на душе стало пусто и тоскливо и Гуляка уже не знал, куда девать эти деньги. Однако, увидев перед собой такси Цыгана, которое могло его сейчас же доставить к игорному столу, Гуляка снова успокоился, расценив это как еще одно бесспорное подтверждение его интуиции. Он почувствовал в руках беспокойный зуд, надо было скорее ехать. Перед ним мелькнуло поле рулетки, бегущий по нему шарик и, конечно, число семнадцать, лопатка крупье, подгребающего к нему фишки. Сейчас он думал только об игре и уже собирался сесть в такси, но Цыган вдруг выскочил из машины, снова переполошив кумушек. Глаза шофера были красны от слез, голос звучал глухо:
– Гуляка, дружище, нет больше моей старухи. Мне сказали об этом на улице. Она умерла без меня во время припадка. Говорят, звала меня перед смертью.
До Гуляки не сразу дошел смысл этих слов, но, поняв наконец, что случилось, он схватил Цыгана за руку. Не может быть! Неужели это правда?!
– Дона Агнела умерла? Ты в своем уме?
– Умерла, Гуляка… Всего три часа назад.
Частенько еще холостым, да и после женитьбы, он навещал (иногда вместе с Флор) по воскресеньям дону Агнелу, жившую в Бротасе у конечной остановки трамвая. Очень полная и добродушная, она относилась к нему как к сыну, прощая молодому игроку его слабости, вероятно, потому, что Гуляка как две капли воды походил на покойного Анибала Кордеала, тоже известного плута, ее любовника и отца Цыгана.
– Вылитый Анибал… И такой же беспутный…
Гуляке снова стало не по себе. На редкость неудачный день: сначала Флор с ее дурацким упрямством, теперь Цыган с известием о смерти доны Агнелы…
– Но почему? Разве она болела?
– Ни разу не видел ее больной. Сегодня, когда я уходил после завтрака, она стирала и пела. У нее было хорошее настроение… И надо же было случиться этому именно сегодня, когда я выплачиваю последний взнос за машину. Утром мы сосчитали деньги… Она отдала мне все, что ей удалось скопить за этот месяц, все до последнего мильрейса, и радовалась тому, что машина теперь станет моей. – Он замолчал, сдерживая рыдания. – Говорят, она внезапно почувствовала боль в груди, еще успела позвать меня и замертво упала… Ужасно, что меня не было с ней в эту минуту, я платил за машину… Изидро из кафе разыскал меня на площади. Я помчался домой… Но она уже лежала холодная, с остекленевшими глазами… Вот я и приехал к тебе, ведь у меня не осталось ни гроша, я все деньги отдал за машину… И свои и ее…
Он говорил почти шепотом, слышали ли его кумушки? Они даже побледнели, когда Гуляка, забыв о своем предчувствии, вручил Цыгану деньги, силой вырванные у доны Флор.
– Это все, что у меня есть…
– Поедешь со мной? Столько всяких дел…
– Отчего же не поехать?
Едва машина тронулась, кумушки направились к доне Флор. Они застали ее в спальне укладывающей чемоданы. Дона Норма пыталась ее отговорить, но кумушки не поддержали доны Нормы. Дона Флор, по их мнению, была права. Голоса возмущенных женщин слились в едином хоре:
– Что это за жизнь, зачем так мучить себя…
– Давно нужно было его бросить…
– Бить жену… Какой ужас!
Никогда бы дона Флор не поверила, что они слышали разговор Цыгана с Гулякой, если бы не сеу Вивалдо, владелец похоронного бюро, дона Флор так и не узнала бы о кончине доны Агнелы и о том, как Гуляка распорядился деньгами. Проходивший мимо сеу Вивалдо воспользовался случаем, чтобы занести ей рецепт вкуснейшего каталонского блюда из трески, которое ему довелось отведать на роскошном обеде у Табоадасов, где никогда не подавали меньше восьми – десяти блюд. Увидев заплаканную дону Флор, он решил, что она опечалена вестью о смерти бедной доны Агнелы. Сеу Вивалдо сам только что узнал об этом от Гуляки и Цыгана и получил от них заказ на гроб, который собирался им продать без обычных наценок. Дона Агнела заслужила это своим трудолюбием, жизнерадостностью и прекрасным характером. К тому же сеу Вивалдо довелось однажды отведать ее фейжоаду…
Только тогда дона Динора и другие кумушки сумели объяснить поступок Гуляки, отдавшего деньги Цыгану. По крайней мере так они сказали, и можно им верить либо не верить.
Сеу Вивалдо распрощался, пообещав прийти отведать испанское блюдо, рецепт которого он достал с большим трудом, подкупив кухарку Табоадасов, поскольку дона Антониэта ревниво оберегала тайны своей кухни.
Дона Флор познакомилась с доной Агнелой в то незабываемое время перед своей свадьбой, когда после обеда они отправлялись с Гулякой в укромный домик в Итапоа. Легкомысленный хозяин, днем занятый торговлей табаком, приводил туда женщин вечером и ночью. Случилось, однако, так, что через Баию проезжала блестящая кариока  , которая располагала свободным временем лишь после обеда. Гуляка получил записку, предупреждающую его о том, чтобы он не являлся в этот день по им обоим известному адресу.
Сидя в такси Цыгана, Флор и Гуляка стали обсуждать, куда бы им поехать. В кино она не хотела, а вести в дом свиданий свою будущую жену Гуляка не мог. Навестить тетю Литу? А вдруг туда нагрянет дона Розилда? Цыган предложил отправиться к доне Агнеле, которая уже говорила, что не прочь познакомиться с невестой Гуляки. У доны Агнелы они и провели все послеобеденное время за беседой и кофе. Дона Флор держалась очень скромно, и прачка, придя от нее в восторг, стала сочувственно наставлять девушку:
– Значит, выходишь замуж за этого сумасброда… Пусть хранит тебя бог и пусть он даст тебе терпение, а его потребуется немало. Игроки тяжелые люди, доченька. Я больше десяти лет прожила с таким же, как твой… Тоже был белокурый и голубоглазый… Игра погубила его, все промотал. Даже медальон, который остался от матери, этот сумасшедший продал. Все деньги проигрывал, наглец, кричал на меня, бил…
– Бил? – дрогнувшим голосом спросила дона Флор.
– Если сильно напивался, бил… Но только если сильно напивался…
– И вы терпели? Я бы не позволила… Ни одному мужчине… – Дона Флор вспыхнула от негодования при мысли об этом. – Никогда и никому.
Дона Агнела понимающе улыбнулась: она уже прожила жизнь, а Флор была совсем девочкой. Что она могла знать?
– Но ведь я его любила и ни о ком другом даже думать не могла. Как же мне было его бросить, оставить одного, кто бы стал о нем заботиться? Он был шофером, как и Цыган, только работал на хозяина, за проценты. Так и не сумел собрать денег на машину. Все, что я накапливала, проигрывал, занимал, где мог. Погиб он в катастрофе и оставил после себя только маленького сынишку, которого мне пришлось воспитывать одной… – Она дружелюбно взглянула на дону Флор. – Но вот что я тебе скажу, доченька… Если бы надо было начать жизнь снова, я бы опять его выбрала. После его смерти для меня не существовало других мужчин, хотя многие ухаживали за мной и даже хотели жениться. Но я любила его, доченька, а от судьбы не уйдешь.
«Я любила его, от судьбы не уйдешь»… А что оставалось доне Флор, если она тоже любила? «Что мне делать, Норминья?» Разобрать чемоданы, одеться в черное и идти на бдение у гроба доны Агнелы. «Что мне делать, если он моя судьба, если я люблю его?»
Дона Норма, разумеется, была готова сопровождать подругу. Она знала, что там все будет как положено: слезы, рыдания, фиолетовые цветы, зажженные свечи, объятия, соболезнования, молитвы, воспоминания, рассказы о смешных эпизодах из жизни доны Агнелы, горячий кофе, бисквиты и рюмка вина на рассвете. Что может быть лучше?
– Я только переоденусь…
«Что мне делать, Норминья, ведь он моя судьба? Как же мне его бросить, оставить одного, кто будет о нем заботиться? Что мне делать, если я его люблю безмерно и без него не смогу жить?»

20

Дона Флор мечется на своей железной кровати. Ее терзает мысль, от которой разрывается сердце: никогда больше не обнимет она с жаром и с волнением своего Гуляку. Словно острый нож вонзается ей в грудь и убивает там все желания, молодую радость жизни. Дона Флор лежит на железной кровати, будто самоубийца. Только воспоминания о муже поддерживают ее. Зачем она его зовет? Зачем огонь страсти жжет ее и возвращает к жизни? Все напрасно. Никогда уже не придет к ней этот дерзкий любовник, не сорвет с нее одеяло, не станет шептать безумные и прекрасные слова, которые она сейчас даже про себя не решается повторить. Не коснется больше ее груди и бедер, не станет ласкать, и не будет теперь ни бурных вспышек, ни нежности, ни вздохов. Ничего не будет! Но, только вспоминая обо всем этом, она может жить.
Словно грешная душа, бродит дона Флор по холодному, мрачному дому, похожему на гробницу. От стен, черепиц и пола исходит запах плесени, кругом сырость и паутина. Могила, в которой она заживо похоронила себя и воспоминания о Гуляке. К одинокой, охваченной горем доне Флор заглянула ее подруга дона Норма.
– Нельзя так, Флор. Нельзя! Уже больше месяца как он умер, а ты все ходишь, будто неприкаянная. Твой дом прежде был как игрушка, а теперь стал похож, прости меня господи, на могилу, в которую ты сама себя закопала. Нельзя же так! Возьми себя в руки, перестань убиваться…
Ученицы не знали, как вести себя. Их смех и шутки звучали натянуто. Да и как поддержать былую дружескую атмосферу, которой славилась кулинарная школа «Вкус и искусство», если преподавательница улыбается через силу, словно по обязанности? В прежние времена даже миллионерша дона Мага Патерностро шутливо декламировала, стоя на пороге:

Да здравствует страсти веселая школа
и ее ученица – молодая шутница!

Учениц становилось все больше, ибо каждая, окончив школу доны Флор, создавала ей рекламу, рекомендуя подругам как превосходную повариху и преподавательницу и к тому же очаровательную женщину. На ее уроках всегда было весело: шутки, смех, анекдоты, время летело незаметно. Иногда доне Флор приходилось даже кое кому отказывать: слишком много было желающих, а она набирала всего две группы. Теперь все было по другому: несколько девушек бросили занятия и уже распространяли слухи о закрытии школы. Что стало с когда то веселой учительницей? Где прежние анекдоты и шутки? Теперь, когда девушки смеялись, взгляд доны Флор вдруг становился отсутствующим, а лицо искажала страдальческая гримаса. Кому же захочется все время вспоминать о покойнике, его место на кладбище, а рядом с живыми нечего ему делать.
Дионизия Ошосси со своим шалуном, крестником доны Флор, зашла навестить куму. Она была во всем черном, как того требовало приличие, но улыбалась, поскольку прошел уже почти месяц и она делала последний из трех траурных визитов. Печальный и горестный вид доны Флор встревожил Дионизию.
– Пора вам забыть о нем, кума, похоронили и ладно… Иначе он вас погубит…
– Но я не знаю, как это сделать Мне только тогда и становится легче, когда я о нем думаю…
– Соберите все воспоминания о муже и похороните их глубоко в сердце. Соберите все – и хорошее и плохое, – сложите вместе и спокойно усните…
Дона Гиза, которая зашла с книгами под мышкой и в легком летнем платье, открывавшем взору веснушки на ее крепком теле, отчитала вдову:
– На что ж это похоже? Долго будет продолжаться эта комедия?
– А что я могу поделать? Не нарочно же…
– Где твоя воля? Скажи себе: завтра я начинаю новую жизнь, – и забудь о прошлом.
Хор кумушек вторил ей:
– Теперь без этого негодяя она сможет быть Счастливой… Надо бога благодарить…
Стоя во дворе монастыря, словно парящего над бескрайним зеленовато голубым морем, дон Клементе Нигра смотрел в печальное лицо доны Флор, которая пришла заказать панихиду.
– Дочь моя, – тихо сказал монах, – к чему такое отчаяние? Он был веселым человеком и любил смех… Глядя на него, я понимал, что самый тяжкий грех – уныние, оно отравляет жизнь. Что бы сказал Гуляка, если б увидел тебя такой печальной? Ему бы это наверняка не понравилось. Если хочешь остаться верной его памяти, радуйся жизни…
А сплетницы все твердили, собираясь на улице:
– А теперь, когда этот пес отправился в преисподнюю, она может веселиться…
Тени доны Розилды, доны Диноры, святош, пропахших ладаном, доны Нормы, доны Гизы, дона Клементе и Дионизии Ошосси, улыбающейся своему сынишке, мелькали перед доной Флор. «Соберите все воспоминания о муже, кума, и похороните их глубоко в сердце».
Но плоть бунтует, ничего не желает знать. Дона Флор разумом соглашается с подругами, признает их правоту – пора перестать убиваться и ежедневно подвергать себя непереносимым мучениям. А плоть не покоряется и отчаянно призывает Гуляку. Она снова видит его соблазнительные усики, насмешливую улыбку шрам от удара ножом, слышит дерзкие и прекрасные слова, которые он ей шептал. Она согласилась бы снова идти с ним по жизни рука об руку, даже если б он продолжал огорчать ее своими бесконечными проделками, лишь бы опять оказаться в его объятиях. Но надо жить, надо открыть двери дома, открыть свои сомкнутые уста, проветрить комнаты и выбросить из головы все, что связано с Гулякой, навсегда похоронив воспоминания о нем глубоко в сердце. Может быть ей и удастся это. Она не раз слышала, что вдовам надлежит забыть о любви, расстаться с грешными помыслами, превратиться в засохший цветок. Вместе с покойным мужем вдова хоронит свое сердце. Только плохие жены не любившие своих мужей, продолжают лелеять бесстыдные мечты. Почему же Гуляка не унес с собой в могилу страсть ее пожирающую, отчаяние, комом подступившее к горлу, ее невыносимые страдания? Она должна забыть навсегда все связанное с ним, и хорошее и плохое: дурное отношение к ней, безобразные выходки, его веселость, остроумие и благородство; забыть все, что он вдохнул в покорную дону Флор: бушующую в ней мучительную страсть и всепобеждающее желание. Но прежде она в последний раз прогуляется с ним под руку, элегантная, как в те времена, когда еще девушками они с Розалией блистали на балах у богатых буржуа, в туалетах, которые выглядели роскошными, хотя и были сшиты ими самими.
Ах! То была самая прекрасная и самая страшная ночь в ее жизни. Удивительная ночь, когда она пережила страх и восторг, унижение и триумф! Длинная ночь, принесшая ей волнения и в игорном и в танцевальном зале, отчаяние и радость!
Она отправится с Гулякой в это последнее путешествие не торопясь. Шаг за шагом восстанавливая в памяти все, что происходило в ту беззвездную ночь. Из дома они вышли втроем: он, она и дона Гиза. Затем был ужин, танцы, концерт, мулатки и негритянки на эстраде, рулетка, баккара, усталость и нежность, возвращение в такси Цыгана, совсем как в прежние времена. Гуляка нетерпеливо поцеловал ее на глазах у улыбающейся доны Гизы, а потом, уже в спальне, сорвал с нее роскошное платье, которое треснуло по швам.
– Ты даже не представляешь, как ты хороша сегодня, моя любимая, я с ума схожу по тебе. Никогда еще я не желал тебя с такой силой. Сегодня я делал все, что ты хотела, а теперь ты будешь за это расплачиваться…
Дона Флор трепещет. В ту ночь горечь стала сладостью, страдание – высшим наслаждением… Покорная, как рабыня, она отдалась во власть его чувственности и прошла по всем дорогам страсти – по долинам цветов и нежных ласк, влажным темным лесам и запретным тропам, пока не был взят последний редут ее стыдливости. Тогда горечь стала сладостью, а страдание – удивительным, неповторимым наслаждением.
Произошло это в день рождения доны Флор, в декабре прошлого года, накануне рождества.

22

Когда она под руку с мужем в волнении переступила порог Палас отеля, оркестр по странному совпадению исполнял то старое, но никогда не стареющее танго, которое они танцевали, впервые встретившись в доме майора Тиририки. Сердце доны Флор забилось еще сильней, и она улыбнулась мужу.
– Помнишь?
Зал «Паласа» был погружен в полумрак, так как все лампы горели под аляповатыми пестрыми абажурами, но дона Флор пришла в восторг и от полумрака, и от столиков с бумажными цветами, и от этих абажуров. Гуляка огляделся, стараясь понять, что имела в виду жена: все вокруг было ему знакомо до подробностей, но к доне Флор не имело никакого отношения.
– Что ты имеешь в виду, моя милая?
– Музыку. Это то самое танго, которое мы танцевали, когда познакомились… На празднике у майора, помнишь?
Гуляка улыбнулся и направился к столику, заказанному заранее, как раз у танцевальной площадки и неподалеку от арки, через которую виднелся игорный зал.
Отсюда можно было наблюдать и за танцующими парами, и за переживаниями игроков. Сейчас танцевали всего две пары, но обе слыли лучшими исполнителями танго, и никто не решался с ними соперничать. Дамами были сестры Катунда.
Старшую – негритянку – вел высокий, романтического вида мужчина, одетый по последней моде и походивший одновременно и на киногероя и на профессионального танцора. Позже Гуляка узнал, что это Баррос Мартине, книгоиздатель из Сан Пауло, вероятно богатый, как все издатели. Прекрасный танцор, он безукоризненно справлялся с замысловатыми па.
Младшая сестра – белокожая – танцевала с Зекито Мирабо, тем самым красавцем Мирабо, который угодил в неприятную историю с доной Нормой. Подняв глаза к потолку и закусив губу, он время от времени нервно проводил рукой по развевающейся шевелюре; более гибкий, баиянец танцевал не хуже Барроса, и па его отличались большим изяществом.
Все еще улыбаясь, Гуляка протянул руку доне Флор и предложил, помогая подняться со стула:
– Давай, дорогая, покажем этим чудакам, что такое настоящее танго…
– А вдруг я разучилась? Ведь я уже давно не танцевала и чувствую какую то скованность…
В последний раз дона Флор танцевала больше полугода назад, когда Гуляка совершенно неожиданно согласился пойти с ней на день рождения к доне Эмине. Гуляка был отличным партнером, и дона Флор хорошо танцевала и любила танцевать. Поэтому была недовольна тем, что они редко танцевали вместе, лишь в тех случаях, когда он сопровождал ее на вечеринки к друзьям. А без мужа она и не помышляла о танцах – замужняя женщина может танцевать с другими только с согласия своего повелителя и в его присутствии. Вот и приходилось доне Флор, пока все танцевали, слушать сплетни кумушек и помогать хозяйке. Что же касается Гуляки, то он танцевал где хотел и с кем хотел: в кабаре и на балах гафиэйрах, в «Паласе», «Табарисе» и «Флозо»).
Тогда, на дне рождения доны Эмины, дона Флор с Гулякой танцевали все подряд – самбы, фокстроты и раншейры. Доктор Ивес и хозяйка попытались было тягаться с ним – кто не хочет отличиться, – но скоро отказались от своей затеи. Они танцевали совсем неплохо, но, чтобы соперничать с доной Флор и Гулякой, были слишком застенчивы.
И все же одно дело – танцевать на домашней вечеринке, и совсем другое – в зале «Паласа». Тем более что танго было сложное, да еще то самое, на которое семь лет назад Гуляка пригласил ее впервые. Не опозорится ли она теперь, спустя столько времени, в этот сказочный вечер? Дона Флор не подозревала, что этот первый вечер в «Паласе» будет для нее и последним.
Только теперь, потеряв навсегда Гуляку, она поняла, как дорога для нее каждая подробность этой необыкновенной ночи: с той минуты, когда она ступила на танцевальную площадку, и до самых сладостных мгновений, когда ей пришлось расплачиваться за подарок мужа.
Два жеста Гуляки, одинаково нежные и властные, означали для доны Флор начало и конец этой сказочной ночи. Первый – когда он, улыбаясь, протянул ей руку, приглашая на танго, и второй – когда, горя от нетерпеливой страсти, притянул к себе… Но не надо забегать вперед, она хочет заново пережить ту незабываемую ночь, каждое ее мгновение, каждую ее подробность, ее радости, страхи и наслаждение.
Рука мужа обняла ее стан, и она почувствовала, что легко движется в такт музыке. Дона Флор вспомнила себя молоденькой девушкой, молчаливой, робкой, собирающей цветы в саду тети Литы, пока прикосновение этой руки не зажгло в ее груди огонь, пока эти губы не опалили ее навсегда.
Танго было нежное и чувственное, и они казались то робкими влюбленными, то любовниками, переживающими бурную страсть. Оно напоминало им об очаровании первой встречи и первого взгляда, о первой улыбке и первом смущении, но и о долгих семи годах, полных страданий и любви тоже. Гуляка держал в объятиях целомудренную, молоденькую девушку и в то же время зрелую, пылкую любовницу. Это танго, пронизанное удивительной нежностью и томной страстью, никто еще не танцевал так, как они. Полюбоваться пришли даже завсегдатаи игорного зала.
Издатель, блиставший в кабаре Сан Пауло, Рио, Буэнос Айреса, и высокомерный Зекито Мирабо вынуждены были признать себя побежденными и покинуть площадку, предоставив ее доне Флор и Гуляке.
– Что это за дама танцует с Гулякой? – спрашивали все друг друга, и вскоре стало известно, что «это его жена и пришла сюда впервые…» Самая грациозная из сестер Катундау почувствовав укол ревности, сделала пренебрежительную гримасу.
Потом они вернулись к столу и Гуляка, заказав ужин и вина, стал отвечать на вопросы доны Гизы о посетителях, однако сенсация, вызванная доной Флор, не улеглась. Вокруг нее слышался шепот, на нее бросали любопытные взгляды, словно она была дамой из высшего общества или дорогой содержанкой с самыми светскими манерами.
Дона Флор ощущала нечто вроде головокружения. Ошеломленная и счастливая, она все же не знала, что означают эти быстрые взгляды, недоуменные жесты, улыбки – симпатию или насмешку. Рассеянно слушала она мужа.
– Ему уже больше семидесяти… Он играет только в баккара и всегда делает ставку в пять конто. Как то раз за один вечер он проиграл больше двухсот конто… Но потом явились его дети – два негодяя сына и потаскуха дочь со своим мужем – и стали силой тащить его отсюда. Хуже всех вела себя дочь, эта подколодная змея, она натравливала на отца братьев и рогоносца мужа… Теперь они затеяли против него судебный процесс, чтобы доказать, что старик выжил из ума и не способен больше распоряжаться своим имуществом…
Дона Гиза вытянула шею, стараясь получше разглядеть тощего как скелет старца с редкими седыми волосами. Он твердо держался, опираясь на палку. Лицо выражало волнение, а в глазах горел алчный огонь, казалось, что только он и поддерживает в старике жизнь.
– В конце концов, кто заработал эти деньги? – с возмущением спрашивал Гуляка. – А дети только и умеют что тратить! Бездельники! Они, видите ли, решили собственного отца отправить в сумасшедший дом… Я бы выпорол их всех, в том числе и девчонку, а потом засадил в тюрьму.
Дона Гиза не согласилась с ним: по ее мнению, старик не смел проигрывать свое состояние, поскольку должен был обеспечить семью…
Лекция о тонкостях наследственного права была прервана Зекито Мирабо, который подвел к их столику издателя из Сан Пауло, чтобы познакомить с Гулякой и доной Флор.
– Я хочу, Гуляка, представить тебе своего друга, он много слышал о тебе и видел, как ты танцуешь… Он важная персона в Сан Пауло… – И, обернувшись к приезжему, отрекомендовал Гуляку. – Вы уже знаете о нем, это… – Присутствие доны Флор сковывало его. – Ну, в общем, мой большой друг…
Гуляка торжественно представил дам:
– Моя жена и ее подруга дона Гиза – американка, кладезь премудрости…
Дона Флор смущенно протянула кончики пальцев, словно какая нибудь деревенщина. Издатель, почтительно склонившись, поцеловал ей руку.
– Жозе де Баррос Мартинс к вашим услугам. Поздравляю вас, сеньора, редко мне доводилось видеть танго в таком прекрасном исполнении… Это было великолепно!
Затем он поцеловал руку доне Гизе и, так как оркестр заиграл в это время самбу, спросил:
– Вы танцуете самбу? Или, как истинная американка, предпочитаете блюз?…
Гуляка сразу же сбил с издателя спесь:
– Да что вы!… Она отплясывает самбу так, что залюбуешься…
– Ну что ты говоришь… – улыбаясь, с легким укором сказала дона Флор.
Но дона Гиза даже глазом не моргнула, совсем не обидевшись, она вышла с издателем на площадку и лихо завертела своими тощими бедрами, будто в подтверждение слов Гуляки. Вдруг Гуляка помрачнел, и дона Флор сразу сообразила, почему: одна из трех мулаток, сидевших за столиком Зекито, такая хорошенькая, что невозможно было оторвать от нее глаз, тоже подошла к ним и, окинув вызывающим взглядом дону Флор, нежно проворковала, обращаясь к Мирабо:
– Дорогой, наша самба. Я жду…
Доне Флор она адресовала свое презрение, Гуляке – сердитый взгляд и ангельскую, соблазнительную улыбку Зекиньо:
– Пойдем, негритенок…
Дона Флор старалась не глядеть на мужа. Наступила неловкая пауза: прищурив глаза, она повернулась к танцевальной площадке, Гуляка смотрел в сторону игорного зала. Зачем ей понадобилось приходить сюда, спрашивал он себя. Он всегда так противился этому. И вот теперь, в день своего рождения, вместо того чтобы веселиться, бедняжка Флор кусает губы, сдерживая слезы. Эта ослица Зилда дорого поплатится. Гуляка наклонился к доне Флор и, взяв ее руку, шепнул с нежностью, которую нельзя было не почувствовать:
– Не будь дурочкой, дорогая. Ты сама захотела прийти сюда, но это место не для тебя, моя глупышка. Неужели ты станешь обращать внимание на здешних потаскух и их выходки? Ты пришла повеселиться со мной, так считай, что, кроме нас, здесь никого нет… Пошли к черту эту шлюху, у меня с ней ничего нет…
Дона Флор легко дала себя обмануть, потому что ей хотелось верить. Со слезами на глазах, жалобным голоском она переспросила:
– Это правда?
– Разве ты не видишь, что я не обращаю на нее внимания? Забудь о ней, любимая, эта ночь наша, ты убедишься в этом, когда мы вернемся домой… Я не пойду сегодня играть.
Мулатка проплыла мимо них в танце, прижимаясь к красавцу Мирабо, который в экстазе закатил глаза.
– Пойдем потанцуем? – предложила дона Флор.
Они танцевали самбу, пасодобль. Потом ей захотелось посмотреть игорный зал, и Гуляка, который был готов исполнить любой каприз жены, повел ее туда. Дона Гиза тоже пошла за ними своей прыгающей походкой, желая узнать все, вплоть до преисподней. Она ничего не смыслила в картах и в жизни не видела, как играют в кости.
Дона Флор молчала, как человек, проникающий в храм, куда заказан путь непосвященным. Наконец то ей удалось попасть туда, где ее муж становился богачом и нищим, королем и рабом. Она стояла на самой границе этой ночной жизни, этого свинцового моря, за которым простирались мечты и тревоги. Залы «Паласа» были самой богатой и блестящей столицей этого мира. Его тернистые пути вели в кабаре, игорные и публичные дома, тайные притоны, грязные и мрачные убежища наркоманов, о которых дона Флор не могла слышать без содрогания. Гуляка уверенно шел по этим путям, дона же Флор лишь робко приблизилась к границам.
За стенами «Паласа», в котором, если верить рекламе, царит приятная семейная обстановка и полумрак, горят хрустальные люстры, играет первоклассный оркестр, блистают дамы из высшего общества и дорогие содержанки, в лабиринтах бедной, лишенной мишуры ночи таилась последняя правда Гуляки.
Доне Флор достаточно было быстрым шагом обойти игорный зал, и она постигла этот безумный мир, этот океан слез, причину ее горестей и страданий. Дона Гиза, напротив, шла медленно, как завороженная, вглядываясь в лица игроков, их жесты. Один из них возбужденно говорил сам с собой. Будь ее воля, учительница еще долго там оставалась бы. Но официант, с почтением относившийся к Гуляке, пришел сообщить, что ужин подан и скоро начнутся выступления артистов.
Вернувшись в танцевальный зал, они столкнулись с только что вошедшим Мирандоном. Кума в «Паласе»?… Что за чудо! Уж не решила ли она взорвать игорный зал? Сегодня день ее рождения? Боже, как мог он забыть! Завтра же он пришлет свою жену с крестником и подарком. «Никаких подарков», – возразила дона Флор. Она была довольна сверх всякой меры подарком мужа и не желала никакого другого.
Кормили в ресторане скверно: рис был недосолен, мясо невкусное, но Гуляка был так предупредителен, предлагая ей лучшие куски! Дона Флор позабыла о всех своих страхах.
Вдруг огни погасли и тут же снова вспыхнули; конферансье Жулио Морено объявил о начале концерта. Первыми выступали сестры Катунда: пели они неважно, зато выставляли напоказ свои груди и ляжки.

Я всю ночь напролет пропляшу
Раншейру…
Раншейру…

Дерзкая и изящная Зилда была сложена лучше остальных, эту очевидную истину дона Флор не могла не признать. Гуляка же не обращал никакого внимания на мулаток, занятый десертом. Теперь уже дона Флор поглядывала на соперницу с пренебрежением; она взяла мужа за руку, и они улыбались друг другу, пока красавицы сестры демонстрировали свои прелести то в синем, то в красном освещении
Потом выступали сестры из Гонолулу: их печальное пение напоминало стоны черных рабов, закованных в цепи, мольбу бесправных, униженных людей. «Даже их красивые тела навевают грусть», – подумала дона Флор. Пение мулаток Кагунда было как звон бубенчика, как птичья трель, как луч солнца, их тела дышали молодостью и здоровьем, песни Жо и Mo походили на вопль, полный отчаяния. Сестры Катунда танцевали, обращаясь к веселым негритянским богам, прибывшим из Африки и все еще живущим в Баии. Американские негритянки молили сурового далекого бога, их господина, которого им навязали кнутом и побоями. В пении одних звучала радость, в пении других – плач.
– Я должен покинуть тебя ненадолго, дорогая…
Гуляка встал и быстрым шагом направился в игорный зал. Вспыхнул свет, раздались аплодисменты. Дона Флор увидела, как Mo подала руку Жо и так, взявшись за руки, они покинули эстраду. Издатель из Сан Пауло снова ушел танцевать, Зекито Мирабо присоединился к игрокам.
Мирандон тоже хотел бы уйти с Гулякой и Мирабо, но кум оставил его развлекать дам, поэтому приходилось отвечать на идиотские вопросы учительницы.
Дона Флор заметила, как к Гуляке, стоявшему у рулетки, подошла Зилда и, встав рядом с ним, положила ему руку на плечо. Гуляка продолжал напряженно следить за шариком в ожидании торжественной и решающей минуты. Возмущенная дона Флор уже поднялась было со стула, готовая на любой скандал, на любую самую отчаянную выходку во вкусе здешних девиц. Но тут она увидела, что Гуляка, как только крупье огласил выигрыш, заметил руку Зилды, стряхнул ее со своего плеча и сказал что то резкое. Мулатка тут же ушла с недовольным видом.
Гуляка, поняв, что дона Флор все видела, направился к ней с фишками в руках. Поеживаясь от мудреных вопросов доны Гизы, Мирандон запивал свое невежество остатками сладкого вермута.
Еще две три ставки, и мы уйдем, дорогая, – шепнул Гуляка жене. – Я уже послал Цыгану записку, чтобы он ждал нас с машиной. Даю слово, мы не задержимся… – И куснул ее ухо, обдав своим жарким дыханием, словно огнем опалил.
Дона Флор вдруг вздрогнула и вздохнула. Сумасшедший! А вдруг кто нибудь видел? Будут потом толковать о том, что ей приходится терпеть от этого разбойника!
Гуляка вернулся в игорный зал и снова занял свое место у рулетки. Он стоял, слегка ссутулившись, белокурый, с нахальными усиками и дерзкой улыбкой… Дона Флор не сводила глаз со своего Гуляки.
Сейчас она вспоминала каждую подробность этой ночи, каждый день своей жизни с ним, стараясь ничего не упустить – ни хорошего, ни плохого.
Гуляка подал ей знак, что делает последнюю ставку, такси Цыгана подождет еще несколько минут. «Никогда больше я не пойду с тобой, мой любимый, на праздник этой ночи, где капля горечи растворилась в огромном море любви». Таким он навсегда останется в ее памяти: за игорным столом, делающим ставку на свое любимое число 17. Собрав воспоминания о муже, дона Флор заперла их в своем сердце. Резко повернувшись на железной кровати, она закрыла глаза и заснула спокойным сном.

ЧАСТЬ 3

1

Шесть месяцев дона Флор соблюдала строгий траур, ходила по улице и даже дома только в глухих черных платьях. Лишь чулки у нее были серые.
Вот почему ученицы – очень шумная новая группа, – увидев ее однажды утром в белой блузке с темными узорами и в ожерелье из поддельного жемчуга, со слегка подкрашенными губами, зааплодировали. Однако пройдет еще полгода, прежде чем дона Флор сможет носить яркие платья, в том числе и модных цветов: небесно лазурного, гортензии и морской воды.
Похоронив в душе все, что было связано с Гулякой, дона Флор опять стала такой, какой нарисовала ее в своих стихах богачка дона Мага Патерностро. Она еще носила черное в угоду обычаям и соседям, но уже обрела вновь свой мягкий смех, свою сердечность, свой былой интерес к жизни и трудолюбие. В ее облике сквозила задумчивая грусть, придававшая ее красоте какую то новую прелесть, новое очарование, когда с прежним вдохновением она занялась своей школой, о которой совсем забыла.
Имени мужа она теперь даже не произносила, словно его никогда не было, словно после тяжелых и долгих раздумий она вдруг согласилась с доной Динорой и прочими кумушками, что смерть мужа принесла ей освобождение. Во всяком случае, так могло показаться со стороны.
Вернувшись тогда с кладбища, где она возложила на могилу Гуляки цветы и букетик прорицателя, дона Флор открыла окна гостиной, впустив наконец туда солнце, изгнавшее тени и призраков. Потом взяла щетку и принялась за уборку.
Дона Розилда хотела помочь ей, но уборка была генеральной и ей самой пришлось выметаться, хотя сын и невестка уже начали надеяться, что избавились от нее навсегда. Они полагали, что именно дона Флор, недавно овдовевшая и безутешная, нуждается сейчас в постоянной заботе, любви и присутствии матери. Ей, одинокой и беззащитной, охваченной горем, опытная и решительная дона Розилда будет помогать по дому и во всех тех делах, которые вдруг на нее обрушились. Кто знает, может быть, свершится чудо и они навсегда освободятся от доны Розилды. Селеста даже дала обет богородице скорбящей.
Однако их молитвы не были услышаны, видимо, святой покровитель доны Флор оказался сильнее, а может, ей помогали языческие божества кумы Дионизии. Так или иначе, Флор избавилась от доны Розилды, которая перед отъездом учинила скандал, обругав всех соседей. Она кричала, что они ее замучили и создали вокруг нее совершенно невыносимую обстановку.
В маленьком домике дочери для доны Розилды не нашлось отдельного помещения, и она спала на раскладушке в комнате, где дона Флор занималась с ученицами. Негде было даже разложить вещи, которые она привезла с собой. У сына же дом был просторный, со всеми удобствами. Кроме того, в Назарете дона Розилда пользовалась определенным престижем не только как мать Эйтора – видного чиновника и второго секретаря общественного клуба, а также одного из лучших в городе игроков в гаман и шашки и прекрасного художника, она и сама могла украсить любое общество, без конца рассказывая о своих связях с самыми знаменитыми людьми столицы: Мариньо Фалконом, д ром Зителманом Оливой, доной Лижией; журналистом Насифе, доной Магой, промышленником Нилсоном Костой и своим кумом доктором Луисом Энрике, гордостью тех краев.
Здесь же, в Баии, в квартале, где живут люди небогатые либо среднего достатка, к ней не проявляли ни интереса, ни уважения, больше того, ее недолюбливали. Близкие подруги ее дочери – дона Норма, дона Гиза, дона Эмина, дона Амелия Руас, дона Жаси – самым наглым образом ставили ей в вину состояние доны Флор, до которого она будто бы ее довела своими упреками, оскорблениями и нелепой ненавистью к покойному. Они даже выдвинули ультиматум: либо она изменит свое поведение, либо уберется восвояси.
Только назло соседям дона Розилда решила продлить свой визит, несмотря на все неудобства. (Дона Жаси даже нашла для Флор служанку – свою крестницу, неразговорчивую женщину по имени София.) Однако дона Розилда заторопилась с отъездом, получив через своего кума доктора известие о том, что преподобный Валфридо Мораэс назначил ее казначейшей общества по сбору средств на перестройку собора в Назарете. В совет этого общества входили супруга судьи (председательница), супруга префекта (первая заместительница), супруга полицейского инспектора (вторая заместительница) и другие видные особы города Назарета. Дона Розилда уже давно лелеяла мечту попасть в число членов административного совета, пусть даже на самый низкий пост, и никак не ожидала столь почетного места. Видно, бог наставил падре Валфридо, который до сих пор отмалчивался, когда дона Розилда приставала к нему с просьбами.
На самом же деле священник принял это решение после долгих колебаний и сомнений. Влиятельный земляк, к которому он обратился за солидными ассигнованиями из казны штата, заявил, что поможет при условии, если дона Розилда будет назначена на какой нибудь пост в благотворительном обществе. Осудив в душе этот шантаж, священник вынужден был уступить, поскольку очень нуждался в деньгах и без вмешательства доктора Луиса Энрике не мог ускорить бюрократическую волокиту.
Накануне дона Гиза, с которой доктор иногда спорил о судьбах мира и несовершенстве рода человеческого, сказала ему:
– Если дона Розилда не уедет, бедняжка Флор никогда не узнает покоя и не забудется… А ей это необходимо, она в тяжелом состоянии. Любопытный случай, дорогой доктор, его можно объяснить только с помощью психоанализа. Фрейд упоминает нечто подобное…
Дона Норма, с которой она пришла, вовремя прервала подругу:
– Вы сделаете доброе дело, доктор… если отошлете эту ведьму в Назарет, у нас больше нет сил ее терпеть…
Бедный Эйтор, бедная Селеста, бедные дети… – вздохнул доктор. Но надо было выбирать между доной Флор и супружеской четой в Назарете, над которой уже несколько лет измывалась дона Розилда, и он без колебания принес в жертву своего крестника и его симпатичную жену, хотя доктора всегда хорошо кормили в этом доме, когда он приезжал в Реконкаво.
Каждый несет свой крест, решил он; дона Флор несла его семь лет подряд, – муж был для нее тяжелым бременем. Поэтому несправедливо именно сейчас, когда она овдовела, навязывать ей дону Розилду, этот терновый венец.
После отъезда доны Розилды сплетницы почти угомонились, поскольку дона Норма и дона Гиза потребовали оставить дону Флор в покое, и та вернулась к прежней жизни, пройдя бескрайнюю пустыню одиночества. Впрочем, без мужа жизнь ее стала спокойнее – неприятности, страхи, огорчения, отчаяние ушли в прошлое, и дона Флор теперь спала крепко по ночам. Она ложилась сравнительно рано, посидев перед сном с доной Нормой и другими подругами на улице и обсудив все последние новости, радиопередачи и фильмы. В кино она ходила с доной Нормой и сеу Сампайо, доной Амелией и сеу Руасом, доной Эминой и доктором Ивесом, очень любившим ковбойские фильмы. По воскресеньям обедала у дяди и тетки: дядя Порто по прежнему увлекался пейзажами; тетя Лита, хотя и начинала стареть, все еще заботилась о саде и котах.
Дона Флор не пожелала присоединиться к компании, собиравшейся играть в карты у доны Амелии, куда приходила даже дона Энаида из Шаме Шаме. Заядлые картежницы всячески соблазняли дону Флор, однако та была непреклонна, вероятно потому, что покойный израсходовал весь азарт, отпущенный на их семью, не оставив ничего на ее долю. Самым ярым врагом карт был владелец керамической фабрики аргентинец сеу Бернабо, жена которого дона Нанси любила играть до безумия, но он разрешал ей только раскладывать пасьянсы.
Итак, жизнь доны Флор текла спокойно; она давала уроки двум группам и старалась занять свой досуг, насколько ей это позволяло ее нынешнее положение. Дел у нее было не так уж мало, как могло показаться с первого взгляда: они заполняли почти весь день и доне Флор некогда было предаваться печали. К тому же приходилось, когда нельзя было отказать, брать заказы на праздничные завтраки, обеды, банкеты; в такие дни дона Флор с раннего утра пропадала на кухне. Работа эта ее очень утомляла, поскольку дона Флор была требовательна к себе, старалась изо всех сил и всегда волновалась.
Она взяла себе в помощницы шестнадцатилетнюю девушку, дочь вдовы Марии до Кармо, которая, унаследовав после смерти мужа какаовую плантацию, поселилась вскоре после карнавала в верхней части города и вошла в компанию доны Нормы. Смуглая Mapилда быстро стала подавать надежды. Она подружилась с доной Флор и не отходила от нее ни на шаг, наблюдая, как та готовит то или иное блюдо. И дона Флор с улыбкой глядела на девушку, которая носилась по дому, распевая песенки. У нее были длинные волосы и лицо, как у многих подростков в тропиках, бледное от слабости и лихорадки; если бы Гуляка был жив, не помогли бы никакие предосторожности, он никогда не считался с возрастом.
Итак, жизнь доны Флор была заполнена до предела, время летело быстро, и иногда она даже не успевала сделать все, за что бралась. После стольких хлопот и занятий с ученицами она чувствовала себя такой утомленной, что засыпала, едва только ее голова касалась подушки.
Но откуда же тогда это постоянное ощущение, будто все, что она делает, никому не нужно? Денег при ее скромности и бережливости вполне хватает, чтобы прилично жить, да еще по старой привычке откладывать. Жизнь ее спокойна и даже весела, почему же она кажется такой пустой и бесполезной?