II. ОРКНЕЙСКИЕ ОСТРОВА – ОКСФОРД
Патрик

Часто, очень часто люди, попав в какую-нибудь сложную жизненную ситуацию, начинают винить в своих бедах других, подчас – совершенно посторонних людей, обвиняя в своих несчастьях кого угодно, кроме себя.
Таких людей на свете подавляющее большинство, и не стоит их осуждать за подобное заблуждение – так уж устроена человеческая природа.
Люди же склонные к самоанализу и самокритике (их куда меньше) – такие, например, как Лион Хартгейм – после долгих и мучительных размышлений над ситуацией, в которую они попали, рано или поздно приходят к выводу, что виной всему – они сами.
К подобному людей принадлежал и Патрик О'Хара, отец Уолтера и Молли.
Когда Патрика пришли арестовывать вторично, предъявив ему обвинение в том, что полтора года назад он, снайпер террористической организации, стрелял по полицейскому патрулю с крыши выселенного дома в Белфасте, он не был удивлен.
Он был внутренне готов ко всему – и к такому повороту событий в своей жизни прежде всего.
Он знал, что рано или поздно это должно было случиться, потому что он переступил запретную черту, это неминуемо, неизбежно должно было произойти, и потому сидя в зарешеченном фургоне, по дороге в полицейский участок, он говорил себе: «Так надо. Это неизбежно».
Наверное, это было просто самоуспокоение – не иначе…
Или скорее то, что сам Патрик когда-то определил в себе как «защитную реакцию», – да, в критические минуты жизни людям подчас ничего другого и не остается, как вести себя подобным образом, тем более – людям, достигшим зрелого возраста, и – как ни тяжело в этом признаться – ставшим неудачниками.
Оставалось разве что искать спасения в немудреной философии.
Действительно, ведь Патрик О'Хара был уже немолод – ему было около тридцати пяти лет – критический возраст, время подведения промежуточных итогов в жизни, время сбора плодов…
И пожалуй единственное, о чем он жалел – так это о том, что за эти недолгие дни, проведенные на воле, ему так и не удалось напасть на след своих детей – чиновники из соответствующих ведомств, к которым он обращался, лишь равнодушно пожимали плечами:
– Извините, мистер О'Хара, мы прекрасно понимаем ваши отцовские чувства, но не в праве разглашать тайну усыновления… Ваш случай очень сложный и может быть решен только в судебном порядке. Никто и никогда не раскроет вам тайну усыновления. Советуем вам, мистер О'Хара, обратиться в коронный суд.
– Но ведь это – мои дети, – возмущался Патрик, – и меня выпустили из тюрьмы, теперь я не буду отбывать пожизненное заключение!
Клерки, в очередной раз выслушивая исповедь отца, только сочувственно кивали головами.
– Ваш случай сложный, очень сложный… Ведь в тот момент, когда детей усыновляли, вы были приговорены к пожизненному заключению, – терпеливо объясняли они назойливому посетителю, – и никто не знал, что все обернется именно таким образом. Закон, как известно, обратной силы не имеет.
– Что же мне делать? – уже не спрашивал, а кричал Патрик, теряя свою обычную сдержанность, – что же мне теперь делать?
– Ничем не можем помочь… Обращайтесь в Коронный суд…
– Но ведь пока суд разберет это дело; дети наверняка позабудут меня!
Чиновники только пожимали плечами, давая таким образом понять, что дети, память об отце, семейные проблемы и все, что с этим связано – не в их компетенции.
Тогда Патрик так и сделал, он подал апелляцию, но в суде ему недвусмысленно ему дали понять, что ждать придется долго, очень долго, несколько лет – лет пять, наверное, если не больше – британские бюрократы всегда славились своей медлительностью.
– Может быть, мне стоит нанять адвоката? – интересовался Патрик у клерков.
– Вряд ли это ускорит рассмотрение вашего дела, – говорили те.
– Но ведь дело-то неотложное!
– В Коронном суде множество таких же неотложных дел, – следовал обычный ответ.
Однако после повторного ареста О'Хары судебная бюрократическая машина заработала без проволочек, и спустя каких-то полтора месяца Патрик вновь оказался в Шеффилде – по злой иронии судьбы в той самой камере, где он провел в заключении целый год; сам О'Хара увидел в этом факте нечто вроде знамения свыше.
Следствие по его делу располагало только видеозаписью да свидетельскими показаниями полицейских, однако этого было недостаточно, чтобы упрятать О'Хару за решетку на долгие годы, и наверное потому (О'Хара сам так посчитал, хотя на самом деле тут, по всей видимости, не обошлось без вмешательства людей Кристофера и Уистена) он вскоре был переведен из Шеффилда на север Шотландии, на Оркнейские острова, в один из исправительных лагерей, которые в последнее время повсюду заменяли тюрьмы…
Патрик отнесся к такому неожиданному повороту стоически – можно сказать безразлично.
Теперь он уже твердо знал, что детей не увидит никогда.
Постепенно он даже смирился с этой мыслью, и жизнь его катилась по инерции – иногда ему казалось, что он уже не живет, а только существует, что теперь его тело – то, к чему обращались как к «Патрику О'Харе» – ни что иное как какая-то оболочка, совершенно пустая, а душа давно покинула ее.
После того, как он выяснил, что Уолтер и Молли вряд ли когда-нибудь будут с ним, что едва ли он даже сможет их увидеть, его охватило полнейшее безразличие ко всему на свете – даже к собственной судьбе…
Условия содержания в этом островном исправительном лагере были куда лучше, чем в суровой, мрачной одиночной камере специальной тюрьмы Шеффилда – заключенным разрешалось почти все – читать, смотреть телевизор, ходить в собственной гражданской одежде, играть в карты, писать на волю сколько угодно писем, и сколько угодно – получать, заниматься своими делами, в любое время встречаться с посетителями, – короче, разрешалось все, кроме одного – выходить за территорию лагеря, да и то, некоторые из заключенных в знак поощрения «за примерное поведение» изредка награждались увольнительными в небольшой городок, точнее в убогий рыбацкий поселок, что стоял в нескольких милях от лагеря…

Получилось так, что в лагере почти четверть заключенных были ирландцами – выходцами из Ольстера – правда, большинство было осуждено за обычные уголовные преступления, однако попадались и такие, и было их немало, которых осудили «за связь с террористами».
Вскоре после водворения в лагерь Патрика посетил адвокат, который вел его дело – он представился «другом мистера О'Рурка» и сказал, что Патрик может не волноваться за свое будущее.
О'Хара, безразлично посмотрев на посетителя, негромко произнес:
– А я и не волнуюсь. Честно говоря, мне теперь все равно. Теперь мне безразлично, где находиться – на воле, в тюрьме…
Адвокат улыбнулся.
– Ну, мистер О'Хара, не надо быть пессимистом… Вас интересуют ваши дети?
Патрик невольно вздрогнул – наверное потому, что ждал этого вопроса: ведь тогда, после освобождения из Шеффилда, Уистен О'Рурк вроде бы дал понять ему, что еще не все потеряно…
– Да. Вы знаете что-нибудь о них?
– Дело в том, – ответил адвокат, – дело в том, мистер О'Хара, что разглашение тайны усыновления – серьезное преступление, и тайна эта ревниво охраняется государством… Но, – он поднял вверх палец, словно желая указать собеседнику на нечто невидимое обычному взгляду но, тем не менее, очень важное, – но нам удалось преодолеть бюрократические препоны… Когда вы выберетесь на свободу, мы поможем вам…
У Патрика все так и оборвалось внутри.
– То есть?
– Мы поможем вам найти ваших детей… Но сперва – поможем вам и еще некоторым нашим друзьям выбраться отсюда.
Растерянно пожав плечами, О'Хара спросил:
– Что – меня вновь досрочно освободят?
– Нет.
– Тогда – что же?
Оглянувшись в сторону охранника – тот стоял в конце комнаты, равнодушно взирая на заключенных, адвокат прошептал:
– Мы организуем вам побег…
– Побег?
– Ну да… А почему это вас так удивляет? – спросил адвокат.
– Но зачем?
– Разве вы не хотите воссоединиться со своей семьей?
– Хочу. А что, неужели нет никаких шансов на законное освобождение? Ведь следствие располагает только видеозаписью и свидетельскими показаниями полуторагодичной давности, а этого, как вы мне сами говорили, явно недостаточно… По закону меня вполне могут освободить под залог…
– Однако, этих показаний более чем достаточно, чтобы продержать вас тут неопределенное время – всегда можно найти причину.
Патрик удивленно поднял брови.
– Это почему?
– Потому что общественное мнение относительно ИРА и всего, что касается североирландского вопроса, накалено в Великобритании до последнего градуса. В последнее время обстановка в Ольстере значительно осложнилась, и не в интересах многих, – адвокат снова многозначительно поднял указательный палец вверх, намекая на какие-то высшие сферы, – не в их интересах выпускать вас… Это может вызвать нежелательные кривотолки.
После недолгой паузы О'Хара, пожевав губами, поинтересовался:
– Даже если мою вину никому не удастся доказать? А ее и не удастся доказать, вы мне сами об этом говорили… Да и я сам это знаю не хуже вас.
– Даже если ни по одному пункту обвинения не будет вынесено положительного решения. – Друг Уистена О'Рурка немного помолчал, а затем вновь повернул беседу в первоначальное русло:
– Так что, мистер О'Хара, разве вы не хотите вновь обнять Уолтера и Молли? Разве вы не воспользуетесь возможностью бежать? Неужели вы не хотите попасть на свободу?
– Хочу конечно…
– По вашему виду можно решить, что вам это безразлично, – возразил адвокат.
– Нет, теперь, – О'Хара сделал сознательное ударение на этом слове, – теперь мне это уже небезразлично… Но я никак не могу поверить, – продолжил Патрик пересохшими от волнения губами, – никак не могу поверить, что это действительно возможно…
Он имел в виду не предстоящий побег, а возможную встречу с детьми.
Как, он увидит Уолтера и Молли? После всего?
Адвокат, однако, понял последнюю реплику собеседника по-своему.
– Организовать побег куда трудней… Кстати, не только вам, но и многим другим. Это будет групповой побег, наверное, самый крупный за всю историю английской пенитиционарной системы. – Адвокат еще раз обернулся в сторону охранника и свистящим полушепотом добавил:
– Ваши дети находятся в Оксфорде, в одной очень богатой, почтенной семье… Кстати, женщина, их приемная мать – ирландка. Я думаю, что вам удастся с ней договориться, – пообещал адвокат на прощание. – Когда вы окажетесь на свободе, то позвоните вот по этому телефону, – он протянул собеседнику вырванную из записной книжки страничку с номером телефона, – и там вам все объяснят все более подробно…
Сложив листок вчетверо, О'Хара положил его в нагрудный карман.
– Что это за телефон? – с надеждой в голосе спросил он.
– Это – новый телефон мистера О'Рурка. А теперь послушайте…
После разговора с адвокатом Патрик словно бы помолодел лет на десять – плечи его распрямились, походка приобрела пружинистость, уверенность, и сам Патрик стал будто бы даже немного выше ростом.
Да, теперь в его жизни появился смысл – дети, его дети.
Уолтер и Молли.
Как – неужели он скоро увидит Уолтера и Молли, неужели он действительно обнимет их, поцелует, неужели это реально?
Патрик и верил, и не верил в это.
Он твердо знал одно: сейчас, когда ему уже не на что надеяться, надо воспользоваться такой возможностью, надо попытаться бежать.
Во всяком случае, ему нечего было терять…

Побег из исправительного лагеря был назначен на субботу восемнадцатого октября – в этот день Патрику О'Харе исполнялось тридцать пять лет.
Заключенные, по плану, составленному и разработанному на воле, решили воспользоваться предстоящим футбольным матчем с охранниками лагеря, столь кстати придуманным начальником, капитаном Брэфордом.
И оба моторных баркаса со сменой охранников (многие лишь приезжали на службу, предпочитая жить в поселке, а не в казарме), кстати, должны были быть у побережья к четырем часам, не позднее.
Об этом стало известно от рыжеволосого Оливера – того самого солдата из охраны, которого друзья Уистена и Кристофера вроде бы успели обработать, точнее говоря – подкупить. В этой операции он обещал оказать заключенным помощь.
И вот уже больше суток узники не смыкали глаз – ожидание всегда так мучительно и невыносимо.
К тому же начальник лагеря, капитан Брэфорд, самый гадкий, самый сволочной человек из всей администрации, настоящий садист, мелочный и злобный, словно заподозрив что-то недоброе, приказал охране устроить повальный обыск во всех бараках.
Не найдя ничего подозрительного Брэфорд в конце концов распорядился отобрать четырех заключенных и наказать их авансом.
Этот Брэфорд, законченный алкоголик, скрытый честолюбец, не находил своим силам никакого иного применения, как затевать разборки и впадать в беспробудное пьянство; он всегда поступал подобным образом, когда напивался до полусмерти. Он постоянно стращал узников, говоря, что делает так, «чтобы неповадно было и впредь», а потом мрачно шутил, что таким образом «пресекает зло в самом его зародыше».
В ледяной ночи до самого рассвета разносились по всему лагерю ругательства наказуемых.
Нет, люди капитана не били заключенных, если бы факт хотя бы одного избиения выплыл наружу, и сам Брэфорд, и его подчиненные попали бы под суд, скандал на всю страну был бы неминуем, и капитан после этого не только бы распрощался с погонами, но, чего доброго, и сам бы угодил за тюремную решетку…
Но разве мало способов сделать человеку больно, не избивая его?
Разве нельзя заставить заключенных болтаться на продуваемом всеми ветрами турнике почти всю ночь, выдавая это за «оздоровительные процедуры»?
Разве трудно было заставить убирать их плац «до последней пылинки», как любил выражаться капитан, утверждая, что таким образом лагерная администрация борется с антисанитарией, которую развели сами же заключенные?
И теперь, в преддверии побега, нервы у заговорщиков были напряжены до последнего, крайнего, мучительного предела…
Потом неожиданно наступила тягостная, зловещая тишина – кое-кому из заключенных даже удалось немножко подремать, пока всех не разбудили и не погнали чистить бараки и готовить завтрак.
Оливер видимо, чтобы оправдать аванс, полученный от людей Уистена, сжав кулаки, рванулся было к полковнику и с ненавистью прошептал:
– Кишки из тебя выпущу! Ах ты, мерзавец, издеваться над такими хорошими людьми!
Однако его остановили:
– Обожди. Не все сразу.
Охранник удивленно вытаращился.
– Почему?
– Брэфорда мы захватим в заложники. Днем заключенные, посвященные в план (около пятой части от общего числа узников) занимались своей обычной работой, каждый из них собирался с силами, сосредотачивался на предстоящем побеге.
А время будто бы остановилось – оно едва двигалось, совсем как те моторные баркасы, которых так ожидали решившиеся на побег…
В полдень в бараке Патрика появился офицер, лейтенант Стоун – это был единственный профессиональный военный в гарнизонной охране (остальные были или переведенными за проступки из полиции, или бывшими военными жандармами, подписавшими контракт).
Его все так и называли – «профессионал».
Как всегда подтянутый и вежливый (для Патрика он был воплощением стопроцентного англичанина, надменного британца из колониальной литературы), безукоризненно выбритый, пахнущий отличной туалетной водой, он подошел к О'Харе и поинтересовался:
– Так значит, завтра у тебя день рождения, не правда ли?
Когда Патрик смотрел на лейтенанта Стоуна, ему на ум всегда приходили соответствующие страницы из прозы Киплинга – таких вот безукоризненных служителей британского государства, вроде бы положительных, но в то же время отталкивающих, потому что они служили делу зла, делу угнетения – таких людей, как этот лейтенант О'Хара ненавидел больше всего – и не только в колониальной литературе.
Стоун повторил свой вопрос:
– Так что насчет дня рождения?
О'Хара поморщился – вид Стоуна всегда был ему очень неприятен.
– Да, сэр.
«Профессионал», мягко улыбнувшись, иронически произнес в ответ:
– А я уже заказал шампанское… Патрик, который всеми мыслями был далеко отсюда – там, в Оксфорде, рядом с детьми, – тем не менее откликнулся в тон шутки:
– Так передайте же, пожалуйста, чтобы с ним поторопились…
Заключенные, которые слышали их беседу, молча застыли вокруг.
А лейтенант Стоун, не обращая на них ровным счетом никакого внимания, звонко рассмеялся.
– Хорошо, – произнес он, разворачиваясь, – надеюсь, завтра встретимся…

После обеда пришел начальник лагеря, капитан Брэфорд, коротышка с бледным костлявым лицом и блестящей, словно смазанной коровьим маслом, лысиной. Гадко улыбнувшись, он обнажил два желтых клыка, одиноко торчавшие из беззубых десен.
Его тощая фигура внушала одновременно и жалость, и отвращение. Говорили, что этот человек был разжалован за какое-то серьезное должностное преступление, совершенное на службе то ли в Гибралтаре, то ли еще где-то, затем был неожиданно прощен начальством и направлен сюда, на острова – не стоит и говорить, что служба в должности начальника исправительного лагеря была для него отнюдь не синекурой.
Капитан Брэфорд всегда появлялся в обществе двух здоровенных полицейских, то ли собутыльников, то ли телохранителей, ни на шаг от него не отходивших и все время что-то вынюхивавших вокруг.
В этом не было никакой необходимости – лагерь существовал пять лет, и за это время на капитана никто никогда не поднял руки, не говоря уже о чем-то другом, но Брэфорд упорно продолжал везде таскать с собой своих охранников – не иначе, как для устрашения заключенных.
Внезапно – а такое неоднократно случалось с ним – глаза его вспыхнули злыми огоньками, а ноздреватая кожа утратила привычный землисто-пыльный оттенок.
Резким ударом ноги он выбил карты из рук двух заключенных, в тени развлекавших себя игрой.
– Нечего тут сидеть! – заорал капитан. – Делом занимайтесь!
Патрик еще подумал, что наверное только в подобные моменты в лице Брэфорда мелькает нечто человеческое…
Игроки бросились подбирать карты – одну за другой. Им приходилось очень сильно сдерживать себя, чтобы не взорваться…
Стоун, уже уходивший после беседы с О'Харой, резко обернулся, по всей видимости, желая проверить, заметил ли тот вспышку гнева его начальника.
Совершенно неожиданно взгляд Стоуна встретился со взглядом его недавнего собеседника. Он остановился, скорее всего, желая объяснить тому нечто очень важное, а потом с весьма решительным видом зашагал по направлению к кабинету Брэфорда – небольшой зловонной комнатушке в центральном корпусе, где бутылок из-под дешевого рома и пивных жестянок было больше, чем деловых документов.

После полудня капитан распорядился всем построиться во дворе.
Все, кто готовился в тот день к побегу, с тревогой переглядывались – узники начинали предчувствовать самое скверное.
Неужели…
Неужели капитану Брэфорду стало что-то известно об их планах?
Да нет, откуда…
Разве что среди посвященных в планы беглецов оказался кто-нибудь из стукачей – а такие в лагере были, и было их не так уж и мало.
Нервное напряжение немного спало только после того как объявили, для чего именно их согнали на плац: как выяснилось, начальство решило каждые семь дней, по понедельникам, лишать провинившихся заключенных ужина – «бережливости ради» и «в знак наказания».
Затем всем приказали совершить часовую пробежку – это была дьявольская уловка капитана накануне футбольного матча с командой охранников.
Не стоит и говорить, что узники старались выкладываться как можно меньше – нужно было сохранить силы для предстоящего побега; они бежали не торопясь, то и дело обмениваясь многозначительными взглядами.
Брэфорд однако заметил, что люди бегают кое-как, и подозвал к себе Патрика:
– С чего это вы, ленивые ирландские твари, – он грязно при этом выругался, – так отяжелели?
Тот пробормотал в ответ:
– Только что пообедали, сэр.
Черные глаза начальника исправительного лагеря, налитые кровью, сверкнули злобой.
– А может быть – просто силы бережете? – издевательски скривился он.
– Не так уж для нас и важна эта игра, – ответил О'Хара, чувствуя, что напал на спасительную мысль. – В жизни не всегда придется выигрывать… Но и проигрывать тоже надо уметь достойно.
Разумеется, говоря это, Патрик имел в виду только лишь предстоящий футбольный матч с охранниками, и ни что иное.
Однако капитану этот ответ заключенного явно не понравился.
– Брось мне зубы заговаривать! Я-то знаю, что вы пустите в ход все свое коварство и подлость, все свою гнусность, чтобы выиграть… хотя бы тут, – добавил он многозначительно и уставился на О'Хару. – Хотите расквитаться… Матч – только предлог для вас, грязные ирландские подонки!
Патрик, хотя и не умел и не любил кривить душой, даже перед такими людьми, как капитан, все-таки старательно прикидывался ошеломленным, изображая из себя круглого идиота.
– Но и меня вокруг пальца не проведешь! – неожиданно на весь плац заорал Брэфорд. – И я никому не позволю дурачить себя!
В тот момент Патрик почти физически ощущал, как струной натягиваются его нервы, – а несносный капитан выкрикивал все новые и новые ругательства и угрозы.
– Никому не позволю провести меня! Никому и никогда не позволю! Ни-ког-да! А особенно – грязным ирландским выродкам…
С этими словами Брэфорд вытащил из кармана листок серой бумаги.
Разворачивая его, он бросил на заключенного полный презрения и высокомерия взгляд.
– Вот список всех более-менее приличных футболистов моего лагеря. Зачитай громко их фамилии, и пусть они пробегутся для пущей разминки, чтобы разогреться перед игрой, – сказал он О'Харе, протягивая листок.
Патрик принялся послушно выкрикивать фамилии:
– Джеймс Шоу!
– Я! – послышалось из ряда заключенных.
– Майкл О'Милли!
– Я!
– Мик Палмер!
– Я!
– Брайн Гейнсборо!
– Я!
– Александр Макнамара!
– Я!
– Патрик О'Хара…
Когда список был оглашен, О'Хара протянул бумажку капитану, и тот, неизвестно чему ухмыляясь, спрятал ее в боковой карман.
Так получилось, что команда была составлена большей частью из уроженцев Ольстера, притом осужденных не за уголовные преступления, а за связь с террористами (не только ИРА); правда, среди людей, готовившихся к побегу, только одного можно было назвать «более-менее приличным футболистом» – и то с натяжкой.
– Короче, весь сброд, все подонки, – резюмировал капитан. – Ну, ничего, мы вам покажем…

Футбольный матч с командой охранников начался ровно в два часа.
За охрану играли оба собутыльника-телохранителя Брэфорда, и особу начальника теперь охраняли двое других – в том числе и загодя подкупленный людьми Уистена охранник Оливер. Казалось, все шло просто замечательно – опасность упорной и кровопролитной стычки с людьми Брэфорда больше не грозила.
Часть заключенных, посвященных в планы побега, осталась в бараках, впрочем, это были не бараки, а довольно уютные домики, в которых жило по шесть человек; некоторые спрятались даже в туалетах. Дело в том, что в здании комендатуры еще оставались охранники, и чтобы справиться с ними, нужны были люди. Кроме того, там была рация, которую надо было захватить и уничтожить в первую очередь.
Прежде чем прозвучал судейский свисток (судья тоже был из офицеров охраны), Брэфорд, выстроив игроков в две шеренги, произнес:
– Я знаю, что кое-кто из присутствующих здесь желал бы сделать этот футбольный матч символическим – я уже разоблачил их коварные планы. Пусть будет так, как им хочется – я ведь прекрасно знаю, на что способны эти коварные бестии. Но мы придадим их изощренной символике свой смысл и выдержим борьбу до самого конца. Да, я понимаю, что им хотелось бы сделать это матчем-реваншем – за то, что они очутились здесь, за решеткой. Да, это действительно будет реванш – за те мерзости, которые вы творили на воле; надеюсь, вы не скоро окажетесь там. Да, – продолжал капитан, обнажая отвратительные желтые клыки, – да, это будет настоящий бой сил общественного спокойствия и порядка против тех, кто сознательно сеет в нашей стране смуту и хаос. Своими деструктивными, подрывными действиями, – капитан икнул, – они пытаются окончательно измотать и обессилить нашу страну, они пытаются подорвать основы существования Великобритании – пусть теперь сами попробуют поиграть в таком состоянии. Силы же общественного спокойствия, команда администрации, выйдет на футбольное поле полной сил и отдохнувшей…
Он захихикал, и его услужливо поддержал хор охранников.
И вот игра началась.
Минут через пятнадцать один из телохранителей серьезно подбил игрока команды заключенных, и тот был вынужден удалиться с зеленого поля, прихрамывая, как настоящий футболист-профессионал.
А еще через десять минут после этого один из узников (когда-то он играл в любительской команде и даже выступал за третий дивизион английской лиги), забил первый гол в этом матче.
Болельщики – не стоит и говорить, за кого болели заключенные – запрыгали от радости.
Морщинистое лицо капитана Брэфорда запылало гневом…
Игроки старательно симулировали спортивный азарт, а между тем внутреннее волнение все нарастало.
Постепенно они начали подтягиваться поближе к тому месту, где каждому следовало быть в момент начала операции – к трибуне, на которой восседал Брэфорд.
За несколько минут до окончания первого тайма один из телохранителей Брэфорда не без помощи судьи забил мяч в ворота соперников.
– Го-о-о-о-л!!! – радостно заорали охранники на весь лагерь.
Брэфорд торжествовал – ничья!
Едва только завершился первый тайм, игроки команды заключенных повалились на газон, как подкошенные: от усталости они не могли пошевелиться… Некоторые были даже готовы покинуть поле. Их стали убеждать продолжать матч – для успешного окончания операции это было просто необходимо – и, наконец, уговорили остаться.
Утомленным футболистам принесли холодной воды с лимоном. Брэфорд – видимо желая лишний раз продемонстрировать, какой он сегодня великодушный к своим врагам! – позволил принести даже пепси-колы, от которой, впрочем, все отказались.
Незадолго до начала второго тайма со стороны побережья послышался шум мотора приближающегося баркаса. Он медленно плыл к первому причалу.
С катера быстро спрыгнул какой-то незнакомый охранник и побежал к футболистам. Да, никто не мог предусмотреть такой неожиданности, не мог предугадать, что подобное возможно – все узники замерли в нерешительности и ожидании…
Патрик сжался как пружина. Взгляд его был прикован к Оливеру. Казалось, вот-вот кто-то из заключенных, посвященных в план побега, кивнет Оливеру, и операцию придется начать раньше, чем запланировали.
Полицейский, рысцой подбежав к Брэфорду, остановился у трибуны.
– Сэр, – вытянулся он по стойке «смирно», – я ищу лейтенанта Стоуна.
– А, «профессионала», – с недовольным видом поморщился Брэфорд; он не очень жаловал этого человека. – Он наверняка сидит в моем кабинете и что-то там читает… Настоящий книжный червь… Делать ему больше нечего… Ха-ха-ха!
Вскоре перерыв закончился, и начался второй тайм матча.
И лейтенант Стоун вместе с прибывшим охранником удалились в сторону катера.
Лица заключенных сразу же приобрели уверенность и спокойствие: всем было известно, что этот странный человек, лейтенант Стоун славился необыкновенным самообладанием, да к тому же еще, как настоящий профессиональный военный, отлично стрелял из любого автоматического оружия.
А потому было решено ликвидировать столь опасного человека первым – это было поручено трем уголовникам, примкнувшим к побегу – им и надлежало захватить лагерную комендатуру.
Едва игра возобновилась, команда охранников быстро забила заключенным гол, а спустя всего несколько минут – еще один.
Капитан торжествовал.
По этому поводу он велел принести себе рома. Оливер сделал вид, что не расслышал его, и потому за выпивкой побежал второй телохранитель.
После этого все поняли, что настал подходящий момент для решительных действий…
Один из заключенных, бородатый ирландец Джеймс, ставший во главе побега, отфутболил мяч далеко в сторону и вразвалочку подошел к Брэфорду.
– Ну что, ирландский недоносок, – с мерзкой улыбочкой спросил тот, – пришел поплакаться мне по случаю проигрыша?
Джеймс прищурился.
– Нет, капитан…
Тот посмотрел на подошедшего с таким выражением на лице, будто бы впервые в жизни его увидел.
– А что же?
В голосе Брэфорда послышалось плохо скрываемое недоумение и даже что-то похожее на растерянность.
Джеймс подошел поближе.
– Сейчас все объясню, сэр.
– Ну, давай, начинай…
Капитан обнажил в ухмылке свои отвратительные желтоватые клыки, которые показались теперь длиннее и желтее, чем обычно.
– Я слушаю тебя, ублюдок, – произнес капитан, – что ты там еще хочешь? Наверное, договориться о матче-реванше? Так его не получится, приятель. Мы все равно сильнее вас, – веско добавил Брэфорд, видимо, вкладывая в эти слова обобщающий смысл, относившийся не только к футболу.
Джеймс, посмотрев на Брэфорда исподлобья, снова прищурился – Патрик, искоса наблюдавший за этим разговором, почти осязал, что того бьет нервная дрожь.
– Я хочу предложить вам сдать оружие – иначе можете считать себя покойником… Это – наверняка. Будьте уверены – сопротивление бесполезно и бессмысленно, оно только усугубит ваше незавидное положение…
Клыки исчезли за складками бледной и трясущейся кожи…
– Что, что? Джеймс повторил:
– Сдавай оружие…
– Не понял… – растерянно пробормотал капитан, отступая назад и поглядывая на Оливера.
Тот, не говоря ни слова, уперся дулом карабина в его спину.
– Ты поплатишься за это, гнусный предатель! – зашипел Брэфорд.
Оливер ухмыльнулся.
– Как бы не так!
Капитан, подавшись корпусом вперед, быстро спросил у него:
– Сколько ты хочешь?
В ответ на это Оливер очень спокойно и невозмутимо ответил:
– Все равно ты не сможешь дать мне больше, чем я уже получил…
А Оливер действительно получил огромную сумму – по его понятиям, конечно – двадцать тысяч фунтов стерлингов и возможность беспрепятственно бежать из Англии.
Эти деньги путем неимоверных ухищрений были переданы с воли людьми Уистена.
– А сейчас, – продолжал рыжий охранник, – отдай этим ребятам свой пистолет… Если ты, конечно, не хочешь получить отменную порцию свинца в спину… Ты ведь знаешь, что я стреляю без промаха…
Оливер прикрывал Джеймса, пока тот судорожным движением вытаскивал из черной лаковой кобуры Брэфорда личное оружие капитана…
Таким образом, операция началась на удивление спокойно.
Заключенные даже сами поразились, почему все так просто получалось.
В этот момент Патрика О'Хару охватило какое-то странное ощущение раздвоенности: словно действовал не он, а кто-то совершенно другой, и этот другой подвергал смертельной опасности собственную жизнь; словно весь этот побег, весь сегодняшний день он видел как бы со стороны – так человек иногда ощущает свои действия, себя самого в критические минуты своей жизни.
Капитан решил выполнить все требования взбунтовавшихся узников даже не сопротивляясь, он только стал много бледнее обычного.
Вернувшемуся с выпивкой охраннику он приказал тут же сдать оружие.
Брэфорд, отдавая ему приказ разоружиться, лишь коротко заметил:
– Не хочу напрасных смертей. Потом мы заставим их раскаяться…
Брэфорд говорил так потому, что хотел скрыть нервную дрожь, охватившую его – он просто храбрился перед самим собой.
В этот самый момент футболисты из команды охранников, заметив, что на трибуне происходит нечто весьма и весьма странное, остановили игру и недоуменно переглянулись. По приказанию Джеймса капитан отдал приказ, чтобы те играли дальше.
Капитан сдавленно произнес:
– Играйте, играйте, этот матч очень важен, и мы должны выиграть его.
Игра должна была продолжаться «как ни в чем не бывало» до тех пор, пока остальные заговорщики не справятся с часовым в здании комендатуры и не захватили радиостанцию – теперь Брэфорд и его люди вряд ли могли рассчитывать на помощь с материка.
– А ну шевелись! – вновь приказал Брэфорд. – Играйте, свиньи, эту игру мы должны выиграть во что бы то ни стало!
Охранники переглянулись и, посовещавшись, решили продолжать матч.
Приказы капитана Брэфорда в этом лагере не обсуждались – он всегда был здесь полновластным хозяином.
Заговорщики действовали молниеносно и решительно, чтобы у противника не возникало и попытки сопротивления. Замешательство охраны было полным.
А игра на футбольном поле тем временем уже подходила к концу.
Узники подошли к тому месту, где перед матчем солдаты охраны сложили амуницию и оружие и вооружились…
А тем временем судья дал свисток, и матч закончился.
Футболистов из гарнизонной команды, все еще одетых в спортивные костюмы, заперли в бараке в качестве заложников. Некоторые, то ли опасаясь мести, то ли из-за врожденной трусости, просто скулили от страха – совсем как дети.

В четверть пятого прибыл баркас – к огромному сожалению заключенных, только один – они ожидали, что прибудет как минимум два.
Капитан Брэфорд себя вел на удивление спокойно, хотя время от времени разражался страшными угрозами и проклятиями в адрес «грязных ирландских сволочей, законченных подонков»; такой отборной ругани никому из заключенных давно не приходилось слышать – он был абсолютно уверен, что план беглецов провалится.
Небольшой моторный баркас мог вместить лишь немногих, и в него с трудом втиснулось человек тридцать – практически все, посвященные в план побега. Бежавшие захватили с собой и капитана: он должен был служить заложником на тот случай, если баркас неожиданно будет остановлен кораблями береговой охраны.
Бежать решились не все – в большинстве своем ирландцы, сидевшие тут за причастность к террористическим организациям; подавляющее большинство уголовников посчитало за лучшее остаться – прежде всего потому, что никто из них не верил в успех столь рискованного предприятия.
И потому большая, подавляющая часть заключенных – в том числе и те, кто не участвовал в этом плане, а таких, к слову, было большинство – так и остались в лагере. Но беглецы знали, что шотландские рыбаки, прибывшие из окрестных мест, едва заслышав о том, что пришел баркас, будут предлагать им свой немудреный транспорт. На это беглецы и надеялись – больше ничего не оставалось.
Так оно и случилось…
Рыбаки, увидев, что заключенные вооружены, послушно согласились на все.
Кроме того, беглецы раззадорили их, предложив в качестве вознаграждения поношенную амуницию и разные мелкие вещицы из тех, которые были отобраны у охранников.
Вскоре заключенные поспешно сели в их небольшие утлые суденышки, и отчалили…

Лодки продвигались вперед страшно медленно, как-то жалобно и зловеще поскрипывая. Эти рыбацкие суденышки, грузные и неуклюжие, словно бревна, казалось, вот-вот затонут.
Чтобы не привлекать внимание жителей прибрежных поселков, они отчалили не все сразу, а поодиночке и старались при этом держаться подальше друг от друга. Потом им предстояло пристать к берегу и опять-таки врассыпную пробираться вперед, – конечно, беглецы многим рисковали, прежде всего тем, что их запросто могли переловить поодиночке, но ничего другого им не оставалось.
Ненавистный берег с зыбкими контурами невысоких строений постепенно таял.
Солнце медленно опускалось в залив, но никому из беглецов – и Патрику, в том числе – и в голову не приходило полюбоваться прекрасным закатом – все думали лишь о том, что их ждет впереди.
Утлые рыбачьи суденышки были перегружены заключенными так сильно, что от воды до борта был какой-то дюйм – не больше.
Хозяин лодки – пожилой седоватый рыбак-шотландец с длинной сальной косичкой, торчащей из-под надвинутой на косматые брови огромной войлочной шляпы обеспокоенно воскликнул:
– Того и гляди, начнем тонуть, – он кивком указал на днище, сквозь которое сочилась вода, – не дай Бог, начнется какое-то волнение на море… Тогда сразу же пойдем ко дну.
Но на счастье, море в тот день было удивительно спокойным…
Лодка оседала все глубже, и недавние узники, находясь в крайне нервном напряжении совсем не заметили, как вода уже была по щиколотку…
Патрик первым сообразил, что следует предпринять: он перестал грести, бросил весла на дно лодки и начал быстро раздеваться.
– Двое из нас будут плыть рядом, пока хватит сил, – сказал он, – потом их сменит другая пара. Иначе лодка пойдет ко дну.
– Мудрое решение, – похвалил его Джеймс, тот самый ирландец, который руководил побегом.
Таким образом они и добрались до берега – когда это случилось, была уже глубокая ночь.
Теперь предстояло перейти небольшую горную гряду, и сделать это так, чтобы не попасться в руки полиции – о событиях в лагере уже наверняка было сообщено по всей стране.
Правда, беглецы надеялись, что если это и случится, то не так скоро, во всяком случае, не раньше, чем часов через пять – перед отплытием единственная рация, находившаяся в лагере, была уничтожена, и так, что вряд ли ее можно было восстановить, а других судов поблизости не было – следующий баркас с материка должен был причалить не ранее восьми часов утра следующего дня.
Было решено разделиться на группы – по три человека в каждой.
Одну группу должен был сопровождать лодочник, а в другую нужен был проводник.
Лодочник утверждал, будто бы знает, как именно пройти, минуя полицейские посты, однако потребовал деньги вперед. Сумма, которую собрали заключенные, показалась ему смехотворной. Дело решил револьвер капитана, который Джеймс пообещал отдать лодочнику потом, когда оружие ему уже станет ненужным.

Оказавшись втроем в полной темноте, Джеймс, еще один беглец, Фил, и Патрик, горячо обсуждали свое положение. Другая тройка во мгновение ока растворилась в чернильной темноте ночи. Однако минут через десять они вернулись.
– Где вы? – тихо спросили они свистящим полушепотом.
Заслышав шаги, беглецы притаились за скалами но, узнав знакомые голоса, вышли из укрытия.
– В чем дело? – спросил Джеймс, напряженно вглядываясь в темноту.
– Там проводник о чем-то болтает с местными крестьянами. А мы ничего не понимаем на шотландском диалекте…
Джеймс прошел вперед.
Хозяин лодки действительно был занят беседой с каким-то встречным, и действительно говорил на местном диалекте – точнее, на гэльском языке, очень близком к ирландскому.
Джеймс расслышал только последние слова, произнесенные свистящим полушепотом:
– Поможешь – там хорошо заплатят. Заметив подошедшего, лодочник поспешил пояснить, что это его приятель, дальний родственник, живущий на ферме, расположенной неподалеку отсюда, в каких-нибудь двадцати милях, и он знает округу намного лучше его самого.
– Ты что, не знаешь английского языка? – осведомился подошедший Патрик.
Тот утвердительно кивнул – тем более, что с беглецами он разговаривал по-английски.
– Конечно, знаю.
– Почему же вы тогда разговаривали по-гэльски? Чтобы Джеймс ничего не понял?
Неожиданно вмешался лодочник:
– Так понятнее… Привычнее для нас…
Джеймс, завладев инициативой разговора, сурово посмотрел сперва на лодочника, а затем – на его родственника и поинтересовался:
– Далеко нам идти?
– Куда?
– До автострады.
Тот указал куда-то в ночную темень.
– Не очень… Несколько часов хорошей ходьбы, если напрямую через перевал.
Патрик подошел поближе, однако заглянуть говорившему в глаза ему так и не удалось.
– Хочешь нам помочь? – спросил Джеймс фермера. – Только честно…
Тот передернул плечами.
– Смотря сколько дадите. Я ведь бедный человек, – торопливо заметил он.
Неожиданно свои услуги предложил лодочник:
– Я поведу вас.
Джеймс, отойдя в сторону, стал советоваться с Патриком и Филом.
Все были единодушны: иного выбора у беглецов просто не было – первая группа вскоре ушла с фермером, родственником рыбака и, судя по всему, уже прошла четверть пути – если, конечно, они действительно пошли напрямую через горный хребет.
Подумав, Джеймс обернулся к лодочнику.
– Так ты действительно сможешь провести нас к автостраде, приятель?
Тот смущенно улыбнулся.
– А что вы собираетесь делать?
– Нам надо пробраться вглубь, дойти до какой-нибудь оживленной трассы, – пояснил Джеймс. – А потом пробираться дальше поодиночке.
Да, это было единственно правильное решение: добраться до оживленной автострады, а там попробовать доехать хотя бы до какого-нибудь населенного пункта автостопом: к тому же, одежда беглецов не должна была вызвать подозрения, потому что перед отплытием все облачились в то лучшее гражданское платье, которое удалось найти в комнатах охранников лагеря.
После некоторого размышления лодочник наконец согласился:
– Хорошо, попробую…
Вдали на горизонте светились редкие огоньки – это были окрестные фермы.
Понемногу, словно приподнимая черную шаль, небесный свод покрывался крупными звездами – это было мерцающее озеро огоньков, сказочное и вечное.
Вскоре взошла молодая луна, и четверка беглецов зашагали более уверено и расторопно.
До автотрассы, как уверял лодочник, было несколько часов ходу – правда, идти пришлось не по проторенной дороге, а напрямую, через горы.
Впереди размеренно и легко шел проводник. Двигался он молча, время от времени останавливаясь, терпеливо поджидая отстающих.
Так они шли несколько часов.
Наступила полночь – темная, глубокая, какая только бывает тут, в горах.
– Как тебя зовут? – поинтересовался Патрик у проводника.
– Друзья называют меня Тони, – ответил тот, – Антонио Криккет…
Спустя час было решено сделать короткий привал – у беглецов с непривычки очень болели ноги. Ели жареный картофель, холодный и мучнистый, который нашелся в сумке лодочника, глотали с трудом – нечем было запить.
После ужина вновь двинулись в путь – шли медленно, потому что дорога все время поднималась в гору, да к тому же было очень темно, и люди всякий раз рисковали зацепиться за камень.
Патрик не мог сказать, сколько времени они шли – полчаса, час, два часа?
Иногда ему почему-то начинало казаться, что перед ним все те же горы, все те же склоны и ущелья и что вообще они топчутся на месте и ходят кругами, как заблудившиеся в незнакомом лесу туристы.
На мгновение в памяти всплыл эпизод из какого-то старого голливудского исторического фильма: черный император в черной ночи спешно спасается от преследователей бегством, настигаемый грозными звуками гулких тамтамов; продирается сквозь колючие, больно ранящие заросли терновника, и что в конце концов?
Само собой, он вскоре погибает, в то время, как неутомимые преследователи отливают серебряную пулу, меченную святым крестом, которая и предназначалась для него.
Патрик вздохнул.
Да, не стоит и говорить, что подобные истории лучше всего смотреть по телевизору, сидя в кресле, когда все происходит только в рамках воображения.
И совсем уж другое дело – теперь, в реальной жизни быть одним из ее непридуманных героев, к тому же – преследуемым беглецом…
Временами откуда-то издали доносился отдаленный лай собак.
А путники все шли, шли, шли…
Прошел еще час.
Измученный сверхчеловеческими усилиями, Фил стал просить, чтобы товарищи бросили его. Он утверждал, что найдет ночлег в какой-нибудь горной хижине, а затем нагонит их или самостоятельно доберется до трассы.
– Думаю, что самое страшное уже позади, – объяснил он, – главное, что нам удалось бежать с этого проклятого острова…
Патрик в нерешительности спросил проводника, долго ли еще идти.
Тот уклончиво и неопределенно ответил:
– Уже близко.
О'Хара попытался уточнить:
– Сколько часов именно?
Проводник опять ответил как-то уклончиво:
– Несколько.
– И все-таки сколько – три, четыре, пять? – не отставал Патрик.
– Несколько, несколько, – все так же уклончиво ответил проводник.
Лодочник почему-то не хотел говорить с провожатыми – может быть, он сбился в этой темноте с дороги и ему неудобно было в этом признаться?
Короче говоря, Патрику сразу же стало ясно, что дальнейшие расспросы бесполезны – и вновь его охватило какое-то тупое безразличие к своему будущему.
Он пытался было вывести себя из этого состояния, старался взбодриться мыслями о детях, однако мысли эти были какими-то вялыми – словно не его.
Наверное, он просто очень устал, чтобы о чем-то сосредоточенно и связно думать.
А проводник все шел вперед – он выглядел бодро и как будто совершенно не утомился – иногда Патрику казалось, что это не человек, а какая-то машина, которая не знает усталости.
Надо было сделать привал и немного отдохнуть – каждый шаг давался с огромным трудом, и через милю беглецы могли просто свалиться и заснуть – прямо в горах, на камнях.

Посоветовавшись со спутниками, Джеймс как старший предложил подождать еще несколько часов – пока не наступит рассвет.
Те были единодушны:
– Мы и так слишком много натерпелись в этом проклятом исправительно-трудовом лагере, и потому у всех нас теперь просто нет иного выбора – только идти вперед после привала.
Найдя ровную площадку, они в полном изнеможении опустились на землю. Земля была холодная, но беглецы не чувствовали этого – они с видимым удовольствием растянулись, подложив под головы какие-то плоские булыжники.
А тем временем далеко-далеко на горизонте, за изломанными контурами невысоких скалистых гор, начинал пробиваться робкий зеленоватый рассвет. О'Хара, как, впрочем, и все остальные его спутники, чувствовал себя вконец опустошенным и измотанным: усталые от ходьбы мускулы то и дело сводила судорога, пронзала боль.
С трудом подняв голову, он осмотрелся – неподалеку от него можно было различить какие-то каменные строения, притулившиеся к косогору.
Обернувшись к лодочнику, Патрик спросил:
– Что это?
Тот прищурился.
– Фермы… Точнее даже – не фермы, а летние домики, в которых иногда живут пастухи.
– А что за люди живут там?
– Я же говорю – пастухи, овцеводы.
В голосе проводника явственно прозвучали нотки недовольства.
– А почему так далеко? Что, неужели поближе нет пригодных пастбищ?
Антонио прищурился.
– У них неприятности с правительством.
– С правительством?
Тот кивнул.
– Да. Со всеми правительствами…
– Почему?
Проводник пожал плечами – мол, что за вопрос?
– Я ведь не спрашиваю вас, почему неприятности с правительством у вас, почему все вы попали в этот лагерь и почему решились бежать!
В разговор неожиданно вступил Джеймс:
– А ты?
Скромно улыбнувшись, лодочник ответил:
– А я – помогаю вам…
После недолгого раздумья Джеймс решительным тоном заявил:
– Мы вдвоем с Филом пойдем туда, поищем хоть какое-нибудь пристанище. А ты, – он кивнул Патрику, – ты подожди здесь с полчаса, Если нас встретят хорошо – то мы останемся, если нет – вернемся. Но в любом случае нельзя дать им понять, что нас – больше двух, – закончил он, поднимаясь.
Патрик решил не возражать, хотя в глубине души ему не очень-то хотелось расставаться со своими спутниками: оставаться наедине с этим рыбаком, который внушал ему все большие и большие опасения – не говоря уже о какой-то безотчетной неприязни, которую О'Хара испытывал к этому Антонио с самого начала – ему было боязно.
Начало светать.
Патрик механически жевал холодный мучнистый картофель из грязной засаленной сумки проводника и пристально следил за уходящими вдаль товарищами, покуда их фигуры не стали едва различимы в предутреннем тумане.
В последний момент они решили было захватить револьвер капитана Брэфорда, чтобы не привлекать внимания местных жителей, а О'Харе оставили карабин, захваченный в казарме.
– Я все равно не умею стрелять, – произнес Патрик смущенно и тут же почему-то вспомнил, что в лагерь он попал, как «снайпер» ИРА.
То, что револьвер взял с собой Джеймс, очень не понравилось проводнику: ведь револьвер был обещан ему.
– Да ты хоть знаешь, как следует с ним обращаться? – спросил лодочника Джеймс, презрительно усмехаясь.
Тот возразил:
– Пока – не знаю, но ведь можно и научиться… А карабин – заметен, его обязательно отберут, если увидят.
Бормоча под нос гнусные ругательства в адрес проводника, Джеймс забрал у О'Хары карабин и вернул револьвер.
– Что-то не очень-то я верю этому типу, – шепнул он на прощание Патрику, – так что будь с ним поосторожней…
О'Хара тоже хотел сказать, что Антонио кажется очень подозрительным, однако в последний момент решил этого не делать.
– Не спускай с него глаз, – продолжил Джеймс, – и не вздумай заснуть. Мне не нравится, что он так уцепился за этот револьвер.
Однако О'Хара, привыкший всегда и во всем доверять людям, даже тем, которые не внушали ему доверия, поспешил урезонить товарища:
– Да брось ты! Он просто как большой ребенок: уже вообразил себя владельцем новой красивой игрушки – вот и все…
Джеймс с Филом ушли, и Патрик с проводником прождали их почти час.
Стояла полнейшая тишина – в ней было что-то неестественное, настораживающее. Не было слышно даже собачьего лая.
– У них там что – даже собак нет? – после длительного, напряженного молчания спросил у проводника О'Хара.
Тот замялся.
– Эти люди не в ладах с законом, и потому не хотят афишировать себя.
– Как же они различают, кто пришел – свой или чужой?
– У них самих чутье и нюх почище, чем у собак, – последовал ответ.
Когда прошел час, Патрик решил, что его спутники, видимо, договорились о пристанище, и он с проводником вновь двинулись в путь.
За время привала О'Хара так и не выспался, и его все время клонило ко сну, веки слипались. Ночь представлялась ему нескончаемой, как та тропа, по которой они так долго брели.
Ступни невыносимо болели, словно он шел босиком по острым камням или битому стеклу. Когда Патрик делал шаг, ступня, казалось, опускалась на острые шипы – он резко одергивал ногу, вновь опускал ее, и ступня вновь погружалась в острую боль.
А неутомимый проводник, видимо привыкший к такой ходьбе, бодро шел впереди. Время от времени Антонио останавливался и, дергая головой в нетерпении, послушно ждал, пока его спутник догонит его. Он все время смотрел на Патрика с нескрываемым любопытством, будто бы рассматривая какое-то редкое насекомое – во всяком случае, так казалось ему самому. Иногда он даже осторожно трогал его его плечо, как бы проверяя, жив ли он еще…
– Сколько? – спросил Патрик пересохшими губами; язык тяжело ворочался во рту.
Лодочник улыбнулся.
– Уже совсем, совсем близко – какой-нибудь час, и все…
Это звучало как настоящее издевательство, но Патрик, понимая, что ничего сделать не может, да и не в силах сопротивляться, не возражал.
– Еще какой-нибудь час…
Проводник повторял так все время и вновь растворялся в тумане, начинавшем обволакивать его фигуру. Патрик поднимал глаза к небу, стараясь хоть немного передохнуть от слепящего тумана, от постоянной необходимости вглядываться в темноту, обступавшую со всех сторон.
Звезд становилось все меньше.
Почти рассвело.
Даже потом, вспоминая этот страшный переход, Патрик не мог дать себе отчет сколько же времени они прошли таким образом – час, два, десять?
А может быть – целую вечность?
Да, скорее всего, именно так – никогда еще время не тянулось для него так мучительно, так страшно долго, никогда он еще не был до такой степени измотан.
Очень болели ноги.
Вытащить ногу из зарослей колючек – и опустить на шипы, в острую боль. Вновь открыть глаза. Впереди – горы, звезды и проводник. Патрик спросил:
– Откуда у тебя берутся силы?
Проводник хитро улыбнулся.
– А я привыкший… Я ведь родился здесь, на севере, и прожил всю жизнь. Кстати, приятель, а ты откуда родом – судя по всему, ты вроде бы ирландец? – почему-то некстати принялся задавать вопросы проводник. – Из Ольстера или из самой Ирландии? Кто твои родители? А дети у тебя есть? А сколько?
Патрик только вяло улыбнулся в ответ – своим мыслям.
Спустя несколько шагов проводник резко остановился, обернулся и, осмотревшись, склонился над своим спутником, словно рассматривая какой-то очень маленький, трудноразличимый для глаза предмет.
Патрик, с трудом облизав пересохшие губы, глухо прохрипел:
– Где же автострада?
Проводник поднял вверх палец – длинный, скрюченный, с грязным кривым ногтем.
– Здесь рядом, какой-нибудь час – и все, – снова, в который раз за эту бесконечную ночь ответил лодочник.
Неожиданно впереди послышался собачий лай. Протяжно замычала корова. Гулкое мычание разносилось в воздухе, как звук трубы.
Теперь О'Хара был измотан настолько, что уже ничего больше не хотел – только отдохнуть хотя бы полчасика. Идти дальше не было сил. Голова раскалывалась от боли, гудела, как колокол, язык не слушался его, он ворочался во рту, словно комок наждачной бумаги.
– Вода! – воскликнул проводник, указывая на родник в нескольких футах от себя.
Патрик, с трудом доковыляв до источника, умылся, попил прохладной солоноватой на вкус воды. Жжение и сухость во рту от вареного картофеля быстро прошли.
– Зверски устал, – сказал он, опускаясь на огромный валун.
– Да, да, я понимаю.
– Еще долго?
Лодочник как-то неопределенно кивнул в ответ и произнес глухо:
– Ничего, скоро, скоро…
О'Хара посмотрел на часы – была уже половина шестого утра.
Вода родника звонко журчала, будто бы посмеиваясь над его усталостью.
Неожиданно проводник предложил:
– Можешь немного вздремнуть… Так сказать – перед решающим рывком.
Патрик, кутаясь в летнюю куртку, как-то безразлично возразил:
– Но ведь здесь холодно… Я наверняка окоченею, замерзну.
Тот улыбнулся.
– Я дам тебе укрыться.
С этими словами лодочник предупредительно протянул своему измученном спутнику длинный засаленный плащ из грубой материи.
О'Хара начал терять терпение:
– Долго ли еще идти?
– Да нет. Автотрасса там, вон за тем склоном, – ответил проводник и показал на горы, седеющие вдали в лучах восходящего солнца. – Еще немного, и ты сам услышишь гул машин. Теперь утро, и машин будет наверняка много, Я помогу тебе устроиться в одну из них.
– Как, неужели еще там много осталось? – запротестовал Патрик.
Проводник только неопределенно пожал плечами – мол, что могу сделать?
И Патрик повалился на землю.
Антонио, подойдя к беглецу, небрежным жестом накинул на него сверху свой грязный плащ и произнес, как показалось О'Харе, с показным сочувствием:
– Ты очень утомился, бедняга. Такой тяжелый переход, да еще с непривычки… Спи, а я посторожу твой сон… Ни о чем не думай – тебе надо хорошенько отдохнуть. Не тревожься, приятель, все будет хорошо…
Уже засыпая, Патрик спросил:
– Как тебя зовут?
– Я же говорил – Антонио… Антонио Криккет. К твоим услугам, приятель.
Патрику показалось, что после этих слов лодочник как-то криво ухмыльнулся.
– А тебя?
Беглец сделал вид, что не расслышал вопроса – действительно, а зачем этому типу знать его имя?
И вновь Патрику показалось, что на лице лодочника проскользнула какая-то зловещая усмешка.
А может быть, просто показалось? Как бы то ни было, но О'Хара был просто не в состоянии думать об этом…

III. ЛОНДОН
Лион

Иногда люди, склонные к глубоким размышлениям, представляются окружающим слабыми – часто считается, что такие люди, не имея никакой внутренней поддержки, ищут утешения в отвлеченных суждениях, порой – умозрительных и целиком оторванных от реальности.
Это, конечно же, можно было отнести и к Лиону Хартгейму – но лишь отчасти.
С одной стороны, Лион был по-своему слабым человеком – в той мере, в какой слабыми можно было назвать почти всех современных мужчин, но с другой, привычка к умозрительным суждениям выработалась у него с годами – отчасти толчком к этому послужило знакомство с кардиналом де Брикассаром тогда, в Ватикане 1943 года, – но страсть к подобным размышлениям, а также осмотрительность, осторожность были у него врожденными.
Получив от аббата О'Коннера столь неожиданное предложение – сопровождать его в Лондон и, при случае, помочь – Лион долго колебался.
Он тщательнейшим образом взвешивал все «за» и «против», он прислушивался то к голосу разума, который убеждал его не ввязываться в столь опасную, преступную и рискованную авантюру, то к голосу совести – совесть взывала помочь аббату.
И, наконец, когда голос совести перевесил все доводы рассудка, Лион согласился…
Зайдя к О'Коннеру, Лион коротко сказал:
– Я согласен. Тот улыбнулся.
– Честно говоря, мистер Хартгейм, иного ответа я от вас и не ожидал…
Желание Хартгейма помочь ИРА не было игрой в романтику – Лион давно уже вышел из такого легкомысленного возраста, а подобные мотивы были бы простительны разве что для мальчика возраста Уолтера, но никак не для него.
Просто Лион действительно был на редкость совестливым человеком, и теперь совесть подсказывала ему, что правда, истина – на стороне тех самых парней, которых телевидение и газеты ежечасно ругают, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах…

Небольшая серебристая машина на огромной скорости мчалась по направлению к Лондону. За рулем сидел О'Коннер.
Хартгейм, поглядывая то на дорогу, то на своего спутника, спросил:
– Честно говоря, я так и не понял, что же именно мы должны сделать?
Тот пожал плечами.
– А разве я непонятно объяснил?
Немного помявшись, Лион ответил:
– Честно говоря…
– Ну, тогда повторю еще раз. Только предупреждаю сразу: никакой крови, никаких жертв…
– Очень надеюсь на это, – вставил Лион, – на иное я бы и не согласился.
Аббат, терпеливо выслушав реплику спутника, продолжил объяснение:
– Так вот, мистер Хартгейм… Это не будет тем, что в газетах и по телевидению называют «террористическим актом».
– А чем же тогда?
– Ну, так сказать – актом устрашения.
– Устрашения?
О'Коннер кивнул в ответ.
– Да.
– Но кого следует устрашать?
– Правительство… За слишком жесткий курс по отношению к Ольстеру.
– То есть…
– Я ведь уже говорил, что множество честных, порядочных людей оказались за решеткой – и притом, подавляющее большинство из них по каким-то надуманным, заведомо ложным обвинениям. Их схватили только потому что они – ирландцы.
– Ну, и…
Аббат продолжил:
– Так вот: по замыслу руководства ИРА надо устроить скандал.
– Не понимаю…
– Если где-нибудь в центре Лондона – честно говоря, я еще не знаю, где именно, так как человек, от которого я получил инструкции, дал мне полную свободу действий, полную самостоятельность, – подчеркнул О'Коннер, вспомнив своего племянника Кристофера, – так вот, если где-нибудь в самом центре Лондона прогремит взрыв…
– Взрыв? – переспросил Лион таким тоном, будто бы он впервые в жизни услышал это слово.
– Да, взрыв…
– Но…
Аббат довольно резко перебил его:
– А разве мы не говорили с вами об этом? Взрыв-то, конечно, будет настоящим, но нам придется сделать так, чтобы обошлось без жертв. Потом газеты напишут, что «по счастливой случайности никто не пострадал», – процитировал он своего племянника.
– Но какой будет результат? Какова будет польза? – вновь поинтересовался Хартгейм.
– Думаю, что польза будет большая. Во всяком случае люди в правительстве, ответственные за судьбу Ольстера, поймут, что дух борцов за независимость не сломлен, и что им в любом случае придется пересмотреть свою политику по отношению к Северной Ирландии.
– А если нет?
Аббат улыбнулся.
– Думаю, что да.
– Почему? Откуда такая уверенность?
– Дело в том, что нынешнее правительство дышит на ладан. Им не выгодно, чтобы в стране разразился еще один громкий скандал, связанный с Ольстером, – пояснил О'Коннер, – и им волей-неволей придется изменить свое отношение…
Немного помолчав, Лион задал еще один вопрос:
– Ну, с этим все более или менее понятно… А жертв действительно не будет?
О'Коннер отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Тогда – какова же в этой, как вы выражаетесь, акции, моя роль?
– Оказать мне моральную поддержку… То есть, – добавил аббат, – роль чисто пассивная… Скажем так – доброжелательного наблюдателя…
– А-а-а, – протянул Лион, – ну, тогда мне все ясно.
И он замолчал, хотя ему так ничего и не было понятно – объяснения О'Коннера не прояснили ситуации и особенно его роли в этой поездке…

В Лондон они прибыли, когда начало смеркаться. Попетляв по городу в поисках отеля, они остановили свой выбор на небольшой гостинице неподалеку от центра – цены были умеренными, комфорт – первоклассным, к тому же из окна открывался замечательный вид на историческую часть города.
– Ну, что, – предложил аббат, – теперь, я думаю, нам самое время поужинать…
Лион согласно кивнул.
– Да уж…
И они отправились вниз, в ресторан.

Точно сговорившись, О'Коннер и его спутник решили в этот вечер ни словом не обмолвиться о цели своего визита в столицу – по всей видимости, нервы и одного, и другого были настолько напряжены, что говорить о предстоящей «акции» просто не хотелось, чтобы не напоминать самим себе, что их ждет в недалеком будущем…
Заказав ужин, аббат с улыбкой взглянул на Лиона и поинтересовался:
– Вы давно не были в Лондоне?
Тот замялся.
– Ну, достаточно давно… Наверное, не меньше чем с полгода…
– А я – год или два… Честно говоря, даже и не помню точно… Хотя… – О'Коннер наморщил лоб, – погодите, погодите, сейчас скажу… Да, через несколько дней исполнится ровно год. Я так хорошо помню это, потому что последнее посещение Лондона было для меня весьма памятным.
Лион, желая хоть как-то поддержать разговор, осторожно переспросил:
– Памятным?
Коротко кивнув, О'Коннер ответил:
– Да.
– И чем же, если не секрет?
Аббат заулыбался.
– Вы ни за что не поверите… Во всяком случае люди, которые даже неплохо знают меня, такие как, например, мой племянник… – аббат сразу же осекся; наверняка, Крис бы не одобрил того, что он так смело распространяется о своих родственных связях.
– Да, так что же?
Немного помолчав, О'Коннер продолжил:
– Я только хочу сказать, что многие люди часто судят о других ошибочно.
– Согласен, – ответил Лион. – Но какое это имеет отношение к вам?
– Вот вы, мистер Хартгейм, вряд ли можете догадаться, какова же была причина моего последнего посещения этого славного города…
Тот заулыбался.
– Ну конечно же! Ведь вы говорите загадками, и даже не намекнете, в чем секрет.
Сделав простодушно-заговорщицкое лицо, аббат произнес:
– Ну, а что вы скажете, если я расскажу вам, что причиной моего последнего визита в этот город послужил… Допустив, боксерский поединок?
Мало кто мог предположить, что у этого католического священника из маленького забытого Богом и людьми рыбацкого поселка Гленарма было увлечение, и даже не увлечение, а настоящая страсть: он был заядлым любителем бокса, кровавого и прекрасного вида спорта, и, пользуясь случаем, не пропускал ни одного поединка.
Лион удивленно поднял брови.
– Боксерского поединка?
Тот кивнул.
– Ну да… Вас это удивляет?
– Признаться – очень удивляет.
– Почему же?
– Ну, ваш сан… И вообще, весь облик, – смущенно пробормотал Хартгейм.
– Вот я и говорю: люди часто судят о других ошибочно, только по первому представлению. А разве священник не может любить бокс? И вообще – спорт? Ведь Папа римский, насколько мне известно, обожает горные лыжи, а в Италии, в многочисленных монастырях, где мне приходилось бывать, монахи с удовольствием развлекают себя игрой в футбол. Господь наш дал нам наше тело не для того, чтобы мы развращали его, но для того, чтобы содержали в полном порядке, – наставительно изрек аббат.
Лион, очень удивленный неожиданным признанием своего знакомого, спросил с неподдельным интересом:
– Откуда в вас это?
– Наверное, любовь к боксу – врожденное качество тех, кто родился на Зеленом острове, – задумчиво произнес аббат, – любовь эта в крови у каждого ирландца. Так вот: почти год назад здесь, в Лондоне, состоялся замечательнейший поединок…
Изобразив на своем лице вежливый интерес, Хартгейм спросил:
– И кто же дрался? Кто и с кем?
Тем временем гарсон принес заказ и, принявшись за ужин, аббат начал свой рассказ…

«Ровно год назад в Лондоне, в одном из лучших спортивных залов, состоялся один знаменательный поединок. Замечателен он был прежде всего тем, что дрались два прославленных боксера – наш, ирландец из Лондондерри Брайен Шоу и британский спортсмен Гарольд Бамстед.
Надо сказать, что Брайена почему-то опекал английский тренер – Джек Томпсон. Это был богатый человек, в прошлом – боксер-любитель, сколотивший приличное состояние на торговле недвижимостью и ушедший на покой, когда он всецело отдался боксу.
Брайен, мой знакомый, смелый и стойкий во всех отношениях человек, был известен как страшной силой своих ударов, так и привлекательным характером в частной жизни – я никогда не слышал об этом человеке ни одного дурного слова.
Он был очень способный, талантливый, и Томпсон, найдя его в достаточно бедственном положении, больным, полуголодным, взял под свою опеку, и даже пригласил в свою загородный дом, где в подвале был оборудован прекрасный тренажерный зал.
Внимание, которым Томпсон окружил Брайена, было поистине отеческим, если бы к нему не примешивался дальновидный расчет, основанный скорее на корысти и тщеславии, чем на благородстве.
Дело в том, что Гарольд Бамстед Брайен Шоу были не только двумя сильнейшими боксерами в своей весовой категории, но и давними заклятыми врагами.
По всей вероятности, тут играло роль и то, что Бамстед был британцем, а Брайен – ирландцем, и их возможный поединок мог иметь не только спортивный смысл.
Среди околоспортивной публики ходили слухи, что когда-то, лет пять назад, то ли сам Бамстед, то ли кто-то из его родственников оскорбил Брайена.
Замечательно было то, что в их неоднократных и свирепых поединках обидчик как правило проявлял куда больше злобности и агрессивности, чем потерпевшая сторона, и рефери приходилось нередко предотвращать недозволенные приемы со стороны Гарольда.
Да, редко бывает, что благодетель привязывается всем сердцем к облагодетельствованному, и очень часто, причинив какому-то человеку зло, такой человек начинает ненавидеть обиженного…
Разыскав этого малоизвестного широкой спортивной публике боксера с несомненно прекрасными природными задатками, узрев в нем будущую звезду большого спорта, а затем дав такому боксеру необходимый тренинг, обеспечив таланту приличное существование, чтобы выпустить потом против состоявшегося, признанного всеми Гарольда Брайена – Томпсон действовал бы наверняка. Он прекрасно разбирался в людях, да и в спорте тоже, и потому без промедления пригласил Брайена под свое покровительство.
Тот после долгих колебаний согласился.
Конечно же, Шоу было не понятно, почему именно Томпсон предложил ему свои услуги – ведь он мог бы найти кого-нибудь другого, не ирландца…
Но, подумав, Брайен согласился – потому что, выбора у него не оставалось никакого: три сестры, старуха мать и безработный отец были на его попечении.
К тому времени Брайен и Гарольд уже встречались на ринге – правда, не очень часто, всего пять или шесть раз. Каждый раз они жестоко избивали друг друга, но чистой победы, по нокауту, никто из них не добивался – несколько раз по очкам выигрывал британец, несколько – ирландец.
Окончательного первенства между ними так и не было установлено ввиду постоянной смены победителя.
Их последняя встреча также не дала решительного результата, так как была прервана полицией из-за шумного скандала, перешедшего в потасовку, которая началась среди публики – подобные вещи нередко случаются, особенно, если поединок ведут ирландец и англичанин.
Однако знатоки бокса были уверены, что у англичанина куда больше шансов на победу. Он был выше ростом, обладал более длинными руками, отличался не очень большой чувствительностью к боли, и был весьма техничен.
Словом, вам понятно, до какой степени общественное мнение оказалось привлечено к обоим боксерам и Томпсону, взявшему на себя опеку Брайена.
Сперва Шоу вел размеренную и спокойную жизнь в загородном доме тренера.
Четырежды в день он поглощал сочные, с кровью бифштексы с небольшим количеством поджаренного хлеба, запивая это двойной порцией шотландского эля; в промежутках же, переварив пищу, он тренировался со спарринг-партнерами, бегал, чтобы держать дыхание в форме, в остальное время спал, набираясь сил перед предстоящими сражениями.
Его молодой организм быстро набирал силу. А главное, к Брайену постепенно возвращались его отличительные душевные качества: воля, уверенность, расчетливость и терпение, которых, надо сказать, вовсе не было у его будущего соперника. Гарольд при массированном нападении становился суетливым, трусливым и злым, терял спокойствие и трезвый рассудок.
Брайен прекрасно учитывал как все положительные качества Бамстеда, так и свои несомненные достоинства. Но, как выяснилось позже, их взвешивал и его новый покровитель, Томпсон. Дальновидный, трезвомыслящий человек и расчетливый игрок в спортивный тотализатор – он прекрасно понимал, что его ставки на Брайена могут окупить расходы по покровительству, содержанию и тренировке и принести несомненную выгоду только в том случае, если появление Шоу на ринге станет для других игроков полной неожиданностью.
Равенство ставок и с той, и с другой стороны вводило бы Томпсона в определенные трудности, а если бы за его подопечного было внесено закладов больше, чем за соперника, он бы несомненно проиграл – даже в случае превосходства Шоу над Бамстедом.
Конечно, в лондонском спортивном мире нет ничего тайного, что не стало бы явным, и как ни старался тренер держать в секрете всего, что касалось Брайена, – замечательные качества этого спортсмена ни сегодня-завтра обязательно бы сделались известными всем.
И вот Томпсон принялся сперва очень осторожно, под видом намеков и дружеских советов, а потом все настойчивей и даже грубее торопить своего подопечного.
Тот, однако, нашел в себе силы возразить тренеру, заявив:
– Надо еще немного подождать. Теперь я в состоянии выдержать полтора часа игры. Но мне надо еще немного отдохнуть, чтобы быть окончательно уверенным в победе.
Но Томпсон, подстегиваемый жадностью и нетерпением, с каждым днем становился все настойчивей.
И вот однажды в своей настойчивости он дошел до того, что недвусмысленно намекнул Брайену, что его содержание становится слишком дорогим.
Конечно, над ирландцем можно производить любые психологические опыты, но только не подобные – никто из нас не потерпит, когда начинают попрекать куском хлеба, когда начинают говорить, что мы сидим у кого-то на шее и объедаем этого человека.
Брайен ответил коротко:
– Хорошо. Я готов встретиться с Гарольдом Бамстедом в любой удобный для вас и для него день.
Вскоре было назначено время проведения матча, определены условия – было решено по обоюдному согласию сторон, что Шоу и Бамстед будут драться по профессиональным правилам, притом в случае если никто из них не добьется чистой победы, то есть через нокаут, через несколько дней будет назначен повторный матч, чтобы определить победителя.
Гарольд, усмехнувшись, только и сказал в ответ на предложенные условия:
– Я согласен. Мои друзья увидят, с каким удовольствием я отправлю душу этого грязного ирландца в ее католический рай.
Брайен, однако, высказался куда более весомо и не без юмора:
– У Гарольда кулаки где-то в полтора раза больше моих, а это значит, что при одинаковом весе перчаток каждый удар его кулака сильнее и жестче в полтора раза. Но, если бы можно было, я бы предпочел драться с ним и вовсе без перчаток.
Эта шутка, если хорошенько подумать, имела характер самого что ни на есть смелого вызова. Конечно, поединки без перчаток были строжайше запрещены, но наверное, если бы Гарольд согласился, то Шоу не раздумывая пошел бы и на это…
И вот, специально для данного поединка был арендован зал в одном из лучших спортивных дворцов, расклеены афиши, а билетов продано куда больше, чем предполагалось – не стоит и говорить, какой живейший интерес вызвала эта встреча, и при том – не только среди любителей бокса.
Многие ирландцы, живущие в Лондоне, видели в ней какой-то скрытый, не только спортивный смысл.
Еще до начала боя Томпсон заметил одну неприятную для себя вещь.
Вопреки всем его предварительным подсчетам, вопреки здравому смыслу, игроки в тотализатор ставилась не на Бамстеда, а на малоизвестного ирландца, где-то пять против четырех.
После первого раунда разница ставок возросла до восьми против трех, после четвертого за Шоу было подано где-то одиннадцать, за его соперника – не более трех с половиной…
Томпсон, хорошо известный всем завсегдатаям боксерских поединков, был немного бледнее обычного, но ничем не обнаруживал своего беспокойства.
После пятой схватки он подозвал к себе букмекера, отдал ему какое-то распоряжение и с невозмутимым видом продолжал следить за поединком, сидя в первом ряду, у самого каната.
Держа на коленях связку бананов, Томпсон ел их по одному и медленно, немигающим взглядом глядел то на ринг, то на беснующуюся публику.
После восьмого раунда ставки на Бамстеда неожиданно для всех возросли, через некоторое время они сровнялись со ставками на Шоу.
Никто, и, наверное, даже сами букмекеры, не могли объяснить смысла этого нелепого явления.
Все видели, что Гарольд вышел на ринг немного пошатываясь – наверное, он не восстановил сил за время короткого перерыва. Если его нападения в первых схватках были необычайно свирепыми, то вскоре он уже заметно сдал.
Он весь лоснился, тяжело дышал и спотыкался – не столько от ударов соперника, сколько от собственной неловкости. Между тем Брайен, который до сих пор только защищался, не переходя в атаку, был свеж, бодр и дышал глубоко и спокойно, как спящий ребенок.
Ставки на англичанина так же быстро упали, как и поднялись – едва только ирландец начал наступление. Давно уже любители и знатоки бокса не видели таких молниеносных выпадов, такой быстроты и точности движений, такого сплава отваги, находчивости и хладнокровия. От боковых хуков англичанин буквально болтался как мешок с тряпками; беспощадные, хладнокровные прямые удары заставляли его отступать к самому канату, а иногда он даже обращался в бегство, сопровождаемый судейскими свистками и ругательствами зрителей, поставившими на него.
Теперь всем было понятно, что Гарольд Бамстед кончен. И даже самые нелепые и безрассудные игроки отказались от него. Один только букмекер продолжал упрямо принимать ставки, предлагая за сто фунтов четыре, затем три, а затем – один фунт.
Собравшиеся смеялись ему прямо в лицо и записывали свои ставки безо всякого азарта и увлечения, а просто ради курьеза. Конец матча был ясен для всех – даже для билетеров и несмышленых мальчиков, продававших прохладительные напитки в зале.
Когда Гарольд Бамстед вышел на последний раунд, на него было жалко смотреть.
Он шатался, еле стоя на ногах, колени у него подгибались, рот был открыт, а окровавленное лицо стало похожим на какую-то жуткую маску.
И наверное только последним усилием воли он заставлял себя держаться на ногах, а вид ненавистного врага будил в нем угасающее сознание.
В самом начале последнего раунда Брайен поймал своего соперника в мышеловку, то есть зажал голову под своей левой рукой, притиснул ее к боку, а правой принялся быстро-быстро наносить удары снизу, превращая его глаза, нос, губы и щеки в кровавое месиво.
Англичанин был весь мокрый от пота.
Ему кое-как удалось, втянув в себя скользкую шею, вырвать голову из этого страшного кольца.
Боксеры мгновенно разъединились, но разрыв этот был так силен и внезапен для обоих, что англичанин, не сумев сохранить равновесия, шлепнулся на ринг в сидячем положении, а Брайен мелкими и частыми шажками пошел в противоположную сторону.
Но вдруг…
Ирландец как-то нелепо взмахнул рукой и грузно упал на ринг, на спину.
Несколько раз Шоу делал усилие, чтобы подняться и продолжить бой, поднимая свое туловище и вновь со стоном прилипал к рингу.
– Пять, шесть, семь, – принялся отсчитывать секунды рефери.
Но девятой секунде англичанин наконец-то поднялся, размазывая боксерской перчаткой по своему страшному лицу пот и кровь.
– Восемь…
Брайен делал судорожные движения, чтобы подняться, однако это ему так и не удалось.
– Девять…
– Стоп! – воскликнул рефери, подняв руки вверх. – Перерыв.
И лишь только одна секунда спасла ирландца от поражения.
Его секунданты бросились к нему, желая помочь своему подопечному подняться на ноги.
Но он коротким движением руки остановил их и, тяжело вздохнув, произнес:
– У меня сломана нога…
По залу пронесся вздоху изумления.
– Что? – не понял секундант.
– Нога сломана, – упавшим голосом повторил Брайен. – Но… Что это?
Один из секундантов нагнулся и поднял с ринга маленькую, растоптанную ногой Брайена, скользкую кожуру от банана…
Невольно взгляды зрителей обратились в сторону Томпсона.
Он направлялся к выходу с обычным для себя важным и чуточку надменным видом. В руке у него было несколько желтых бананов – то, что осталось от грозди…»

Когда аббат завершил свой рассказ, ресторан уже закрывался. Последние посетители выходили оттуда, официанты убирали со столов приборы и гасили свечи.
Аббат поднялся.
– Ну что – может быть, немного прогуляемся? – предложил он Лиону.
Тот, подумав, согласился.
– Хорошо…
И они, выйдя из двери ресторана, неспешно пошли по улицам ночного Лондона.
Перед ними, позади них и сбоку плыло великое множество огней – проезжавшие автомобили и автобусы слепили их фарами, Неоновые огни рекламы, казалось, взбесились – от их пестроты и постоянной переменчивости рябило в глазах.
Город жил своей обычной ночной жизнью, и никому не было дела до провинциального католического священника, прибывшего в Лондон, его приятеля.
Они шли вдоль улицы.
Некоторое время и О'Коннер, и Лион молчали. Затем Хартгейм, видимо, только лишь для того, чтобы поддержать разговор и как-то отвлечься, спросил:
– А что было потом?
Аббат не понял вопроса.
– С кем?
– С этим Брайеном.
О'Коннер с горечью произнес:
– Как и следовало ожидать, ему было засчитано полное поражение, и англичанин стал победителем. Не стоит и говорить, как сказочно обогатился на своих ставках его тренер и покровитель Брайена Томпсон…
Лиону очень хотелось сказать собеседнику что-нибудь приятное, и потому, немного подумав, он не нашел ничего лучшего, чем предположить:
– Надеюсь, что теперь победа будет на стороне ирландцев…
Тяжело вздохнув, Джон согласно кивнул.
– Да, и мне тоже хочется в это верить… Когда и эта тема была исчерпана, Лион, покачав головой – не словам аббата, а каким-то своим мыслям, которые неотступно преследовали его, вновь замолчал.
Они прошлись до угла, после чего, постояв на перекрестке, словно размышляя, идти ли им дальше, не сговариваясь, развернулись и пошли обратно.
Наконец, Лион несмело спросил:
– Какие у нас на завтра планы?
Этот вопрос оживил О'Коннера.
– Да, как раз об этом я и хотел бы с вами поговорить.
Лион прищурился, словно бы от яркого света – хотя теперь проезжавшие навстречу автомобили уже не слепили его фарами, и световая реклама не казалась Хартгейму такой назойливой и настырной.
– Я весь внимание…
– Ведь, если как следует разобраться, – начал О'Коннер, – если как следует разобраться, мы не подготовились к этой поездке должным образом…
В этот самый момент Лион поймал себя и своего собеседника на том, что вот уже целый день они настойчиво обращаются друг к другу исключительно на «вы», хотя уже неоднократно общались запросто.
Видимо, ответственность предстоящего мероприятия настраивала их на серьезный лад, а серьезности всегда сопутствует такая форма обращения друг к другу.
Лион наморщил лоб.
– Подготовиться? Вы сказали – подготовиться?
Джон закивал в ответ.
– Да.
– Необходимо все самым тщательнейшим образом продумать.
– Простите, мистер О'Коннер, но я не совсем понимаю ваши слова – что значит продумать?
– Например, куда именно будет подложено взрывное устройство…
– А-а-а… – протянул Хартгейм таким тоном, будто бы знал об этом и сам, но только позабыл. – Теперь понятно.
Неожиданно аббат обернулся к собеседнику и произнес – лицо при этом у него стало очень серьезным:
– С одной стороны, взрыв должен быть достаточно мощным – ведь я получил взрывчатку большой силы… А с другой – я уже в который раз повторяюсь, акция должна обойтись без человеческих жертв.
– Вы хотите сказать, что надо продумать, куда именно подложить это? – спросил Лион, не в силах выдавить из себя страшное слово «взрывчатка».
Джон наклонил голову в знак согласия.
– Именно, мистер Хартгейм… Именно. Немного поразмыслив над словами собеседника, Лион обескураженно произнес:
– Да, насколько я понимаю, задача не из легких… Ведь с одной стороны, если я правильно понял замысел ваших друзей из ИРА, – с одной стороны действительно должен прозвучать мощный взрыв… А с другой – без человеческих жертв.
– А для этого место, куда мы подложим, – аббат, искоса взглянув на Лиона, поправился, – то есть, куда я подложу это, – он имел в виду полученное от Уистена взрывное устройство, – должно быть многолюдным. Но с другой – без жертв…
Лион начал предлагать:
– Может быть, фойе аэропорта?
Джону это предложение пришлось не по вкусу, и он, отрицательно покачав головой, отверг его:
– Нет, это невозможно.
– Почему?
– Во-первых, в аэропорту дежурят полицейские патрули с собаками, нюх у этих животных настолько тонок, что они наверняка обнаружат взрывное устройство, как бы тщательно оно не было замаскировано…
– А во-вторых?
Аббат продолжал:
– Во-вторых, в фойе аэропорта всегда многолюдно… Конечно, можно изловчиться и попытаться настроить взрывное устройство на время, когда в аэропорту мало людей… Но ведь это так трудно предугадать! Встречающие, провожающие, персонал… Кроме того, время от времени рейсы задерживаются, и в аэропорту бывает толчея… Нет, аэропорт отпадает, об этом не может быть и речи.
Лион снова наморщил лоб.
– Что же тогда?
– Не знаю…
– Может быть, вокзал?
– Нет, не пойдет.
– Почему же?
– По той же самой причине.
Тогда Лион предложил:
– Какая-нибудь улица?
– Тоже нет. Ведь никто не может сказать заранее, когда по этой улице пройдет запоздалый пешеход, а когда она будет пустынной.
Они еще немного поспорили, перебирая все вероятные места проведения будущей акции – кафе, пабы, рестораны, автобусные остановки, спортивные залы, но так и не пришли к какому-нибудь удовлетворившему обоих решению.
Дойдя до двери гостиницы, Джон, внимательно посмотрел на своего спутника и предложил:
– Ладно, сегодня, как я понимаю, мы все равно ничего не придумаем…
– Согласен, – ответил Хартгейм.
– А потому, мне кажется, что надо отложить этот разговор до завтрашнего утра…
И они поднялись наверх.
– Спокойной ночи, мистер Хартгейм, – произнес О'Коннер.
– И вам того же…

Зайдя в номер, Лион тщательно закрыл за собой дверь двойным поворотом ключа и подошел к письменному столу. Взгляд его упал на телефон – черный, с тусклой матовой поверхностью, со старомодным абрисом линий – таких телефонных аппаратов уже давно не выпускали.
Позвонить домой, в Оксфорд?
Как там Джастина, как дети?
Наверное, волнуются…
Он уселся на стул и в нерешительности пододвинул к себе аппарат. Снял трубку, рука его уже потянулась, чтобы набрать код Оксфорда, но в самый последний момент Лион положил трубку обратно на рычаг.
Позвонить или не позвонить?
Да, уезжая, он оставил Джастину в сильном волнении – она и не подозревает, зачем, с какой целью он отправился сюда, в Лондон.
Хартгейм посмотрел на часы – было без десяти минут полночь.
Что она теперь делает?
Спит?
Просто лежит в кровати с открытыми глазами?
Волнуется, наверное…
Нет, все-таки, что ни говори, а так приятно сознавать, что в мире есть люди, которым ты нужен, что есть люди, которые любят тебя, которые волнуются за тебя…
И рука Лиона невольно потянулась к телефонному аппарату.
Набрав номер, он долго ждал, и наконец после длинных гудков из трубки послышалось такое знакомое:
– Алло…
Это была Джастина.
Лион, стараясь придать интонациям своего голоса как можно больше уверенности и спокойствия, поздоровался:
– Добрый вечер, Джастина…
– Добрый вечер, – послышалось из трубки. – Это ты, Лион?
В голосе ее прозвучало неподдельное беспокойство.
– Это ты?
– Да, я…
– Откуда ты звонишь?
– Из Лондона, – ответил Лион. Джастина, казалось, не поверила своим ушам.
– Из Лондона?
Он закивал – точно так, как если бы Джастина в этот момент была не за несколько десятков миль от него, а здесь, рядом, в его номере, и сидела напротив.
– Да, из Лондона.
– Но что ты там делаешь? Набравшись мужества, Лион постарался произнести как можно спокойней:
– У меня дела… Я ведь говорил тебе, что отправлюсь на несколько дней в столицу.
– Дела?
Лион совсем не умел врать, и потому его жена без особого труда уловила фальшь в его интонациях.
– У тебя дела в Лондоне? – переспросила она, – какие могут быть у тебя дела в Лондоне?
– Джастина, – примирительно ответил Хартгейм, – это не телефонный разговор. Когда я приеду, то сразу же все объясню…
– Лион… – голос Джастины зазвучал необыкновенно взволнованно, и взволнованность эта быстро передалась мужу. – Лион…
– Да.
– Возвращайся немедленно…
– Но, дорогая, я не могу… Она не дала ему договорить:
– Я прошу – возвращайся немедленно… Ты слышишь меня, Лион?
– Да, дорогая, но это невозможно…
Джастина немного подумала, а затем спросила:
– Ты там один?
Теперь врать не имело никакого смысла, потому что Джастина знала наверняка, что в Лондон он отправился в обществе аббата О'Коннера; кроме того, это было очень легко проверить, стоило Джастине только подойти к окну и посмотреть на окна дома напротив – аббат жил один, и в случае его отсутствия в доме не горел свет.
Она повторила вопрос:
– Ты с кем поехал в Лондон?
– С мистером О'Коннером, – после непродолжительной заминки ответил Лион, – с его преподобием отцом Джоном…
– Так я и знала, – крикнула Джастина, да так громко, что в трубке послышался какой-то щелчок, – Лион, немедленно все бросай и отправляйся домой…
– Но, дорогая, я никак не могу оставить аббата… Это было бы верхом неучтивости с моей стороны, – принялся оправдываться Хартгейм.
Неожиданно она замолчала – Лион слышал только прерывистое дыхание; настолько этот разговор взволновал ее.
Потом она глухо спросила:
– Хорошо… Когда тебя ждать?
– Я и сам не знаю, – ответил Лион, – думаю, что очень скоро… Ни сегодня-завтра я вернусь в Оксфорд…
Из трубки послышались короткие гудки, возвещавшие, что разговор окончен.
Лион, недоуменно посмотрев на трубку, повертев ее, положил на прежнее место и, подперев рукой подбородок, задумался…
Наверное, впервые за все это время до него дошло, что своей внезапной поездкой он нанес травму Джастине, заставив его так сильно разволноваться…
Лион, как и большинство современных мужчин, в глубине души радовался, когда за него переживали, и логика его была понятна: если Джастина волнуется за него, если она переживает из-за того, где он находится и что делает, значит он ей все-таки небезразличен, значит, она любит его.
Его, Лиона…
А раз так – следовательно, его есть за что любить…
Может быть это чувство, чувство своей нужности любимой женщине тешило самолюбие Лиона, может быть ему было просто приятно упиваться своей значительностью в глазах жены – как бы то ни было, но теперь, после разговора с Джастиной, Лион решил, что эта поездка – к лучшему.
Ничего, пусть поволнуется.
Это пойдет ей только на пользу.
Он разостлал постель, лег и взял в руки какую-то книгу – он захватил ее из дома, даже не взглянув на название.
То, что прочитал Лион, заставило его невольно вздрогнуть:

«Удивительно! Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на краю гибели. Ничего тут нее поделаешь. Все погибнут.»

Он захлопнул книгу и, прежде чем выключить свет, взглянул на обложку – это был альбом художественных репродукций с произведений Гойи, который он в свое время так часто видел на ночном столике своей жены…

Решение пришло неожиданно: взрывное устройство следует подложить в кинозал.
Это было первое, что услышал Лион после того, как на следующее утро Джон О'Коннер сказал ему «здравствуйте».
Лион удивленно взглянул на аббата.
– В кинозал?
Тот закивал.
– Ну да.
– А почему именно туда?
Аббат принялся терпеливо объяснять:
– Это – идеальное место – для того, чтобы достичь желаемого результата. С одной стороны, это будет выглядеть весьма внушительно, а с другой – если рассчитать время, то никаких жертв не будет.
– Рассчитать время? – переспросил Хартгейм, все еще не понимая, как это возможно.
– Да.
– Но каким образом?
– Кинозал – это и есть как раз то место, где собираются люди… Много, очень много людей. Но ведь люди не постоянно находятся там. В перерывах между сеансами, а это – где-то полчаса – в кинозале никого не будет.
– И в это самое время, по вашему замыслу, должен прозвучать взрыв?
– Да.
– Но какой же будет от этого толк?
– Общественное мнение, мнение полиции и ответственных лиц, подогреваемое телевидением и газетами, будет уверено, что бомба, взрывное устройство было подложено с целью убить как можно большее количество людей… Однако по каким-то независящим от террористов причинам взрыв прозвучал раньше или позднее положенного срока. И потому пострадавших не будет. Понимаете мою мысль?
– С одной стороны – покушение на убийство, а с другой – тонкий расчет на то, что как раз в это самое время в зале не будет никого?
Аббат кивнул.
– Именно, именно…
– А это самое взрывное устройство, – произнес Хартгейм с такой опаской, словно бы он уже держал его в руках, – это взрывное устройство, оно не может сработать раньше положенного?
Отрицательно покачав головой, Джон решительно сказал:
– Нет.
– Почему?
– Это – обыкновенная бомба с часовым механизмом. Устройство взорвется именно в то время, на которое мы заведем часы, – объяснил он, – а завести его не труднее, чем обыкновенный будильник, с этим может справиться любой…
Лион посмотрел на собеседника с некоторым недоверием, которое, однако, было совершенно естественным в его положении.
– А жертвы?
– Я же говорю – никаких жертв не будет. Сделав небольшую паузу, словно просчитывая что-то в уме, Хартгейм спросил:
– А дальше?
О'Коннер недоуменно посмотрел на него.
– Что значит дальше?
– И что будет дальше?
– Ну как это что… Сядем в машину и отправимся обратно в Оксфорд.
– Нет, я не о том.
– А о чем же?
– Я о том, что дальше предпримут ваши друзья… Ну, из ИРА.
Джон принялся рассказывать о том, что ему в свою очередь поведал Кристофер перед арестом:
– А дальше все будет очень просто: несколько звонков в полицейские участки… Да хоть в Министерство внутренних дел или в парламентскую Комиссию по проблемам католического населения Ольстера – неважно! Так вот – всего несколько звонков, звонивший поставит ультиматум: или в британской столице начнется самый настоящий террор, или же все заключенные, арестованные в последнее время, будут выпущены, и правительство смягчит свою политику по отношению к католическому населению Белфаста… Я ведь уже говорил несколько раз, что правительство дышит на ладан, они ни за что не захотят скандала, и потому, чтобы не отправиться в полном составе в отставку, примут наши условия и удовлетворят хотя бы часть этих требований…
Лион молча выслушал Джона.
Теперь, когда все, включая место действия, было решено, когда до «акции» оставались считанные часы, его неожиданно охватило предчувствие чего-то недоброго, нехорошего…
По большому счету Лион не верил в то, что говорил ему Джон – особенно в то, что правительство примет этот ультиматум террористической организации, которая стала на Британских островах притчей во языцех.
Однако Джон держался спокойно, уверенно и даже бодро – он явно не разделял сомнений своего компаньона и, судя по всему, надеялся на успех.

Спустя несколько минут они поднялись в гостиничный номер аббата.
Тот, выглянув в коридор, чтобы убедиться, что за ними никто не следит, тщательно закрыл двери и, еще раз оглянувшись, словно в его комнате мог быть кто-нибудь посторонний, вытащил из-под кровати небольшой атташе-кейс, ничем не примечательный черный чемоданчик, с которыми обычно ходят на службу средней руки клерки и мелкие бизнесмены.
– Что это? – спросил Лион догадываясь, что может храниться внутри.
Джон положил дипломат на кровать и, щелкнув никелированными замочками, раскрыл его.
Лион, лишь мельком взглянув на его содержимое – какую-то коробку ядовито-желтого цвета, от которой к белому циферблату со светящимися фосфорическими стрелками шли какие-то проводки, тут же поймал себя на мысли, что в последний раз он видел взрывное устройство наверное году в сорок четвертом или сорок пятом…
Аббат, вопросительно посмотрев на своего спутника, поинтересовался:
– Вы понимаете что-нибудь в этом?
Лион виновато улыбнулся.
– Честно говоря – не очень.
– Вы что – никогда не имели отношения к военному делу? – удивился аббат.
Тяжело вздохнув, Лион ответил:
– Имел… – и тут же добавил: – к большому несчастью… Я ведь уже говорил вам, что в свое время служил в вермахте…
– Извините, – пробормотал О'Коннер, – я совсем забыл… – он немного помолчал, пристально глядя на содержимое чемоданчика, а затем, вынул откуда-то сбоку листок бумаги; это была подробнейшая инструкция, оставленная ему Кристофером) и принялся изучать ее.
– И все-таки, Джон, надо признаться, что вы действительно не очень хорошо подготовились к этой поездке… – заметил Лион, криво улыбаясь.
Тот отложил инструкцию.
– Почему это?
– Я понял, что вы даже не ознакомились с этим, – он кивнул на листок, – раньше, до поездки.
Джон смущенно отвел глаза.
– Не было времени… Кроме того, человек, который мне передал все это, – он кивнул сперва на дипломат, а затем на инструкцию, – человек этот утверждал, что я разберусь за какие-то пять минут…
Лион сел рядом и, пробежав листок глазами, произнес успокоительно:
– Я уже разобрался.
– Вот как?
– Ну да.
– И что же требуется сделать?
– Все очень просто: сперва надо завести часы, таким образом, каким заводится будильник – тут вы правы… А затем нажать на красную кнопку. И все – с этого момента взрывное устройство будет в готовности, и ничто уже не сможет остановить его и предотвратить взрыв…
– То есть – его нельзя будет разрядить? – поинтересовался О'Коннер.
Лион, еще раз внимательнейшим образом перечитав инструкцию, решительно заявил:
– Тут написано, что нет… Впрочем, прочитайте и убедитесь сами…

После долгих размышлений местом действия предстоящей «акции» был избран кинотеатр «Форум» – он стоял в густонаселенном районе, рядом располагался полицейский участок и протестантская церковь – и это, по замыслу аббата, должно было придать «акции» особый смысл.
Они купили билеты на предпоследний сеанс и Джон, помахивая своим атташе-кейсом, вместе с Лионом направился в фойе.
На удивление, там было довольно многолюдно: в основном – парочки влюбленных, которым было все равно, куда идти и что смотреть, лишь бы остаться вместе.
Никто – ни билетерша, ни кассир, ни молодые люди при всем своем желании не смогли заподозрить в этом аббате, одетым во все черное, и его респектабельном спутнике людей, замышлявших нечто недоброе.
Джон посмотрел на часы.
– Теперь половина десятого. Сеанс начинается через пятнадцать минут. Я справился – он должен закончиться где-то без двадцати пяти двенадцать…
Лион, вопросительно посмотрев на него, переспросил:
– Незадолго до полуночи?
– Да.
– И что же с того?
– Следующий сеанс, последний, начинается в четверть первого ночи. Значит, люди начнут заходить в кинозал около двенадцати. Если завести часовой механизм на без четверти двенадцать, а еще лучше – на без десяти…
– То взрыв произойдет как раз в то самое время, когда в зале никого не будет, – догадался Хартгейм.
– Именно так, – произнес в ответ О'Коннер, – это как раз и станет той самой счастливой случайностью… Но, как вы поняли – заранее спланированной…
Попросив своего спутника немного подождать, Джон отправился в уборную, и через несколько минут вернулся оттуда, помахивая чемоданчиком.
Хартгейм, вопросительно посмотрев на него, поинтересовался:
– Ну, что?
– Завел, – сказал Джон.
Лиону в этот момент показалось, что голос его спутника почему-то задрожал, и Хартгейм списал это на естественное волнение.
– Завел? – переспросил он.
– Да.
– На сколько же?
– Взрыв должен произойти без десяти двенадцать, – ответил О'Коннер, поминутно оглядываясь по сторонам, – Я просто уверен, что в это время в зрительном зале не будет ни единого человека…
Хартгейм с опаской посмотрел на О'Коннера, но ничего ему не сказал.
Прозвенел звонок, и они двинулись по истертым ступенькам наверх, в зрительный зал.
Лион давно уже не был в кино, и потому с интересом посматривал на экран – они попали на какую-то мелодраму, и сюжет заинтересовал его.
Неожиданно он поймал себя на мысли, что Джастина сыграла бы роль главной героини много лучше той актрисы, которая старательно изображала страсть, снедавшую всю ее, и при этом выглядела холодной.
Да, у Джастины подобные роли получались куда лучше и убедительней.
Только ли роли?
Наверное, это было как бы продолжением ее натуры, страстной и абсолютно искренней в своей страсти.
Лион так увлекся, что не сразу расслышал шепот аббата:
– Мистер Хартгейм, нам пора. Он с неудовольствием обернулся.
– Что, что?
– Нам пора…
Точно очнувшись от сна, Лион переспросил:
– Что – пора?
– Надо уходить, – произнес аббат свистящим шепотом.
– Из зала?
Он кивнул.
– Да.
– А как же чемоданчик?
– Я оставлю его тут, под сидением, – ответил аббат и опасливо посмотрел по сторонам.
Спустя несколько минут они, пригибаясь, чтобы не мешать остальным зрителям (а зал был заполнен приблизительно наполовину) вышли из зала.
Лион, остановившись у выхода, облегченно вздохнул – ему никак не верилось, что теперь все завершилось, и он с О'Коннером может спокойно возвратиться назад, в ставший родным для него Оксфорд.
Однако Джон, словно угадав его мысли, произнес негромко, но выразительно:
– Нам еще рано возвращаться. Лион встрепенулся.
– Почему?
– Надо все проконтролировать… Убедиться, что взрывное устройство сработало…
– Но ведь вы сами утверждали не далее, чем сегодняшним утром, что если оно заведено, то сработает обязательно… – вспыхнул Лион, с опаской поглядывая в сторону кинотеатра, неоновые вывески которого переливались над его головой всеми цветами радуги, – да и сам я об этом читал… Ну, в той инструкции…
Однако Джон был непреклонен.
– Нет, мистер Хартгейм, надо остаться и во всем убедиться самим…
– Хорошо, – согласился тот и отвернулся. Они немного помолчали, думая каждый о своем, но по большому счету – об одном и том же.
Нервы Лиона были натянуты струной – впрочем, тоже самое можно было сказать и о его спутнике – он постоянно оглядывался, словно бы за ним кто-нибудь следил.
Наконец, приподняв белоснежную манжетку, он произнес тихо-тихо:
– Через десять минут сеанс закончится…
– Через десять?
– Уже через девять…
– Значит, люди начнут выходить минут через пятнадцать…
– А взрыв произойдет без десяти двенадцать, – продолжил его мысль аббат.
И они замолчали.
О, как томительно, как страшно медленно тянулось время, эти проклятые десять минут! Аббат то и дело смотрел на часы.
– Уже восемь…
– Как, прошла только одна минута?
– Мои часы никогда не врут…
Минула еще целая вечность, прежде чем О'Коннер произнес:
– Теперь – семь…
Лион резко обернулся к нему, видимо, желая, что-то спросить, но в самый последний момент передумал.
Джон не стал спрашивать – он был взвинчен и напуган не меньше своего спутника.
– Шесть… Лион молчал.
– Четыре…
О, сколько же это может продолжаться?!
Почему это проклятое время тянется, так томительно, так медленно?
Аббат вновь посмотрел на часы.
– Три минуты…
По идее, теперь из зала «Форума» должны были выходить первые зрители.
Но их что-то не было видно…
Может быть, эта мелодрама была настолько интересной, настолько захватила их, что они решили досмотреть до конца, вплоть до самих титров?
Может быть…
– Две минуты…
– Сколько?
Помедлив, О'Коннер ответил:
– Уже минута…
Да, теперь и ему, наверное, хотелось, чтобы время бежало быстрее…
Аббат начинал заметно нервничать – он никак не думал, что сеанс затянется…
Наконец, он произнес:
– Все. Через пятнадцать минут будет взрыв…
– Послушайте, Джон, может быть ваши часы идут неправильно? – с надеждой в голосе спросил у него Хартгейм.
Аббат поморщился.
– Этого не может быть… Я проверял их перед тем, как мы пошли сюда… Впрочем…
И он кивнул в сторону огромного светящегося табло на фасаде кинотеатра.
Лион невольно поднял голову, и убедился, что часы Джона точны.
– Что же делать?
– Не знаю…
В голосе О'Коннера прозвучали растерянность и настоящая, неподдельная безысходность. Наконец Лиона осенило:
– Одну минутку…
И он побежал по направлению к кассам. Добежав, он первым же делом спросил:
– Простите, а когда закончится этот сеанс?
– Через полчаса, – ответила кассирша. Волосы на голове Хартгейма поднялись дыбом от этого ответа.
Как – через полчаса?
А кассирша продолжала невозмутимо:
– Дело в том, что этот сеанс, так сказать, для взрослых… После фильма будет еще и киножурнал…
Лион заскрипел зубами.
– О, Боже…
И опрометью бросился к аббату. Когда Джон выслушал Лиона, лицо его вмиг сделалось пепельно-серым.
– Что, что? – переспросил он несколько раз и непонимающе заморгал.
Лион вновь повторил.
И тут Джон с необыкновенной прытью бросился к двери выхода и стал трясти ее – дверь была закрыта.
– Подождите тут! – бросил он через плечо и побежал к главному входу.
Хартгейм помчался за ним.
Аббат влетел в фойе, не обращая никакого внимания на билетера, которая сразу же протестующе воздела руки:
– Ваш билет, сэр!
Ей удалось задержать только Лиона…
Однако спустя несколько минут Джон уже бежал обратно, держа по мышкой тот страшный чемодан.
Возможно, от перенапряжения, может быть, от усталости, но Лиону в этот миг показалось, что он слышит неотвратимое тикание часового механизма.
Да, теперь ничего не могло остановить его… Выскочив из фойе, Джон крикнул: – Оставайтесь на месте! И бросился в сторону…
Лион тем не менее последовал за ним – теперь он прекрасно понимал, что хочет сделать его товарищ…
Неподалеку от «Форума» простирался какой-то пустырь – раньше там был дом, пришедший в негодность, его снесли, и теперь пустырь ожидал новой застройки.
О'Коннеру надо было добежать туда и бросить где-нибудь свою страшную ношу – среди почерневших от времени свай, там и сям торчавших, словно сгнившие зубы в пасти какого-то диковинного животного, в котлован, в старый заброшенный подвал, оставшийся от прежнего дома…
Лион видел только спину аббата – Джон бежал на удивление быстро, куда быстрее, чем мог ожидать от него Хартгейм.
Спина все удалялась…
И вдруг…
Вверх, до самого неба, взметнулся огромный сноп пламени, это пламя буквально ослепило Лиона, в лицо ему полыхнуло жаром, и он невольно отпрянул…
В нос резко ударило паленым мясом – запах был настолько неприятным, что Хартгейма едва не стошнило…
Где-то совсем рядом послышался звук разбитого стекла, посыпалась штукатурка, завыла полицейская или пожарная сирена…
Лион, с трудом найдя в себе силы, подошел к котловану – в глубине души он надеялся, что аббат О'Коннер не умер, что он каким-то чудом спасся…
Опустив взгляд, Лион увидел внизу лишь кровавое месиво…
Он долго шел по улице, не видя ни полицейских, ни пожарных машин, не слыша сирен скорой помощи…
В душе его царила опустошенность – теперь ему было все равно, задержат ли его полицейские или нет, безразлично, что с ним станет…
Неожиданно Лион поймал себя на мысли, что он желает только одного – чтобы все поскорее закончилось.
А как…
Умрет ли он или останется в живых, об этом Хартгейм не думал.
Только бы все поскорее закончилось… Только бы завершилось… Хоть как-нибудь.

Лион не помнил, как он добрался до Центрального вокзала, как купил билет, как сел в поезд…
Уже потом, в Оксфорде, он пытался воскресить этот провал в своей памяти, но там зияла бездонная черная дыра – последним в памяти запечатлелся взрыв…
Сидя в мягком кресле, Хартгейм ехал в экспрессе по направлению к Оксфорду.
Сознание постепенно возвращалось к нему.
Нет, теперь он не хотел ни о чем думать, ни о чем вспоминать; Хартгейму хотелось только одного – как можно быстрее добраться до Оксфорда, приехать домой и во всем покаяться Джастине…
Неожиданно взгляд его упал на какое-то бурое пятнышко на рукаве.
Боже, что это?
Сомнений не было – это была кровь, и Лион прекрасно знал, чья именно: кровь аббата О'Коннера, человека, который ценой собственной жизни поплатился за их фатальную, роковую ошибку.
Воровато оглянувшись по сторонам, Лион принялся пальцем стирать это пятно, однако этого ему так и не удалось сделать.
Да, кровь – не вода, и так просто ее не сотрешь – и она, даже засохнув, всегда будет напоминать о себе…
Кровь его соседа, человека, на какое-то время ставшего для Лиона куда больше, чем просто приятелем, человека, который на многие вещи открыл ему глаза.
Аббат Джон О'Коннер…
Лион теперь твердо знал – сколько бы времени ни прошло, какие бы события ни случились в его жизни, он всегда будет помнить этого человека.
Он никогда не забудет ни его, ни его благородного поступка.
Нет, он не будет стирать эту кровь, он оставит пятно, и оно всегда будет служить ему напоминанием о Джоне О'Коннере…

На какой-то станции дверь в его купе открылась, и рядом с ним уселся некий благообразный джентльмен, со свежим номером газеты под мышкой.
Дружелюбно поздоровавшись, он сел рядом и развернул газету.
– Нет! – неожиданно громко воскликнул он, как только взгляд его упал на первую страницу, – нет, вы только посмотрите, что они творят!
Лион, с трудом обернувшись (при этом позвоночные суставы его хрустнули так, что ему сделалось страшно), поинтересовался:
– Кто – они?
Его спутник злобно сощурился.
– Да эти чертовы террористы…
При последнем слове Хартгейм невольно вздрогнул и втянул голову в плечи, однако спутник его был настолько возмущен прочитанным, что не заметил этого.
– Нет, вы только посмотрите!
Призвав на помощь все свое самообладание и мужество, Лион спросил:
– Сэр, о каких террористах вы говорите?
– Да все о тех же, – в голосе джентльмена с газетой послышалось раздражение, – об этих чертовых боевиках из ИРА…
– И что же?
– Вчера поздно ночью неподалеку от кинотеатра «Форум» было взорвано специальное устройство… Взрыв подготовил какой-то полусумасшедший священник, видимо – маньяк, – продолжал тот.
У Лиона засосало под ложечкой – он поджал под себя локоть с пятном крови аббата.
– Священник?
Джентльмен отчеркнул ногтем несколько абзацев в статье и протянул газету Лиону.
Тот попытался что-либо прочесть, но это у него так и не получилось – буквы прыгали перед глазами, иногда он видел перед собой слова, но они были какими-то случайными, не связанными между собой…
Он протянул газету обратно.
– Простите, сэр, – вежливо сказал он, стараясь не смотреть на случайного спутника, – простите, но я забыл дома очки, и потому не смогу прочитать ни строчки…
– Ну, тогда я вам сейчас все объясню: дело в том, что какой-то сумасшедший католический священник, – джентльмен мельком взглянул в газету, – аббат О'Коннер, видимо желая ценой своей жизни устроить взрыв в кинотеатре, на предпоследнем сеансе, хотел было пронести туда взрывное устройство…
– Ну, и что с того? – спросил Лион, стараясь казаться невозмутимым.
– Как это что! – закричал джентльмен, – и он бы наверняка отправил на тот свет великое множество людей, если бы по неосторожности, как считает полиция, не завел бы часовой механизм своей адской машины на другое время… Короче говоря, – пояснил спутник, – он просто ошибся. Священник, как и следовало ожидать, погиб…
С трудом ворочая языком в пересохшем от волнения рту, Лион спросил:
– А люди?
– Тут написано, что все обошлось без жертв… Впрочем, сэр, резюме набрано крупным шрифтом, и потому вы сможете без особого труда прочесть его сами, даже и без очков… Прошу вас…
И он протянул спутнику газету. Тот, бросив быстрый взгляд на первую полосу, увидел набранный жирным шрифтом заголовок:

«ПО СЧАСТЛИВОЙ СЛУЧАЙНОСТИ НИКТО ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ НЕ ПОСТРАДАЛ…»

– Спасибо, сэр, – Лион протянул спутнику газету и отвернулся к окну…
Однако тот никак не унимался.
– Нет, это еще не все…
Лион с трудом нашел в себе силы задать встречный вопрос:
– А что же еще?
– Буквально через несколько часов после случившегося один из этих людей, видимо его сообщник, позвонил в ближайший полицейский к «Форуму» участок и, представившись активистом ИРА, выдвинул ультиматум…
– Ультиматум? – переспросил Лион таким тоном, будто бы он никогда ранее не слыхал этого слово. – Вы говорите – ультиматум?
Джентльмен кивнул.
– Да.
– И что же?
– Если мол, – спутник Хартгейма принялся говорить с поддельным ирландским акцентом, сознательно коверкая и искажая слова, – если, мол, в самом скором времени его дружки не будут выпущены из тюрьмы, то по всей Англии, не только по Лондону прокатится волна взрывов…
– И что же?
Джентльмен злорадно ухмыльнулся.
– Ну, теперь они допрыгались. Премьер потребовал от Министерства внутренних дел жестких мер – это я вам говорю точно, потому что я являюсь депутатом Палаты общин… Мое имя – Адам Мориссон… может быть, слыхали?
Лиону это имя ни о чем не говорило, однако он не мог не удовлетворить тщеславия своего случайного спутника, и потому произнес:
– Приходилось…
– Так вот: этим самым актом они только навредили себе… Видимо, североирландцы рассчитывали, что правительство, расписавшись в собственной беспомощности, разом подаст в отставку. Но этого не произойдет. Англичане теперь должны сплотиться, как никогда, и как никогда проявить твердость…
Адам Мориссон еще долго что-то горячо доказывал, убеждал, пояснял, хотя в чем-чем, а в пояснениях Лион не испытывал ровным счетом никакой необходимости.
До его слуха доносились лишь реплики:…
– …они допрыгались…
– …проявим твердость…
– …не допустим развала…
– …своими деструктивными действиями они начисто отвергают малейший намек на возможный диалог с североирландцами…
Он слушал и не слушал навязчивого спутника – всем своим сердцем, всей душой он был уже в Оксфорде, рядом с Джастиной…

Когда он появился дома, Джастина только что пришла из своей театральной студии.
Внимательным, немигающим взглядом посмотрев на мужа, она всплеснула руками.
– Боже! Что с тобой случилось?
Лион, оглянувшись по сторонам в поисках стула, не нашел его и сел на краешек трюмо.
– Что с тобой? Ты весь бледный, ты весь дрожишь! Лион, скорее в постель!
Облизав пересохшие от волнения губы, Лион выдавил из себя:
– У меня все в порядке…
– Какое там в порядке!
Джастина подошла поближе – Лион инстинктивно согнул локоть, чтобы она не заметила бурого кровяного пятна на рукаве.
– Лион… Я очень прошу тебя – разденься и ложись в постель…
В этот самый момент взгляд Лиона неожиданно упал на стол – там лежала утренняя газета, та самая…
И вновь в глаза ему бросилось набранное жирным шрифтом:

«ПО СЧАСТЛИВОЙ СЛУЧАЙНОСТИ НИКТО ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ НЕ ПОСТРАДАЛ…»

Он все понял…
Не проронив ни слова, Лион прошел в спальню и, сбросив с себя одежду, лег в кровать…
Он знал, что Джастина знала, и что она знает о том, что он знает об этом.
Нет, это было просто невыносимо!
Неожиданно он услышал скрип половиц, легкие шаги Джастины…
Подняв голову, он спросил хрипловатым голосом:
– Это ты?
Она, подойдя к кровати и усевшись рядом, ласково погладила его по голове и произнесла:
– Молчи, молчи…
Лион захотел было что-то сказать, но не смог – в горле застрял какой-то комок, и он почувствовал, что еще немного – и он разрыдается словно ребенок, который сотворил что-то ужасное и теперь с ужасно ожидает неотвратимого наказания.
Джастина, казалось, все понимала.
Продолжая нежно поглаживать его жесткие седые волосы, она повторяла:
– Молчи, молчи…
Вскоре Лион забылся тяжелым, свинцовым сном…

Во сне они шли вместе с Джастиной по какому-то осеннему парку.
Под ногами шуршали опавшие, уже преющие листья, они весело переговаривались о чем-то, но Лион со страхом ожидал от нее вопросов…
Наконец, ласково посмотрев на мужа, она промолвила негромко:
– Лион, я все вижу и все знаю… Я никогда не буду задавать тебе никаких вопросов…
Он слабо улыбнулся.
– Да?
– Конечно!
Голос Джастины звучал столь убедительно, что тревоги и волнения Хартгейма как-то улеглись сами по себе.
А действительно – что волноваться?
Ведь теперь они рядом, они вместе, они всегда будут вместе, всегда будут любить друг друга…
А разве может быть как-нибудь иначе?
Теперь, вспоминая свои мысли о смерти, вспоминая свое желание умереть, Лион невольно содрогался.
Нет, нет, и еще раз нет!
Он не хочет этого!
И, обернувшись к Джастине, он несмело спросил у нее:
– Послушай…
Она приветливо посмотрела не него.
– Что, мой милый?
– Ты по-прежнему любишь меня?
– Конечно же! А почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что – сомневаешься?
– Нет…
– Лион, не надо никаких вопросов… Вот увидишь – все будет хорошо у нас с тобой…
– Правда?
– Конечно… Зачем же мне обманывать тебя, зачем мне обманывать свою любовь?
– И ты знаешь все?
Она кивнула.
– Конечно!
– И ты прощаешь меня?
– Да… Потому что ты мой маленький, когда-то потерянный и затем найденный ребенок… Потому что, Лион, я действительно люблю тебя!
– И ты никогда не вспомнишь о том, что произошло со мной в Лондоне?
– Никогда…
И удивительно проснувшись через несколько часов, Лион поверил в то, что сон был вещим…
Так оно и случилось на самом деле: Джастина никогда ни единым словом не обмолвилась ни о той поездке в Лондон, ни о загадочной смерти соседа, аббата О'Коннера, ни о роли в этой истории его, Лиона Хартгейма…
Правда, иногда вспоминая покойного аббата, она не могла сдержать в себе раздражения к этому человеку, но, тем не менее, никогда не давала понять, что раздражение это каким-то образом связано с той историей…

Ночью Джастина снова никак не могла заснуть. Она ворочалась с боку набок, пытаясь забыться, но мысли, воспоминания никак не отпускали ее. Рядом мирно посапывал Лион. Джастина никак не могла понять причин тех перемен, которые произошли с ее мужем за столь короткий промежуток времени: почему, как? Еще два дня назад мечтала об этой минуте, молила Бога, чтобы он вернул ей прежнего Лиона, чтобы в их семье снова воцарился мир. И когда наконец Бог услышал ее молитвы и произошло то, о чем она так мечтала – в этот момент в ней что-то надломилось – и она почувствовала себя скомканной, потерянной.
Она понимала, что теперь не сможет быть с Лионом правдивой и откровенной. Отныне, что бы она ни говорила, чтобы ни делала, с а уже не сможет жить в полном согласии с собой, внутреннем и внешнем. Она больше не сможет быть Лиону преданной женой, а своим приемным детям – искренней матерью. Не сможет, потому что прекрасно осознавала, что в ней проснулось неудержимое влечение к Питеру Бэкстеру. Он, еще не приблизившись и не сделав практически ничего, уже сумел опутать ее паутиной своих чар. Разумом она понимала, что не должна этого делать, что обязана себя остановить, но ее душа и тело вышли из повиновения.
Убедившись, что бороться с бессонницей бесполезно, Джастина поднялась и подошла к окну. Была уже глубокая ночь, и окна соседнего дома в котором еще совсем недавно жил аббат О'Коннер, были темны. Джастина со злостью задернула штору. Конечно Питеру нет дела до того, как чувствует себя Джастина. Появился, разбередил душу, а сам наверное спит себе спокойненько в обнимку со своей Ольвией и видит десятый сон. А может, нет?
«Нет, этого не может быть. Питер не может спать спокойно. Он лежит на кровати с открытыми глазами и думает обо мне.» Утомленная постоянными тяжелыми мыслями, Джастина вдруг почувствовала приступ голода. Она накинула халат и на цыпочках, чтобы не разбудить Лиона вышла из спальни и спустилась вниз. Только теперь она осознала, что за весь сегодняшний день она ничего не съела, лишь постоянно пила кофе, чего давно уже себе не позволяла. Она прошла на кухню, открыла холодильник и принялась внимательно изучать его содержимое. Из всего обилия продуктов, находившихся внутри, она выбрала банку деликатесной рыбы и стала тут же поглощать ее ломтик за ломтиком.

Лиону снился страшный сон.
Джастина стояла прямо перед ним и пристально смотрела на него.
– Что с тобой, моя милая? – ласково спросил он у жены.
Но в глазах ее отразилась лишь глубокая печаль. Она молча отвернулась и стала уходить прочь. Он попытался догнать ее и остановить, но, как это часто бывает в снах, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда он принялся отчаянно кричать: «Джастина, Джастина!» Но она не остановилась и даже не оглянулась в его сторону. Когда же ее поглотил туман и он перестал различать очертание ее силуэта, Лион проснулся в холодном поту.
Ему стало не по себе, он подумал, что действительно мог кричать во сне, и встрепенулся, желая проверить, не разбудил ли он своим криком Джастину. Он включил лампу, но жены рядом не было: на ее постели валялось скомканное одеяло и раскрытая книга.
Еще не отошедший от дурного сна, Лион вскочил и вышел в коридор. В доме было темно, и только со стороны кухни лился тусклый свет. Лион спустился вниз и увидел, что Джастина сидела за столом с набитым ртом и активно пережевывала пищу.
– О, Боже, Джастина – воскликнул Лион. – Я так испугался. Что ты здесь делаешь?
Джастина виновато поглядела на мужа.
– Извини, вдруг страшно захотелось есть.
– Что ж ты так плохо ужинала? – Лион встал рядом и нежно погладил ее по волосам.
– Не знаю, – пробормотала она, поймав себя на мысли, что ласки мужа не вызывают у нее никаких эмоций.
От этого ей стало страшно, и она почувствовала как пол кухни уплывает у нее из-под ног. Ей захотелось поплакать у него на груди, как бывало прежде, и попросить его, чтобы он спас свою бедную Джастину. Но она прекрасно понимала, что это уже не в его власти.
Лион уловил то напряжение, в котором находилась жена, и ласково заглянул в ее глаза.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – вздохнула Джастина. – Просто мне пришла в голову одна мысль… Давай уедем отсюда куда-нибудь на пару недель. Возьмем с собой Уолтера, Молли. Я договорюсь в школе.
Лицо Лиона сразу же стало серьезным.
– Прости, но это невозможно… Я сам виноват, но ничего не поделаешь. За те месяцы, когда я… ты сама понимаешь. Ах, этот чертов сплин! Короче, за последние месяцы накопилось столько нерешенных дел, что я теперь буду занят по горло. Даже не знаю, когда смогу освободиться. Не обижайся. Пошли лучше спать. Завтра нам принимать гостей.
Джастина удивленно поглядела на мужа.
– Каких еще гостей?
С тех пор, как они поселились в Оксфорде, Лион и Джастина вели довольно уединенный образ жизни. Единственный человек, с которым они постоянно общались, был Джон О'Коннер. Теперь же они и вовсе никого не принимали. Поэтому сообщение мужа для нее было полной неожиданностью.
Лион виновато потупил взгляд.
– Разве я не говорил? Я пригласил на ужин наших новых соседей.
Джастина резко встала из-за стола.
– Это еще зачем?
– А что тут такого? Они вполне симпатичные люди. Тем более, нам жить рядом. Надо же налаживать с ними добрососедские отношения.
Он надеялся, что сообщение это будет для жены приятным сюрпризом, но кажется ошибся. Лион думал, что общение с новыми людьми поможет им скорее преодолеть тот кризис, который захватил их семейные отношения в последнее время. И сейчас он чувствовал себя виноватым и пытался всячески исправить свою ошибку.
Джастина же была просто вне себя. «О, Боже, это не может быть случайностью. Это злой рок. Все делается против моей воли. Такое чувство, что я уже ничего не смогу предпринять для своего спасения. Мне кажется, что я сорвалась с обрыва и лечу в пропасть».
– Может пригласим в другой раз? – предложил он.
Джастина обреченно махнула рукой.
– Не следует этого делать, иначе нас могут неправильно понять.
А про себя подумала: «Будь что будет!».
– Ладно, пошли спать, – сказала она с улыбкой.

Сердце не обмануло Джастину. Как и она, Питер не спал уже вторую ночь подряд.
В спальне было темно. Он лежал на спине с широко открытыми глазами. В голове его лихорадочно роились воспоминания о тех радостных и сладостных минутах, которые он провел когда-то давно вместе с Джастиной. Он с трепетом вспоминал о ее податливом и в то же время гибком теле, о ее жарких поцелуях, которые доводили его до экстаза.
Ольвия была верной, преданной женой, но никогда в жизни он не испытал с ней в постели ничего подобного. И поэтому в своей интимной жизни Питер ощущал себя обделенным. Он не мог похвастать большим количеством любовных похождений, потому что, если не считать ранней молодости, никогда не вел богемный образ жизни. Работа для него всегда была превыше всего, и он отдавался ей всей душой, страстно и самозабвенно. Он был редким исключением в среде своих коллег, потому что актрисы, которых он подбирал для исполнения главных ролей в своих спектаклях, завоевывали это право исключительно благодаря таланту, а не через постель. Он никогда не заставлял их изменять мужьям и любовникам ради театральной карьеры. Случай с Джастиной был из ряда вон выходящий и поэтому он переживал его так же, как и Джастина: глубоко и сильно.
Ольвия была для него верной подругой жизни. Джастина же промелькнула на небосводе его судьбы ярко и молниеносно, как вспышка огня, который, растратив свою энергию, сгорел быстро, но жарко. Он хорошо помнил, с какой невыносимой тоской переживал исчезновение Джастины. Долгие месяцы не мог выйти из головы ее образ. Воспоминание о ней вызывали спазмы и биение сердца. Помнится, близость с Ольвией, при помощи которой он пытался отогнать эти жуткие ведения, не приносила ему ничего, кроме крайней усталости и разочарования. Джастина издали манила и влекла его к себе. Он отлично помнил ее прекрасное тело, набухшие и трепетно дрожавшие в его руках груди, влажное, раскрытое, словно бутон, лоно…
С тревогой в душе Питер осознал, что не может и, что самое главное, не хочет сопротивляться воспоминаниям и чувствам, которые нахлынули на него. Он понял, что спокойная и беззаботная жизнь его кончилась. Отныне ему вновь придется пережить раздвоение личности. Один Питер Бэкстер будет изображать из себя любящего мужа, обнимать жену, смотреть телевизор, сидя с ней в одном кресле. А другой Питер Бэкстер будет ежеминутно, ежечасно думать о женщине, которую (он уже не боялся признаться себе в этом) – страстно любит и желает и которая по воле рока постоянно будет находиться вблизи него. Этого невозможно будет избежать. Отныне и навсегда все его мысли будут направлены только на то, чтобы встретиться с Джастиной наедине.
На утро у Питера кружилась голова: ему таки не удалось заснуть ни на минуту. В его душе нарастала тревога, предчувствие чего-то страшного, неизбежного. Он боялся и ненавидел, презирал себя за это, но ничего не мог с собой поделать. Ему оставалось каким-нибудь образом убить день, потому что… Потому что на вечер их пригласили в гости соседи. Правда, сделало это не Джастина, а ее муж Лион, довольно милый и общительный немец.
Питер помнил, что Лион в прошлом был политиком и занимал довольно высокие посты, но сейчас с удивлением отметил, что муж Джастины вызывает лишь легкое раздражение, какое у него – представителя высшей театральной элиты – всегда вызывали удачливые буржуа, сумевшие за долгие годы сколотить себе состояние.
Когда он находился в зените славы, Питер часто бывал на самых разных приемах, куда с целью поиска богатых спонсоров всегда приглашались банкиры, бизнесмены, коммерсанты. Все они считали за должное подойти к Питеру Бэкстеру и выразить свое восхищение его прекрасными театральными постановками. При этом они изображали из себя страстных поклонников и любителей театра. Но его – профессионала обмануть было невозможно.
Конечно, среди богатых людей встречались иногда действительно образованные, умные люди, но чаще всего они оказывались самонадеянными идиотами. Это сильно раздражало Питера, потому что в их обществе он совершенно терялся и не знал, как себя вести. Единственно разумным решением в такой ситуации было бы послать их подальше, но в целях соблюдения приличий он, к большому своему сожалению, делать этого не мог.
Питер брезгливо поморщился от этих воспоминаний и попытался отогнать их прочь. О чем он думает? Ведь сегодня вечером он идет в гости к Джастине. Волнение нарастало в нем с каждой минутой. Джастина снова появилась в его жизни. Что это может означать – Питер не знал. Всегда такой уверенный и предусмотрительный, он сейчас чувствовал себя беспомощным ребенком перед лицом неумолимо надвигающегося рока.

После обеда Джастина долго и тщательно одевалась. Обычно на свой туалет она тратила гораздо меньше времени, и это не ускользнуло от Лиона.
– Почему ты так рано готовишься? – удивился он. – Ведь до прихода еще уйма времени.
– Как? – Джастина изобразила на своем лице недоумение. – Ты что, забыл? У меня же сегодня занятия со студентами!
Лион внимательно посмотрел на нее. Она, актриса с мировым именем, никогда всерьез не относилась к этим занятиям, а в последнее время и вовсе охладела к ним, все больше и больше отдаляясь от своих подопечных, не чувствуя духовной близости с современной молодежью. Лион прекрасно знал, что Джастину нельзя было винить в консерватизме. Он спокойно смотрела на самую модерновую обстановку даже классических произведений.
Но в последнее время с молодежью стало происходить что-то странное. Она как с цепи сорвалась. Любую постановку молодые люди стремились превратить в жуткий балаган, устраивая на сцене хаос и какое-то подобие карнавального действия.
Джастина просто в ужас приходила от всего этого. Ей было особенно непонятно то, что молодые люди, которые смотрели всю эту чепуху, как ни странно приходили в восторг. Но самым непонятным была форма выражения этого восторга.
Раньше, в пору молодости Джастины, публика, желая высказать полюбившемуся актеру свою признательность, громко кричала: «Браво!» Сейчас же наивысшей оценкой у молодых считалось слово «крэйзи». У Джастины просто волосы становились дыбом, когда она слышала подобные возгласы!
– О, Боже! Куда катится мир! Чем больше сумасшествия, алогизма в поведении актера на сцене, тем лучше воспринимает его публика.
Лион знал все это. Джастина всегда делилась с ним своими трудностями. Его удивила та тщательность, с которой жена готовилась к встрече с «крэйзи», но он не стал надоедать Джастине своими расспросами. Как бы там ни было, ее рвение порадовало. Все-таки лучше, если жена время от времени имеет возможность отвлечься от семейных дел, особенно, когда они никак не могут выйти из полосы невзгод и неурядиц.
– Но ты по крайней мере не забыла, что у нас не сегодня вечером гости? – обратился к ней Лион.
– Нет, что ты, дорогой! – Джастина всплеснула руками. – Как я могу забыть!
Лион, ничего не понимая, пожал плечами.
– Ну тогда постарайся не опаздывать.
– Не волнуйся, милый, – Джастина чмокнула его в щеку, схватила портфель и выбежала из дома.
Через минуту он услышал шум удаляющегося автомобиля.

Было около половины восьмого вечера. Посреди холла стоял шикарно накрытый стол с великолепным фарфоровым сервизом. Свечи уже успели сгореть почти наполовину, но место Джастины за столом все еще пустовало.
К большому удивлению Молли и Лиона, удалось выловить даже Уолтера. Парень сейчас чувствовал себя страшно неловко из-за дурацкого строгого костюма, который ему пришлось надеть ради гостей. Он вертелся, ерзал на месте, проклиная себя за то, что так неосмотрительно заскочил домой, где и попался. Мыслями он был с друзьями, которые, он это знал, унеслись куда-то на мотоциклах.
Горничная обходила стол с подносом, на котором стояли приготовленные ею блюда. После этого она скрылась в кухне.
– У вас очень вкусно готовят! Спасибо! – похвалила ее Ольвия, обращаясь к Лиону.
Он приветливо улыбнулся ей в ответ, хотя в мыслях проклинал то, что ему из-за отсутствия жены приходится выполнять роль хозяйки дома. Сначала Лион просто злился, но теперь он стал волноваться. Что могло случиться? Почему Джастина так опаздывает? Ведь это совсем на нее не похоже. Последние годы она стала настолько домашней женщиной, что старалась не задерживаться нигде и никогда.
Лион искал какую-нибудь причину, чтобы хоть на минуту встать из-за стола. Не придумав ничего стоящего, он наконец произнес:
– Извините, я на секунду вас оставлю.
Он прошел на кухню, взял из холодильника бутылку шампанского и остановился. Идти назад ему совершенно не хотелось, потому что он уже устал от той неловкости, которая царила за столом.
– Вот черт! – выругался он про себя. – Ведь она же знала, что сегодня будут гости. Неужели она назло меня так подставила… А может все-таки что-нибудь произошло?
Когда Лион вернулся к столу с бутылкой в руках, Питер стоял возле одной из картин, которые украшали стены. Ольвия сидела на диване, перелистывая альбом с фотографиями, а Молли, находясь рядом с ней, рассказывала о каждом снимке.
Уолтер, само собой воспользовавшись заминкой, тут же исчез.
«Что за дурацкий возраст!» – недовольно подумал Лион.
И тут же произнес:
– Прошу вас извинить, что Джастина задерживается. Я уже начинаю волноваться. Понятия не имею, почему ее до сих пор нет.
– А чем она сейчас занимается? – спросил Питер. – Ведь насколько мне известно, она уже давно не выступает на сцене.
– А!.. – Лион махнул рукой. – Ее занятие скорее можно назвать хобби, чем настоящим делом.
– И что же это за хобби? – заинтересовался Питер.
– Она руководит студенческим театром-студией в одном из колледжей.
Питер поморщился:
– О, неужели ей это может нравиться? Могу себе представить, как ведут себя эти переростки!
– О, да! – согласился с ним Лион. – Молодежь просто невыносима. Джастина постоянно страдает из-за этого. Приходит всегда уставшая и измотанная.
– Зачем же она занимается этим? – недоуменно пожал плечами Питер Бэкстер.
– Я не могу вам объяснить, – ответил Лион. – Для меня самого это загадка! Я пытался убедить ее, что ей это совершенно ни к чему. Но она не соглашается.
– А я могу ее понять, – отозвалась Ольвия, но вмешиваться в разговор мужчин больше не стала.
Она даже представить себе не могла, что фотографии чужой семьи могут настолько увлечь. Перед ней открылась настоящая история, охватывающая целую эпоху, а вернее фрагменты истории, навсегда запечатлевшие счастье и радость, боль и страдание. Да и отражен на них был почти весь земной шар! Новая Зеландия и Австралия, Африка и Америка, Германия, Италия, Англия, Ирландия…
Небольшой бедный домик, затерявшийся среди лугов маленького островного государства, гигантские стада овец, рядом с которыми целая стая кенгуру! Католический священник – о, Боже! – верхом на коне. Скромно одетая девушка с невообразимой красоты глазами. Немецкие солдаты. Рим, Ватикан. Лондонские улицы, театр. Белфаст и Дублин. Голливуд и Лос-Анджелес.
«Да, про жизнь этой семьи можно написать целую эпопею!» – подумала про себя Ольвия. Лион разлил шампанское.
– Бывало, что Джастина и задерживалась, – пытался успокоить он сам себя. – Например перед тем, как их театр готовился выступить на каком-нибудь очередном фестивале. Может быть и на этот раз…
Он старался скрыть свое беспокойство.
– Возможно, – безразличным тоном, стараясь не продемонстрировать свою явную заинтересованность, отозвался Питер.
Он с нетерпением ждал Джастину, ему хотелось увидеть ее. Он очень тщательно готовился к этому вечеру: надел свой лучший костюм, который особенно подчеркивал его моложавую фигуру. Он хотел показать Джастине, что хотя после их встречи и прошло столько лет, он не изменился и остался все тем же прекрасным мужчиной, достойным любви. Его мысли нарушил Лион:
– Может, пройдем к столу? – предложил он, увидев, что гости потихоньку начинают скучать.
Его слова прервал телефонный звонок. Лион подошел к аппарату и снял трубку. Питер заметил, как по его лицу пробежала тень недовольства.
– Как, ты еще в театре? – растерянно произнес мистер Хартгейм, поворачиваясь лицом к гостям. – Она извиняется и просит не ждать ее!
Лион почувствовал себя неловко за жену. Новые знакомые, что они могут подумать о них? Как бы там ни было, все это жутко неприлично. Но в принципе интересно, что произошло с Джастиной, почему она ведет себя так странно?
– Постарайся успеть хотя бы к десерту, – недовольным голосом проворчал он и положил трубку.
– Придется начинать ужин без нее, – сказал Лион без особого энтузиазма.
Ольвия была явно расстроена. Ей очень хотелось познакомиться с новой соседкой, тем более, что им придется жить рядом, как она думала, многие годы. Питер же наоборот казался безразличным. На самом деле он пытался скрыть свое волнение, чтобы никто не заметил его растерянность.
«Нет, она не придет. Она не хочет видеть меня!»
Все те тайные надежды, которыми он питал себя прошедшие годы, будто она постоянно помнила и ждала его, оказались тщетными. Нет, конечно же, он совершенно не интересует ее…
Он вовсе не злился на Джастину, скорее всего он даже готов был согласиться с ней, что ее поступок – наилучший выход из дурацкой ситуации. Во всяком случае ему не придется раздваиваться, лгать жене, постоянно находиться в нервном напряжении, а одно это уже хорошо и немаловажно. Сразу видно, что Джастина стала намного спокойнее и рассудительнее.

– Да, конечно, я постараюсь! – пообещала Джастина и повесила трубку.
Она вышла из-под полусферического навеса, укрывавшего таксофон, освобождая место молодому человеку, который стоял сзади нее. Джастина сделала два неуверенных шага, но тут же замерла в полной растерянности. Она не представляла, куда можно сейчас пойти.
– Браво, миссис О'Нил! – услышала Джастина за своей спиной. – Поразительно! Вы – прекрасная актриса, сыгравшая множество ролей, за всю жизнь так и не научились врать!
Джастина растерянно оглянулась и увидела, что молодой человек, который ждал своей очереди, чтобы позвонить, оказался ни кто иной, как Роджер Сол, один из участников ее театра-студии. Видимо Джастина выглядела очень растерянной, потому что парень тут же поспешил ее успокоить:
– Не волнуйтесь, я вас не выдам, – сказал он, перейдя на шепот и заговорщицки подмигнув ей.
Лицо у парня было в эту минуту такое смешное, что Джастина просто расхохоталась.

– Ну что ж, благодарю вас, мистер Сол, – произнесла она.
Наступила неловкая пауза, и Джастина уже хотела распрощаться, как Роджер, скорее всего неожиданно даже для самого себя, предложил проводить ее. Джастина хотела отказаться и побыстрей избавиться от молодого человека, но она просто не представляла, в какую строну ей направиться, и от этого настолько растерялась, что выглядела довольно беспомощно.
– Да, я вижу, что вам и спешить особенно некуда, – присвистнул парень.
– Вы правы, молодой человек, – сдалась Джастина.
– Ну тогда я тем более не могу бросить вас одну, такую потерянную и беспомощную!
Как опытной актрисе, Джастине не трудно было догадаться, что парень чешет как по написанному. Сразу было видно, что он привык играть роль галантного кавалера. Джастина усмехнулась наивности Роджера и, почувствовав прилив игривого настроения, решила покончить с ним.
– И что же вы можете мне предложить, молодой человек? – спросила она его в упор, делая ударение на двух последних словах.
Парень долго не задумывался и сразу же выпалил:
– Список не очень большой. Первое: прогуляться по парку. Второе: покататься в лодке по реке. Третье: кино. Четвертое: ресторан. Пятое: дискотека. Шестое: бар.
Джастина расхохоталась.
– Ну что ж, – она сделала вид, что задумалась, – первый и второй пункты отпадают сами собой. Как видите, идет дождь и нет надежды, что он скоро кончится. Скорее даже наоборот.
Роджер развел руками: мол, он в этом не виноват.
– Третье – кино, – продолжала Джастина. – Терпеть не могу этот вид, так сказать, искусства и, надо признать, никогда его не любила. Четвертое – ресторан. Пардон, молодой человек, но меня могут неправильно понять! Пятое – дискотека. Тут уже неправильно поймут вас.
Роджер попытался возразить, но Джастина его прервала.
– Я выбираю бар.
– Прекрасно! – воскликнул молодой человек. – Я вас сейчас приглашу в одно кафе, где вам очень понравится. Я в этом уверен! Во всяком случае, рекомендую его вам: мы там с друзьями обитаем постоянно.
– Погодите, погодите, молодой человек, – Джастина строго посмотрела на Роджера. – Что же это такое получается? Вы поведете в бар меня, взрослую, с позволения сказать – пожилую женщину, туда, где сидит вся ваша компания?! Проводите меня мимо их столика, вызываете тем самым с их стороны шквал шуточек и насмешек, становитесь героем дня, приобретаете репутацию большого оригинала и все прочее. Не слишком ли много? А что я получу взамен? Роджер скорчил кислую мину.
– Ну хорошо, тогда я угощаю.
– О, молодой человек, поморщилась Джастина, – чего-чего, а денег у меня хватает. И как бы это не било по вашему самолюбию, у меня их больше, чем у вас.
– Тогда что? – растерялся Роджер.
– Тогда мы просто-напросто пойдем в другой бар, где нет ваших друзей и знакомых.
– Ну, хорошо, – согласился парень, – как прикажете…

В баре был полумрак. Навеивая спокойствие, тихо пел Рэй Чарлз. Людей было не очень много и на странную парочку никто не обращал внимания.
Они уселись за столик в одной из пустовавших ниш друг против друга и заказали бутылку вина. Роджер, который в этот вечер старательно выполнял роль обходительного мужчины, говорил без умолку. Но Джастина почти не слушала, мысленно унесясь в себе домой, туда, где сейчас за одним столом сидели Лион и Питер со своей женой.
Только сейчас до нее полностью дошло все безумие ее поступка. Джастина сидела как оглушенная, не имея даже представления о том, как она будет выкручиваться из сложившейся дурацкой ситуации.
Голос Роджера звучал монотонно, и смысл того, о чем говорил парень, до нее не доходил.
Роджер замолчал и выпил залпом стакан вина. Затем продолжил свой рассказ, начала которого Джастина не слышала.
– Вы не подумайте, что я разыгрываю перед вами комедию, – возбужденно говорил парень, – я действительно люблю лошадей, я даже сам всегда сравниваю себя с конем. Если я себя хорошо чувствую, если я бодрый, у меня прекрасное настроение, то это все равно, как молодой резвый жеребец, который мчится галопом по полю. Красота… – мечтательно произнес Роджер.
Джастина постаралась приглядеться к парню повнимательнее, но так и не смогла понять – шутит он, или говорит всерьез.
– Зеленая трава, светит солнце, на ветру развивается грива и хвост… – парень продолжал свое. – Если же я в компании, где много красивых девушек, и мне нужно повыпендриваться, то я сам себе командую: «Аллюром, пошел!»
Джастина рассмеялась.
– Ну а если я вечером много выпил, выкурил целую пачку сигарет, то наутро я сам себе кажусь старым седым мерином, который плетется по дороге еле переставляя ноги, печально опустив голову.
– Я тоже постоянно себя с чем-нибудь сравниваю, – тихо проговорила Джастина. – Но почему-то это всегда вещи неодушевленные. Например сейчас я все чаще и чаще кажусь себе старым запыленным комодом, который давно пора сдать старьевщику.
– Ну что вы, – попытался успокоить ее Роджер, – вы на себя клевещите, миссис О'Нил. Вы прекрасно выглядите!
– Моя фамилия не О'Нил, а Хартгейм, – устало поправила его Джастина.
– Но ведь на всех афишах вас всегда представляли как Джастину О'Нил! – удивился Роджер.
– О'Нил – это фамилия моего отца. Вот я ее и выбрала в качестве своего театрального псевдонима.
– Но я думаю, что вы на меня не обиделись, – возразил Роджер, – ведь я к вам обращаюсь как к актрисе.
– Я давно уже не актриса, – отмахнулась Джастина. – Мне, как вы любите говорить вы, молодые, – полная труба.
– Ну, положим, молодые так не говорят, – возразил Роджер. – Они выражаются намного круче.
– Не будем уточнять! – взмолилась Джастина.
– Но все равно я не согласен с вами! – воскликнул Роджер. – Вы были и остаетесь прекрасной, бесподобной актрисой!
– Нет, нет, – ответила Джастина. – Послушайте меня, молодой человек. Вообще-то, если честно признаться, и театру тоже полная труба. Театр дошел до точки, и тут вы не сможете не согласиться со мной. Все то, что сейчас выделывают на сцене… Это… – Джастина покачала головой и картинно закатила глаза.
Роджер изобразил на своем лице сочувственное понимание.
– Театр был, конечно же, иным в дни вашей молодости? – спросил он вкрадчиво.
– Иным? – бросила на него взгляд Джастина. – Безусловно.
– Я думаю, вам не немало пришлось повидать за бытность свою в театре, мэм.
Он словно предугадывал ее ответы.
– Да, Роджер! – воскликнула Джастина. – Я видела великие дни, и они уже никогда не вернутся. Я играла вместе с великими актерами, в пьесах великих драматургов, в спектаклях, которые ставили великие режиссеры. Эти имена известны теперь всем и каждому!
И Джастина стала перечислять одно за другим имена и фамилии знаменитостей.
– Какие великие имена, мэм! – всплеснул руками парень.
– Да! – глаза Джастины разгорались все больше и больше. – И театр был тогда театром, Роджер! Это было все, что имела публика, и мы старались для нее изо всех сил. Никакое кино и телевидение не могли соперничать с нами. Это был великий театр! Такой театр, каким ему подобает быть. А нынче… Сейчас стремление зрителей сводится лишь к…
– Жажде глупых развлечений, – вставил Роджер.
– Да ты просто крадешь слова у меня с языка! – воскликнула Джастина. – Именно, молодой человек, жажда глупых развлечений! И всюду – деньги, деньги, деньги…
Роджеру стало весело. Он действительно убедился, что Джастина, как бы хорошо она ни выглядела, уже не молода. Но он продолжал подавать реплики, подшучивая над ней…
– Театр умирает, но на ваш век его, мэм, хватило.
– Да, слава Богу! Но я не думаю, чтобы он намного меня пережил.
– Это напоминает старое вино, которое выдохлось, – сказал Роджер с притворной серьезностью и показал пальцем на бутылку.
– Верно! И пьесы теперь совершенно неинтересные…
– И публика не та, – поддакивал парень.
– И актеры… – начала Джастина, но Роджер договорил вместе с ней:
– Не те!
– Смотрите какой дуэт у нас получается, – усмехнулась Джастина.
Роджер улыбнулся ей в ответ.
– Видите ли, мэм, я знаю эту речь об умирающем театре, но, по-моему, это слишком страшный приговор.
– Действительно страшный приговор, – с улыбкой произнесла она.
– А для меня гораздо страшнее не умирающий театр, а одиночество, – неожиданно проговорил Роджер. – Я не знаю более страшного приговора и притом неотвратимого. Для меня лично нет ничего более ужасного, как впрочем и для всех, только никто в этом не признается. А мне временами просто хочется плакать и выть: «Боюсь! Боюсь! Полюбите меня, хоть кто-нибудь!»
– И мне тоже… – вырвалось у Джастины.
Ей вдруг представился ее дом, Молли, отрешенная, с книгой в руке… Уолтера как всегда нет дома… Спящий Лион в кровати, повернувшийся к ней спиной. Ее несчастные дети, ее старенькая мама, которая сейчас так далеко!
Потом все это развеялось, и перед глазами появился Питер…
– Я наверное кажусь вам смешным, просто нытиком каким-то, – негромко произнес Роджер. – А может быть вы думаете, что молодой человек решил, разыграть комедию, мол, надеется вас растрогать.
Парень сидел напротив нее, в его светлых глазах промелькнула тревога. Лицо у него было такое гладкое, предлагающее себя, что Джастине захотелось прикоснуться ладонью к его щеке.
– Нет, нет, – ответила она. – Я подумаю, что для этого вы слишком молоды и безусловно слишком любимы…
– Для любви требуются двое, – возразил он, и изобразил в воздухе какой-то неопределенный жест рукой. – Пойдемте-ка лучше погуляем. Дождь уже кончился, и на улице снова хорошая погода.
Они вышли из бара. Он взял ее под руку и несколько шагов они сделали молча. Осень медленно подступала со всех сторон. Мокрые, рыжие, уже наполовину затопленные водой листья цеплялись друг за друга и постепенно смешивались с землей.
К своему удивлению, Джастина почувствовала нежность к этому силу/ту, который безмолвно шествовал рядом с ней. Этот малознакомый молодой человек на какое-то время стал ее товарищем, спутником… Джастина всегда испытывала нежность к своим спутникам. Было ли это на прогулке или в жизни. Признательность за то, что они почти всегда оказывались выше ее ростом, были так на нее не похожи и в то же время близки ей.
– Вам грустно? – спросил Роджер. Обернувшись к нему, она молча улыбнулась в ответ.
Они все шли и шли.
– Мне хотелось бы, – произнес Роджер сдавленным голосом, – хотелось бы… Я вас совсем не знаю, но мне хотелось бы думать, что вы счастливы. Я… я… я восхищаюсь вами.
Она не слушала его. Было уже поздно, возможно, гости уже ушли, а ее все еще не было дома. Ее будоражило чувство своей независимости и, в то же время, она боялась возвращения домой. Джастина молчала почти всю прогулку, и вскоре они вышли к ее автомобилю. Она поблагодарила Роджера и сказала, что очень довольна проведенным с ним вечером. После этого она села в машину и уехала, мигнув ему на прощание фарами.
Роджер, застыл на месте, глядел ей вслед. В эту минуту он чувствовал себя очень усталым и никому не нужным.

Чаще всего встречи бывают случайными. Можно совершенно неожиданно встретить своего знакомого в супермаркете, в небольшом кафе, на автобусной остановке. Но так происходит с простыми людьми.
А как же живет элита, те, у кого есть деньги? В магазин за них ходят слуги, в кафе они заходить бояться, ездят по улицам в собственных автомобилях. Неужели жизнь их так надежно отгорожена от романтики случайных встреч? Конечно же нет!
Светская жизнь элиты имеет множество условностей. Чтобы не прослыть скрягой и странным необщительным типом, независимо от своих симпатий и привязанностей, они практически обязаны посещать множество почтенных собраний. Это – и презентации новых экспозиций в престижных художественных галереях, и премьеры спектаклей, светские приемы и… и, конечно же аукционы. Вообще-то они не являются привилегией богатых. Ведь местный аукцион – это характерная черта, неотъемлемая часть городской и сельской жизни во всей Британии. Это «прилавок», на котором можно отделаться от старого пианино или туалетного столика своей бабушки, даже от ее нелепых шляпок и допотопных пластинок.
То разнообразие вещей, которые находят на них своего покупателя – от хорошего антиквариата до явного барахла – поистине поразительно. Поэтому аукционы занимают очень важное место в жизни англичан.
Конечно же, местным заведениям очень и очень далеко до столичных, где размещаются знаменитые высшие аукционы, такие как «Сотби» и «Кристи». Здесь собираются специалисты и коллекционеры со всего мира. На специализированных аукционах с молотка идет все что угодно: и произведения искусства, и скульптура, и ювелирные изделия, часы, серебро, стекло, керамика, ковры, оружие, доспехи, книги, рукописи, автомобили, музыкальные инструменты, игрушки, фотоаппараты и многое-многое другое. Но где бы ни находился аукцион, в Лондоне или в небольшом захудалом местечке, где-нибудь на побережье, что бы ни продавалось – картины мастеров, либо подержанная мебель – способ действия – модус операнди – остается в своей основе неизменным.
И это – главная черта аукциона. Ведь даже сельский житель из далекой деревушки может понять те страсти, которые разгораются при продаже шедевров мирового искусства. И тут неважно, что идет с молотка: «Подсолнухи» ли Ван Гога, или старый допотопный примус. Все начинается с оценки – это единственная бесплатная услуга, предоставляемая аукционистом. Он устанавливает стоимость вещи и договаривается с владельцем о «резервной» цене, ниже которой она не может быть продана. Если вещь или «экземпляр», как его называют, не достигает резервного уровня, то ее снимают с продажи.
Ну а дальше начинаются чисто профессиональные хитрости. Еще до продажи устраивается предварительный осмотр, чтобы потенциальные покупатели могли ознакомиться с «экземплярами» и прикинуть цены на данный день. Таким образом обеспечиваются максимально высокие цены, увеличивая комиссию. Ведь для того, чтобы поднять цену выше резервной, необходимо иметь по крайней мере двух заинтересованных покупателей, которые будут соревноваться друг с другом. И чем больше они будут заинтересованы, тем выше окажется конечная цена.

Джастина не любила аукционы. Как истинная актриса, она всю свою жизнь чувствовала духовную близость с художниками, а поэтому к коллекционерам, так же как и они, относилась с нелюбовью и долей презрения.
Но так устроена жизнь: нельзя замкнуться в самом себе, как в скорлупу. Все мы существуем в реальном мире и поэтому вынуждены постоянно идти на компромиссы. Как бы там ни было, но если бы богатые коллекционеры не покупали картины, то у художников просто бы не было физической возможности творить.
Джастина прекрасно это понимала и себя время от времени обзывала коллекционером, потому что все стены их большого дома были увешаны картинами. Правда, в основном это были подарки ее друзей, но в моральном плане она не могла объявить себя абсолютно не причастной к собирательству.
В Оксфорде все общество было прекрасно осведомлено о ее богатом собрании живописных полотен, а потому присутствовать на аукционах, где пускали с молотка картины и скульптуры, было для нее почти обязанностью. Действие, которое каждый раз разворачивалось пред глазами Джастины, напоминало ей плохой театр или, что вернее, это было больше похоже на цирк либо на эстраду.
Во время продажи аукционист напоминал конферансье. Покупатели размещались в креслах в несколько рядов. Они должны были хорошо видеть его, а он их. Это очень важно, так как объявление цены очень тонкое дело, окутанное тайной для непосвященных и непреодолимо загадочное для посторонних.
На самом же деле все было довольно просто, Джастина хорошо в этом разбиралась. Дело в том, что участники торгов, особенно профессиональные агенты по продаже, часто желают сохранить анонимность, чтобы избежать опасности соревнований с соперниками, которые вступают в борьбу либо ради самого соревнования, либо для того, чтобы специалист мог заметить в товаре ценность от них ускользающую.
Да и вообще многие торговцы и коллекционеры не появляются на аукционах лично, а предпочитают заранее сообщить аукционисту свою цену или же платят кому-нибудь, кто их замещает. Но это не самое страшное. Основная неприятность для посетителей кроется во втором способе сохранить секретность и анонимность, когда покупатель применяет целую серию сигналов, которыми может сообщить о надбавке. Например, почесать за ухом или поднять бровь. Особенно, если они хорошо знакомы с аукционистом.
Тот, естественно, прекрасно знает своих завсегдатаев и всегда заранее может прикинуть, что их интересует. В таком случае для взаимопонимания ему достаточно легкого поворота головы или улыбки. Когда зал заполнен завсегдатаями, цена «экземпляра» возрастает подчас с головокружительной скоростью, без всяких видимых кивков, и может случиться, что вещь достанется сидящему рядом с вами, который как будто ничего не делал во время торгов, а лишь моргал глазами.
Зная все это, люди не посвященные просто боятся посещать аукционы, чтобы – не дай Бог! – не приобрести случайно какую-нибудь вещь, ненароком почесав нос или чихнув. А если они там и появляются, то боятся лишний раз моргнуть, чтобы им не всучили насильно какой-нибудь старый дубовый стол. Именно это и вносит напряженность и драматичность в то действо, которое происходит в аукционном зале.

Питер Бэкстер впервые присутствовал на Оксфордском аукционе. Поэтому он, решив для начала просто приглядеться, занял место в одном из последних рядов. Он почти сразу заметил Джастину, которая была одна и сидела в первом ряду, но не мог привлечь к себе ее внимание, боясь сделать лишнее движение. Ему пришлось очень долго терпеть и сидеть не шелохнувшись, пока аукционист не объявил перерыв. Обнаружил он ее уже в холле, где она разговаривала с какой-то почтенной четой. Дождавшись, пока старички отойдут в сторону, Питер подошел сзади к Джастине и слегка коснулся ее плеча.
– Здравствуйте, миссис Хартгейм. Джастина невольно вздрогнула. На лице ее отразилось замешательство.
– Ничего, если я постою рядом с вами? – спросил Питер.
– Ничего, – Джастина нахмурилась. Несколько минут они стояли молча, делая вид, что разглядывают огромный пейзаж конца восемнадцатого века, который висел на стене.
– Жаль, что тебя не было тогда вечером. У тебя, Джастина, надо признать, прекрасный муж и, разумеется, мы говорили о тебе, – сказал Питер.
Он бросил на Джастину испытующий взгляд, – несмотря на ее ожидание, во взгляде его не было и тени обиды.
– Ну а как твои дела? – спросил он. – Я надеюсь, ты успешно со всем разобралась?
Джастине не хотелось больше врать. Она честно призналась, что Лион устроил этот ужин без ее согласия, и поэтому она просто не спешила домой в тот вечер.
Питер улыбнулся:
– Я, конечно же, догадался, – вздохнул он, – но все же мы соседи и будем вынуждены общаться. Хотим мы этого или нет. В конце концов прошлое нам пора забыть.
Он остановился, заглянул в ее глаза и сказал многозначительно, поставив ударение на последнем слове:
– У вас прекрасные дети и очень похожи на вас.
Лицо Джастины стало хмурым.
– Это дети не наши, – еле слышно выговорила она.
– Не ваши? А…
– А наши дети погибли. Уолтера и Молли мы позже взяли на воспитание.
Лицо Питера сразу же стало серьезным.
– Извини, пожалуйста, я не знал. Я не хотел причинить тебе боль.
– Ничего, – отмахнулась Джастина, – не стоит извиняться.
– Надеюсь сейчас у вас все хорошо? – участливо спросил Питер.
– Не совсем.
– Это почему же? – спросил Питер, изображая на своем лице сожаление.
– Это связано с твоим приездом, – буркнула Джастина.
Питер замолчал.
– Как ты можешь говорить такое, Джастина? – спросил он после короткой паузы. В голосе его прозвучала обида и боль.
– Ты не находишь, что это жестоко? Джастина вспомнила, как она срочно уехала тогда из Лондона, оставив Питера в полном неведении и все эти годы ни разу не сообщила ему о себе. Это обстоятельство до сих пор вызывало в каждом из них боль и горечь. Джастина почувствовала это, прежняя холодность в ее голосе пропала.
– Да, извини, – тихо сказала она.
Питер испытывал необыкновенную нежность к Джастине, ему захотелось коснуться ее.
– Теперь все хорошо, – сказал он, – я рад за тебя.
– А я за тебя, – ответила она.

Когда аукцион завершился, было уже темно. Они вышли вдвоем и направились к своим машинам. Джастина держала в руках небольшую картину, которую купила совсем по малой цене. Написала ее молодая неизвестная никому художница, но картина понравилась Джастине своей непосредственностью, раскованностью и независимостью в выборе формы, цвета и пропорций.
Питер взял у нее ключи от машины и открыл дверцу. Джастина все еще стояла рядом.
– Мы хотели бы пригласить вас на ужин в воскресенье. Как ты отнесешься к этому? – спросил он.
Джастина пожала плечами:
– Хорошо. Питер улыбнулся:
– Только не вздумай улизнуть, как в прошлый раз! Пообещай! – попросил он.
– Обещаю. Я приду минута в минуту. Питер взял у нее из рук картину и положил на заднее сиденье. Когда он выпрямился, Джастина неожиданно подошла поближе и положила руку ему на грудь.
Питеру был очень хорошо знаком этот жест. Джастина всегда поступала так, когда просила о чем-нибудь. Он почувствовал в душе трепет.
– Прошу тебя, называй меня по имени, – проникновенно сказала она. – А то ты – либо «миссис Хартгейм» либо вообще никак не обращаешься.
Ее глаза, большие и темные, смотрели на Питера с нескрываемой любовью. Прежняя неприязнь куда-то исчезла. Питер больше не злился. Былая страсть вспыхнула с новой силой. Его руки невольно потянулись к ней:
– Джастина…
Он коснулся ее волос, щек, погладил шею. Это она, та самая, пленительная, влекущая. Он даже помнил запах ее волос… Его рука скользнула ниже. Питер крепко прижал ее к себе, так, как умел делать только он. Их губы встретились. Поцелуй был долгим и крепким. Джастина почувствовала головокружение. Она давно не испытывала такого и забыла, что такое наслаждение. Но, вспомнив, что они здесь не одни, Питер встрепенулся и отпустил руки. У Джастины потемнело в глазах. Неожиданно она пошатнулась и стала падать. Питер едва успел подхватить ее. Он взял на руки ее обмякшее тело.
– Боже, как ты чувствительна!
Теперь он уже ни минуты не сомневался: Джастина по-прежнему любит его и страдает…
Она открыла глаза. Лицо ее выглядело измученным, а в глазах была печать долгих страданий и невыносимая боль. Неожиданно Джастина резко высвободилась из его объятий и села в машину.
– Ты сможешь доехать одна? – спросил Питер, когда дверца захлопнулась.
Но она ничего не ответила. Двигатель заревел, машина дернулась, завизжали колеса и Питер едва успел отскочить в сторону.

Воскресенье нужно провести в гольф-клубе, иначе вас не правильно поймут! Это тоже одно из неписанных правил поведения «сливок общества», которое давно уже стало традицией. И дело даже не в самой игре. Сюда приходили целыми семьями, с женами и детьми. Каждый мужчина имел полный набор клюшек для гольфа, по которому можно было без труда определить то положение в обществе, которое занимает их владелец.
Клюшки были хромированные и никелированные, из авиационных титановых сплавов и редких пород дерева. Каждый такой набор, который помещался в специальную сумку, стоил бешеных денег. Человеку несостоятельному нечего было даже и мечтать о том, чтобы попасть в этот элитарный клуб. Ведь клюшки стоили, по мнению обычного человека, целое состояние. Во время игры клюшки ставились вместе с сумкой на небольшую тележку, с которой игрок перемещался по бесконечно длинному полю.
Хотя игра раньше считалась чисто мужской, эмансипация и тут перешла в наступление. Поэтому в последние годы появилось довольно много женщин, которые играли наравне с мужчинами. А в некоторых семьях супруги просто-напросто менялись ролями. Так было и у четы Хартгеймов.
Джастина, которая всю жизнь старалась если и не быть в вихре событий, то во всяком случае не отставать от жизни, вместе с Молли, которую пыталась обучить сложным правилам и премудростям этой игры, находилась далеко в поле.
Уолтера заманить в гольф-клуб не удалось никакими, даже самыми радужными обещаниями, и поэтому Лиону приходилось дожидаться свою жену и приемную дочь в одиночестве. Но в это время, к его радости, подъехала машина соседей и оттуда вышли Питер и Ольвия Бэкстер.
– Скучаете? – поздоровавшись, спросил Питер у Лиона.
– Вот, видите ли, приходится ждать жену.
– А что ж вы не играете? – поинтересовался сосед.
– Да я как-то не могу привыкнуть… Чувствую, что это чисто британская игра. И мое немецкое сердце не лежит к ней. Я больше люблю теннис.
– Но так в чем же дело? – воскликнула Ольвия. – В конце концов, вместо гольф-клуба можно было поехать в теннисный клуб.
– О, нет, мадам, – запротестовал Лион, – для этого я слишком стар. Скорей уж мне придется сломить себя, поехать и купить набор этих клюшек, в которых я, черт побери, никак не могу разобраться.
– По правде говоря, – признался Питер, – я тоже долго в этом ничего не понимал. Считал себя выше буржуазных игр. Театр, видите ли… Но потом задумался и решил, что если жить одним театром, то к старости я буду похож на шизофреника с бешеным блеском в глазах и копной седых волос, напоминающей птичье гнездо.
Лион расхохотался.
– Да уж, к чести моего мужа, – заговорила Ольвия, – он действительно сумел сохранить себя в полном здравии и уме.
– Во всяком случае, пока, – перебил ее Питер.
– Ну теперь вам уже ничего не угрожает, – успокоил его Лион.
– Как знать, как знать… – пробормотал Питер и внимательно посмотрел в сторону игрового поля.
Джастина с Молли отошли еще не очень далеко, и поэтому у Питера была надежда догнать их.
– Ну что ж, я оставляю вас двоих, – обратился он к Лиону и Ольвии, – и надеюсь, что скучать вы не будете.
– Я действительно очень рад, что вы приехали, – обратился Лион к Ольвии и повернулся в сторону Питера. – А вам, мистер Бэкстер, я желаю хорошей игры и полного самообладания.
– Очень актуально, очень актуально, – согласился Питер, – когда мяч не слушается меня, я просто прихожу в бешенство…

В актовом зале колледжа стояла мертвая тишина. Только что закончилась «прогонка» спектакля, который студенты готовили к очередному фестивалю, и все актеры, не успевшие снять костюмы и смыть грим, сидели в зале. Не слышно было возбужденных возгласов, никто не обсуждал игру своих товарищей, не шептался, не назначал свиданий.
И это было понятно. Ведь в зале присутствовал сам Питер Бэкстер. Актеры проклинали себя за то волнение, которое их охватило, когда они узнали, что спектакль будет смотреть сам маэстро. Никто из них не мог даже мечтать о том, что когда-нибудь знаменитый режиссер будет оценивать их игру. Они прекрасно понимали, что Бэкстер – один из самых известных в мире театральных профессионалов. И то, что он снизошел до просмотра жалкого любительского спектакля, было для них непонятно. А все непонятное пугает и заставляет делать ошибки.
Никто из них не догадывался об истинной причине такого демократизма лондонского бонзы. Питер, прекрасно понимая, что все ждут от него каких-нибудь слов, не торопясь, с достоинством вышел к сцене и, повернувшись, стал напротив притихших студентов.
Окинул взглядом взволнованные лица, посмотрел на Джастину, сидевшую среди своих питомцев, и усмехнулся.
Вначале он хотел просто посмеяться над всем этим карнавальным действом, которое только что отшумело на сцене. Но потом он подумал, что Джастина ему этого не простит. И тогда он решил оставить свою спесь и поговорить с молодыми людьми всерьез и начистоту. Спектакль ему не понравился. Он был откровенно неудачным, но в то же время назвать актеров полностью бесталанными он не мог. От его профессионального взгляда не укрылось и то, что из двух-трех в будущем могут выйти неплохие артисты. Но это при условии, если они будут работать. А работать нужно, забыв про все на свете, целиком отдав свою жизнь любимому делу. Только тогда может выйти какой-то толк. Хотя, это можно сказать не только про театр. Так – в любом деле.
Питер снова посмотрел на актеров, на их дурацкий грим, на клоунские костюмы, которые, по задумке постановщика, должны были вызывать смех в зале.
– Комедия… – негромко произнес он. После этого слова студенты все, как по команде, подняли глаза на него. Он продолжал:
– При кажущейся простоте, комедия – самый сложный жанр театрального искусства. Потому что если комедия – ради комедии, то это не театр, а цирк, балаган. В театре же жанр комедии используют для того, чтобы выразить глубокие идеи. Главное достоинство комедии заключается в том, что она одновременно и занимательна и серьезна. Ведь юмор по своей природе глубоко философичен.
Питер улыбнулся лукавой улыбкой.
– Я прекрасно понимаю, что вы сейчас обо мне думаете. Вот мол, пришел старый дурак и будет нас – молодых – учить жизни. Поверьте мне – это не так. Я не собираюсь вас учить жизни. Но если вы хотите от меня услышать мнение о театре, то тут мне есть что вам сказать. И любой мой совет, любое мое слово выстрадано мною за долгие годы. Самое главное – вы должны осознать, что жизнь не так поверхностна, как кажется на первый взгляд. Но в то же время надо уметь говорить о самых серьезных проблемах легко и доступно. Люди постоянно пытаются упорядочить хаос, а добившись своего, испытывают острое чувство потери. Это происходит оттого, что жажда хаоса глубоко органична для человека. А поэтому мне импонирует та тема, которую вы разрабатываете. В вашем спектакле, в этой новой, на первый взгляд, комедии, кроется глубокая серьезная мысль. Ваши герои ищут счастье, но оно оказывается призрачным, потому что они подменяют понятие счастья, так необходимого всем людям, просто общепринятыми нормами поведения в обществе. А про таких людей очень хочется сказать, что они были бы счастливее, если бы не были такими счастливыми.
В зале раздался смех. Студенты потихоньку стали приходить в себя. И, что самое главное, он действительно не собирался их учить жизни.
Как бы в подтверждение этого, Питер продолжал:
– Театр – великая вещь, потому что он может показывать людям как надо жить, не насилуя их при этом. Ведь очень часто бывает, что люди хотят помочь другим организовать их собственную жизнь и причиняют при этом больше вреда, чем пользы. И это серьезная проблема. А потому, хоть театр и высокое искусство, мы не должны бояться говорить на сцене о чисто житейских проблемах. Но при том вы должны иметь четкие моральные критерии и уметь убедительно, логично отстоять свою точку зрения. Вы знаете в чем главная особенность современного театра? – обратился Питер к притихшим слушателям.
Молодые люди потупили взоры.
– Вы наверное думаете, что это – показ абсурдности жизни, – Питер усмехнулся. – Но это только следствие, а первопричина заключается в том, что главная тема последних десятилетий – это поиск счастья. А абсурдность жизни… от нее никуда не убежишь. Ведь сам театр – это глубоко абсурдная, иллюзорная вещь. Достаточно пропустить одну реплику, сделать неправильное движение – и весь тщательно продуманный замысел разобьется вдребезги. В молодости все горячие и честолюбивые, и каждому хочется выразить свои чувства, свое понимание мира. Но при этом вы должны помнить, что никогда не сможете высказаться до конца, потому что стоит поставить точку и сразу же начинаешь понимать, что сказал не все, что осталось еще что-то недосказанное. И тут честолюбие должно стать главной чертой характера: я еще не сказал всего!
Возможно это вечное стремление к совершенству, но как только мы перестаем к нему стремиться, мы перестаем быть живыми людьми. Потому что смерть – это не то, когда тебя кладут в гроб.
Мертвый человек может прожить еще долгие, долгие годы и даже десятилетия.
При этих словах Джастина с любовью посмотрела на Питера.
– Я наверное надоел вам своими рассуждениями. Они немного путаные, за что прошу извинить меня, ведь я не готовился специально, как к лекции. Да этого вы от меня и не дождетесь!
В зале опять захлопали.
– В конце хочу сказать только одно – самая страшная опасность для театра – это стать банальным. И самая большая сложность тут заключается в том, что нет никакого математического правила, по которому можно высчитать, банален ли спектакль или нет. А поэтому результат будет целиком и полностью зависеть от вас. Но одно могу сказать совершенно определенно – театр должен быть мудрым, честным, смелым и оригинальным.

Репетиция затянулась допоздна. Питер просто разошелся. Он рассказывал случаи из своей жизни, делился профессиональными секретами. Тут же на сцене разыгрывали по несколько вариантов одного и того же фрагмента пьесы. Питер делал это для того, чтобы наглядно показать различие режиссерских приемов.
Все это время Джастина оставалась сидеть в зале. Она была немножко смущена, потому что про ее существование все забыли.
«Конечно, – думала она, – мне ли равняться с Питером Бэкстером. Но все-таки обидно! Хотя бы ради приличия они могли бы поддержать своего старого преподавателя».
В этот момент к ней подсел Роджер Сол.
– Я хочу вам выразить свое восхищение, – начал он без всякого вступления.
Джастина удивилась.
– По поводу чего?
– По поводу того, что вы – прекрасный преподаватель и отличный наставник.
Джастина удивилась еще больше.
– Какой же из меня наставник, если вот – пришел человек, который, этого не отнимешь, гораздо более опытный чем я? И в итоге я сижу в зале, молчу, потому что мне, если честно признаться, говорить нечего.
– Но именно поэтому вы и являетесь отличным преподавателем, – улыбнулся Сол.
– Нет, Роджер, я что-то не пойму вашей логики, – отмахнулась Джастина.
Парень рассмеялся.
– Это элементарно. Ведь если бы вы, миссис Хартгейм, были плохим, бесталанным преподавателем, вы даже осознавая это сами, боялись бы признаться в этом кому-то другому. И поэтому вы бы никогда в жизни не пригласили на свои занятия человека, который разбирается в театре лучше вас.
Джастина облегченно вздохнула.
– Спасибо тебе, Роджер, ведь я действительно чувствовала себя неважно.
– Не волнуйтесь, – Сол улыбнулся ей. – И знайте, что это не только мое мнение, но и мнение всех остальных. Просто они сейчас заняты, – он махнул в сторону сцены.

Когда Питер и Джастина вышли на улицу, было уже очень поздно.
– А ты молодец, – похвалила она своего возлюбленного. – Мои студенты от тебя просто обалдели. Я не представляла, что ты такой хороший педагог. Я всегда думала, что молодежь вызывает у тебя неприязнь.
– В принципе так оно и есть, – усмехнулся Питер. – Все то, что я делал в зале, я делал ради тебя.
Он остановился и попытался обнять и поцеловать Джастину. Но она отвернулась и медленно пошла дальше.
Ей не понравились слова Питера. Она искренне поверила в то, что ему было интересно. А на самом деле, оказывается, он просто умело играл. Хотя, умело ли? Ведь всем известно, Что хороший режиссер может при этом оставаться совсем никудышным актером.
Питер догадался о причине обиды Джастины.
– Прости меня, дорогая, наверное я все-таки не прав. Ведь ради тебя я пришел на этот спектакль и смотрел его тоже ради тебя, но потом, когда я стал им все объяснять, показывать… Ты знаешь, мне это понравилось! Все это захватило меня. Твои ребята такие милые, – он улыбнулся.
– Не подлизывайся, – сухо огрызнулась она.
– Да я – честно! Я не подлизываюсь! Мне действительно очень понравилось.
– Тебе понравились молоденькие девочки, которые были без ума от тебя, старый повеса! Конечно, они просто в рот тебе смотрели, ловя каждое слово. Наверное заходились от восторга, когда ловили на себе твой взгляд.
Питер расхохотался.
– А я и не знал, что ты можешь быть такой жестокой.
– Жестокой? Я? – Джастина подняла брови. – Да если бы я сказала все, что я о тебе думаю!..
– И что же ты обо мне думаешь? – изображая на своем лице ужас, воскликнул Питер.
– Да ты, ты, – Джастина повысила голос, – ты… Ты – хороший.
– Ну и поворотики у тебя, – присвистнул Питер.
– Я люблю тебя, – добавила Джастина. После этих ее слов они в порыве нежности рванулись друг к другу, крепко обнялись и слились в долгом страстном поцелуе.
Роджер Сол, который уходил одним из последних и шел сзади Питера и Джастины, увидев перед собой такую сцену едва успел отскочить в сторону и спрятаться в тени густой ели.
– Вот, черт! – выругался он про себя. – Надо бы побыстрей попасть домой, а как тут пройдешь? Еще скажут потом, что я выслеживаю…

Потихоньку осень вступала в свои права. Погода была пасмурная, небо затянуто низкими серыми тучами. Время от времени моросил мелкий холодный дождь.
День был мрачный и тоскливый. Ощущение тревоги и пустоты не оставляло Джастину ни на минуту. Ее совсем не радовало предвкушение предстоящей встречи со своим любимым. Мрачные мысли не выходили у нее из головы: «Я сама виновата во всем. Не надо подождать любовные отношения с Питером: у него своя жизнь, а у меня своя. Пусть это невыносимо больно осознавать, но это так. Мы не одни на белом свете, а потому ответственны не только за свои судьбы, но и за судьбы близких нам людей. Мы не в праве их ломать. Моя судьба навсегда связана с Лионом, и от этого никуда не уйти, у Питера то же самое. Ольвия замечательная женщина и она заслужила счастливую жизнь».
Какое-то время Джастина беспокойно прохаживалась по комнате: «И все же Питер любит меня и от этого никуда не убежишь. Конечно же ему как и мне сейчас очень тяжело. Я это знаю, я это вижу, я уверена в том, что он влюблен в меня и влюблен страстно, самозабвенно. До поры до времени мы еще можем скрывать это: встречаться тайком, прятаться, врать своим супругам. Но в один прекрасный день кто-то из нас не выдержит и взорвется, а тогда произойдет непоправимое. Пока еще не поздно… надо что-то решать!»

Джастина не помнила, как она оказалась около мотеля. Она избегала взгляда парня, который сидел за стойкой.
– Я заказывала домик номер семь.
– Вас уже ждут, – голос парня не менялся, он смотрел на Джастину хитроватыми глазами сообщника.
Джастина поморщилась. Этот противный взгляд ее унижал. Быстрыми шагами она направилась по узкой тропинке в сторону желтевшего среди деревьев домика. «Надо все решать: покончить раз и навсегда», – твердила она себе. Ее сердце замирало, когда она подошла к двери. Еле слышно постучав, она прижалась к сырой стене. Дверь открылась, и Питер вышел на порог. Было похоже, что он ждал ее уже давно.
Бледное лицо Джастины и поникший опустошенный взгляд не на шутку испугали его.
– Что с тобой, дорогая? Ты заболела? Проходи, не стой под дождем.
Он нежно обнял ее, прикоснулся щекой к ее волосам. Как он соскучился. Все последние дни были настоящей мукой, и сейчас его дурманила близость любимой. Он повел ее в комнату, но неожиданно Джастина остановилась прямо в дверях.
– Что с тобой? – Питер удивленно посмотрел на нее.
Она покачала головой и тихо произнесла:
– Нет, Питер, ты хотел поговорить, ну так пойдем и поговорим, – и она стала медленно пятиться назад.
– Но ведь мы можем поговорить и здесь.
Он не понимал, что происходит: ведь он ждал ее целую вечность, так мечтал о той минуте, когда она придет, волновался. Но вместо радости и облегчения, муки обрушились на него с новой силой.
– Нет, – Джастина отступила еще на шаг.
– Но почему? – вскричал Питер.
– Потому что Ольвия в Лондоне, – проговорила Джастина хриплым голосом.
– Но при чем тут это? – не унимался Питер.
– При том, что я не хочу так подло пользоваться ее отсутствием.
Питер был вне себя, он готов был взорваться, но тут Джастина всхлипнула и отвернулась в сторону:
– Боже, как мне противно.
Питер догадался, что сейчас ему лучше не настаивать, а уступить ей. Он поспешно оделся и закрыл за собой дверь. Питер боялся, что Джастина не будет его дожидаться, но когда он чуть не бегом вышел из домика, она стояла на прежнем месте возле мокрого ствола дерева и смотрела в сторону леса.
– Ну хорошо, поговорим в другом месте.

Дворники монотонно вытирали лобовое стекло от разбегающихся во все стороны дождевых струек. Время от времени их ослепляли фары встречных автомобилей. Они оба молчали.
Джастина была серьезна, как никогда. Питер давно знал ее и поэтому прекрасно понимал, что если она что-то надумала – спорить было бесполезно. Ему оставалось только попытаться мысленно объяснить себе столь странное поведение Джастины. Но ответа найти он не мог. Они остановились возле одного из баров. Внутри было почти пусто и они заняли самый уютный столик у окна. Несмотря на дождливый день в баре было очень тепло. К ним тут же подошла официантка.
Джастина заказала себе кофе, а Питер – виски с содовой.
Молчание было слишком длительным и уже начинало раздражать его. Джастина сидела спокойно и только глаза говорили о том, что предстоящий разговор ей неприятен. Ей не хотелось ворошить прошлое, потому что от воспоминаний и пережитых страданий у нее сильно разболелась голова.
Питер не выдержал ее молчания.
– Джастина, – он еле сдерживал себя: ему хотелось вскочить, махать руками, кричать. Мертвое спокойствие Джастины выводило его из себя.
– Нам лучше забыть все это, – мрачно проговорила она, глядя куда-то в сторону.
– Послушай, – Питер схватил ее за руку. Джастина попыталась освободиться, он не дал ей этого сделать.
– Почему бы нам сейчас не уехать? – настаивал он. – Вдвоем, все бросить и уехать.
– Куда? – бесстрастно спросила она.
– Куда угодно, – Питер горячился, – в любой другой город. Вернуться в Лондон, улететь в Америку, черт побери.
– Зачем? – тем же бесцветным тоном спросила она.
Питер почувствовал, что в голове у него помутилось.
– Я обожаю тебя, люблю, я не могу без тебя.
Джастина усмехнулась.
– Что в этом смешного?
– Я не могу без тебя, – передразнила его Джастина. – Все это пустые слова. Мы прекрасно можем друг без друга и один раз уже доказали это себе.
Питер захлебнулся, не находя ответа.
Внешне Джастина оставалась спокойной, но при этом она чувствовала, что теряет силы. Она поняла, что не сможет долго держаться.
– Поверь мне, нам больше не стоит встречаться, – сказала она. – Так будет лучше для всех. Отвези меня домой.
– Нет, Джастина!
Он снова схватил ее за руку, но на этот раз она второй рукой разогнула его пальцы, высвободилась, встала и медленно пошла на улицу, так и не притронувшись к своему кофе.

Питер вел машину, нервно дергая руль. Джастина мрачно сидела рядом.
– У тебя есть платок? – спросила она. – Я забыла свой дома, у меня, кажется, насморк.
Питер машинально пошарил в карманах.
– Да нет у меня никакого платка.
Джастина усмехнулась:
– Ты действительно настоящий мужчина.
– Продолжаешь издеваться? – вспылил Питер.
– Нет, я серьезно. Настоящий мужчина никогда не имеет платка в кармане. Ты никогда не задумывался почему?
– Я прекрасно знаю почему, – нервно ответил ей Питер, – но говорить об этом не собираюсь.
– Неужели это секрет? – язвительно заметила Джастина.
Питер не ответил, а только слегка поморщился.
В ту же секунду он, обгоняя идущий впереди «ягуар», выскочил на встречную полосу и чуть не столкнулся с тяжелым грузовиком. Тот издал леденящий душу сигнал.
Неожиданно для Питера Джастина рассмеялась:
– Ты бы ехал повнимательней, – обратилась она к нему. – Я думаю, умирать нам еще рано.
– А, – небрежно отмахнулся Питер, – мне все равно.
– Это почему же? – спросила его Джастина.
– Потому что я тебе больше не нужен, – мрачно ответил он.
Неожиданно Питер свернул на обочину и резко затормозил.
– Я не могу больше так, – чуть не прокричал он, поворачиваясь к ней. – Моя любимая, единственная, милая!
Порывисто дыша, Питер протянул к ней руки. Он уже не мог совладать с собой – страсть закипала внутри. Джастина сначала пыталась отвернуться, освободиться от его объятий, но он становился все настойчивей: сжимал ее крепче, целовал руки, шею.
– Нет, не надо! – восклицала она, но с каждым разом голос ее становился слабей.
Уже обессиленная, Джастина пыталась сопротивляться, но поняла, что от его поцелуев стала терять рассудок. Силы покинули ее, и она сдалась.
В это время она почувствовала, как спинка ее сидения плавно опускается. Они вновь забыли обо всем, окунувшись в океан страсти, вновь обретая такое хрупкое блаженство.

– Понимаешь, Питер, – сказала Джастина, когда они возвращались домой, – все это прекрасно, но больше никогда не повторится.
Джастина чувствовала, что каждый раз после физического удовлетворения на душе у нее становится все тяжелее и мучительнее. Терпеть постоянно такие муки она была уже не в силах. Она прекрасно понимала, что разорвать эту связь невыносимо трудно: ведь чувства их оставались сильны и каждый раз пылали с новой силой. Задушить их в себе она была бессильна. Но бесконечно так продолжаться не могло.
«Нет, это была наша последняя встреча. Все. Ни за что. Никогда больше!» От этих мыслей становилось очень больно, но Джастина понимала, что не должна показывать своих страданий, ведь Питер весьма порывист и может наделать глупостей.
Нельзя войти в одну реку дважды. Они сами решили свою судьбу. У них ничего не получалось еще тогда, а тем более ничего не может получиться сейчас.

Было около девяти вечера, когда служанка позвала всех ужинать.
Перед тем как спуститься в холл, Джастина подошла к окну и отдернула штору. Машина Питера стояла во дворе, а значит он был дома один. От этой мысли сердце Джастины мучительно защемило. Как ей хотелось быть сейчас там у него дома, и как ей тяжело, любя его всем сердцем, идти сейчас на разрыв. Питер не понимал, а вернее не хотел понимать, зачем она это делает. Он обвиняет ее в жестокости, но ведь она в равной степени жестока как к нему, так и по отношению к себе.
Джастина медленно спускалась по ступенькам и с каждым шагом все яснее и яснее ощущала, что все эти славные домашние мелочи больше не интересуют ее.
За столом была вся семья в полном сборе и дети, не дождавшись ее, уже ели. Джастина села на свое место за столом и стала автоматически перебирать вилкой, ничего не замечая вокруг.
– Тихо! – вдруг воскликнула она. – Ничего не слышно.
– А что ты хочешь услышать? – удивленно спросил ее Лион.
За окном раздался шум отъезжающей машины. Джастина вздрогнула: «Это уехал Питер, но куда… Ведь уже поздно. Может быть у него есть еще кто-нибудь? Нет, глупости. Скорей всего поехал топить свое горе, заливать его виски. Слабак». Джастина поморщилась.
Не в силах усидеть за столом, Джастина поднялась.
– Что-то стало прохладно. Я поднимусь наверх, возьму шаль.
– Я видел ее здесь, на диване, – подсказал Лион.
Джастина выбежала в холл, схватила шаль и спрятала ее.
– Здесь ее нет! – воскликнула она и стала подниматься наверх.
Она побежала в спальню и выглянула в окно. Машина Питера действительно исчезла.
Лион сидел за столом и ничего не понимал. Несомненно, с Джастиной что-то происходит. Может неприятности в ее любительском театре? Но тогда почему она это скрывает: ведь она всегда всем делилась с ним. Все это очень странно…

Питер действительно не мог усидеть вечером один в огромном доме. «Уж лучше бы Ольвия была дома», – на удивление самому себе подумал он.
У него все валилось из рук. Ни одна книга не вызывала желания открыть ее, телевизор раздражал, и тогда Питер не выдержал: впопыхах оделся и пробкой вылетел из дома. Он завел машину и без какой-либо определенной цели помчался в сторону города.
Там он действительно остановился возле одного из баров, где и просидел до глубокой ночи, очень сильно набравшись. Он даже изливал душу какому-то пьянчуге, обнимая того за плечи и называя своим другом. Питер с трудом вспомнил, что кто-то пытался отговорить его ехать назад на своей машине, но он возмутился, воскликнув, что совершенно трезв, сел за руль сам и по дороге чуть не разбил машину. Его остановила полиция и у него забрали права, но учитывая солидный возраст нарушителя, офицер сжалился над ним и доставил Питера на его машине домой, оставив повестку, которая предписывала явиться в суд.
Утром он чувствовал себя отвратительно. Он слабо помнил события прошлого вечера, а обнаружив в кармане пиджака визитку своего «нового друга», Питер с отвращением поморщился, разорвал карточку, выбросил ее в мусорное ведро и тщательно вымыл после этого руки. Он проклинал себя за слабость и целый день мучился от всех тех бед, которые навалились на него. В конце концов он не выдержал и, рискуя заплатить огромный штраф, без прав сел в машину и помчался в мотель.
– Хелло, парень, – довольно развязно поздоровался он с все тем же малоприятным типом за стойкой, не обращая внимания на его хитроватые глазки.
Тот подчеркнуто вежливо поздоровался: Питера Бэкстера уже знали как постоянного клиента. Но парень тут же извинился:
– Вы не заказывали на сегодня. Ваш домик занят. Я могу предложить вам другой.
– Да, пожалуйста, – рассеянно кивнул Питер, теперь это уже не имело никакого значения. Он огляделся по сторонам и увидел телефон.
– Сначала мне надо позвонить.
– Да, конечно.
Питер отошел в сторону и набрал номер.

Джастина насильно пыталась заставить себя заняться домашними делами. Она, к всеобщему удивлению, вывалила со стеллажей все книги на пол и теперь пыталась расставить их совершенно по-иному. Кроме того, она, отказавшись от услуг служанки, сама пылесосила корешки книг, борясь с накопившейся пылью. После этого Джастина аккуратно протирала книги влажной тряпкой и ставила на полки.
Время от времени она открывала попавшуюся ей на глаза книгу, перелистывала страницы и в голове ее оживали знакомые либо давно забытые образы. Это занятие было довольно занимательным, и Джастине на время удалось забыться от своих мрачных мыслей.
Но ее неожиданно вернул к действительности телефонный звонок. Джастина рассеянно подняла трубку, в которой услышала:
– Алло, это я.
Она почувствовала, как у нее сразу же заколотилось сердце.
– В чем дело?
– Я звоню из мотеля.
Джастина не могла утаить от себя, что ей приятно было слышать голос Питера, знать, что он не забыл ее. Но в то же время она сознавала, что с этим необходимо покончить.
– Из мотеля? – удивленно спросила она. – А что ты там делаешь?
Питер попытался изобразить равнодушие в голосе:
– До так, проезжал мимо, решил заглянуть.
После этого наступило короткое молчание, но Питер был настроен решительно.
– Я жду тебя, – жарким шепотом произнес он.
– Где? – Джастина деланно удивилась.
– Я уже сказал тебе. Ты сама понимаешь.
– Ты с ума сошел! – Джастина намеревалась положить трубку.
– Но я прошу тебя.
– Я еще раз повторяю: нет!
Ее голос был тверд и непреклонен. Это начинало его злить.
– Слушай, выходит какой-то глупый спор…
– Какой спор?
– Я хочу тебя видеть! – он сорвался на крик и тут же сдержал себя, увидев боковым зрением ухмылку на лице парня, который делал вид, что занят изучением журнала, но на самом деле внимательно прислушивался к разговору Питера.
– Твоя жена приехала? – неожиданно спросила Джастина.
– Нет, а что?
Питер не ожидал такого вопроса: надо бы было что-нибудь соврать, но времени выдумывать у него не было.
– Так что? Поехал топить свое горе в кабак? А я думала, что ты настоящий мужчина!
– А кто я по-твоему?! – заорал Питер.
– Ты слабак, – тихо произнесла Джастина.
– Так почему же ты влюбилась в слабака? – Питер пытался язвить.
– Мне все равно – я не собираюсь больше встречаться с тобой, – ответила Джастина.
Питер швырнул трубку и выскочил на улицу, громко хлопнув стеклянными дверями.
Джастину всю колотило, перед глазами поплыли разноцветные круги. Она пожалела, что вывалила на пол все книги сразу: руки у нее опустились и больше не было никакого желания заниматься уборкой.

Стоял теплый осенний день. Джастина сидела во дворе на белом пластиковом стуле и читала книгу.
Питер, пошатываясь после бессонной ночи, вышел из дома и поморщился от яркого света. Он сразу же заметил во дворе Джастину и на правах соседа, вошел во двор Хартгеймов. Кивнув служанке, которая убирала во дворе, он пошел к дому.
Джастине только-только с трудом удалось сосредоточиться на содержании книги, когда она услышала за своей спиной:
– Объясни мне, пожалуйста, почему ты боишься меня?
Джастина обернулась и увидела стоящего рядом с ней Питера.
– Не сердись, – ласково сказала она: как бы там ни было, ей было приятно видеть его, – я была немного расстроена.
– И поэтому ты повесила трубку? Она отрицательно покачала головой.
– Вспомни, как ты разговаривал со мной: будто ты полицейский, а я воровка. Питер, так разговаривать нельзя. Садись.
Он присел на другой стул, который стоял напротив.
– Но почему, почему у нас с тобой так все складывается? – расстроенно спросил он.
Ему хотелось подойти поближе и обнять ее за плечи.
– Я давно думаю над этим и не могу найти ответа, – Джастина смотрела прямо в его глаза. – Помнишь, как было у нас раньше: мы не могли друг без друга, но и вместе быть не могли. Я понимаю, что ты скажешь не надо ворошить прошлое, прошли годы, но согласись – сейчас мы любим друг друга так же как и прежде, но тем не менее не можем найти гармонию. А отсюда постоянные разлады.
– Но зачем нам рвать наши отношения, когда мы так счастливы вместе? – спросил Питер.
Она покачала головой.
– Нет, мы не счастливы.
– Я устал, больше не могу, – он закрыл свое лицо руками.
– Я вот что тебе скажу, Питер…
– Что еще? – он нервничал.
– Ты знаешь, что в прошлом я – актриса. Казалось бы, за свою предыдущую жизнь я могла бы привыкнуть ко лжи, но сейчас это все не так. После того как ты приехал, мне приходится постоянно лгать Лиону. От этого становится противно на душе, у меня появляется отвращение к себе, я себя ненавижу. Я несколько раз порывалась все рассказать Лиону. Но не смогла. Мне кажется, что он не заслужил этого. Я больше не могу раздваиваться, поэтому нам нужно расстаться.
Питер помолчал.
– Да, я тоже хотел рассказать все Ольвии, но не смог.
Он произнес эти слова и почувствовал, что лжет. На самом деле он никогда не думал об этом. Он конечно же чувствовал свою вину, но признаться… Нет! На это у него не хватило бы смелости.
Джастина подняла на него глаза.
– Это не может больше продолжаться, – ее голос звучал уверенно и твердо.
Питер опустил голову. «Возможно она права: так не может продолжаться долго. В один прекрасный момент надо было бы все равно что-то решать». Ему было очень жаль, но он понимал, что быть вместе они не могут. Теперь у каждого из них своя семья и супружеские обязанности, тем более что у Джастины двое детей, а это из жизни нельзя вычеркнуть так просто.
– Когда-то ты сказал одну фразу, – продолжала Джастина, – которую я не забуду никогда.
Питер непонимающе посмотрел на нее.
– Вспомни: «Всякая любовь – пьеса, в ней есть свое начало, кульминация и финал».
– А, – Питер устало усмехнулся, – ну и что ж, с этим невозможно спорить, – он решительно поднялся. – Я возьму себя в руки, у тебя больше не будет причин обижаться на меня, – он посмотрел ей в глаза. – Но только об одном прошу: давай останемся такими друзьями, как были прежде.
Джастина посмотрела на него и улыбнулась.
– Прежде чего?
Питер опустил руки.
– Да, действительно смешно… – Питер был совсем мрачный. – Ну все, я, пожалуй, пойду. Надо идти.
Он сделал один шаг. Джастина молчала. Ему жутко не хотелось уходить, однако все уже решено: возвращаться к старому было бы просто глупо. Питер медленно шел в сторону калитки. Он ждал, надеялся, что Джастина остановит, позовет его, попросит вернуться назад. Но она не произнесла ни слова.
Питер вышел на улицу. «Ну что ж, хорошо. Наконец-то я могу вздохнуть спокойно. Наконец».
Джастина встала и пошла к дому. На нее снизошло леденящее спокойствие: Все, кончено. Она теперь будет жить как и жила, вновь обретя покой и семью. Ей не придется больше врать, а потом мучиться и не спать ночами, нервничать. Все, Лион, только он и никого больше.
Из дома вышла Молли с книгой в руках. Джастина ласково улыбнулась:
– Что ты читаешь? – спросила она.
– А, тебе не понравится, мама, – отмахнулась от нее девочка.
При этих словах душа Джастины возликовала: не часто Молли называла ее матерью. На нее волной нахлынули нежные чувства, она подумала, что теперь это ее дочь, а еще ведь у нее есть сын. Разве она может оставить их ради какой-то любви. К черту, все это к черту. Теперь она будет любить только их, теперь она будет заботиться только о них, об этих пока еще хрупких и юных созданиях.
Джастина зашла в дом, поднялась по лестнице и постучала в дверь кабинета Лиона.
– Ты чем-нибудь занят? Муж пожал плечами:
– В принципе нет.
Он заметил, что Джастина была необычно оживлена. Это немного его удивило: в последнее время жена была вспыльчива, рассеянна, постоянно нервничала. Произошедшая с ней перемена показалась ему еще более странной.
– Я тебя хочу кое о чем попросить, – сказала Джастина с радостной улыбкой на лице. – Давай пообедаем сегодня в ресторане, вдвоем.
Лион удивился, но Джастина, не давая ему опомниться, добавила:
– И еще, ты только не смейся, дорогой, пожалуйста. Я хочу сходить в кино.
– Кино! – при этих словах Лион встрепенулся.
После смерти детей Джастина ни разу не произнесла это слово вслух. Нет, нельзя сказать, что она возненавидела этот жанр искусств. Конечно же она смотрела фильмы все эти годы, но только по телевизору. Никогда, ни разу не возникало у нее желания сходить в кинотеатр, и если сейчас она хочет туда сходить, то значит она желает вспомнить молодость, оживить в своей душе ностальгические впечатления юности и тех далеких послевоенных лет, когда для основной массы людей кино являлось единственным средством общения с искусством.
Пусть зачастую фильмы бывали банальными, наивными, а иногда просто пошлыми, но тем не менее для людей это был своеобразный ритуал, когда они на протяжении полутора-двух часов могли развеяться от своих повседневных забот, улететь с героями фильмов в космос, защищать средневековый замок, либо вздыхать под луной в сказочном парке.
Неожиданно для самого Лиона, предложение Джастины вызвало в нем бурю эмоций и воспоминаний, и поэтому он сразу согласился.

Довольные и веселые, крепко обнявшись, Джастина с Лионом вышли из кинотеатра. Их слегка покачивало, потому что фильм был двухсерийный и просидеть с непривычки на одном месте три часа было не так-то просто.
Они долго решали, в какой ресторан пойти, и в конце концов сошлись на том, что обедать будут там, где неплохая кухня и не очень много посетителей. Впервые за последнее время Джастина почувствовала настоящий голод.
– Ну, как тебе кино? – поинтересовалась она у мужа.
– Нормально, – неопределенно ответил он, – но мне все равно больше нравятся фильмы про войну, ну и те, в которых много стреляют.
Джастина расхохоталась. Они все еще продолжали обсуждать картину, когда подошел официант. Внимательно изучив меню, Джастина с Лионом заказали салат с шампиньонами, эскалоп с грибами и помидорами – Джастина про себя отметила, что их обоих тянет на грибные блюда – а также бутылку «шартре», кофе и флипп с шапкой из взбитых сливок на десерт.
Изрядно проголодавшись, они с аппетитом принялись за еду. Мясо было просто великолепным, а салат мягкий и нежный. Они удивились, что в таком небольшом ресторане, расположенном вдали от центра и с весьма умеренными ценами, так бесподобно готовили.
Джастина казалась спокойной и умиротворенной.
– Сегодня ты немного успокоилась, милая, – заметил Лион.
Она хотела казаться беспечной:
– Я всегда спокойна…
Джастина прекрасно понимала, что ее странное поведение в последнее время не могло быть не замечено Лионом. Ведь она действительно вела себя весьма ужасно. А Лион был не настолько глуп, чтобы ничего не видеть. Но на этот раз она справилась с собой. Ей удалось сохранить спокойное выражение на лице в то время, как сердце ее просто колотилось: только бы Лион не узнал правду!
Чтобы не выдать своих переживаний, она продолжала спокойно есть.
– Ты постоянно волнуешься, – сказал Лион, – и совершенно напрасно. У тебя что-нибудь произошло? – Лион взял жену за руку и попытался заглянуть ей в глаза.
Джастина не знала как поступить. Снова оправдываться, врать, придумывать разные небылицы?.. Нет, она решительно отвергла все это! Ничего не надо, лучше просто молчать. Скоро все забудется и станет на свои места.
Неожиданно Лион, глядя ей в глаза, сделал абсолютно необычное предложение:
– Ты, знаешь, в последнее время у меня не выходят из головы мысли о доме. Я уже очень давно не был на родине. Я хочу съездить в Германию и заодно взять с собой Уолтера и Молли. Ведь они никогда в жизни не были на моей родине. Я считаю, что имею право им ее показать. А ты в это время побудешь одна, успокоишься…
Лион нежно провел рукой по ее волосам.
«Боже, откуда у него такие мысли? Может, он обо всем догадывается? Может быть, кто-то видел нас с Питером и рассказал ему? Нет, это исключено. Лион бы молчал, если бы он знал правду».
Джастина попыталась взять себя в руки.
– Нет-нет, это ни к чему. Я считаю, что если мы и должны куда-то съездить, то только вместе. Если ты хочешь на родину – пожалуйста. Кстати, я там тоже давным-давно не была! Получится небольшое путешествие. А дети, мне кажется, будут просто в восторге.
Лион хотел что-то сказать, но не успел. В это время в ресторан зашел Роджер Сол, держа под руку миловидную девушку. Увидев Джастину, он подвел ее к столику и весьма деликатно поздоровался, представив свою подружку:
– Это Линда Ли.
– А это – мой муж – Лион Хартгейм, – приветливо сказала Джастина.
Она страшно смутилась, чему была сама удивлена.
Роджер и Линда сели за соседний столик. Они заказали кофе с тостами и пудинг.
– Это один из моих студентов, – объяснила Джастина Лиону. – Кстати, один из самых талантливых.
Лиону не очень нравилась подобная встреча, потому что он надеялся поговорить всерьез с Джастиной, но теперь понял, что это не получится.
Роджер вел себя довольно смело. Он повернулся к Джастине и спросил:
– Вы сбежали из дома на вечер?
Джастине ничего не оставалось, как играть роль доброй наставницы.
– Именно так, и мы уже сходили в кино. Посмотрели очень интересный фильм.
– Какой? – с любопытством спросила Линда.
– Фильм называется «Жестокая месть». Я даже не знаю – детектив это или мелодрама?
Название показалось Линде знакомым.
– Я, кажется, смотрела его. Это про то, как ревнивый муж подозревает свою жену за связь с другом семьи…
Лион сидел задумавшись, но решил поддержать разговор:
– Бедный мужчина, ведь он был смертельно болен! И это толкнуло его на самоубийство.
Джастина удивленно посмотрела на Лиона.
– Да нет, ты ошибаешься, – сказала она, – какой же он бедный. Ведь он же покончил с собой так, что все подумали, будто его убил любовник жены!
Лион не ожидал, что окажется в таком глупом положении. Мысли о Джастине, о пережитом за последние месяцы не давали ему покоя. Весь фильм он думал, вспоминал свою жизнь, так и не смог сосредоточиться на сюжете. Оказывается, он даже не понял смысл картины. Лион почувствовал неловкость и покраснел.
– Точно, я его видела! – воскликнула Линда Ли. – Очень интересный фильм. Муж попросил друга достать яд, якобы для борьбы с крысами, которые завелись в их доме. Их друг был медиком и мог это сделать.
– А потом муж этим ядом отравился, – добавил Роджер. – Притом он отлично знал, что жить ему осталось не более полугода. А в смерти его обвинят друга семьи, который был глубоко порядочным человеком!
Лион совсем растерялся. Он ничего не помнил и не понял.
– Глупость какая-то, – пробормотал он. Джастине самой был неприятен этот разговор и она дала понять молодым людям, что продолжать его не имеет смысла.
Но Роджер еще долго, сидя за своим столиком, время от времени бросал на нее беглые взгляды.
Джастина хорошо видела искринку в его глазах.

Вечером Джастина снова занялась своей библиотекой. Она с увлечением листала книги, находила в них старые фотографии и рождественские открытки, выискивала полюбившиеся строки, раскладывала книги по стопкам, переставляла их на полках. Откладывала в сторону те, от которых можно было избавиться.
Лиону в этот вечер не хотелось быть одному, и он присоединился к жене. Но она отругала его, сказав, что он ей мешает. Тогда Лион, обнаружив целую стопку старых альбомов, опустился на диван и стал разглядывать фотографии.
– Странная вещь – эти фотографии, – вскоре сказал он. – Я бы оставил твои, а свои все бы выбросил.
Лиону было неприятно смотреть на фотоснимки двадцатилетней давности. Он чувствовал, как стремительно стареет, а воспоминания навевали тоску.
– Интересное дело, – произнес он. – Я даже не знал, что у нас так много фотографий. Мне кажется, ими следовало бы заняться.
– Ну уж нет, – отозвалась Джастина, – с меня пока хватит книг! Сколько дней вожусь, а конца и края не видно.
Некоторые снимки Лион проглядывал довольно быстро, словно старался побыстрее перелистнуть страницы их семейной летописи, что навевали тяжелые воспоминания.
На других же наоборот, его взгляд задерживался подолгу. Неожиданно один из снимков привлек его внимание больше других.
– Ведь это Питер! – удивленно воскликнул он. – А я и не знал, что вы были знакомы.
Фотография была сделана на одном из приемов. Питер и Джастина стояли в шикарном, богато оформленном холле. Джастина была в блестящем вечернем платье, на Питере был смокинг. В руках они держали бокалы с шампанским, улыбались и смотрели друг другу в глаза.
Лион посмотрел еще раз, внимательно разглядывая фотографию. Ну конечно, это был Питер Бэкстер. Лион показал снимок жене.
– Действительно – Питер, – стараясь не выдать смущения, сказала Джастина. – Да-да, теперь припоминаю. Я видела его один раз на приеме.
Она чувствовала, что начинает нервничать. Тогда Джастина еще больше углубилась в свое занятие, делая вид, будто с головой ушла в книги. Лион почувствовал, что во всем этом кроется какая-то тайна. Пока еще неясные подозрения стали бередить его душу, и он замолчал и продолжал рассматривать фотографии, больше не задавая никаких вопросов.
Тишина, которая укутала комнату, становилась невыносимой. Тогда Джастина приподнялась, захлопнула книгу и отложила ее в сторону. Она подошла к Лиону, остановилась рядом с ним и положила голову ему на плечо. Чувство вины перед мужем угнетало ее. В душе она ощутила страх.
– Ты любишь меня? – спросила она, – Ведь ты сможешь меня защитить?
Джастина еще крепче прильнула к нему, обхватив руками. Лион, еще не совсем понимая ее порыва, обнял жену и ласково погладил ее волосы.

Ольвия вернулась из Лондона воодушевленная, в отличном расположении духа. Она привезла кучу подарков Питеру и много приветов от его бывших друзей и коллег. Поездка ее действительно была удачной. Старые картины Ольвии снова входили в моду, и две из них были проданы на аукционе «Кристи» по неожиданно большой цене.
Все это снова вызвало интерес к ее особе, и несколько галерейщиков попытались заключить с ней контракты. Причем они были согласны на любые условия.
Ольвия, которая давно соскучилась по работе, не прочь была снова взять кисть в руки. Ей давно хотелось почувствовать запах масляных красок, ей не терпелось вернуться к своему колдовству, когда на холсте постепенно начинали появляться образы, созданные в ее сознании, и, после того как она, вдохнув в мертвое полотно дыхание жизни, отпускала картину на волю, та начинала жить самостоятельной жизнью, радуя или возмущая людей, вызывая в их сознании новые образы, далекие воспоминания, либо побуждая их самих заняться живописью.
Она побывала на одном из приемов, который давался в ее честь, и там выслушала не одно признание молодых художников, которые говорили о том, что заняться творчеством их побудили ее картины. Но заключать контракты Ольвия не спешила. Она чувствовала, что очень сильно изменилась с тех пор, как написала свою последнюю картину, а потому реально осознавала, что не сможет вновь писать так же картины, как когда-то раньше.
Владельцам же галерей требовались такие работы, которые продолжали бы ее давнишние искания. Они были в моде, а поэтому коммерсанты от искусства надеялись на них хорошо заработать.
Но Ольвия наотрез отказалась повторяться. После этого количество предложений сразу уменьшилось, и в конце концов остался лишь один человек, который согласился работать с ней на любых условиях. Он шел на риск, потому что хотел продавать любые картины, написанные рукой Ольвии. Он надеялся, что одного ее имени будет достаточно для того, чтобы ее работы не остались без внимания, А поэтому Ольвия вернулась в Оксфорд полная новых планов и проектов с авансом и немалым гонораром от проданных картин.
Она сильно волновалась, потому что не знала, как к ее возвращению в мир живописи отнесется Питер. Но, к ее удивлению, муж полностью поддержал ее творческие планы. И тогда Ольвия решилась попросить его о том, чтобы он согласился осуществить ее давнюю мечту: уехать на острова и поработать среди диких скал, вдали от всякой цивилизации.
Питер попытался возражать, делая упор на то, что они не в том возрасте, чтобы неделями добираться неизвестно на чем до диких мест в заброшенных Богом и людьми уголках планеты.
Хотя, на самом деле, больше всего его пугали походные условия, перспектива жизни в хижинах, неустроенность быта. Но, в принципе, идея Ольвии Питеру понравилась. Он и сам считал, что ему лучше было бы уехать куда-нибудь далеко и попытаться забыть Джастину.
Разрыв с любимой он надеялся в разлуке пережить менее болезненно. Они сошлись на компромиссе. Решено было отправиться на совсем близкие острова близ западного побережья Шотландии.
Разложив перед Питером карту, Ольвия предложила поехать на остров Айону, который располагается к северо-западу от Глазго. Питер удивился, почему его жена с такой определенностью среди множества других выбрала именно эту точку на карте.
И тогда она целый вечер увлеченно рассказывала ему о том, как еще в 563 году сюда на обыкновенной плетеной рыбачьей лодке приплыл из Ирландии святой Колумб. Он тут же провозгласил этот остров святым местом, идеальным для его миссионерской деятельности. Именно отсюда, с этого маленького острова пришло христианство в Британию. Ведь до этого пикты, скотты, бритты были язычниками. И именно отсюда христианство отправилось дальше в северную Европу – в Данию, Норвегию, Исландию, Швецию.
А через шесть веков монахи-бенедиктинцы построили на Айоне прекрасные монастыри – мужской и женский, сложенные из обтесанного серого камня, из которого состоит весь остров. Их совсем недавно восстановили, и теперь эти монастыри возвышаются среди скал, сами похожие на скалы, созданные руками человека.
Этот остров обладает гигантской энергетикой. Несмотря на то, что до него добраться, каждое лето сюда отправляются десятки тысяч туристов, чтобы посетить аббатство и монастыри. Геологи утверждают, что горная порода, из которого состоит сам остров – уникальна. Вероятно, она существует уже полтора миллиарда лет. Это один из старейших островов в мире, а значит камни, из которых выложены эти святыни, так же одни из самых старых в мире.
Возможно поэтому они так притягивают к себе людей. Кто только не писал об этом острове: Бозуэл и Джонсон, Ворсворт и Китс, Мендельсон и сэр Скотт, Роберт Льюис Стивенсон и многие другие.
Тут побывала королева Виктория. Ну, а про художников и говорить нечего. Этим островом были очарованы целые поколения мастеров кисти и все они находили здесь нечто большее, чем просто впечатляющие горные и морские пейзажи. А два знаменитых шотландца Пэплоу и Кадэл практически жили там. Во всяком случае, они возвращались на этот остров вновь и вновь.
На эти слова Ольвии Питер попытался возразить:
– Но тогда зачем тебе ехать туда? Что нового ты сможешь открыть на этих поросших мхом камнях?
Ольвия удивленно посмотрела на мужа:
– Ты говоришь как дилетант, как человек, который никогда в жизни не имел никакого отношения к искусству!
– Ну хорошо, я прекрасно понимаю, что каждый человек не отображает действительность, а преломляет ее в своем сознании, а поэтому сколько людей столько и образов. Но я хотел сказать не об этом. Ты всю жизнь экспериментировала сочетаниями формы и цвета. Объясни мне, что привлекает тебя на этом заброшенном острове, где нет никаких форм! Ведь эта бесформенная глыба камня, и в окружающей природе там будет присутствовать три, максимум четыре цвета: зеленый, серый, синий и может быть немного коричневого.
– Ты ничего не понял – вздохнула Ольвия. – Мне надоел формализм, я больше не вернусь к старому! Поэтому-то я и бросила в свое время живопись.
– Ты хочешь писать пейзажи? – удивился Питер.
– Да, я хочу писать пейзажи. Я хочу ощутить энергетику океана и энергетику земной коры. Это две стихии, из которых состоит наша планета, и без глубокого философского осмысления их роли в создании нас – людей, мы никогда не можем понять смысла жизни.
– Ого! – удивился Питер – и это я слышу от известного абстракциониста. Я вижу, ваше осознание стремительно возвращается из глубин космоса, назад – на Землю!
– Совершенно верно, – согласилась с ним Ольвия, – и в этом нет ничего удивительного. Люди уже пресытились всеми сомнительными выгодами технического прогресса, а поэтому все чаще в своих помыслах устремляются к Земле.
– Боюсь, что они со своими экстремистскими наклонностями начнут с таким энтузиазмом вгрызаться в нашу планету, что это ей может не понравиться, – скептически заметил Питер. – А это гораздо опаснее, чем неурядицы человечества в космосе.
– Тут я с тобой согласна, – сказала Ольвия. – Вот поэтому я и стремлюсь на Айону.
– Но ведь сейчас осень, на носу – зима! Представляешь, какой там будет холод? – Питер поежился.
– Именно сейчас и надо ехать, потому что летом на этом маленьком островке просто некуда деваться от толп туристов, – пояснила Ольвия.
– О! Это страшные люди – туристы, – закатил глаза Питер.
– Поэтому, если туда и ехать, – повторила Ольвия, – то только сейчас.
– Ну что ж, – Питер развел руками.
Ольвия, прекрасно зная характер мужа, ожидала, что он сейчас скажет: «Езжай-ка ты, дорогая, одна. А я останусь один в тепле и уюте».
Но к ее полному удивлению, она услышала совершенно иное.
– Ну что ж, – повторил Питер, – придется ехать осенью. Надо будет только прикупить теплой одежды.
Ольвия все больше и больше поражалась тем переменам, которые произошли в муже за последнее время. Но она решила промолчать: достаточно того, что он так быстро согласился удовлетворить ее просьбу.
Ольвия не догадывалась об истинной причине покладистости своего мужа, а поэтому подумала, что он сильно постарел за те несколько месяцев, прошедших после его ухода из театра.

Перед отъездом в Шотландию чета Бэкстеров решила устроить небольшой вечер. Так как никаких тесных знакомств в Оксфорде они до сих пор не завели, да и, что греха таить, не слишком к этому стремились, то пригласили только Лиона и Джастину.
Все проходило тихо и спокойно. Джастина весь вечер избегала оставаться наедине с Питером и это ей успешно удавалось.
Хотя у Лиона не выходила из головы та фотография, которую он обнаружил в одном из альбомов Джастины, тем не менее он решил промолчать и не задавать Питеру никаких вопросов.
Ольвия была окрылена предстоящей поездкой. Целый вечер она рассказывала о прекрасной и суровой природе Айоны, с вдохновением делилась своими новыми творческими планами. Она как старую подругу повела Джастину в свою комнату и показала ей приготовленные для путешествия этюдник, холсты, натянутые на подрамники, тюбики красок, кисти. Джастина внимательно слушала ее, и казалось, она радовалась вместе с Ольвией.
– Как я вам завидую, – без притворства восклицала она. – Я бы тоже очень хотела побывать там. Но это мне напомнило бы мою родную Австралию, где природа такая же дикая и человек еще не успел искалечить ее своим присутствием. Европейцам тяжело поверить в то, что по Австралии можно проехать сотни миль и не встретить ни одного человека. Это утверждение возможно немного утрированно, но весьма близко к правде, и у меня оно не вызывает недоверия. Хотя я давным-давно там не была, но то впечатление, которое еще в детстве произвела на меня эта дивная страна, сохранилось в памяти до сих пор.
– А у вас не возникает желания уехать туда? – спросила ее Ольвия. – Насовсем – оставить весь этот суетный мир и жить наедине с природой?
Джастина пожала плечами:
– Не знаю, я об этом не думала. Раньше мне казалось, что я настолько привыкла к шуму европейских и американских городов, к огромному скоплению людей, что больше никогда не смогу вернуться на родину. Но с каждым годом я все более и более явственно слышу, как Австралия зовет меня. Возможно это звучит как громкие фразы, но мне очень трудно выразить это иными словами.
Голос Джастины дрожал, а на глазах появились слезы.
Ольвия была поражена. Она не могла себе представить, что у бывшей театральной актрисы, избалованной и неуравновешенной, могут в глубине души теплиться подобные чувства.
– Знаете что я вам скажу, Джастина, – произнесла Ольвия ласковым голосом, – мне кажется, что вы все-таки вернетесь на родину. И, я уверена, ваш муж не будет против этого.
– Возможно, – Джастина неопределенно взмахнула рукой. – Но только при одном условии.
– Каком же? – спросила Ольвия.
– Если мы успеем…

То, как Ольвия и Питер добрались до Айона, стало одним из наиболее ярких впечатлений в их совместной жизни. Рассказ этот они повторяли впоследствии неоднократно, каждый раз делясь им со своими новыми знакомыми. Это было настоящее путешествие и, как показалось им – убежденным городским жителям, мистическое и полуфантастическое.
В Глазго они прилетели на самолете, а потом еще полторы сотни километров добирались из аэропорта в небольшой городок Оубан, где сели на старенький паром. На этом судне они пересекли залив и высадились на восточном берегу острова Мал. Здесь им посоветовали побыстрей попасть в Бэн-Мор, откуда в шесть часов вечера отправляется единственный в день паром на Айону. Времени оставалось совсем мало, и поэтому Питеру и Ольвии ничего не оставалось, как нанять такси, что оказалось делом непростым. В конце концов им удалось уговорить одного молодого человека, который не сильно жалел свою машину.
Под проливным дождем они неслись на бешеной скорости через весь остров. Приехали ровно без пятнадцати шесть и приготовились бежать на паром, но порт встретил их неожиданной пустотой и запустением.
Касса была закрыта, нигде не горели огни.
В полной растерянности Ольвия стояла посреди небольшой мощеной камнем площади, Питер пытался узнать, в чем дело. Ему удалось обнаружить расписание, откуда явствовало, что во вторник, а именно в этот день они, на свое несчастье, решили отправиться в путешествие, паром не ходил.
Питер оглядывался по сторонам, прикидывая, где бы им можно было остановиться на ночлег, потому что раньше чем через сутки в порту все равно никто бы не появился.
Ольвия с тоской смотрела на волнистое море, затянутое серой пеленой. Неожиданно маленькое рыбацкое суденышко, которое направлялось в открытое море, вдруг развернулось и направилось обратно к берегу.
Корабль пришвартовался, и двое рыбаков, которые издали заметили Ольвию и Питера, предложили перевести их через пролив. Они сослались на то, что это им по пути и не затруднит их. По состоянию их снаряжения Питер понял, что дела у местных жителей идут не совсем хорошо, а поэтому рыбаки, завидев богатую пару, решили не упускать случая подзаработать.
К ночи ветер разогнал тучи и на небе выглянула луна. Питер и Ольвия, закутавшись потеплее в меховые куртки, сидели на палубе и вглядывались в залитую лунным светом воду. Старенький двигатель рыбацкого суденышка пыхтел. Питер подумал: «Надо иметь незаурядную смелость, чтобы на таком допотопном корабле отправляться в открытое море!»
Была глубокая ночь, когда они причалили к берегу. Ольвия обрадовалась, что на этом их муки закончились, но радовалась она рано. Это оказалась не Айона, на которой нет гавани, а маленький необитаемый остров, на полдороге до конечной цели их путешествия. Просто здесь имелась якорная стоянка и тут судно должно было дожидаться возвращения одного из рыбаков, который на крошечной шлюпке с подвесным мотором собрался везти растерявшихся вконец путешественников дальше. Ольвия с ужасом смотрела на шаткое суденышко, которое качалось из стороны в стороны у нее под ногами.
– Я, кажется, сейчас пожалею о том, что согласился ехать с тобой, – пробормотал Питер.
– Будь мужчиной! – разозлилась Ольвия. – Вместо того, чтобы меня поддержать…
Она вовремя замолчала, заметив, что муж готов вспылить. В конце концов это она была инициатором сумасшедшей поездки. Ольвия еще раз посмотрела на море. Ей стало страшно.
– Может, мы лучше остановимся на острове и дождемся утра? – робко спросила она у рыбака.
– Нельзя, – ответил тот и хитро улыбнулся.
– Это еще почему? – удивилась Ольвия.
– На этом острове запрещено присутствовать женщинам и коровам.
Ольвия посмотрела на него широко раскрытыми глазами. «Он что, издевается надо мной? – подумала она. – Что за пещерные законы?!»
– И кто же это запретил? – язвительно поинтересовался Питер.
– Еще святой Колумб, – спокойно ответил мужчина.
Поняв в чем дело, Ольвия рассмеялась. Рыбак тоже захохотал хрипловатым голосом.
– Ну что ж, раз так, – Ольвия развела руками, – тогда поплыли!
Лодочка эта, наверное, была ничуть не больше той, в которой приплыл сам Колумб. Она страшно раскачивалась на волнах, и Питер с Ольвией с ужасом всматривались в пустой горизонт, на котором не было видно ни кораблей ни береговых огоньков.
Но вскоре в свете полной луны стали медленно возникать громадные руины средневекового монастыря и аббатства. Ольвия с Питером вздохнули с облегчением только тогда, когда ступили ногами на священный дерн. На пирсе не было ни души и только одна здоровенная собака, помесь овчарки неизвестно с кем, с тоской смотрела в море.
– Что она здесь делает? – удивилась Ольвия.
– Как что? Дожидается своего хозяина, – бросил рыбак и поблагодарил за деньги, которые отсчитал ему Питер.
Ольвия с уважением посмотрела на собаку, которая не обращала на вновь прибывших никакого внимания.
Искать пристанища Ольвия и Питер решили в «деревне», как называли ее сами жители. На самом деле это было небольшое скопление домов в нескольких десятках метров от пирса. Когда взошло солнце, и Питер с Ольвией впервые увидели в его свете окрестности они просто ахнули, настолько прекрасным им показался этот клочок земли.
В первый день они не занимались ничем, кроме того, что гуляли по острову. Они сразу же поднялись на самый высокий холм Айоны, пройдя узкой тропинкой по торфяному болоту. Холм этот гордо именовался вершиной Дун-И. И он возвышался аж на сто метров над уровнем моря. Весь остров оказался всего пять с лишним километров в длину и меньше трех в ширину.
Но только стоя на вершине, они осознали все особое очарование Айоны. Вокруг их простирались нежные пастбища, суровые утесы, маленькие бухточки к западу – в сторону Ольстера и полуострова Лабрадор.
С востока возвышались гранитные утесы остров Мал. А вокруг самой Айоны тянулась узкая полоска поразительно белых и чистых песков. Как позже им объяснили, это были стертые в порошок белые морские раковины. Они образуют песок, твердые искривленные камни архея, мрамор. Из-за этого белого песка море возле берега было необычайно ясное и прозрачное. Такую воду не встретишь в северном полушарии.
«Наверное, такого цвета море в Австралии», – подумала Ольвия.
Кругом царили мир и спокойствие.
– Теперь я понимаю! – тихо пробормотала Ольвия, восторженно оглядываясь по сторонам. – Это действительно рай для художника.
– Почему? – спросил ее Питер.
– Свет… – отозвалась его она.
– Свет как свет, – не понял Питер.
– Нет, ты не прав, – не согласилась его жена. – Ничего ты не замечаешь! Ведь он чистый, абсолютно чистый, ничем не загрязненный.
Понимаешь, остров такой маленький, что вода отражает солнечный свет одинаково со всех сторон. А еще этот белый песок… Неужели ты не замечаешь: здесь все цвета имеют свою первозданную чистоту. Никаких примесей, никакой грязи.
Питер немного помолчал.
– Да, ты знаешь… Тут даже дыхание перехватывает. Но меня больше всего поражает не свет.
– А что? – поинтересовалась Ольвия.
– Стоит посмотреть вокруг себя, и ты осознаешь, что видишь остров почти таким же, каким его видели предки на протяжении тысячелетий. Тут ничего не изменилось с тех времен, ну почти ничего. Эти луга, скалы, трава. А ты обратила внимание, что трава настолько упруга, что напоминает ковер; и в то же время она пушистая.
– Да, – отозвалась Ольвия, – это действительно так.
– И хорошо, что мы приехали сюда осенью, – улыбнулся Питер. – Не могу представить себе этот милый остров с толпами туристов на нем.

В деревне им посоветовали поселиться на ферме Питера Макинесса, что на западном побережье острова. Как отрекомендовали – этот был тот хозяин, у которого жил еще в двадцатых годах художник Пэплоу.
Добрались до фермы они на небольшой элегантной повозке, запряженной двумя красивыми лошадьми. Управлял ими молодой человек в кепке, металлических очках и со старомодными бакенбардами. На руках у него были черные кожаные перчатки. Погода теперь изменилась к худшему, шел дождь, поднялся ветер. Во время недолгой дороги Питер и Ольвия сидели, укутавшись в теплые пледы, которые им любезно предложил молодой человек. Питер Макинесс оказался восьмидесятипятилетним фермером. Несмотря на свой солидный возраст, старик был живой и разговорчивый. Он сразу же согласился предоставить жилье Питеру и Ольвии, потому как, он по его собственному выражению, «всю жизнь уважительно относился к художникам».
Он сказал, что все островитяне до сих пор вспоминают с любовью всех художников и с гордостью добавил, что одна из картин Пэплоу, на которой тот изобразил его ферму, была позднее продана за полмиллиона фунтов. Ольвия при этих словах улыбнулась.
Старик был настолько счастлив, когда называл астрономическую сумму, будто эти деньги заплатили именно ему. Вечером он пригласил их к себе на ужин и до глубокой ночи, сидя возле камина, рассказывал Ольвии и Питеру про свои встречи со знаменитостями. Надо сказать, слушатели попались благодарные, они не перебивали его на протяжении нескольких часов и не пропустили ни одного слова из его рассказа.
– Пэплоу… – вздыхал старик, как будто говорил о самом близком друге. – Он был очарован Айоной. Ну, сами понимаете, ее белыми песками, таким цветом моря и вообще всем.
Питер с Ольвией улыбались, но старались делать это так, чтобы старик не заметил.
Потом он довольно долго жаловался на туристов.
– Вы правильно сделали, что приехали осенью. Про наш остров ходит слава спокойного тихого местечка и многие именно за этим сюда и едут. Но иногда разочаровываются. Приедут летом, а тут куда ни глянь – везде туристы, туристы, туристы! Это все равно как после затишья всегда наступает буря на море. Ладно бы только приезжали, а то пачкают тут все на свете. После них куда ни посмотри – везде газеты валяются, обертки разные, бутылки пластмассовые. У нас на острове всего два магазина. Так – можете себе представить! – в одном из них теперь видеокамеру повесили, чтобы наблюдать за туристами – воруют все подряд.
Питер Макинесс не на шутку разошелся.
– Тяжело вам с ними, – сочувственно вздохнул Питер.
Но старик тут же по-залихватски поправил свои усы:
– Да ничего, они приезжают и уезжают, слава Богу. Мы с ними справляемся.
Как и Ольвии, Питеру необычайно понравился этот старик. Они уже хотели спать, утомленные дальней дорогой с приключениями, но старик, которому жилось скучновато, не собирался их отпускать. Он с гордостью рассказал, что свое образование получили исключительно на острове. Сетовал на то, что раньше в школе училось около шестидесяти учеников, а теперь осталось только двадцать. Остальные дети учатся в интернате на побережье, и домой приезжают только на уик-энд. Старик рассказывал, что уже лет тридцать на острове есть электричество, и что в одном из магазинов теперь даже продают видеокассеты.
А вот его жена, которая до этого сидела молча, лишь время от времени поддакивая мужу, осмелилась посетовать на то, что из-за этих телевизоров островитяне перестали читать книги и совсем не собираются по вечерам вместе, чтобы, как в былые времена, попеть хором песни.

Жизнь на острове оказалась для Ольвии невероятно плодотворным временем. Она ни минуты не сидела сложа руки. Рано утром Ольвия собиралась и уходила в один из уголков острова, для того, чтобы писать. Казалось, что она боится пропустить хоть один камень на пляже, хоть одну скалу либо маленькую бухточку. По вечерам Ольвия расставляла свои этюды вдоль стен, чтобы они просохли. А старички подолгу рассматривали их, делились своими впечатлениями: либо хвалили, либо оставались недовольны и с серьезным видом профессиональных искусствоведов высказывали свои замечания.
Ольвия внимательно их выслушивала. Только Питер замечал в глазах ее смешливые огоньки. Он же, наоборот, постоянно молчал, и с восторгом разглядывал все новые и новые пейзажи. Он был просто поражен той новой чертой, которая открылась в его жене. Питер не мог предположить, что в ней – художнике, который известен своими обезличенными абстрактными картинами, может скрываться такой тонкий ценитель природы.
Когда-то он очень любил пейзажи так называемых реалистов 19 века, которые стремились к почти фотографическому отображению окружающей природы. Теперь он прекрасно понимал, что картины эти – всего только китч, а не настоящее искусство. На картинах же Ольвии, природа жила.
Да, да, она была живая! Питер это явно чувствовал. Тучи не висели на нарисованном небе, а неслись по нему, гонимые мощным ветром. Волны одна за другой накатывали на белую полоску пляжа. Прибрежные скалы переливались каплями соленой воды, которые никогда не высыхали, благодаря морскому прибою.
Но через некоторое время Питер заметил одну особенность, о которой не преминул спросить у своей жены, когда она пришла вечером, продрогшая на холодном ветру, мокрая, уставшая, но счастливая.
– Послушай, а почему ты ни разу не написала пейзаж, на котором бы было аббатство? Ведь это основная достопримечательность острова. И именно из-за него сюда так и валят туристы.
Ольвия ждала этого вопроса, но все равно, прежде чем на него ответить, глубоко задумалась.
– Я не могу сразу ответить на твой вопрос, – сказала она после молчания. – Как бы это тебе объяснить… Мне просто не хочется.
Питер пожал плечами.
– Ну знаешь, это не объяснение. Мне конечно нет дела до того, что именно ты будешь выбирать для своих сюжетов.
– Хорошо, я попытаюсь тебе кое-как объяснить. В этом нет ничего особенного. Просто я, наверное, слишком полюбила наших хозяев – старика Питера и его жену. Помнишь, они рассказывали историю о Джордже Маклауде, который создал айонскую общину? Ведь именно он восстановил руины аббатства. Но понимаешь, как мне кажется, все это он делал исключительно ради своей политической карьеры. Ведь добился же он своего. Стал в конце концов лордом! Я догадываюсь, как он рекламировал свои достижения. Но, как сказали наши старики, он ни разу не посоветовался с ними, жителями острова. А поэтому они до сих пор с большой опаской относятся к активистам общины. Представляешь, они даже на службу в аббатство не ходят. У них есть своя маленькая церковь. Вот эта, – она показала на одну из своих картин.
Питер усмехнулся.
– А аббатство, – продолжала Ольвия, – это всего лишь приманка для туристов.
После ее слов Питер расхохотался.
– Я смотрю, ты становишься патриотом Айоны!
– Мне кажется, я всегда им была.
– Смотри, только не сильно увлекайся, – посоветовал Питер. – И вообще, нам пора отсюда выбираться. Да и холсты у тебя кончаются.
Ольвия промолчала, потому что это было действительно так.
– Я начинаю бояться, – с улыбкой продолжал Питер. – Еще немного, и мне придется уезжать одному.
Ольвия рассмеялась.
– Одному, не одному, но обещай, что мы сюда еще вернемся.
– Конечно же, дорогая, – ответил Питер, ласково обняв жену и поцеловав ее. – Это действительно прекрасное место.

В последний день перед отъездом, Питер и Ольвия решили попрощаться с островом. Они пошли по дороге в сторону холмов. В самом начале довольно широкая, дорога постепенно превращалась в узкую тропинку. Они стояли на Дун-И и смотрели по сторонам, стараясь как следует все запомнить, для того, чтобы холодными зимними вечерами, сидя у себя дома, вспоминать эту почти сказочную поездку.
Они были абсолютно одни. Хотя шел дождь, небо светилось какими-то особыми сумеречными красками. Над проливом нависла широкая дуга радуги. Пружинистый торф под ногами был подсвечен заходящим солнцем.
От этой феерической, ирреальной картины у Питера с Ольвией захватило дух. Казалось, Айона, осознавая, что с ней прощаются, умышленно предстает перед ними во всей своей красе, желая навсегда запасть в душу Ольвии и Питера.

В душе у Джастины было полное смятение. Мысли лихорадочно роились в голове, но это была не логическая цепь размышлений. Образы хаотически возникали без всякого порядка и системы, как слайды на экране замирали на мгновения неподвижными картинками для того, чтобы через какое-то время смениться другими. Теперь Джастина ясно осознала, что потихоньку, сходит с ума. Что делать, она не представляла. Все знакомые сторонились ее. Лион был мрачный и почти все время молчал, лишь изредка произнося короткие отрывистые фразы.
Дети не могли пока еще понять смятения, которое царило в душе их приемной матери, но интуитивно чувствуя, что произошло что-то ужасное, они снова замкнулись в себе и избегали встреч и разговоров с Джастиной. Единственным человеком, который не скрывал своей жалости к Джастине, была служанка, но и это не приносило радости. Ее повышенное внимание и опека почему-то лишь раздражали Джастину и выводили из себя…
Образовался замкнутый круг. Такая изоляция медленно, но верно сводила Джастину с ума и в то же время ее тяжелое нервное состояние способствовало все большей ее изоляции. Необходимо было что-нибудь предпринять. Джастина догадывалась, что примерно в таком же положении находится и Питер. Слепая ярость, граничащая с ненавистью по отношению к нему сменилась чувством жалости и понимания. А через некоторое время чувства, которые никуда не исчезли, а лишь насильно были спрятаны Джастиной в глубине души, прорвались наружу. Ее разум, ослабленный последними событиями, уже не мог сдерживать их. И они выплеснулись как хаотический водопад через прорвавшуюся плотину.
Джастина действовала как заведенная. Она немного привела себя в порядок – долго заниматься макияжем у нее теперь не хватало терпения – и побежала в гараж. Служанка лишь успела заметить, как поднялись тяжелые металлические двери гаража, освобождая проезд, оттуда с ревом вырвалась машина и, развернувшись посреди двора, умчалась прочь. За рулем сидела с растрепанными волосами Джастина. Горничная лишь всплеснула руками: «Боже, и куда это она в таком состоянии? Еще врежется…»
Джастина на огромной скорости ехала по шоссе. Вела она машину нервно, а поэтому два раза чуть не попала в аварию. Ей мигали фарами встречные машины, сигналили те, кого она обгоняла. Но Джастина ничего не слышала и не видела.
Она подъехала к мотелю и резко затормозила. Стремительно выскочив из машины, Джастина вошла в стеклянную дверь. За стойкой сидел все тот же противный парень. Он удивленно посмотрел на вошедшую.
– Хелло, – Джастина махнула рукой. – Вы меня помните?
Парень не мог так быстро забыть ее лицо.
К ним, конечно, приезжало много парочек. Небольшой мотель, как и другие подобные заведения, был обычным местом тайных свиданий. И хотя парень работал здесь недолго, он уже успел повидать немало влюбленных. Он знал чуть ли не все сердечные тайны почтенных жителей Оксфорда.
Сначала он считал, что эта пара ничем не отличается от других, но потом от его пытливого взгляда не ускользнуло что-то особенное, некая трагичность… Он ничего не знал о Джастине и Питере, но чувствовал, что эта связь не кончится добром, слишком уж глубокой была их страсть, это невозможно было не заметить… Дежуря за стойкой, он приобрел кое-какой опыт в сердечных делах: ему достаточно было лишь несколько раз взглянуть в глаза клиентов, и он уже знал – любовь это или легкий флирт.
– Я вас помню, конечно, миссис. Здравствуйте, – любезно ответил парень, обращаясь к Джастине.
Она посмотрела на стенд за его спиной. Ключ от их домика висел на своем месте.
– Седьмой номер? – спросил парень. Джастина кивнула.
– Я хотела бы снять его на месяц.
Про себя молодой человек отметил, что с момента их последней встречи, эта пожилая миссис сильно изменилась. Под глазами появились отеки, исхудавшее лицо казалось бледнее обычного, куда-то исчез живой блеск глаз. Она выглядела несчастной и изможденной…
– О, это невозможно, – ответил парень. – Мы сдаем только на сутки, – он помолчал и добавил. – Очень сожалею. Джастина кивнула.
– Понимаю… – ее голос прозвучал еле слышно, казалось, ей не хватает сил, чтобы говорить громче. – Извините меня, до свидания…
Она повернулась и поспешно вышла. Возле входа она посторонилась, пропуская вперед двух молодых людей. Весело разговаривая, они спешили сдать ключ. Счастливые и довольные, они прошли мимо нее. Он что-то шептал ей на ухо, а она заразительно смеялась. Они были еще совсем молоды. Джастина с завистью посмотрела им вслед.
Дорогу назад она не помнила.

Подъезжая к дому, Джастина еще издали увидела, что возле соседского дома с колоннами стоит грузовой фургон и во дворе суетятся какие-то люди в одинаковых сине-голубых комбинезонах. Джастина притормозила, бросила машину посреди улицы и направилась к дому Питера. Когда она подошла, возле фургона никого уже не было. Тогда Джастина поднялась по ступенькам и вошла внутрь дома. Рабочие возились вокруг рояля, пытаясь поудобнее подцепить его на широкие, перекинутые через плечи, лямки. Не обращая на нее никакого внимания, они громко переругивались.
– Ну и тяжелый, черт. Я даже предположить себе не мог. Да, мы явно продешевили.
– Да уж, надо было требовать двойную цену. Наконец один из них заметил Джастину.
– Что вам угодно, миссис? – спросил он.
– А где хозяева? – не осознавая для чего это ей нужно, спросила она.
– Они уже уехали. В доме никого нет.
– Куда уехали?
– Извините, миссис, а с кем я имею честь беседовать?
– Я – Джастина Хартгейм, живу по соседству.
– А-а, – протянул рабочий, – неужели они вам ничего не сказали? Они сняли дом в деревне.
– В деревне? – удивилась Джастина.
– Извините, миссис, я занят: нам надо скорее погрузить этот чертов рояль.
– Я попью воды, – Джастина произнесла эти слова как можно небрежней, но на нее уже никто не обращал внимания.
В доме все оставалось как прежде. Либо Питер и Ольвия не успели забрать все вещи, либо они решили лишь на время, пока не утихнут страсти, уехать и скрыться в деревенской глуши.
Джастина зашла на кухню и для вида взяла стакан и налила в него воду, но за ней никто не собирался следить. Тогда она быстро вышла и проскользнула по коридору. Приоткрыв дверь, она заглянула в мастерскую Ольвии – ни одной картины не было на месте.
– Действительно уехали, – пробормотала Джастина.
Еще не понимая зачем она это делает, Джастина вышла в холл и, не торопясь, поднялась на второй этаж. Снова пройдя по неосвещенному коридору, она заглянула в спальню. Здесь спал ее возлюбленный со своей женой. Джастина обвела взглядом комнату: белая мебель, светлые обои и шторы. Ничего особенного.
Решение уехать Ольвия и Питер видимо приняли так поспешно, что даже не успели или не захотели навести порядок. На полу валялось постельное белье, ночная рубашка, халат, пижама… Как после бурной любовной ночи. Сердце у Джастины заныло. Она поняла, что была в этом доме лишней, здесь шла своя жизнь и никто не собирался менять ее. Именно поэтому Питер и Ольвия решили уехать, а точнее сказать, убежать от мрачных воспоминаний.
– Что вы там делаете, миссис? – услышала она настороженный голос одного из рабочих.
– Так, ничего, – стараясь казаться как можно беспечней, ответила Джастина, спускаясь вниз. – А вы не подскажете, куда именно уехали хозяева? – с безразличным видом спросила она.
Рабочий, подозрительно посмотрев на нее, буркнул:
– Прошу прощения, миссис, но нам запретили кому бы то ни было об этом говорить.
– Очень интересно… – горько усмехнулась Джастина и пошла прочь.
Она поставила свою машину в гараж и поднялась в холл. Там был полумрак, но ей сразу же бросилась в глаза одна необычная вещь. Джастина пригляделась и почувствовала, как у нее перехватило дыхание, а в глазах все помутилось. Прямо перед ней на противоположной стене висела картина, которую Ольвия в тот роковой вечер подарила Лиону: грозное море, скала, разрезающая прибой, и двое, мужчина и женщина, обнявшись на этой скале…
– «Неужели это Лион приказал ее повесить?» – Джастина задыхалась. – «Он это сделал специально. Это – укор мне. О, боже, какой он безжалостный. Я просто сойду с ума!» – и уже не контролируя себя, Джастина подбежала, сорвала картину со стены и отшвырнула ее.

Все последующие дни Джастина пила успокоительные лекарства, а на ночь – снотворное. И хотя спала она теперь много, но большое количество лекарств, которые она принимала, не улучшили ее состояние, а скорее наоборот обострили его. У нее было такое ощущение, будто внутри натягивается стальная струна, отчего с каждым днем в ее теле росло и росло напряжение, и Джастину теперь не покидало чувство, что вскоре струна эта может лопнуть. К чему приведет разрыв, она не могла даже представить.
Сидеть на месте Джастина больше не могла: ей постоянно нужно было что-то делать. Вскоре она стала каждое утро уезжать куда-то на машине и возвращалась лишь поздно вечером. Она никому не говорила, куда ездит, никто ее об этом не спрашивал. Джастина и сама не знала, зачем она это делает: каждый день она колесила по деревням близ Оксфорда и расспрашивала их жителей про приезжую пару, описывая Питера и Ольвию. Поиски ее ни к чему не привели. Эти безрезультатные поездки настолько утомили Джастину, что она уже с трудом управляла автомобилем. Тогда она вынуждена была их прекратить. Но сидеть целыми днями дома для нее было невозможно, и поэтому она снова стала ходить в студенческий театр. Наконец она осознала, что для нее это было единственным занятием, которое позволяло хоть как-то развеяться и отвлечься от тяжелых мыслей.

Студенты сразу заметили, в каком тяжелом душевном и физическом состоянии находится их наставница, но из деликатности они не стали приставать к ней с расспросами. Тем более, что Джастина преобразилась: она стала ласковой и внимательной к ним, очень серьезно относилась к их мнениям и пожеланиям. Она наблюдала за игрой каждого из них, и от нее не ускользали ни ошибки, ни удачи молодых актеров. Ей теперь легко удавалось найти подход к каждому своему питомцу, указать ему на ошибки, слабые места и приободрить, похвалить за то, что у него получалось особенно удачно.
Молодые люди были ей очень благодарны за такое отношение и с воодушевлением взялись за постановку очередного спектакля. Джастина теперь участвовала в обсуждении всех мелочей: от деталей костюмов до концепции декораций и расположения актеров на сцене. Она больше не воспринимала в штыки максималистские предложения молодых людей, а спокойно и аргументировано высказывала свое мнение. Очень часто это помогало находить компромиссы, и спектакль обещал быть просто великолепным.
Все были настолько увлечены работой, что вопрос посещаемости вообще не стоял – на время репетиций все откладывали свои дела, даже встречи с друзьями и свидания. Наоборот, все чаще и чаще девушки стали приводить на репетиции своих парней, а ребята – своих любимых.
Теперь в темном зале сидели одинокие зрители, дожидаясь окончания репетиции. Раньше Джастина не любила подобных вещей и всегда ругалась: когда она стояла перед сценой, ей было очень неприятно ощущать у себя на затылке чей-либо взгляд. Но теперь она относилась к этому вполне спокойно, даже благосклонно.

В этот раз начало репетиции затягивалось, так как непонятно почему отсутствовал Роджер Сол – исполнитель одной из главных ролей. Но семеро одного не ждут, и было решено начинать работу без него и заняться прогонкой сцен, в которых не было его выхода.
Ребята играли с воодушевлением, но Джастина заметила у одного из актеров небольшую ошибку и, не желая прерывать всех остальных, тихо поднялась на сцену и сделал ему замечание. Он поблагодарил наставницу, пообещав исправиться. Стараясь не привлекать к себе внимания, Джастина на цыпочках отошла в сторону и спряталась за кулисы. Здесь она невольно подслушала разговор двух молодых парней, которые, не замечая Джастину, стояли рядом с ней, отделенные лишь полосой тяжелой плотной материи.
– А где Роджер? – спросил один.
– А ты что, не знаешь? – усмехнулся другой.
– О чем?
– Ему сейчас не до театра и вообще ни до чего.
– А что такое?
– Да Роджера Линда достала, она его скоро до психушки доведет.
– А в чем дело? Ведь у них была такая любовь! Я думал, что у них все о'кей.
– Да ну, – небрежно произнес первый парень. – Роджер не умеет с одной девицей долго встречаться, но у него всегда все нормально было, а от этой он никак не может избавиться. Ведь она живет рядом с ним, и теперь каждый день подкарауливает его возле дома. Он пытается ее избегать, но у него ничего не выходит.
Другой парень рассмеялся:
– Будет знать, как крутить роман с соседкой.
Оба приглушенно расхохотались. Эта история казалась им забавной. Зато Джастину как будто кто-то хлестнул по лицу – ей показалось, что говорили о ней, о ее чувствах, которые вызывали только иронию и издевательский смех у окружающих. Ведь Питер тоже избегает ее. Мало того, он просто сбежал, а все теперь смеются за ее спиной, но она, дурочка, этого раньше не замечала. Как жестоко, подло и бестактно… Судорожный комок сдавил ей горло, слезы навернулись на глаза. Только бы ее никто не увидел… Уйти подальше от всех…
… Джастина тихо зашла за сцену и бросилась к выходу, но тут ее позвал Роджер Сол. Джастина вздрогнула и обернулась. На лице у парня была игривая улыбочка.
– Миссис Хартгейм, – произнес он, – добрый вечер. Извините, что я опоздал. У меня для вас кое-что есть, – он залез в карман кожаной куртки и достал оттуда немного помятый конверт. – Это просили передать вам.
– Кто просил?
– Я думаю, вы сами догадываетесь, – парень усмехнулся и таинственно ей подмигнул.
Джастина вырвала конверт у него из рук и бросилась к выходу, но тут же оступилась – Роджер подскочил к женщине и поддержал ее за локоть.
– Вас проводить, мэм? – услужливо спросил он.
– Не стоит, – процедила Джастина, вырвала руку и вышла на улицу.
Она бежала по аллее, слезы текли по щекам, Джастина нервно глотала их и бежала дальше. Она быстро села в машину и помчалась в сторону дома, помятый конверт она все еще держала в руках. Он мешал ей управлять машиной, но Джастина этого не замечала. Въехав к себе во двор, она поняла, что не сможет поставить машину в гараж. Но и войти в дом было сверх ее сил. Джастина с трудом вышла из машины и направилась в сторону сада, туда, где стояла скамейка, укрытая от посторонних взглядов густыми зарослями. Но дойти у нее не хватило сил – она упала на траву рядом со скамейкой: нервы сдали окончательно и больше она не могла контролировать себя.
Она долго рыдала, громко всхлипывая и задыхаясь от собственных слез. В истерике Джастина кусала губы, рвала ногтями траву. Ей хотелось умереть, только смерть могла решить все проблемы и подарить покой… Жизнь была слишком несправедлива и жестока с ней.
«Почему, почему она одним дарит счастье, а другим оставляет только страдания и муки?» – шептала Джастина. Ей больше не хотелось жить.

Джастины не было в доме больше часа. Лион начал беспокоиться.
– Где же она? – спросил он служанку.
– Не знаю, сэр, – ответила женщина. – Я слышала, что машина давно уже приехала.
– Что-то она не торопится домой, – проворчал Лион. – Интересно, куда это она пошла?
– В доме ее нет. Я пойду поищу в саду, – предложила служанка.
– Я пойду с тобой, – сказал Лион. – Захвати, пожалуйста, фонарь.
Каким бы злым на Джастину не был Лион, но ее состояние в последнее время все больше и больше беспокоило его. Он понимал, что может помочь жене справиться с той глубокой депрессией, в которой она находилась. Но педантичная немецкая гордость, которая изредка давала о себе знать, никак не позволяла ему пойти на сближение. Тем не менее, нельзя сказать, что судьба Джастины его вовсе не волновала. Служанка и Лион вышли на улицу и стали звать Джастину. Никто не отзывался. Тогда, освещая двор фонарем, они стали искать ее вокруг дома.
Нашли Джастину в кустах, истерично рыдающую, с опухшим от слез лицом. Лион попытался поднять ее.
– Джастина, что с тобой? – растерянно бормотал он. – Успокойся, пожалуйста… Да что же это…
Гордость его вмиг улетучилась. Теперь он видел, что жене очень и очень плохо. Он гладил ее по голове, крепко держа в объятиях. Служанка стояла рядом, с ужасом наблюдая эту грустную картину. Все было очень серьезно: она видела, что в семье происходило что-то страшное и болезненное. Она только молча кивала головой, она понимала все и предчувствовала недоброе.

Джастина очнулась уже в больнице. Она помнила только, как приехала машина «Скорой помощи», ей сделали укол и положили на носилки. Джастине дали большую дозу успокоительного, которое сразу же подействовало на ее обессиленный, истощенный организм. После этого у нее было такое чувство, будто она провалилась в бездонный темный колодец.
Джастина открыла глаза. Белый потолок, белые стены, белая кровать. Все остальное тоже было белого цвета… Даже жалюзи на окне были белыми. Джастина давно уж не видела палат такого стерильного вида. Она сразу же поняла, что больница эта не совсем обычная. Джастина чувствовала слабость и головокружение, она не понимала зачем находится здесь, но думать об этом была не в состоянии.
К ней вошла медсестра – молоденькая девушка в белом.
– Вы уже очнулись, миссис Хартгейм? – спросила она ласковым, мелодичным голосом.
Джастина только моргнула ей в ответ.
– Сейчас вы должны успокоиться и ни о чем не волноваться. Скоро придет ваш муж, – добавила она.
– Нет… – Джастина шевелила губами, но не слышала своего голоса. Она никого не хотела видеть. Ей уже никто не в силах помочь. – Так больше не может продолжаться, – с невероятным усилием произнесла она.
Медсестра ласково улыбнулась.
– Конечно не может, но сначала вам обязательно надо поесть. Вы очень похудели…
Она не помнила, когда ела в последний раз, но при упоминании о еде она почувствовала отвращение и тошноту.
– Я хочу умереть, – прошептала она. – Я – дрянь, я хочу умереть…
Слезы катились по ее щекам. Она вспомнила о своем несчастье. Нет, уже никто не сможет спасти ее. Она не может измениться. Никогда ей не станет лучше: она безнадежна. Врачи не в силах сделать ее счастливой, а значит, все бесполезно и не имеет смысла. «Боже мой… Как мне плохо…»
Медсестра наклонилась над ней.
– Вы увидите мужа и вам станет легче, – успокаивающе произнесла она.
Голос медсестры был мягкий и тихий, а Джастина продолжала плакать: у нее даже не было сил, чтобы вытереть слезы. «Нет… Что же со мной… О, Боже…»
Медсестра совсем растерялась: она была очень молода, совсем недавно закончила учебу и работала в клинике только месяц. У нее не было опыта и той душевной твердости, граничащей с черствостью, свойственной профессиональным медикам, особенно тем, кто работает в психиатрических больницах. Она еще не видела в жизни горя, и окружающий мир рисовался в ее воображении лишь в розовых тонах. Ей было очень жаль свою пациентку: она не знала, что произошло на самом деле с этой изможденной женщиной, не знала истинной причины ее страданий. Девушка от всего сердца сочувствовала ей, переживая в душе ее боль. Девушка уговорила Джастину выпить лекарство. Это было все, чем она могла помочь страдающей женщине. Джастина послушно приняла таблетки и вскоре снова закрыла глаза.
Лион сидел в просторном светлом кабинете, заставленном комнатными растениями. Доктор, сидевший напротив, закурил сигарету.
– Вопреки широко распространенному мнению, депрессия – очень тяжелая болезнь, – выпустив кольцо дыма, произнес он. – Ее очень трудно лечить. Особенно…
Он встал, прошелся по кабинету и открыл окно.
– Вы не договорили, доктор, – напомнил ему Лион.
– Я хотел сказать: особенно в тех случаях, когда этому противится сам больной.
Лион молчал.
– Я буду откровенен с вами, мистер Хартгейм, – объяснил доктор. – Если бы ваша жена хотела выздороветь – она бы выздоровела давно, но она не хочет этого.
– Что же тогда делать? – озабоченно спросил Лион.
Слова доктора отнюдь не успокоили его. Ведь в последнее время он все больше и больше осознавал, что часть вины за случившееся с Джастиной лежит на нем.
Доктор продолжал стоять у окна.
– Прежде всего я хочу убедить ее в том, что выздоровление во многом зависит от нее, – сказал он. – А раньше, до этого случая, у вашей жены были странности?
Лион задумался, пожал плечами. Он знал Джастину очень давно, как ему казалось – всю жизнь. За эти десятилетия, проведенные вместе, она представала в разных обликах: она бывала и грустной, иногда страдала, но иногда наоборот была веселой и вносила оживление и радость в их дом, иногда она считала, что ее жизнь не удалась, и это мучило ее. Но бывало, она приходила в восторг от того, что делает, и казалась самым счастливым человеком на свете. Лион вновь пожал плечами. Никаких странностей он у Джастины не замечал. Как всякая женщина, она переживала неудачи в жизни, но потом все шло к лучшему. Она успокаивалась, постепенно приходила в себя. Лион никогда не сомневался в прочности их брака.
– Нет, не замечал, – ответил он после короткой паузы. – Она сломалась как-то вдруг, почти мгновенно.
Лион закрыл руками лицо, он был в отчаянии. Он не знал, что же ему теперь делать и как жить.
Доктор сел за стол.
– Не стоит так волноваться, мистер Хартгейм. Сейчас мы даем вашей жене успокоительное – это очень хорошее лекарство. Как только она почувствует себя лучше, мы проведем с ней серию бесед. Я думаю, что нам удастся найти причину ее депрессии, и тогда мы сможем помочь ей прийти в себя.
Лион рассеянно поднялся.
– Да-да, конечно.
– Мы сделаем все возможное, мистер Хартгейм, – доверительно сказал доктор. – Это не первая наша пациентка такого рода, поверьте мне. Я не хочу вас излишне обнадеживать, что-то обещать… – тут он встал из-за стола, чтобы проводить посетителя. – Повторяю, – сказал он, – все зависит от нее самой.
– Да, спасибо, доктор.
– Всего доброго, мистер Хартгейм.
Лион вышел в коридор. Доктор казался человеком неглупым, но это отнюдь не облегчало положения. Как и полагалось врачу-психоаналитику, он задавал обычные вопросы, явно не придавая им особенного значения. Но если бы это был бронхит или воспаление легких! В таком случае Лион ни на минуту не позволил бы себе усомниться в успехе, но эта болезнь – специфическая…
Когда-то он читал о нервной депрессии, но всегда думал, что это больше каприз, чем болезнь. Поскольку он сам был человеком уравновешенным, ему были чужды истерики и стрессы. Для него это было не более чем слабостью характера, слюнтяйством, свойственным некоторым слабовольным людям. Человек всегда в состоянии держать себя в руках, что бы ни происходило – считал он. И он просто не мог предположить, что когда-нибудь столкнется с этой проблемой лицом к лицу.
Успокаивающий тон доктора указывал лишь на его бессилие в деле исцеления пациента. От этих мыслей Лион чувствовал себя подавлено. И все же слабая надежда теплилась в его душе. «А вдруг на самом деле существует какая-то методика, которая позволит вылечить человека, питающего отвращение к жизни и находящегося в растерянности и апатии. Возможно, доктору удастся внушить Джастине, что все ее мысли насчет несвободы, несчастной любви – только выдумки. Если она сможет понять это, тогда…»

Ольвия и Питер уединились в деревне и вели настоящую жизнь отшельников, стараясь отвлечься от всего, что они оставили Оксфорде, от чего сбежали в сельскую глушь. Ольвия работала не щадя себя. Мастерскую она оборудовала на просторной и светлой веранде. Но так как дни уже стояли прохладные, а по ночам случались и заморозки, в мастерской было довольно прохладно. Ольвии приходилось работать в теплой безрукавке из овчины, в берете и с толстым шарфом на шее.
Питеру страшно нравился ее экзотический наряд. Каждый раз, когда он видел ее в таком виде, он подолгу рассматривал жену, умиленно улыбался и романтично произносил:
– Париж! Монмартр! Начало 20-го века…
Ольвия только отмахивалась от него: в ее наряде не было никакой театральщины. В последнее время она перестала шутить, очень мало улыбалась, всегда была сосредоточенная, задумчивая и серьезная. Само собой, что на это повлияли произошедшие недавно неприятные события, о которых она не могла забыть.
Питер старался себя вести так, словно ничего не произошло. Он стал нежным и внимательным. Он взял на себя все домашние заботы. Это спасло его от неминуемой тоски. До этого Питер даже не предполагал, что заботы по хозяйству в неблагоустроенном деревенском доме занимают почти все свободное время, не оставляя времени ни на что другое. Ему приходилось самому пилить и рубить дрова, топить печку, готовить еду, убирать. Как у истинно городского жителя, многое у Питера не получалось, поначалу просто валилось из рук. Но в первое время его захватила романтика деревенской жизни, и Ольвия ни разу не слышала, чтобы он ругался либо предлагал нанять прислугу.
Ведь они специально не сделали этого, чтобы ей никто не мешал работать.
За продуктами Питеру приходилось ходить в магазин в соседнюю деревушку, расположенную в трех километрах. Вначале он ездил туда на машине, но потом ему стало ее жаль – дорога была ужасная. И тогда ему пришлось каждое утро совершать прогулки общей протяженностью в шесть километров. Само собой, что очень скоро первый восторг прошел, и Питер начал потихоньку проклинать этот медвежий угол.
Ему начинало недоставать городского шума, многолюдных улиц. От перенасыщенного кислородом воздуха у него почти не переставая болела голова. Вместе с этим вернулись и воспоминания о последних событиях, которые он до этого всеми силами отгонял от себя.
Все тяжелей и тягостнее становилось их уединение с Ольвией. Она уже не могла быть той веселой и беззаботной, всегда улыбающейся доброжелательной женщиной. Жизнь сломала ее, показав, как в мире много фальши и лжи. Ольвия больше не могла, как это было прежде, искренне и нежно любить Питера. Его тайная связь с Джастиной убила ее лучшие чувства и заставила почерстветь душой.
Питера же стало преследовать одно и то же видение, которое снилось ему по ночам, либо мерещилось днем во время прогулок: он, как разбушевавшийся зверь, бежал за Джастиной, хватал ее за руки…
На душе у него становилось тяжело и тоскливо. Питер чувствовал себя страшно виноватым не только перед Ольвией, но и перед Джастиной. Он понимал, что возврата к их любви нет и не может быть, но его поспешное исчезновение, когда он не попросил элементарного прощения, стало угнетать его.
Он прекрасно понимал, что его просьбы о том, чтобы Джастина простила его, могли вызвать у нее только презрительную усмешку. Но, тем не менее, он чувствовал моральную необходимость в том, чтобы совершить подобный шаг. Эти мысли довлели над ним, вытесняя все остальные, не давали возможности думать о чем-нибудь другом. И тогда он решился написать Джастине письмо.
Письмо получилось сжатым и довольно коротким, но Питер прекрасно понимал, что было бы неуместным написать пространное послание. В конце письма он написал адрес того дома, в котором они жили с Ольвией.
Он это сделал для того, чтобы Джастина не посчитала его трусом, который просит прощения, но в то же время продолжает скрываться.
Долгое время Питер носил это письмо в кармане, не решаясь опустить его в почтовый ящик. Он понимал, что это было бы самым простым решением, но не самым верным. Как бы там ни было, но он должен был увидеть Джастину и если не поговорить с нею, то хотя бы передать ей письмо из рук в руки.
После этого он долго ждал удачного момента и наконец, найдя более-менее убедительный довод – а это было нетрудно сделать, так как купить все необходимые для них вещи в небольшом деревенском магазине было невозможно – Питер собрался в Оксфорд.
Ольвия не перечила ему, но все же провожала весьма недоверчивым взглядом. Питер на большой скорости мчался в город, очень быстро сделал необходимые покупки и подъехал к колледжу, в котором Джастина занималась со своими театралами.
Осторожно, чтобы его никто не узнал, он прокрался к актовому залу и заглянул внутрь. Там шла репетиция, и он увидел женщину, любовь к которой принесла ему столько несчастий. Он долго стоял в темном зале и смотрел из его глубины на освещенную сцену.
Джастина вела себя необычно: она была заметно возбуждена. Но репетиция, это Питер отметил сразу же, проходила очень плодотворно. Он не решился подойти к Джастине, но и наблюдать инкогнито ему становилось невыносимо. Тогда Питер вышел на улицу и решил подождать, когда закончатся занятия. Но сегодня, видимо, ни Джастина, ни студенты домой не торопились. Уже было поздно, и Питеру давным-давно пора было возвращаться.
Питер уже стал нервничать, когда наконец увидел Роджера Сола, который, безнадежно опоздав на репетицию, шел туда не спеша. Питер сразу же узнал парня и долго не раздумывая, принял очень простое решение. Он попросил его передать своей наставнице письмо и, не ожидая ответной реакции, быстро прошел по аллее, сел в машину и тут же уехал.
О том, что случилось после этого, он не имел понятия.
Большого облегчения от своего поступка Питер не получил: ведь все-таки он не довел до конца то, что задумал, а весьма трусливо передал письмо через посредника. Но теперь он мог бороться с угрызениями совести, получив хоть какой-то аргумент в свою защиту.
Жизнь в деревне тянулась нудно и без каких-либо заметных изменений. С каждым днем она становилась все более и более невыносимой. Питер понимал, что возвращаться в их прежний дом – бессмысленно, но в то же время жить вечно в деревне они бы не смогли. По вечерам он все чаще и чаще стал играть на рояле. Слава Богу, ему хватило ума захватить его с собой. Тогда он просто побоялся нарушать свою традицию, а сейчас рояль был для него хоть какой-то отдушиной.
Питер понимал, что настало время принимать какое-то решение. Нужно было продать дом в Оксфорде и либо купить другой где-нибудь в другом конце города, либо возвращаться в Лондон. Ольвию же, казалось, совершенно не мучили подобные мысли. Она почти не разговаривала и лишь молча работала.
Уже несколько раз Питер пытался завести разговор на эту тему, но каждый раз, встречаясь с холодной отрешенностью Ольвии, не решался начинать разговор.

Прошло две недели. Однажды Питер, возвращаясь из магазина, увидел, что Ольвия ждет его во дворе. Он очень удивился этому, так как обычно днем она работала практически без отдыха.
– В чем дело, Ольвия? – спросил он, подходя к дому.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
– Тебя ждут.
– Кто? – удивился Питер.
– Увидишь, – сказала Ольвия и отвернулась. Питер несмело стал подниматься по ступеням.
«Неужели это Джастина?» – с ужасом подумал он.
Но в комнате возле пылающего очага сидел мужчина. Это был. Лион. После того злополучного дня они ни разу не разговаривали. Питер конечно же не ожидал встретить Лиона здесь и чувствовал себя страшно неловко. Он даже не знал, как себя вести.
Лион поднялся, подошел к Питеру, остановился рядом с ним. Питер заметил, что Хартгейм осунулся и сильно постарел. Переживания наложили свой отпечаток на него внешность. Мужчины коротко кивнули, но руки пожимать друг другу не стали.
– Чем могу служить? – сухо спросил Питер.
– Я терпеть не могу вмешиваться в чужие дела, – произнес Лион, – но мне нужно поговорить с вами о Джастине.
– О, не надо, мистер Хартгейм!
Он только начал приходить в себя от всего этого. С большим трудом удалось наладить отношения с женой. Все вроде бы образовалось, а тут опять…
– Не хочу вас обидеть, но я больше ничего не желаю слышать о вашей жене! – воскликнул он.
– И тем не менее я скажу вам!
Лион Хартгейм был настроен решительно и отступать не собирался.
– Сегодня я был в больнице. Ей совсем плохо, – сказал он.
Это было новостью для Питера. Он ничего не знал ни о болезни, ни о больнице.
– Вы приехали для того, чтобы сообщить мне об этом? – спросил он Лиона.
– Она находится в состоянии глубокой депрессии, – сухо пояснил Лион. – И почти ни на что не реагирует. Поверьте, мне стоило большого труда приехать к вам, и все-таки я сделал это. Мне кажется, что если бы вы навестили Джастину, то могли бы немного успокоить ее.
В голосе Лиона слышалась настойчивость. Сначала Питер хотел вспылить, но потом задумался. Да, действительно, в том, что произошло, есть его вина. Он поступил неблагородно: сначала вскружил голову несчастной женщине, а потом струсил и спрятался в кусты.
– Послушайте, – сказал он уже менее уверенно. – Я знаю Джастину и могу вам сказать: наверное я – единственный в мире человек, который ничем не может помочь ей!
Лион тяжело вздохнул.
– К сожалению, я должен констатировать, что это не так. Вы из этой истории выбрались, а Джастина – нет.
Оба замолчали – обманутый муж и бывший любовник его жены… Оба чувствовали неловкость и подавленность. И тогда Питер решил начать тяжелый для обоих разговор.
Когда-нибудь они должны были объясниться. В конце концов Лион – мужчина, он должен его понять.
Питер рассказывал все, ничего не скрывая и ничего не утаивая – всю сложную историю своей любви к Джастине. Он говорил энергично, страстно жестикулируя, иногда повышая тон. Питер начал с самого первого дня их знакомства, совершенно обыкновенно рассказывая про свои переживания и чувства. Ни с кем еще он не был так открыт. Он хотел, чтобы Лион понял его и простил, если это, конечно, возможно.
Во всех подробностях он описывал историю их связи с Джастиной, сам удивляясь силе своей памяти. Он пытался объяснить, почему у них все сложилось именно так, а не иначе. Рассказывал о том, что пережил, когда потерял и снова встретил ее.
Лиону эта исповедь не доставляла ни малейшего удовольствия. Ему было неприятно слышать, что любимая им женщина любила другого мужчину. Оказывается, ее сердце принадлежало не ему, и поэтому, когда Питер снова появился в ее жизни, она изменила без малейшего зазрения совести. В этой истории он чувствовал себя абсолютно лишним, чужим и никому не нужным. И хотя Питер говорил только о своих чувствах к Джастине, Лиону было горько и неприятно. Она – его жена…
Лион ревновал. Джастина была его единственной любовью. Никого и никогда он больше не любил. Перед ней он был чист и безгрешен. Почему же судьба так наказала его?
– Теперь я вам все рассказал. Вы знаете столько же, сколько и я, – Питер облегченно вздохнул. Тяжелый груз будто упал с его плеч.
– Поступайте, как считаете нужным, – добавил он после некоторой паузы.
– Джастина очень дорога мне. Поверьте, очень нелегко было прийти сюда… – произнес Лион.
Он встал с кресла и подошел к окну.
– Я здесь не для того, чтобы слушать исповедь. Теперь все это уже не имеет значения. Каждый раз, когда я прихожу к ней в больницу, по ее лицу, по ее взгляду я понимаю, что ждет она не меня…

Питер медленно поднимался по больничной лестнице, заранее обдумывая предстоящую встречу. Он волновался. Он не знал, что скажет Джастине, как она встретит его.
Белые стены до блеска вымытого коридора наводили на Питера тоску. Он никогда в жизни не лежал в больнице, и она представлялась ему ужасным местом.
Он подошел к палате, немного постоял у двери и, собравшись с духом, вошел.
Джастина лежала до подбородка укрытая одеялом. Услышав, как скрипнула дверь, она открыла глаза.
– Здравствуй, Джастина.
Выражение ее лица абсолютно не изменилось. На нем не дрогнул ни один мускул. Она окинула его равнодушным, ничего не выражающим взглядом. После этого она снова закрыла глаза.
– Мне остаться или уйти? – спросил он. Она лежала неподвижно, словно ничего не слышала.
Питер заметил, как сильно похудело и осунулось ее лицо. Высохшие губы казались бесцветными. Только сильно потемневшие круги вокруг глаз выделялись на этом мертвенно-бледном лице. От физического и нервного истощения оно приобрело болезненный сероватый цвет.
Уже много дней Джастина отказывалась от пищи. Она принимала только таблетки и запивала их водой.
Питер подошел, коснулся ее волос. Она вновь открыла глаза, но взгляд ее был невидящим и стеклянным. Этот взгляд даже испугал Питера. Она действительно была больна и больна очень опасно. Постояв несколько минут, Питер вышел из палаты с тяжелым чувством на сердце.
В это же время Лион нервно прохаживался по улице под окнами палаты, где лежала Джастина.
Мистер Хартгейм ждал мистера Бэкстера. Он знал, что Питер находится наедине с его женой…

По дороге домой мысли о Джастине все время мучили и не давали покоя Питеру. Раздвоенность в душе была невыносима. Дома горел свет – Ольвия ждала его. Она сидела в кресле, немного откинувшись назад. Питер вошел в дом и произнес:
– Я был у Джастины.
– Надеюсь, ей лучше? – равнодушно спросила Ольвия.
Питер пожал плечами.
– По-моему – нет. Сначала ее хотели лечить электрошоком, но муж запретил.
– И правильно сделал, – сказала Ольвия. В ее голосе почувствовалось раздражение.
– Шок помогает забыть неприятные вещи, но оставляет след. Твой визит явно пошел ей на пользу.
Она встала с кресла. Ей был противен этот лицемерный разговор. Муж навестил больную любовницу и делится впечатлениями с женой. Великолепно! Просто замечательно!
И он еще вел себя так, словно говорил о старом приятеле. Но самое смешное заключается в том, что она не может, не имеет права запретить ему делать это.
– Я пробовал поговорить, но она молчит, и все, – продолжал он. – Я обещал Лиону зайти к ней еще раз, но едва ли из этого выйдет толк.
– Я полагаю, – с ядовитой иронией сказала Ольвия, – что тебе обязательно нужно сходить к ней еще раз. Особенно, если Лион считает, что это может помочь ей.
Она ушла к себе в мастерскую, чтобы скрыть раздражение и гнев. Быстро закрыла за собой дверь, чтобы Питер не заметил, как по лицу ее бегут слезы. От обиды, от ревности, от собственного бессилия…

Окна в кабинете доктора были плотно закрыты. Мягкий свет освещал лепестки цветов и бумаги на столе. Доктор сидел в своем вертящемся кресле, повернувшись спиной к Джастине и подперев рукой подбородок.
Он смотрел в окно. С улицы доносились голоса больных и санитаров. Желтые листья на деревьях напоминали об ушедшем лете.
Джастина сидела напротив и видела лишь спину и затылок доктора. Его своеобразная манера работы с пациентами удивляла ее.
Их беседа продолжалась уже более часа.
– Она страстно любила этого человека…
Джастина рассказывала историю своей матери. Ей было интересно узнать мнение врача о поступке этой решительной женщины.
– …и когда она узнала, что он уехал в Ватикан, она решила про себя – я буду его ждать. Именно в этот момент я и решила, что убью свою мать…
– Что, что? – доктор резко повернулся к Джастине.
– Я просто проверила, слушаете ли вы меня, – усмехнулась Джастина.
Она ошиблась. Разговаривать с пациентом, повернувшись к нему спиной, было частью специальной методики доктора. Беседа лицом к лицу смущала бы пациента. Что ни говори, доктор имел дело с душевнобольными людьми. Любой неосторожный взгляд мог бы привести к растерянности и смущению.
Делая вид, что думает о чем-то постороннем, доктор был абсолютно сосредоточен и полон внимания. Убедившись в этом, Джастина продолжала свой рассказ.
– Когда он вернулся, Ральф был уже кардиналом, но за эти долгие годы он тоже не смог забыть Мэгги и поэтому, когда они встретились, любовь с новой силой воспылала в их сердцах. И тогда они решились на то, чтобы уехать вдвоем на остров и провести там целый месяц… А после этого у материи родился сын – мой брат. Когда он вырос, он тоже стал священником, но очень скоро трагически погиб. Отец умер на его могиле. А мать моя живет до сих пор. Ну, что вы на это скажете?
Доктор покачал головой.
– Я думаю, что вашей матери здорово повезло.
Джастина вскинула подбородок:
– Вы называете это везением? – вызывающе спросила она.
– Конечно, она осталась жить. Могла встретить другого человека и забыть о прошлом. Ведь вы согласитесь со мной, что жизнь полна неожиданных поворотов? Можно любить и быть любимой не один раз. И дав ей такой шанс, Бог простил ее.
Джастина усмехнулась. Да, он был всего лишь медик, холодный и практичный. Для него главное – жить. А как – неважно. И раз он так говорил о любви, значит просто никогда не любил и понятия не имел, что это такое на самом деле. Он трактовал все чисто теоретически.
Они с Джастиной говорили на разных языках.
– Мне не удалось быть любимой, – произнесла она с грустью. – Во мне есть что-то такое, что отталкивает людей.
– Но вас любит муж, – возразил доктор.
– Муж меня любит, – уныло подтвердила она. – Он, как и вы, говорит мне: переверни страницу. А мне, к сожалению или к счастью, это не под силу.
Муж действительно абсолютно ничего не понимал и был бесконечно далек от ее чувств и переживаний. С годами Лион Хартгейм становился холодным и сухим. Он все больше и больше напоминал удачно сконструированную машину, у которой все заранее запрограммировано, а вся жизнь разбита по пунктам. В ней все предельно просто: завтрак, дела, обед, прогулка, ужин и сон. Близость с женой – не проявление чувств, а обычное удовлетворение желаний, заложенных природой, которые тоже запрограммированы и которые должны в определенное время выполняться. А если вдруг жена умирает, об этом никто не беспокоится. Ее можно заменить другой. Ведь у той такие же органы, как и у прежней. Какая разница…
– Никто не интересуется мной! – с раздражением воскликнула Джастина.
Лицо ее вспыхнуло. Впалые бледные щеки заалели краской.
– И вы, доктор, занимаетесь мной потому, что вам за это платят. Оставим все пустые разговоры. – Джастина резко встала со стула.
Внутри ее все переворачивалось. Теперь она была уверена в абсолютной бесполезности лечения. Этот человек, хоть он и доктор, оказался беспомощным и недалеким. Возможно, она в чем-то ошибалась. Ведь вылечил же он десятки людей, но не ее… И никакие порошки и таблетки, никакие уколы ей не помогут, потому что бессильны сделать ее счастливой, вернуть любовь, а без этого она никогда не придет в себя, никогда не станет жить нормальной жизнью.
Она вновь почувствовала себя брошенной и одинокой.
– Вы думаете, что можете управлять мною? – резко выпалила она.
Джастина стояла уже у двери.
– Попробуйте заставить меня влюбиться в вас, – в голосе ее звучала ирония. – Пока, во всяком случае, вы не произвели на меня впечатления!
Она хотела говорить еще, высказать этому твердолобому медику все, что она думает, но судорожный комок сдавил ее горло. Чтобы не разрыдаться здесь, она выскочила в коридор.
Проклятье! Проклятье! Никто не понимал ее. Она была одна со своими чувствами и переживаниями.
Джастина бежала по свежевымытым коридорам больницы, слезы градом сыпались из ее глаз. Теперь она ужасно сожалела, что согласилась на эту беседу. Разговор ни к чему не привел, а только еще больше разбередил ее душу.
Медсестры и санитарки только сочувственно провожали ее взглядами и качали головами: совсем безнадежна!
Джастина открыла дверь своей палаты. На стуле у подоконника сидел Питер. Он уже давно ждал ее.
В руках он держал большой букет ярко-красных роз.
Увидев ее, Питер хотел что-то сказать, дернулся с места, но Джастина сделала знак, приложив ладонь к губам.
– Молчи, ничего не говори.
Почему-то ее совсем не удивил его приход.
Она легла на кровать, накинув на ноги клетчатый плед. Лицо и даже волосы на ее висках были мокрыми от слез.
Питер положил цветы на тумбочку, подошел к ней, наклонился.
Она осторожно отвела его руку. Он достал носовой платок, который на этот раз был у него в кармане, и протянул ей.
Она взяла, вытерла лицо и сказала:
– Если хочешь что-нибудь сделать, – она указала рукой на приемник, стоявший на подоконнике, – вставь батарейки, они вон там, за твоей спиной.
Питер обернулся, взял батарейки с полки, снял приемник. Вошла молоденькая медсестра.
– Миссис Хартгейм, вот ваше лекарство.
Она протянула Джастине белый пластмассовый поднос, на котором в таких же белых пластмассовых тарелочках, лежали таблетки и стоял стакан воды.
– Спасибо.
Джастина высыпала их в руку и взяла стакан.
Медсестра бесшумно удалилась. Питер смотрел на Джастину.
Она казалась донельзя худой, даже дистрофичной. Ее шея еще больше удлинилась, ключицы выпирали так, что по ним можно было изучать строение груди. Она повернулась, чтобы достать что-то из тумбочки, и Питер ужаснулся, увидев ее спину. Лопатки торчали, будто крылья. Все подчеркивало ее болезненный облик. К тому же она вела себя так, что нагоняла тоску. Раньше это было совершенно не свойственно Джастине. С ней определенно что-то случилось. В этом Питер уже не сомневался.
– Таблетки – первый сорт! – сказала Джастина неестественно радостным тоном и улыбнулась. – Просто чудо.
От худобы ее рот казался неимоверно большим. Некогда ослепительная улыбка вдруг превратилась в оскал, от которого Питеру стало не по себе.
– Вот от этой – спишь двое суток напролет, – сказала она все с той же неестественной улыбкой.
В голосе ее была ирония. Она пыталась подражать доктору.
– Очень рекомендую. А вот эта – повышает аппетит. – Джастина показала два шарика в твердой оболочке.
Затем она взяла с тарелки третью таблетку:
– А эта – для веселья. Проглотишь и хохочешь в одиночестве. Тебе не нужны такие?
Питер старался не обращать внимания на ее издевательские фразы, терпеливо вертел в руках приемник.
– О, мне и так неплохо, спасибо, – пробормотал он.
– Ты уверен? Наступила короткая пауза.
Питеру не хотелось с ней спорить. Он видел ее состояние и понимал, что задевать ее сейчас небезопасно. Она взяла стакан и положила в рот одну таблетку, отпила глоток.
– Как поживает Ольвия?
Питер вертел в руках приемник, не поднимая головы. Он боялся ее взгляда. В нем была видна какая-то сумасшествинка.
– Как обычно, – уныло ответил он. – Без перемен.
Джастина продолжала глотать таблетки, запивая их водой.
Оба молчали. Питер не знал, о чем говорить с бывшей любовницей. Совсем растерявшись, он не находил нужных слов. Он видел, что Джастина не в себе. Одним неосторожным словом, жестом, взглядом он мог вывести ее из такого хрупкого равновесия. Да и вообще – все разговоры были пусты и напрасны. Прошлого не вернуть, настоящее – не поправить. Питер тяжело вздохнул.
– Ты исполняешь свой долг, изнывая от скуки? – Джастина бросила на него такой взгляд, от которого у Питера по спине пробежали мурашки.
– Ну что ты, Джастина, вовсе нет!
Он встал и поставил приемник на тумбочку.
– Все, готово. Можешь слушать новости, интересные передачи…
– Нет, я слушаю только песни, – вызывающе сказала она. – В них – правда. Чем глупее, тем правдивее. В этом есть свой смысл.
Она привстала, взбила подушку и села, опершись на подушку спиной. После этого она включила приемник. Играла музыка.
Как назло, это оказалось «Влюбленная женщина».
– Знаешь эту песню? – Джастина лукаво посмотрела на Питера и стала тихо подпевать, все время глядя на него.
Ей было интересно наблюдать за его реакцией.
Но Питер сидел, потупив взгляд. Он смотрел в пол. Ему действительно не следовало приходить, его визиты раздражали ее еще больше. Джастина злилась, и у нее был повод для этого, но, к сожалению, исправить ничего нельзя. Надо воспринимать действительность такой, какая она есть.
– Ну, что же Джастина, – тихо сказал он. Питер поднялся со своего стула, подошел к ней и наклонился, чтобы поцеловать. Но она резко отвернула голову. Тогда он погладил ее волосы. Они были блестящими, мягкими и пахли по-прежнему. Джастина всегда предпочитала травяные шампуни. Наверное, это была единственная из привычек, которой она еще не изменила.
– Я приду еще, – тихо сказал он.
Питер коснулся ее руки и, опустив голову, поспешил к двери. Она проводила его долгим пристальным взглядом.
– Не утруждай себя, Питер, – бросила она ему в спину. – Больше не приходи. Можешь сказать всем, что твоя миссия выполнена. Сумасшедшая становится нормальной!
Последние слова она произнесла подчеркнуто презрительно и резко. Она ненавидела его и была права. Питер сам ненавидел и презирал себя. За то, что пришел сюда, за то, что совершил непоправимую ошибку, которую нельзя простить никогда. В душе он ругал себя, обзывая себя твердолобым болваном, ненасытным кобелем и негодяем.
Он не нашел слов, чтобы ответить Джастине и, едва заметно кивнув, вышел из палаты.
Глаза Джастины снова наполнились слезами. Уткнувшись в подушку, она пролежала так очень долго, пока медсестра не принесла ужин. Девушка была совершенно уверена в том, что унесет все назад нетронутым. Однако запах бифштекса и жареного картофеля заставил Джастину подняться. Обычно вид пищи вызывал у нее тошноту и головокружение. Но сейчас она ощущала, как внутри у нее урчал пустой желудок, давно уже не пробовавший настоящей еды.
Нет уж, хватит! Она будет есть. Все развлекаются, пьют, гуляют, веселятся. Даже Питер. Холенный, жирный мешок, даже он живет припеваючи, делая вид, что ничего не произошло.
Она взяла вилку и стала есть салат. Проглотив несколько мелко нарезанных долек помидора, Джастина почувствовала острую боль в желудке. Ссохшиеся за голодания стенки отвыкли от приема пищи. Джастина скорчилась, зажмурив глаза.
– Что с вами, миссис Хартгейм? – озабоченно спросила медсестра.
– Больно. Желудок.
– Все потому, что вы долго не ели. Ведь так нельзя, – назидательно произнесла девушка.
Она села поближе к пациентке.
– Выпейте молока.
Джастина послушно взяла стакан с молоком и сделала несколько глотков.
Молоко было свежее и приятное. Ей стало легче, и она выпила целый стакан.
– Вот и хорошо! – радостно сказала девушка. – А теперь попробуйте поесть.
Внезапно проснувшийся аппетит удивил Джастину. Она жадно ела бифштекс, закусывая его картофелем и салатом.
– Как вкусно!
Она не подозревала, что пища может приносить такое удовольствие.
– Не торопитесь, миссис Хартгейм. Может быть, на сегодня достаточно? – осторожно прервала ее пиршество медсестра. – Желудок может не выдержать такого обилия пищи. Он должен привыкнуть.
– Он может лопнуть? – с насмешкой спросила Джастина.
– Нет, – девушка улыбнулась.
Эта взрослая женщина показалась ей трогательным, наивным ребенком.
– Просто может произойти несварение.
– Ясно, – Джастина отставила поднос. Медсестра удалилась.
И вот она осталась одна в четырех стенах. Начинало темнеть. Джастина включила настольную лампу. Она не знала, чем заняться. Одиночество и тишина навевали грустные мысли. Она хотела освободиться от них.