Аннотация

Пять сотен лет назад простая рабыня встала за плечом одного из могущественнейших правителей мира. Ею двигала не любовь, а оскорбленная гордость и стремление отомстить тем, кто разрушил ее жизнь. Эта женщина не останавливалась ни перед чем на пути к власти и устраняла конкуренток любыми способами. Но за все надо платить! Что возьмет судьба взамен у потомков всесильной султанши? И за что ей придется заплатить самой?

Айрат Севийорум
Тень Роксоланы

Протяжные голоса муэдзинов летели над Стамбулом, проникая во все переплетения улочек, облетая площади. Они запутывались в шелковых занавесках дворцов и утыкались в глинобитные стены бедных хижин. С балконов минаретов всех мечетей доносился азан, и правоверные мусульмане спешили на намаз.
– Хайя ‘аля с саля́х! – голосили муэдзины. – Спешите на молитву!
– Ля хауля ва ля куввата илля би Ллях! – вторили правоверные. – Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха!
– Хайя ‘аля ль фаля́х! – призывали, казалось, сами небеса. – Спешите к спасению!
– Ля хауля ва ля куввата илля би Ллях! – утверждали правоверные. – Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха!
Под голоса муэдзинов золотая солнечная монета отражалась в густой синеве Босфора, разбиваясь на мелкие кусочки в волнах, плавясь нестерпимым для глаз блеском. И морская гладь сверкала золотом павшей империи, золотом войн и грабежей, золотом чиновников, золотом великих султанов. Розы в садах качались под тихим ветерком с моря, щедро делясь своим ароматом, вплетающимся в соленый аромат гавани. Их алые лепестки трепетали, как нежные губы гаремных красавиц, обещали все наслаждения рая, поцелуи гурий и обманывали, обманывали без счета. Мечети и медресе, дворцы и хижины ловили окнами солнечные лучи, и город сверкал, как драгоценный камень в оправе из морских вод.
В жаркий день Стамбул грезил о прошедшем золотом веке, о султанах – мудрых, жестоких и справедливых, об очаровательных наложницах, которые делали повелителя счастливым, об успешных походах и великих завоеваниях. Неслышно вышагивали по улицам янычары, их усы казались особенно длинными на фоне гладко выбритых подбородков, белые войлочные колпаки – юскюфы – гордо торчали вверх. Бесшумно переступали тонкими ногами кони, и в седлах их чванливо выпрямляли спины богато одетые всадники. Уличный торговец в полосатом халате открывал беззвучно и широко рот, чтобы зазвать покупателей – он протягивал поднос со свежим лукумом. Другой хлопотал у прилавка с разноцветными тканями, и казалось, что яркие тропические птицы присели перед ним, расправив диковинные перья. Беззвучно грохотали таверны, переполненные людской разноголосицей, и вспухал человеческим морем базар, доверху набитый товарами, сплетнями и пересудами. А над всем этим великолепием плыли, обкусанные временем, в солнечном мареве стены султанского дворца Топкапы – стены, видевшие любовь и ненависть, кровь и счастливый детский смех, торжествующие улыбки и горькие слезы, взлеты и падения, казни и небывалые торжества…
Стамбул грезил о былом величии…

* * *

Женщина была стара. Шестьдесят пять весен пролетели над ней, оставив лишь воспоминания о цветущих садах. А чувствовала она себя куда как старше, совсем, совсем древней. Уж очень много воспоминаний таилось в опавших и давно высохших лепестках. Но она помнила все. Частенько, сидя на балконе и вдыхая сладкие ароматы сада, она перебирала старые, хрупкие воспоминания, будто сухие цветы. Они крошились в ее тонких пальцах с распухшими суставами, но она бережно подбирала каждую крошку, не желая упустить ничего. Большинство воспоминаний вызывало у нее слезы, и она упивалась каждой соленой капелькой, стекающей по морщинистым щекам. Она любила эти слезы. Они доказывали, что она еще жива.
Она помнила объятия султана и счастливый смех своего сына. И эти воспоминания были самыми любимыми. Жаль, что приходили они очень редко, ведь счастье длилось совсем недолго, а затем настали длинные, длинные унылые дни, наполненные душевными муками, когда даже солнечный свет казался серым, а блеск волн Босфора туманился в глазах, представляясь жутким провалом, входом в царство шайтана. Но женщина знала, что вход этот вовсе не в волнующемся море. Настоящий вход в загробный и страшный мир был здесь, в воротах роскошного султанского дворца, и охраняли его не демоны с вилами или духи мертвецов, а янычары, облаченные в алые кафтаны, и с сабель их стекали на землю сияющие капли отрубленных солнечных лучей, превращаясь в кровавые лужицы.
Но чаще старуха не плакала, а гневалась. И тогда лицо ее наливалось синеватой краснотой, а морщины разглаживались – кожу распирало яростью. Она шептала:
– Хюррр рем… Хюррр рем… – обвиняя отсутствующую во всех своих бедах.
Хюррем – это значит Смеющаяся. Но в устах старой женщины веселое и нежное прозвище дышало опасностью, мрачными тайнами и животной злобой. Хюр хюр – рычит дикий зверь… Рррем рррем – пересыпается песок под брюхом ползущей ядовитой змеи…
– Хюррем… – шипела старая женщина. – Ты… ты… ты… Хюррем…
Иногда старуха качала резную колыбель, искусно изготовленную мастером из драгоценного черного дерева, растущего в далекой Африке, нежно напевала хрипловатым голосом:
– Спи, мой маленький шахзаде, спи… Ты будешь властелином мира… Мой Мурад, твой отец – великий султан, он любит тебя…
Колыбель была пуста.
Покачав колыбель, старуха заглядывала в нее, поправляла пожелтевшие, слежавшиеся тряпки, а затем начинала царапать свое лицо, причитая:
– Хюррем… Хюррем… Убийца… Колдунья…
Она проклинала и плакала, а потом приходила служанка, уносила колыбель и бережно обмывала лицо старухи теплой водой, растирала ее скрюченные пальцы, смазывала царапины на щеках целебной мазью. После этого старуха успокаивалась и требовала подать свежей халвы, но не ела, а лишь смеялась, глядя на тарелку с кушаньем. Смех ее был похож на воронье карканье над старыми могилами.
– Уноси, – говорила она служанке, отсмеявшись. – Еще не время.
Служанка покорно уносила халву и съедала ее сама. А старуха сидела среди атласных подушек с потускневшим серебряным шитьем, мечтала о чем то неведомом, иногда улыбалась. Улыбка ее была страшна, и служанки, стоявшие у дверей, вздрагивали, заметив, как дергаются иссохшие бледные губы. Служанки молились, чтобы их отправили в другие покои, прислуживать другим хатун и султаншам, или даже просто убираться во дворце. Лишь бы не оставаться с этой выжившей из ума старухой. К ней девушек отправляли в наказание.
– Хюррем… – беззвучно шептала старуха. – Подожди, я почти готова…
Но иногда ей хотелось просто поговорить, и эти моменты служанки любили. Она разговаривала с девушками почти как с равными. Все равно ей больше не с кем было говорить – старуху навещали очень редко. Она рассказывала служанкам удивительные истории, похожие на сказки. Но все знали: каждое слово в этих историях правда и всем событиям старуха была свидетельницей. И это было интереснее всего.

Часть первая
Рассвет над Топкапы

Рассвет – самое непрочное, ненадежное время суток. Это обещание, которое чаще всего нарушается. Хрустальная непрочная прозрачность и ясная утренняя чистота вовсе не означают, что день будет безоблачен и хорош. Безветренная благостность рассветных часов скорее являеются затишьем перед грозной бурей, чем предвестником теплого приятного дня. Но при этом рассвет всегда является временем надежд. И даже если он сер и дождлив, всегда хочется надеяться на лучшее. И всегда находится кто то, кто посмотрит на затянутое тучами небо, задумчиво почешет в затылке и скажет: «А ничего, еще распогодится, вон ветерок какой бодрящий, он эти облака вмиг разгонит!» И все слушают такого пророка, впуская в сердце радостное ожидание. Пусть даже оно не сбудется, но ведь впереди – новые рассветы, а значит, и новые надежды. Столь же эфемерные, как и предыдущие. И лишь тот, кто сжимает зубы, прорываясь через сладость рассвета с упрямством видящего высшую цель, достигает ее, и тогда сбываются все надежды, как бы ни были они хрупки изначально. Сбывается даже самое безумное, невозможное.

* * *

Ибрагим Паргалы, бывший христианин, а ныне – правоверный мусульманин, не пропускающий ни одного намаза, начинающий любое дело именем Аллаха – Биемилляхи Рахмани Рахим! – пребывал в глубокой задумчивости. Уголок левого глаза его подергивался, губы под усами кривились – размышления явно были неприятны.
Седат ага, охранник, стоявший у дверей и ожидавший знака от господина, удивлялся: почему это он недоволен? Ведь Ибрагим Паргалы еще вчера был всего лишь сокольничим молодого наследника престола, а сегодня он хранитель покоев великого султана, лучший друг этого султана, и несть числа благодеяниям, которыми осыпает его повелитель, а будет еще больше. Седат тихонько вздохнул: ему очень хотелось оказаться на месте молодого хранителя покоев (всего то двадцать семь лет, совсем юнец!), уж он бы не сидел с кислой физиономией меж пухлых подушек, расшитых шелком и серебряной нитью, он бы знал, как распорядиться привалившим счастьем!
А Ибрагим все морщился, вздыхал, крутил на пальце массивный перстень с бесценным рубиновым кабошоном, нервно подергивал плечом. Подушки казались ему набитыми камнями, виноград был кислым, хурма слишком жесткой и вязкой, а шербет явно отдавал горечью. Ибрагим Паргалы вспоминал…
Шорох морских волн, долетавший до него из открытого окна, напомнил Ибрагиму родную Паргу, и он вновь увидел мысленным взором каменистый берег, почувствовал под босыми ногами пузырящуюся прохладу морской пены, оседавшей на камнях, а руки его ощутили теплые, нагретые солнцем борта лодки, и отец широко улыбнулся ему, бросая веревку.
– Тео! Эй, Тео! Не спи, привязывай лодку! – кричал брат, похожий на него как две капли воды. – Тео!
Никакое дерево не греется на солнце так, как лодка – мягкое тепло, ласкающее ладони, льнущее к ним, как морская волна. А море пахнет солью и йодом, толстолистыми фиолетовыми водорослями, что высыхают до пыльного хруста, выброшенные волнами на берег, и еще рыбой – пронзительный рыбный залах повсюду, въедается в одежду, заполняет грудь, а чешуя сверкает на солнце, и кажется, что лодка полна расплавленным серебром…
Ах, Нико, Нико… Сколько воды утекло, ею можно было бы наполнить все моря мира! И эта вода разделила братьев, которые раньше были неразлучны и неразличимы. Вот только у Нико был смешной хохолок на макушке, своенравная прядь, которая торчала вверх, сколько ее ни приглаживай. Да Нико всегда запрокидывал голову, когда смеялся, будто хотел увидеть солнце и поделиться с ним своим весельем. А Тео никогда не хохотал так весело, а лишь улыбался, растягивая губы, но в глазах его всегда был строгий холод и странная, нехарактерная для сына рыбака задумчивость. Только когда братья печалились, их лица становились совершенно одинаковыми.
Годы и годы Ибрагим не вспоминал о брате. Не хотел вспоминать. Человек всегда бежит от того, что причиняет боль, и чем больнее – тем быстрее убегает. Ибрагим бежал очень быстро, так быстро, что забыл обо всем, даже о собственном имени. Да и зачем оно ему было нужно? Тео… Кто такой Тео? Сын нищего рыбака, живущий от улова до улова, мечтающий о сковороде, полной жареной рыбы. У Тео единственные штаны, да и те драные, а рубашку он делит с братом – они по очереди ходят в ней в церковь. Тео не умеет читать и писать, но ему это и не интересно. Что, скажите на милость, будет читать сын рыбака? Разве что молитвы. Но и это более пристало не рыбакам, а священникам. Тео же никогда не хотел стать священником. Правда, Тео добр и всегда отдает нищим рыбу, если она остается от скудных семейных трапез, а еще очень любит своих родных, особенно брата. Но таких Тео полным полно на берегах теплого моря. Они есть в любой деревушке, прилепившейся к каменистому берегу. Чинят сети, обветшавшие от старости, – эти сети переходят в семье по наследству от отца к сыну, ходят на густо просмоленной тяжелой лодке, с трудом ворочая неуклюжие весла, далеко в море в поисках улова получше, торгуют рыбой на городских рынках, поют длинные тоскливые песни на закате, ухаживают за босоногими девушками, такими же нищими, как и они сами, потом рожают детей, чья судьба – стать рыбаками и тоже каждый день есть рыбу…
Другое дело Ибрагим – этот не ест рыбу, разве что изредка зимой, когда рыба набирает жир и нежность, пробует кебаб из трески, но и то морщится. Только что лекари говорят, что рыба полезна для здоровья, а так бы он к ней и не притронулся. Ибрагим предпочитает плов из молодого барашка, ему нравится долма из зеленого сладкого перца с рисом, куропатка, запеченная с ягодами и фруктами, обложенная вареными яйцами, мясные пирожки, медовая дыня и виноград. Сладости Ибрагим не любит – они напоминают ему о детстве.
Но дело не в рыбе. Ибрагим – тень наследника престола Османской империи, а теперь уже и тень султана. Он тень, которая отбрасывает другие тени, а Тео был так ничтожен, что не имел даже собственной тени, что послушно ложилась бы у его ног. Ибрагим – воин, политик, покровитель искусств. О его учености ходят легенды. А Тео только и умел, что ловить рыбу, да и то частенько ложился спать голодным – улов не всегда был хорош.
Ибрагим не хотел помнить, что когда то у него было другое имя, другая родина. Зачем… Он никогда не родился. Он – начался. Начался в тот день, когда его босые ноги коснулись рассохшихся досок причала в Манисе. В тот день, когда глаза его проводили пиратскую фелуку, оставившую грязного голодного мальчишку без имени и прошлого в роскошном дворце, где жил сам шах заде – зеница ока османов. Один взгляд на окружающее его великолепие – и он решил, что никогда больше не будет Тео. Тео остался там, в далекой Парге. Может, он сейчас смеется, деля с братом жаренную на решетке до хрустящей корочки тощую летнюю кефаль, а может, ложится спать с пустым желудком – это неважно. Тео далеко…
Но иногда воспоминания приходили сами, непрошенные, незваные. Приходили, когда Ибрагим чувствовал острое, рвущее душу одиночество. Когда ночи казались холодными и ноги леденели под теплыми одеялами. Такой холод не развеять, даже если зажечь уголь в жаровне у кровати или положить на гладкие простыни горячий камень. И одиночество никуда не денется, пусть даже комната заполнится слугами или танцующими девушками. В душе все равно будет беззвездная темнота, как в пасмурные ночи над морем, когда не видно даже волнующейся водной глади, лишь слышно посвистывание ветра в лодочных снастях да далекий скрип уключин такого же одинокого рыбака.
Тео был счастливчиком. Он не знал холодных ночей. На его небе всегда ярко горели звезды. Рядом всегда был Нико. И два обнаженных тела сплетались согревающим объятием, сливались единым порывом, и это было счастьем.
О, Аллах, разве можно назвать такое счастье постыдным? Разве это был грех? Ведь еще в утробе матери их тела были едины, переплетены так, что нельзя было отделить одного от другого. Говорили, что они и родились держась за руки… Они делили колыбель, одежду, материнскую грудь. Так что же нехорошего они совершили, любя друг друга? Мальчишки, совсем еще дети…
Эта любовь тоже осталась в Парге. Там, где Тео, рыба и сладкие пирожки, что пекла мама.
У Ибрагима была другая любовь. Любовь, затопившая его душу горечью и сладкой мукой. Любовь, у которой не было будущего, но и отказаться от нее было невозможно. Закрывая глаза, Ибрагим видел прекрасное лицо молодого султана и мечтал коснуться поцелуем нежной щеки, на которой едва пробивалась кудрявая борода.
Аллах свидетель – вовсе не к богатству потянулась душа мальчишки рыбака, когда он оказался на потертых каменных плитах дворца в Манисе. Не тихий звон золотых монет, не мечты о громкой славе под знаменами империи заставили его забыть обо всем, что было с ним прежде. Даже о Нико. Особенно о Нико.
– Эти брови подобны лукам, и стрелы ресниц летят мне прямо в сердце, зажигая огонь, который сожжет меня дотла… – прошептал Ибрагим, опуская голову.
Взгляд юного шахзаде – вот начало Ибрагима. В этих глазах утонул Тео, мальчишка рыбак, словно в морских глубоких водах, утонул вместе со своей наивной и постыдной любовью к брату близнецу, а на поверхность вынырнул уже Ибрагим. Он отдал душу и сердце великому властителю и никогда не жалел об этом. Даже мучительная, безответная и горькая любовь все равно сладка, пока молодость играет в жилах и поет мелодию надежды. Должны пройти годы и годы одиноких и холодных ночей, пока эта любовь потеряет сладость, оставляя только горечь разочарования, как перестоявшее вино превращается в уксус. Но пока Ибрагим молод и кровь его горяча, он желает наслаждаться каждым мгновением этой любви, каждым ласковым словом и взглядом своего властелина.
– Бисмилляхи Рахмани Рахим! – С именем Аллаха милостивого и милосердного! – так говорил Ибрагим – ведь именно так положено настоящему мусульманину, но видел в эти моменты ясные глаза Сулеймана, его коротко стриженные волосы, мягкими завитками обрамлявшие голову, полные губы, изгибающиеся улыбкой или сжимающиеся гневом. – Субханаху уа Та’аля! – Преславен Он и возвышен! – Султан, султан Сулейман преславен и возвышен. Ну а Аллах… Аллах простит, он должен прощать великую любовь.
– Губы твои – лепестки роз, опадающие жарким днем под поцелуями солнца… – шептал Ибрагим, и глаза его смотрели в синюю морскую даль, не замечая ничего вокруг.
Седат ага, стоявший у двери, невольно дернул бровью. Неужто молодой хранитель султанских покоев влюблен? Вот это интересная новость! На кухне болтали о том, что он собирается жениться на Хатидже Султан, любимой сестре султана Сулеймана. Но неужели это брак по любви, а не политический союз?
Ага вздохнул. Как же везет этому щенку из Парги, впору позавидовать! Неужто нужно родиться христианином и изменить вере своих предков, чтобы привалило такое счастье? Мало милостей от султана, так еще и брак по любви! А ведь известно: чем выше забираешься, тем меньше любви вокруг тебя. Султан – тот на самой вершине, где парят только орлы, и эта вершина гола, холодна и неуютна. Султан никогда не знает любви. Может, поэтому он лишает и своих приближенных этого чувства?
Ибрагим поднялся, подошел к окну, вдохнул пряный морской воздух, густо перемешавшийся с запахами большого города, полного торговцев и нищеты. Ветерок донес сладостный аромат роз из дворцового сада.
Черные брови молодого хранителя султанских покоев дернулись – он вспомнил, как перемигивались с ехидной усмешливостью паши, когда Сулейман объявил о его назначении на должность. Один даже позволил себе неприличный жест, предварительно уверившись, что султан смотрит в другую сторону. Но Ибрагим все видел, все запоминал. Ферхат паша, губернатор Семендире и муж Бейхан Султан, сестры Сулеймана, зря надеется на родственные связи с династией. Ибрагим еще дождется удобного момента, а пока пусть глупцы смеются.
Некоторые ждут, что в Сулеймане проснется его отец. Всем известны склонности прежнего султана, еще недавно Топкапы был полон мальчиков кастратов! Но Сулейман, изгнав их всех, не взял на их место новых. Его гарем – исключительно женский. Вот только слухи ходят и ходят, шуршат по рыночным углам, скребутся по дворцовым переходам, как пауки, плетущие липкую мерзкую паутину. И имя Ибрагима уже привязывают к Сулейману не дружескими, а любовными узами. Такие слухи могут очень повредить молодому султану.
Злобная улыбка изогнула губы Ибрагима, и Седат ага, стоявший у двери, вздрогнул. Не хотел бы он, чтобы молодой султанский любимчик посмотрел на него с такой улыбкой. В ней не было ни капли веселья, а лишь ледяное дыхание смерти, которое краем зацепило ату, заставив его дрожать, как от холода.
– Вызови охрану, – приказал Ибрагим, и ага метнулся за дверь. – Я желаю отправиться на невольничий рынок.
Слухам необходимо положить конец. Султан недавно вступил на престол, и разные сплетни только ослабят его в то время, когда нужно собрать все силы для противостояния многочисленным врагам. Особенно нежелательно, чтобы такие слухи докатились до иностранных послов, которые, конечно, немедленно передадут их в Европу. А там только и ждут, когда покачнется Османская империя. И так при европейских дворах болтают, что Сулейман миролюбив, да и слишком молод, чтобы вести успешные войны. Они ошибаются, сравнивая Сулеймана с его отцом. Султан Селим был жесток и грозен, а в Сулеймане нет такой жестокости. Но он справедлив, а справедливость бывает куда как мощнее гнева. И результаты справедливых решений оказываются частенько куда более жестокими, чем тех, что приняты в простом порыве гнева. Жестокость Сулеймана – это жестокость самой справедливости, взвешенная, продуманная, чистая и холодная. Европейских монархов ожидает сюрприз. Напрасно они пребывают в убеждении, что для них настали мирные спокойные дни. Все изменится. Но это будет потом, потом… А пока нужно принять меры предосторожности.
Ибрагим Паргалы поднялся и направился к двери. Седат ага следовал за ним неотступно, из переходов вынырнули еще охранники, присоединились к Седату, неслышно зашагали за хранителем султанских покоев. Ибрагим и бровью не повел в их сторону, стремясь к своей цели. Солнце, дробящееся в высоких стеклах стрельчатых окон Топкапы, казалось ему ликом султана, с нежностью и любовью глядящего на своего верного слугу.

* * *

Паруса, беременные ветром, весело гнали корабль вперед. Острый нос резво рассекал соленые волны, прогретые ярким солнцем. Матросы, весело стуча босыми пятками, деловито бегали по палубе, иногда осклабливаясь в сторону трюма – ветерок доносил оттуда женские голоса. Обидно, конечно, что нельзя даже одним глазком посмотреть на красавиц, но ведь они – подарок новому султану Османской империи от крымского хана, будущие обитательницы султанского гарема. А всем известно, что взгляд на султанскую наложницу лишает головы. Так что матросы предпочитали слушать голоса, смех и плач, долетавшие до них из трюма, а не подсматривать за капитаном и теми, кто носил красоткам еду и воду, в надежде увидеть хоть краешек женской одежды, мелькнувший в приоткрывшемся люке.
Капитан, довольный, поскреб пальцем жесткую бороду. Любит Аллах нового султана, ишь как разогнал корабль с подарками! Счастлив будет Сулейман! И удачлив, по всем приметам удачлив. А удача султана – это удача империи, каждому перепадет хоть по малому кусочку.
Взгляд капитана скользнул по трюмному люку, и вздох покачнул бороду, затуманил зрение. Третий день мысль не давала покоя, тревожила по ночам, вторгаясь в беспокойный сон. Приметил капитан девчонку, одну из тех, что везли в подарок султану. И хоть бы красавица, оно бы понятно. Но девчонка была так себе – тоща, нескладна, взлохмачена. Только в небольших глазках ее светилась веселая живость, движения были порывисты, и напоминала она капитану его первый корабль – не слишком красивый, но резвый и надежный.
Третий день капитан думал – как бы девчонку эту себе оставить. Затеряется ведь в султанском дворце. Да и зачем она султану? У него в гареме тысячи гурий, к чему там нужна тощая нескладеха?
Но вот беда – девчонка ведь уже собственность султана! Как забрать? Разве что… ну ведь могла она помереть в дороге? Мало ли, на море качка, болтанка, не выдержала. Молодая, слабенькая, вот и померла. А то и вовсе за борт упала. Хотя нет, за борт нельзя. Скажут ведь потом, что недосмотрел за грузом, накажут сурово.
Капитан вновь вздохнул. Пустые мечтания. Объявить мертвой тоже нельзя. Обязательно найдется кто то из команды, кто донесет. За награду – точно донесут. Тогда не просто накажут, а голову с плеч снимут. Еще бы! У самого султана посмел украсть! Покусился на его собственность! А жаль девчонку то… пропадет она в султанском гареме, как есть пропадет. Но вообще странное дело: все девушки, что назначены для султана, как на подбор – статные красавицы, ходят плавно, бедрами покачивают, будто лодки у причала. А эта – совсем другая. Почему ж ее выбрали? Может, есть в ней что то такое… этакое… о чем не положено знать простому капитану фелуки. Его дело маленькое – груз доставить в целости и сохранности, сдать по описи во дворце Топкапы, да привезти расписку с печатью Валиде Султан своему хану. А рассуждать о красавицах не положено. А уж тем более – мечтать об одной из них. Даже если она вовсе не красавица. А может, именно потому, что не красавица.
Капитан сам не мог понять что же так привлекло его в этой соплюшке. Он видывал всяких красоток, и совсем юных, только только начавших ощущать в себе женское естество, и роскошных женщин, жарких, как пески Аравии, и множество нежных рук обнимали его, лаская в низкой духоте капитанской каюты. Но прекрасные глаза гурий быстро забывались, их лица сливались в мутное пятно, тела казались одинаковыми, оставалась лишь память о ласках, но и она была невнятной, однообразной. А эта нескладная тощая девчонка, которую он вез в великолепный Стамбул в подарок молодому султану от его родственника по материнской линии, крымского хана Гирея, вгрызлась в душу так, что капитан постоянно чувствовал, как сосет под ложечкой, будто от голода, и хотелось вновь и вновь видеть ее смешливое круглое лицо, озорную улыбку и яркое пламя непослушных волос.
Капитан от всей души пожелал, чтобы Аллах принес с попутным ветром счастье и удачи этой девчонке. Пусть ее паруса никогда не опадают и не знают штиля! Иншаллах!
Девчонка же, о которой печалился капитан османской фелуки, корчила рожи в трюме, развлекая товарок. Только что она закончила обедать, и пустая миска валялась на полу. Девчонка иногда подталкивала ее ногой, выбивая звонкую дробь, аккомпанирующую представлению. Она то чирикала воробьем, то ухала совой, то начинала скакать по беличьи. Девушки смеялись, хлопали в ладоши, забывая о муторной качке и подтухшей, теплой воде. А насмешница уже передразнивала капитана, закатывая глаза вверх и скребя остренький подбородок пальцами, будто выискивала что то в несуществующей густой бороде.
Она находилась в том счастливом возрасте, когда девочка только только начинает превращаться в девушку и еще не знает, что делать с быстро растущими руками и ногами, для чего природа наполняет ее тело удивительным и странным теплом, от которого в глазах появляется призывный блеск, а у кожи – дивная шелковистость. В это время девочки становятся совершенно нескладными, в них появляется угловатая нелепость, и чем больше эта угловатость – тем на большую красоту впоследствии можно рассчитывать. Но девочки об этом не знают и стыдятся своей нескладности и наливающейся женским соком груди. Они краснеют, смеются и плачут невпопад, но затем чуть не мгновенно происходит чудо – длинноногая и длиннорукая девчонка, в прыщах и царапинах, вдруг превращается в очаровательную девушку, от которой мужчины не могут оторвать глаз, удивляясь лишь тому, что раньше не заметили в ней этого очарования.
Девчонка, хохочущая в трюме, нимало не стеснялась своей угловатости. Ее не беспокоили жаркие женские видения, и она не мечтала превратиться в прекрасную царевну. У нее были совсем другие мечты, узнав о которых капитан, скорее всего, привязал бы ей на шею камень побольше и утопил в море собственноручно. Возможно, он при этом бы вздохнул в порыве жалости, но не более.
В душе хохотушки не было того веселья и беззаботности, что она изображала всеми силами. Напротив – внутри горело яркое белое гневное пламя. Уже три года она вынашивала планы мести, сначала детские и вполне безобидные, родившиеся от обиды малолетней девчонки, силой оторванной от семьи и друзей, а затем, по мере взросления, эти планы становились все более жесткими, и так же ожесточалась ее душа. Но она ничем не выказывала своей ненависти к пленителям. Наоборот – улыбка не сходила с ее губ, и казалось, будто эта девочка довольна и счастлива и не желает себе лучшей доли, как служба на благо Османской империи. Лишь по ночам, кусая тощую подушку, она сжимала в ладонях нательный крестик с такой силой, что на нежной коже оставались кровавые полосы, синеющие к рассвету.
– Отче наш, сущий на небесах, почему же Ты допускаешь такое? – шептала она почти беззвучно, чтобы не услышали подруги, спящие рядом. – Ты – всеблагой и всеведущий, как же Ты допускаешь, чтобы детей отрывали от материнской груди? Чтобы отцы этих детей были убиты, а матери угнаны в рабство? Почему Ты позволяешь делать свободных людей рабами?
Татары налетели на ее деревню, убивали мужчин, хватали женщин и девушек, привязывали их к хвостам своих мохноногих лошадок на длинных веревках, хохотали, ощеривая редкие кривые зубы, визжали, потрясая оружием. Настенька пыталась спрятаться в хлеву, но ее выволокли оттуда за косы вслед за пятнистой коровенкой, и девичий крик смешался с возмущенным мычанием.
Татары выбили двери деревенской церквушки, куда набились жители, вознося Господу молитвы об избавлении от напасти. Настенька ожидала гром и молнию, которые просто обязаны были поразить нечестивцев, осквернивших храм, – батюшка ее, бывший деревенским священником, часто читал Библию, и там все время были громы и молнии, и даже медведи, которые разрывали на мелкие куски всех, неугодных Господу. Но на этот раз небо осталось чистым, а медведи, видно, были заняты другими важными делами. Может, сражались с нечестивцами в другом месте, а небольшая деревушка под Рогатином не показалась им настолько важной, чтобы немедленно броситься туда на выручку.
Батюшке татары рвали бороду, сорвали с шеи большой оловянный крест, били его этим крестом в разочаровании – они то считали, что деревенский священник носит на шее чистое серебро. И по прежнему не было ни грома, ни молний. Даже ветерок оставался легким и ласковым, когда Настеньку утаскивали вслед за татарской лошадью. А батюшка только и мог, что перекрестить ее – Настенька на всю жизнь запомнила руку отца, густо покрытую землей и кровью, такую большую, надежную и… бессильную руку…
Вот тогда то она и пообещала, что станет вроде тех медведей, посланных Господом для кары. Она станет карой для татар и османов, разрушит грозное царство, чтобы больше не тащили на веревках православных девчонок, уволакивая их в унизительное рабство от вольной и счастливой жизни.
– Я же умнее медведей, – бормотала она на привалах, греясь у татарских костров. – Господи, посмотри на меня! Если Ты мог использовать тварей неразумных, то почему бы Тебе не воспользоваться мною? Я умнее, чем они, я смогу сделать больше!
И будто Господь услышал ее молитвы – ей везло, как никому другому раньше. Еще во время мучительных переходов и коротких привалов, привязанная к лошади, начала понемногу болтать по татарски, подслушивая разговоры татар да задавая вопросы. Ей отвечали всегда, ведь каждый вопрос сопровождался солнечной улыбкой и потешной ужимкой. Другим нередко доставались плети, а ей – лакомые кусочки на привалах. Она благодарила, ела и проклинала про себя дарителей. Но силы нужны были для мести, и Настенька никогда не отказывалась от лишнего куска хлеба или мяса.
Она пела и танцевала, быстро учила татарский, а затем и турецкий язык и выглядела послушной, поэтому вместо невольничьего рынка попала во дворец крымского хана. Три года она провела там, вынашивая мстительные планы, и вот очередная удача – ее везут самому султану Османской империи. Тому, кто виноват во всех ее бедах. Тому, чьим именем разрушают города и деревни, для кого угоняют в рабство. Главному злодею всего мира.
На фелуке Настенька впервые за три года почувствовала себя счастливой – Господь не оставил ее и ведет прямиком к врагу, чтобы уничтожить его самого и его племя.
– До последнего семени, – шептала Настенька с мечтательной улыбкой, видя которую, капитан фелуки тяжко вздыхал от ноющего в любовном томлении сердца. – Я умнее медведей, и Господь избрал меня…

Отредактировано tanzilyaartemova (28.01.2016 14:23)

* * *

Настенька перестала спать. Долгими ночами, наполненными запахами моря и большого города, доносящимися от высоких стрельчатых окон, она лежала на мягких подушках и думала. Мысли прыгали, как блохи по собаке, ей трудно было сосредоточиться, любое размышление соскакивало на беременность, и Настенька прижимала ладони к животу, пытаясь услышать биение новой жизни. Иногда ей казалось, что она чувствует внутри младенца, и даже мерещились крохотные ручки и ножки с совсем малепусенькими пальчиками, и вздернутый носик, и нежные завитки тонких волосиков назатылкеи, и обязательно – упрямый хохолок на макушке, который никак нельзя пригладить. Она знала, что все это лишь фантазии, но так приятно было отдаваться им, скользить по поверхности придуманного мира, как корабль по морским волнам. И не думать ни о чем больше.
Особенно о нательном крестике, который она сжимала в ладони. Сжимала так сильно, что к утру на коже появлялись кровоточащие ссадины.
В не долгих сонных провалах мерещился ей батюшка, облаченный, как для причастия, лицо его было красным, распаренным, а борода мокра, словно он только что вышел из бани. В руках батюшка держал золоченое кадило, из которого густыми клубами валил дым. Из сизых дымных облаков выступали исплаканные иконописные глаза с сочащимися каплями слез – иконы мироточили, пытаясь предостеречь от чего то.
После таких снов Настенька подскакивала в постели, разбрасывая подушки, и лихорадочно целовала крестик, шепча и путая слова молитв. Потом подолгу плакала.
Решение давалось трудно, труднее, чем думалось ранее. Сны явственно предвещали несчастья, да и душа Настеньки противилась всеми силами тому, что она собиралась сделать. Но настоятельная необходимость и непрестанные мысли о рождении ребенка толкали ее вперед, не позволяя остановиться. Иногда в дворцовых переходах она встречала Махидевран Султан, почтительно приседала перед ней, но злобный взгляд прекрасной султанши пугал, по прежнему напоминая пьяницу Яна, забившего насмерть жену и дочь. И чем больше рос Настенькин живот, тем более злобными становились взгляды султанши. Настенька даже приколола к кафтану булавку, спасаясь от злого глаза, хоть батюшка ей множество раз говорил, что все это языческие суеверия, не подобающие настоящей христианке.
– Я ж так, просто складочку подкалываю, – оправдывалась Настенька, поправляя булавку. – Просто складочка!
Но все было очень и очень непросто.
И все же, несмотря на все сомнения, Настенька в конце концов решилась. Придя в султанские покои, она нежно и скромно улыбнулась повелителю и вдруг огорошила его, произнеся:
– Ля иляха илля Ллах, Мухаммад расулю Ллах! – Нет никакого божества, кроме Аллаха, Мухаммед посланник Аллаха!
Сулейман даже не сразу сообразил, что это означает, настолько все произошло неожиданно. А когда понял – расцвел счастливой улыбкою.
– Нежная моя! Теперь ты мусульманка! – сказал он, ласково касаясь губами Настенькиного лба. – Я дам тебе новое имя. Ты будешь называться Хюррем – Смеющаяся.
– Хюр рем! – повторила Настенька, примеряя это имя, будто новое платье. – Хюрр ррем!
Звучало странно, но, впрочем, достаточно приятно. Настенька, нет, уже Хюррем, улыбнулась султану со смущенным очарованием и благодарностью.
С этого момента ее отношения с султаном обрели невиданную прочность, а Махидевран Султан перестала отходить от сына, опасаясь за его и свою жизнь. Ну а Хюррем частенько просыпалась по ночам, шарила рукою меж подушек, отыскивая одну заветную – ту самую, в уголок которой она зашила нательный крестик, спрятав его от недобрых глаз. Найдя, тащила подушку поближе, подсовывала уголок с крестиком под щеку, плакала горько и виновато, просила прощения, сама не зная толком у кого.
– Это все для тебя, мой маленький царевич, – шептала, охватывая увеличивающийся с каждым днем живот холодными ладонями. – Все для тебя. Господь видит, поймет…

* * *

На базаре только и говорили, что о султане Сулеймане и его наложнице Хюррем. Болтали о том, что эта самая Хюррем околдовала султана, что она – ведьма, что ее видели ночью на кладбище среди дряхлых старух и серых гулей, пьющих кровь, что именно поэтому султан не смотрит на других женщин, а злобная колдунья ходит к нему каждую ночь и дает волшебное питье, настоянное на кусках кладбищенского мяса и мертвой женской крови.
Сулейман, узнав о гуляющих слухах, долго смеялся, но Хюррем не разделяла его веселья.
– Как ты можешь веселиться, когда меня так оскорбляют? – спрашивала она, и глаза ее блестели от слез, а не от радости, как обычно. – Они говорят, что я ведьма, ворожея, что между нами нет любви, а только лишь мое колдовство.
– Ты напрасно волнуешься, нежная моя, – ответил Сулейман. – Простой народ всегда обсуждает дела сильных мира сего. Им кажется, что так они прикасаются к власти, разделяют ее с нами. И это служит им утешением в безрадостном течении дней.
– Я понимаю. – Хюррем кивнула, и прядь волос упала на белый лоб, подобно языку пламени. Сулейман залюбовался локоном, и стихи сами начали складываться в его душе. Эта женщина была его вдохновением, и он иногда втайне мечтал, что сможет стать не только повелителем мира, но и великим поэтом, чьи стихи будут жить еще долго после того, как люди забудут о самой династии Османов. Ведь смертны не только люди, вечность государственной власти – такая же иллюзия, как и человеческая жизнь. Но есть кое что, что остается после того, как пыль времени покрывает все иллюзии. Машаллах!
– Ну раз понимаешь, то почему так расстраиваешься? – Султан коснулся пушистой пряди, и волосы прильнули к пальцам, будто ласкаясь. Тихий вздох ветерка пролетел над Топкапы, и в нем зазвучали слова:

Не спрашивай Меджнуна о любви:
он очарован.
Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:
это только сказка.
Спрашивай меня о знаках любви –
я расскажу тебе.
Милая моя, станешь свечой,
а твой милый – мотыльком.

Сулейман зажмурился, запоминая каждую букву. Мухибби не стыдно будет подписать это стихотворение. Оно из тех, что могут войти в вечность, пески времени соскользнут с гладких слов, как с полированной поверхности драгоценных камней, не оставив следа на сверкающих гранях.
– Нужно что то делать, Сулейман, – сказала Хюррем и положила голову на плечо султана. Рыжие волосы рассыпались по его груди, цепляясь за рубиновые пуговицы кафтана, и у султана сердце вспыхнуло, словно пышные пряди были огнем, от которого нет спасения. – Сулейман, я не хочу, чтобы обо мне говорили такие гадости. Я не хочу, чтобы твою женщину называли колдуньей. И потом, это ведь оскорбление тебе лично – говорить, что ты околдован. Разве повелитель мира может быть околдован?
– Ты права, нежная моя, мой огонь, моя прохлада, моя сладость, мое горе и радость, – отозвался султан. – Это в самом деле неуважение. Оскорбление тебя – это оскорбление и меня, ведь мы с тобой – неразрывное целое.
Хюррем улыбнулась, и Сулейман улыбнулся в ответ. Его любимая больше не была опечалена, а что еще нужно для счастья?
С утра базары заполнились соглядатаями. Они покупали и продавали, болтали с торговыми людьми и посетителями рынков, пили шербет и ели лукум, заходили в дома, любовались танцующими красавицами, усаживали их себе на колени, кормили сладостями из рук, и все спрашивали, спрашивали, спрашивали… В самом ли деле Хюррем Хатун ведьма? Действительно ли она очаровала повелителя мира? А кто видел ее на кладбище с гулями? Некоторые отдавали акче повелителя продажным женщинам, разделяли с ними чашу вина и ложе, и посреди любовных утех продолжали опасные расспросы. Но толку от этого было мало. Каждый слишком ценил свою голову, чтобы сказать незнакомцу что либо крамольное, пусть даже этот чужак сладко улыбался и платил за съеденное и выпитое, не жалея серебряных монет. Такая щедрость представлялась особенно подозрительной, и чем больше серебра сыпалось из карманов соглядатаев, тем молчаливее становились люди вокруг.
Но были и невоздержанные на язык, отчаявшиеся в своей жизни, неудачники, забывшие о счастье. Эти с удовольствием поддерживали любую беседу, лишь бы их чаши и тарелки не пустели.
Неважно, что за жирный плов или сладкую пахлаву можно было поплатиться жизнью – разве же это жизнь, когда каждый день наполнен тяжким трудом, а каждая ночь является лишь краткой передышкой перед новыми мучениями…
– Эй, Серкан эфенди, что ж ты не пьешь? – Мустафа, хозяин небольшой фермы в дне езды от Стамбула, подтолкнул локтем сотрапезника. С этим эфенди он познакомился только утром, когда привез на рынок товар – свежие овощи и фрукты. Акче, вырученные за продукты фермы, приятно оттягивали пояс и веселили душу. Сам бы Мустафа ни за что не пошел бы в дом, где наливают вино и пляшут продажные женщины, пожалел бы денег, ведь каждая монетка доставалась тяжким трудом. Но новый знакомый потащил чуть не силой, обещая заплатить за все, и Мустафа не удержался. К тому же эфенди был не стар, казался зажиточным – вон как лихо разбрасывал серебро, говорил, что у него есть собственный дом, но нет семьи, и фермер уже прикидывал – не сосватать ли старшую дочь, которая уже ночи напролет плакала, вымаливая у Аллаха жениха.
– Да пью я, пью! – отозвался Серкан. Он поднял чашу, чуть не расплескав тягучее густо вишневое вино, сладко пахнущее грехом и осенними садами. – Ты лучше посмотри, какие красавицы тут! – указал на танцующих меж посетителями кабака женщин, встряхивающих тяжелыми бедрами, поводящих плечами.
Женщины и впрямь были хороши – Серкан умел выбирать заведения с красавицами. Он никогда не переступал порог портовых кабаков, а если по долгу службы и приходилось заходить в такие заведения, то старался там не есть и не пить, а тем более – не прикасаться к тамошним женщинам. Всем ведь известно, что моряки привозят из дальних походов множество опасных болезней и щедро делятся ими с портовыми женщинами, одаряя красоток не только золотом и украшениями, но и паршой, язвами и дурной кровью. Даже чума, недавно косившая Стамбул, пришла из за морей через порт.
Но в кабаке, куда Серкан притащил фермера, женщины были другого сорта. Холеные, в изысканных платьях, искусницы в танцах и пении, они выбирались хозяином за красоту и острый ум, к ним ходили учителя, и любая из них могла бы украсить султанский гарем – по крайней мере, посетители заведения были в этом уверены. Но никто не знал, что хозяин получал дополнительный доход, позволяющий придавать кабаку определенный блеск, и доход этот шел прямо из кошельков великого везиря, который непременно желал знать все, что говорят, а особенно то, о чем молчат простые люди. Так что женщины в этом заведении были мастерицами развязывать не только кошельки честных мусульман, но и их языки и служили отличным подспорьем соглядатаям.
– Нет, ага, ну ты посмотри только туда… – Серкан, притворяясь опьяневшим, тыкал пальцем в рыжеволосую красотку с маленьким бубном, извивающуюся, как змея, купающаяся в горячей пыли. – Посмотри на нее! Говорят, что она так же красива, как сама Хюррем Хатун!
– Да нет! – Мустафа всмотрелся в женщину, и она немедленно подтанцевала поближе, повела плечами, выставляя на обозрение фермера пухлые белые груди, едва прикрытые тонкой полупрозрачной тканью. – Разве что такой же масти. Так что толку? У меня вот кобыла есть в точности такого же окраса, как кобыла султана – я видел, когда войско в поход отправлялось. Но разве ж их можно сравнивать?!
– Правильно, правильно говоришь, – закивал Серкан. – Султанша – самая прекрасная женщина в мире, так говорят! – Он наклонился к Мустафе и зашептал ему прямо в ухо: – А вот еще говорят, что она колдунья. Будто бы околдовала нашего султана, поэтому он на других женщин и не смотрит.
– Глупости! – решительно ответил Мустафа и глотнул вина. Немного пролилось, и мелкие капли запутались в его густой бороде, рубиново сверкая в белых и черных прядях. – Можно подумать, что каждому мужчине нужно много женщин. Вот у меня, например, одна жена. Так точно тебе скажу: больше и не надо. С одной бы справиться, а уж если бы их больше было, я бы уже давно покинул этот мир, так было бы тяжко жить!
– Это вряд ли, – засмеялся Серкан. – Может, две жены тебе и много было бы, но вот если бы у тебя была наложница, так это ж совсем другое дело! Наложница обязана была бы тебя слушаться, была бы всегда почтительна и приветлива. И потом, ты же должен знать, что у наложниц никогда не болит голова! А у жены, наверное, частенько побаливает, скажи, Мустафа ага?
– Бывает, – ухмыльнулся Мустафа. – Я даже как то хотел пожаловаться кади, что жена не исполняет свой долг супружества, развестись хотел. Вот головные боли и прошли. Ну а сейчас у меня чаще голова болит, чем у нее. Как посмотрю на ее седые волосы, на дряблые бедра и иссохшую грудь, такая головная боль начинается, что хоть лекаря зови!
– А я о чем! Тебе нужна наложница! – Серкан игриво подтолкнул Мустафу локтем в бок. – И головные боли бы у тебя сразу прошли. Интересно, а у Хюррем Хатун часто болит голова? И что тогда делает наш повелитель?
– Так у повелителя целый гарем! – вздохнул Мустафа. – Сплошные красавицы. Он там – как в раю среди гурий. Машалла!
– А говорят, что он на этих гурий и не смотрит. – Серкан упорно гнул свою линию. – Это только из за колдовства молодой хатун, точно тебе говорю.
– Не еее! – Мустафа выпил еще. Вино ему нравилось, веселило душу, согревало сердце. – Думаю, что повелителю, как и мне, просто хватает одной женщины, если у нее, конечно, голова не болит. А про хатун говорят, что она отличается редким здоровьем и с головой у нее все в порядке. Никогда не болит.
– А вот давай попробуем, – предложил Серкан. – Купим тебе наложницу, а ты потом скажешь – хватает тебе одной женщины, или все же хорошо, когда в доме кроме жены еще и наложница имеется.
Мустафа не имел привычки пить вино и опьянел довольно быстро. Слова нового друга показались ему разумными. И в самом то деле – почему бы и не попробовать? Тем более что жена так и не подарила ему сына, лишь дочери заполняли небольшой домик фермера. Раньше то Мустафа все надеялся, что вот вот родится сын, но в последнее время надежда сменилась унылой покорностью судьбе – жена была слишком стара, чтобы понести, и оставалось рассчитывать только на зятьев. Но наложница – совсем другое дело. Вдруг и правда повезет. И будет сын…
Мустафа так разомлел от вина и мечтаний, что даже не сразу заметил, что приятель уже тащит его по улице к невольничьему рынку.
– Эй, Серкан эфенди, куда это мы идем? – удивился фермер, осознав, наконец, свое положение. – У меня и денег то нет, чтоб покупать наложницу.
– Я куплю! Сам куплю для тебя наложницу! В подарок! – ответил Серкан. – Только чтоб доказать тебе, что мужчине нужно много женщин.
– Ну ладно, раз сам купишь… – Мустафа покорно побрел за приятелем. Вино все еще бродило в его голове, замутняя разум, и жаркий влажный ветер, налетающий с моря, еще больше туманил глаза, заставляя видеть то, чего не было.
На рынке Серкан выбрал рабыню подешевле, вздыхая про себя, что служба повелителю, а особенно желание отличиться ведут к таким расходам. Две сотни акче за невольницу! Еще и свои пришлось доложить… А невольница то не так уж и молода да и не слишком красива. Но плечи у нее широкие, зубы все целы – Серкан сам проверил, задирая женщине губы, как лошади, да и цвет лица ровный, кожа гладкая, бедра тяжелые, а груди – как дыни на бахче. В общем, и к грубой работе годится, и рожать еще может. Продавец сказал, что невольницу эту какой то бей из гарема своего выгнал, будто бы с евнухом прелюбодействовала. Правильно говорят, что гарем можно доверить только тем, кого кастрировали еще маленькими мальчиками, а вот те, кто стал евнухом в юношеском возрасте, подвержены желаниям, вида женщин выносить не могут, так и рвутся к ним на ложе.
– Ну что, хороша рабыня? – спросил Серкан у Мустафы. Тот оглядел покупку, пощупал тугую грудь, ухмыльнулся.
– Хороша, еще как хороша. С моей то женой и не сравнить. Прямо луна с небес в руки упала. Спасибо тебе, эфенди!
Договорились встретиться через неделю на рынке.
– Ты, Серкан эфенди, приходи, я привезу свежие овощи и фрукты, возьмешь столько, сколько тебе надо. Для тебя ничего не пожалею! – обещал на прощание Мустафа.
Довольный, фермер направился домой. В поясе уютно лежали серебряные акче, вырученные за товар, ослик, нагруженный мешками с лакомствами и тканями, весело постукивал копытцами, а следом послушно брела невольница, таща узел с пожитками. Мустафа чувствовал себя счастливым.
Правда, подойдя к ферме поближе, он ощутил, что счастье уменьшается, сменяясь страхом. Жена его была женщина грозная, а старческая немощь ее проявлялась лишь в постели. Во всем же остальном она была истинной главой семейства, держала в страхе и почитании не только дочерей, но и мужа. Но, осмотрев еще раз невольницу, Мустафа приободрился.
– Да мужчина я или нет?! – вопросил он безмятежную небесную синь. Небеса промолчали, и Мустафа вздохнул. Он предчувствовал скандал, который устроит жена, и холодок бежал по вспотевшей спине.
– Господин, дайте воды, – попросила невольница, впервые заговорив с хозяином. Мустафа даже вздрогнул. – Жарко, очень пить хочется, да и устала я.
Мустафа подал ей небольшой мех с водой. Невольница глотнула, поморщилась – вода была теплой, попахивала плохо выделанной кожей и гнилью, но все же утоляла жажду.
– Мы скоро придем, господин? Я голодна…
– Скоро, очень скоро, – отозвался Мустафа, ежась. – А зовут то тебя как?
Ему хотелось поговорить, отвлечься от пугающих мыслях о жене.
– Айгуль. – Невольница гордо улыбнулась. – Но вы, господин, если хотите, можете дать мне новое имя.
– Айгуль? Луна, значит. – Мустафа одобрительно помотал головой. Имя ему понравилось. Когда то он согласился жениться на своей жене только потому, что посчитал ее имя счастливым для брака – Эмине, что значило «надежная». – Будешь освещать мои сны!
Мустафа взбодрился. Имя наложницы было счастливым, и она наверняка подарит ему столь желанного сына. Ну а жена… ну, покричит, конечно, немного, а потом сама же радоваться будет. Не придется ей мучиться с супружеским долгом, пройдут вечные головные боли. Да и по хозяйству невольница поможет. Вон какая крепкая, сразу видно, что работать будет как пчелка.
Фермер заблуждался, и это выяснилось очень быстро – стоило только переступить порог старого домика. Эмине не слушала никаких резонов, а кричала так, что сосед, заглянувший узнать последние столичные новости, поначалу решил, что в доме кого то убивают.
– Дурень ты дурень! – голосила Эмине, захлебываясь криком и слезами. – Зачем привел этот позор на мою голову? Можно подумать, что ты такой уж знатный всадник, что тебе молодая лошадь нужна! Да ты ж и пяти минут в седле не можешь продержаться!
Сначала, увидев слезы жены, Мустафа даже решил уступить ей и отвести невольницу обратно на рынок. Но после оскорбления своего мужского достоинства уперся.
– Замолчи, злосчастная! – заявил фермер. – Ты так и не смогла подарить мне сына. Зря я на тебе женился. А если будешь продолжать кричать, так и разведусь немедленно!
– Ах ты! – Эмине даже задохнулась от возмущения. Но утихла, лишь сверкала злобным взглядом то на мужа, то на невольницу. Черная ревность и страх рвали ее сердце на части. Не раз приходилось женщине слышать истории о таких вот рабынях, которые рожали сыновей, а потом законная жена оказывалась на улице, никому не нужная и нищая.
К вечеру в фермерском домике настала благостная тишина, и семейство собралось ужинать. Мустафа, предвкушая приятную ночь с невольницей, затребовал крепкий бульон, надеясь, что это блюдо поспособствует зачатию сына.
Ох, напрасно Мустафа заговорил о бульоне! Жена его, промолчав почти весь день, все время мучилась вопросом – как отомстить неверному мужу, как его помучить. Услышав же о бульоне и предстоящей ночи, она и вовсе потеряла остатки разума, осталась только злоба. И, подавая бульон, Эмине не выдержала – со всем отчаянием и обидой она опрокинула чашку с горячей жирной жидкостью прямо на голову мужа.
Какой же поднялся крик и вой! Мустафа крутился на месте, вопя от страшной боли – проклятый бульон обжег ему голову, потек по лицу, оставляя багровые дорожки, покрытые волдырями. Дочери бросились поливать отца водой, но это не помогало – жир прилипал крепко, не смывался холодной водой, и становилось только больнее. Ну а невольница, увидев волдыри, вспухающие на щеках Мустафы, клочки волос, в которых запутались кусочки вареной морковки и лука, вдруг весело расхохоталась и продолжала смеяться, пока фермер вертелся, разбрасывая в стороны тарелки и горшки.
Когда же все немного успокоилось, а боль притихла, Мустафа грозно осмотрел домочадцев. Эмине сияла от счастья, а невольница все еще хихикала. Лишь дочери казались огорченными и испуганными.
– Ах, вы так? – Мустафа скрипнул зубами. – Ну хорошо же!
Несколько палок он обломал о спины жены и невольницы. Эмине и Айгун обе были в синяках с ног до головы, и им уже не хотелось смеяться.
Через неделю фермер, довольный и гордый собой, явился на столичный рынок, ведя ослика, груженного тяжелыми корзинами со свежими овощами и фруктами. Серкан поджидал его с нетерпением. Едва дождавшись, когда Мустафа продаст привезенный товар, потащил его в кабак.
– Ну что, ага, как теперь думаешь – довольно ли мужчине одной женщины? – спросил Серкан, щедро подливая вино в чаши.
– Не знаю, как кому, – ответил возгордившийся фермер, поглаживая бороду. – Я вот и с двумя справляюсь отлично. И если будет воля Аллаха, то в должное время моя невольница подарит мне сына.
– А как же твоя жена? Ты же говорил раньше, что тебе вполне хватает и одной женщины! – удивился Серкан.
– Наверное, ты был прав, – покачал головой Мустафа. – Только колдовством и можно объяснить, что я всю жизнь так думал. Но оказывается, от колдовства очень просто избавиться. Достаточно побить ведьму палкой как следует – и колдовства как ни бывало!
– Значит, если бы наш повелитель как следует побил палкой Хюррем Хатун, то смог бы тогда наслаждаться и другими женщинами в гареме? – Серкан подмигнул направо и налево, но Мустафа ничего не заметил.
– Я думаю, – важно ответил он, – что повелителю следовало бы попробовать этот способ. Глядишь, и Хюррем Хатун стала бы тихой и покорной, как и полагается правоверной мусульманке.
Напрасно Мустафа пил вино, напрасно водил дружбу с соглядатаем. Плохо для него это закончилось. За неуважительные слова о султане и его семье фермеру отрубили голову, а потом носили ее на палке по всему столичному рынку, пока кожа не ссохлась от черноты, крича о преступлении несчастного. Серкан получил пять сотен акче за раскрытие заговора против повелителя, которые благополучно потратил по кабакам на непотребных девок. Ну а невольница Айгуль в положенный срок родила – как и мечтал Мустафа. Правда, родилась опять девочка, но фермер об этом уже не узнал.
После казни нескольких таких глупых фермеров громкие разговоры о колдовстве Хюррем Хатун утихли. Правда, по углам все равно об этом шептались, но вслух уже говорить побаивались. Зато погромче болтали о том, что Хюррем Хатун зря притворяется правоверной мусульманкой. Сразу видно, что она не отказалась от христианства и наверняка читает свои нечестивые молитвы во время намаза. А иначе с чего бы ей требовать, чтобы у султана не было других женщин? Это же как раз у христиан положено иметь только одну жену! Да да, Хюррем Хатун не мусульманка, и ежели поискать повнимательнее, то у нее найдется и крест!

* * *

Султан отправился в поход – завоевывать новые земли, распространять веру Аллаха по Европе, расширять Османскую империю, но жизнь Топкапы текла так же размеренно и привычно, как и в его присутствии. Разве что девушки в гареме немного скучали, лишившись обычного своего развлечения: угадывать, кто именно в следующую ночь взойдет на султанское ложе, кому повезет пройти по золотому пути. Правда, в последнее время это развлечение стало пустым, ведь султан не желал видеть никого, кроме Хюррем Хатун. Но все могло измениться в любой момент. Уж в гареме это было хорошо известно. Сегодня – любимая наложница, а завтра – тоска и печаль одиночества в просторных покоях. Достаточно посмотреть на Махидевран Султан.
А Настенька никак не могла свыкнуться со своим новым именем. Когда к ней обращались как к Хюррем Хатун, она даже вздрагивала. Все время казалось, что ее принимают за другую, будто она притворяется кем то. Особенно тяжело было со служанками – раньше у Настеньки никогда не было служанок.
– Хюррем Хатун, какое платье вы хотите сегодня? – спрашивали у нее, а она и не знала, что ответить. Дома все было просто: одно платье праздничное, одно будничное, да еще в сундуке лежало свадебное платье, которое Настенька сама шила и вышивала долгими зимними вечерами, мечтая о будущем семейном счастье.
– Хюррем Хатун, вам очень подойдут вот эти серьги, – ей протягивали шкатулки и коробочки, наполненные драгоценностями – подарками султана, а Настенька даже не знала толком, как все это носить.
И все время это обращение – Хюррем Хатун… Впору растеряться.
Настенька понимала, что новое имя – самый нежный подарок султана. И что этому подарку даже больше, чем всем тканям и драгоценностям, больше, чем новым просторным покоям и личным служанкам, завидуют все в гареме. Особенно Махидевран Султан. Но не чувствовала она себя Хюррем Хатун. Никак! И мусульманкой не чувствовала, хоть и тщательно соблюдала все обряды – Аллах упаси, еще заметит кто, что она по прежнему крестится потихоньку да молитву читает перед сном, прося доброго Боженьку разбудить ее с утра, не позволить умереть во сне и без покаяния.
Она все еще была Настенькой. Смешливой девчонкой, которая обожала передразнивать всех вокруг, чей смех был похож на россыпь серебряных колокольчиков, а рыжие волосы вечно торчали во все стороны. Настенькой, которая пела тонким детским голоском печальные протяжные песни, танцевала до упаду в овинах во время Масленицы, знала больше всех колядок во всей округе и вышивала самые красивые рушники в деревне. Настенькой, которая в лесу не боялась никакого зверя – ни ползающего, ни летающего, ни переваливающегося на четырех лапах, а умела поговорить с любым: что с зеленой гадюкой, свернувшейся на клюквенной кочке, что с медведицей, лакомящейся малиной, что с кукушкой, насмешливо кричащей с верхушки сосны.
Новая жизнь казалась ей чудным сном, волшебной сказкой. Вот проснется с рассветом – и с утренним туманом растают дивные видения. Не будет больше султана, который смотрит на нее обожающими глазами, служанок, что с поклонами подают еду и питье, странных нарядов и удивительных подушек, шитых золотом и серебром. А вновь увидит Настенька старую хатку, вросшую в землю почерневшими от времени бревнами, соломенную крышу, низко нависающую над россыпью весенних первоцветов, батюшку, что при свете лучины бормочет, читая Писание, матушку, хлопочущую у плиты, а в низкое слюдяное оконце заглянет неяркое солнце, разбившись на множество разноцветных искорок…
Из этого сна ничего не жалко было Настеньке, разве что султана. Так бы и смотрела на него, и насмотреться не могла!
Но, открывая глаза, видела она перед собой служанок, раскладывающих перед юной любимицей повелителя роскошные одежды, серебряную посуду, непривычную еду, от которой ныл живот, а за высоким стрельчатым окном шумел огромный город. И пахло не сырой землей и густой, влажной зеленью, а морской солью, рыбой, тяжелой сладостью экзотических цветов, да из бедных кварталов и от невольничьего рынка доносил ветер вонь пота и фекалий, да сухая пыль влетала в распахнутое окно, оседая на волосах, припорашивая их тусклой сединой.
Когдастало известно о беременности Настеньки, служанки начали суетиться вокруг нее еще больше. И почтения к ней прибавилось. Еще бы, она ведь уже была не просто гюзде – любимица, но икбал – принявшая семя султана, которое дало росток. Настенька же к своей беременности относилась как к должному: она обещала султану родить сына, и вот – она его уже носит под сердцем. И вкусы ее оставались так же просты, как в те времена, когда она бегала босиком по родным лугам.
Вот только не знала Настенька, как ее простота отзывается в султанском дворце.
Венецианский повар, готовивший деликатесы для особо привередливых султанских наложниц, только всплескивал пухлыми ладонями, услышав новые требования.
– Да где ж я возьму эту квашеную капусту? Да как ее готовят? Соленые огурцы! Да где ж это видано?! – возмущался он. – Такое только простолюдины едят в варварских странах. А вот цыпленок, фаршированный перепелиными яйцами, утиная грудка в кисло сладком соусе… Посмотрите вот на это! Печеночка! Воздушная прямо! Настоящая fegato alia veneziana, сам дож Венеции не отказался бы отведать! А ей какие то огурцы подавай! Капусту! Где ж это видано?!
Венецианец наотрез отказался готовить блюда, требуемые молодой госпожой. Темница, в которой повара держали неделю, не помогла его кулинарным талантам – он попросту не знал, с какой стороны подойти к квашеной капусте или огурцам в меду, да и сами огурцы были для него небывалой диковиной.
Стамбул – великий город, в котором можно найти все, что пожелает душа. Это смешение ароматов и наций, вероисповеданий и даже законностей, диковинная похлебка, вечно кипящая на огне, иногда выплескивающаяся с клубами пара на раскаленную поверхность плиты, если крышка закрыта слишком плотно. Если чего то нет в Стамбуле, значит, этого нет и во всем мире.
Один из янычар привел в Топкапы повара, родом из украинских земель – здоровенного мужика с гладко выбритой головой и лицом, лишь запорожский оселедец обвивался вокруг уха да длинные висячие усы касались груди. Алые шаровары его были так широки, что из них вполне мог бы получиться парус на небольшой корабль, белая вышитая рубаха была стянута шелковым кушаком высоко, прямо под грудью – уж очень выпирал живот, будто мужик проглотил арбуз. Из холщовой котомки, незаметно повисшей на плече, торчали деревянные ложки, пучки ароматных трав и прочие принадлежности поварской профессии, коей он, по его же утверждению, владел в совершенстве.
– Огурчики в меду? Госпожа просит? – Украинец только пожал плечами, и длинные усы его нахально дрогнули. – Да вы только принесите мне огурчики, а я уж приготовлю. Она будет довольна.
О, Аллах! Легко сказать – принесите огурцы, а взять то их где? Вот уж чего не было на стамбульских базарах, кишащих людьми и товарами так густо, как блохи на бездомной собачонке. Специально снаряженная фелука помчалась к крымским берегам за вожделенными огурчиками. Для маленького шахзаде, что носила под сердцем юная икбал, ничего не жалко. Пусть султан не сможет сказать, что не сделали все, что возможно. Пусть просветлятся очи его, когда он увидит свою любимицу здоровой и улыбающейся.
Новый повар размашисто перекрестился на купола мечетей и принялся за дело. Не прошло и недели, как на столе юной икбал появились все требуемые блюда: и похрустывающая капусточка, источающая острый аромат, в которой ярко горели шарики алой клюквы, и кислые огурчики, и многое другое, о чем Настенька с тоскою вспоминала, думая о родном доме.
И Настенька продолжала чувствовать себя в волшебной сказке. Она гуляла по саду, шутила со служанками, собирала огромные охапки роз, которые расставляла в своих покоях, читала и перечитывала письма султана да писала ему ответы, вкладывая в вычурную вязь чужого языка всю любовь, которой полно было ее сердце. Все изменилось в один день.
Как обычно, Настенька с самого утра, едва позавтракав, отправилась в сад в сопровождении служанок. Неподалеку маячили охранники – не дай Аллах, молодая госпожа споткнется, упадет, а вдруг еще змея случайно заползет на зеленую лужайку. Да мало ли какая беда может приключиться. Султан потом никого не пожалеет. Так что лучше понаблюдать, своя ж голова целее будет.
– На качелях бы покачаться, – вздохнула Настенька, срывая у края дорожки фиолетовый колокольчик. Он напоминал о родном доме, и у девушки защемило в груди. Вот бы посмотрели на нее родители, то то порадовались бы дочкиному счастью!
– Да как можно, госпожа! – в один голос воскликнули служанки. – На качелях! Надо ж такое придумать!
И они наперебой начали рассказывать девушке, как опасно в ее положении даже думать о качелях. А голова закружится? А ведь и упасть можно! Маазаллах! Пусть Аллах защитит от таких ужасов!
У Настеньки и в самом деле закружилась голова от кудахтанья служанок, и она свернула на заброшенную аллею, усаженную по краям рододендронами. Их жирные глянцевые листья важно покачивались, и это почему то очень веселило девушку.
Неожиданный крик, раздавшийся где то неподалеку, остановил ее неспешную прогулку.
– Что то случилось! – Настенька побежала на крик, не обращая внимания на служанок, что пытались остановить ее. Аги заспешили следом, нервно ощупывая рукояти сабель. Крик в саду Топкапы не сулил ничего хорошего.
И точно. Поблизости от конюшен, рядом с роскошным розовым цветением, под сенью бальзамных деревьев и ливанских кедров, в ряд выстроились мальчишки, одетые в униформу дворцовой кухни. Перед ними вышагивал янычар из дворцовой охраны, взмахивающий остро отточенным мечом.
– Ну, кто нибудь признается? – резко выкрикнул янычар, оглядывая осунувшиеся и заплаканные мальчишечьи лица. Тишина была ему ответом, только свистнул негромко ветер, едва пошевелив мясистые листья громадного фикуса. – Что ж, хорошо, – кивнул стражник.
И вдруг без всякого предупреждения, даже не изменившись нимало в лице, вспорол живот ближайшему мальчугану. Сизый окровавленный ком вывалился наружу, распавшись склизкими змеями. Мальчишка рухнул на песчаную дорожку. На комок кишок налипли песчинки, как блестящие драгоценные камушки, заиграли в солнечных лучах. Стражник склонился над мальчиком.
– Не он… – задумчиво пробормотал, выпрямился и так же деловито ткнул острой сталью следующего.
Настенька пронзительно закричала, метнулась было вперед, но служанки удержали ее.
– Нельзя, госпожа, нельзя, – зашептали в уши, хватая за руки.
– Да что ж здесь происходит такое?! – воскликнула Настенька. Все увиденное казалось кошмаром, внезапно вторгшимся в волшебную сказку. Резкий железистый запах крови, вонь разорванных внутренностей перебивали нежные цветочные ароматы. Настенька скрутилась в рвоте, давясь и кашляя. Служанки поддерживали ее под руки.
– Немедленно узнайте, в чем дело, – приказала Настенька, и впервые в ее голосе прорезались нотки настоящей госпожи гарема.
История оказалась проста: на кухне пропал огурец, предназначенный для стола юной икбал. Настенькин огурец. Кто то из кухонных мальчишек не удержался и стащил диковинное лакомство, ради приготовления которого в Топкалы даже привели нового повара. Они никогда не видели огурцов, эти мальчишки, а уж тем более таких чудных – в меду. Никто не сознался в краже, и виновного стали искать простым и надежным способом – вспарывая животы, чтобы узнать, кто именно съел огурец.
– Пойдемте, госпожа, пойдемте, – служанки тянули ее в сторону. – Нужно уходить. А мальчиков вылечат. Да да, вылечат обязательно. Тех, кто не виноват. Вон и лекарь стоит…
– Нет, я подожду, – заявила Настенька. Платье ее было заляпано рвотой, на лице проступили алые пятна, и она, никогда не отличавшаяся красотой, перестала быть даже милой. Зато куда то исчезла всегдашняя неловкость, и спина ее гордо выпрямилась, как и положено настоящей икбал, носящей под сердцем шахзаде.
Виновным оказался пятый мальчишка – в его желудке обнаружились остатки огурца. Юного вора, кричащего от боли и ужаса, уволокли в сторону. Ему должны были отрубить голову, ведь воровство должно быть наказано. Ну а четверых невиновных отдали лекарю, который тут же захлопотал вокруг них, вкладывая в распоротые животы комки кишок, промокая кровь и слизь чистыми тряпицами.
– В лазарет их, всех в лазарет, – скомандовал лекарь.
Настенька дождалась, когда мальчишек унесли, и лишь потом медленно двинулась ко дворцу. Она больше не обращала внимания на окружающую экзотическую прелесть султанского сада. Дивные деревья и кустарники не занимали ее воображение, вместо аромата роз она ощущала кровавую вонь. Губы девушки были сжаты плотной ниточкой, две морщинки залегли в уголках рта, а одна прорезала чистую гладь лба.
Расшитые золотом и камнями туфли мягко шаркали по садовой дорожке. Цветы наклоняли яркие головки, а озорной ветерок, налетавший с моря, дергал кудрявые рыжие пряди. Настеньки больше не было. Она умерла там, около султанских конюшен, вместе с мальчиком, съевшим огурец. По саду Топкапы, гордо выпрямив спину и подняв подбородок, вышагивала Хюррем Хатун, будущая султанша, готовящаяся подарить повелителю мира наследника.

* * *

По террасе гулял свежий ветерок с моря, веял приятной прохладой. Жаль, что кроме прохлады он нес портовые запахи – гниющей рыбы да просмоленного дерева, но невозможно ведь иметь все сразу. Хатидже Султан вздохнула, тронула пальцем лукум в тарелке, подумала, оторвала толстую округлую виноградину, густо фиолетовую от зрелости, бросила ее в рот. Раскусила. В горло потек кисло сладкий сок, охлаждая приятно, нежно. Хорошо когда в покоях есть терраса. В ее покоях тоже есть, но у Валиде Султан, конечно, и покои богаче, и терраса куда как больше. Хатидже Султан отогнала крамольные мысли. Уж ей то никогда не стать Валиде Султан, недоступно. А недоступного незачем и желать, только душу травить.
Она посмотрела на мать и еще раз тихо вздохнула. Валиде Султан, несмотря на то, что уже разменяла пятый десяток и родила девятерых детей, сохранила гордую стать завоевателей Гиреев в сочетании с тонкой красотой лица. На гладкой коже не было ни единой морщинки, только шея состарилась – кожа утратила упругость, стала вялой, но потерявшую красоту шею Валиде Султан закрывала роскошными ожерельями. Не будь она вдовой султана Османской империи, даже сейчас нашлось бы много мужчин, что пожелали бы ввести ее в свой дом. Хатидже нечего было и мечтать сравняться красотой с матерью. Рядом с ней она всегда чувствовала себя некрасивой и незначительной. Ах, вот если бы выучиться хотя бы так подзывать служанок, как мать! Один легкий кивок и почти незаметное движение кисти – воплощение повелительной изысканности. Сама же Хатидже размахивает руками, как обычная деревенская девка, и с головы при этом чуть не падает роскошный венец, дай покрывало вечно путается. Зато ее брат – султан, и отец был султаном! Хатидже Султан вздернула голову, вновь чуть не уронив венец.
Хатидже Султан уже полтора года как вернулась к матери после смерти мужа. Искандер паша был хорошим человеком, но увы, слишком стар, да еще и не отличался крепким здоровьем. Их брак продлился несколько месяцев, а затем Хатидже осталась одна – ни мужа, ни детей. Она вернулась к привычной жизни рядом с матерью, постаравшись забыть о не долгом брачном союзе. Правда, теперь, когда ее брат Сулейман занял престол отца, вновь начались разговоры о замужестве. Не удивительно, ведь сестра султана – разменная монета, с помощью которой повелитель покупает верных слуг. Если же слуга перестает быть верным, его казнят, а «монету» передают другому. Жизнь проста…
Хатидже Султан надеялась, что не нее выдадут замуж первой. Ведь есть еще Шах и Хубан, младшая сестра, которой едва сравнялось одиннадцать лет. Ей будут подбирать мужа в первую очередь, а уж до молодой вдовы очередь дойдет лишь потом. Хатидже не слишком хотела замуж, воспоминания о браке были не слишком приятными. Да и откуда им быть иными, если юную девушку отдают старику, и вместо обещанных радостей ей достается уход за больным. Увы, Валиде Султан уверила старшую дочь, что недолго ей осталось ходить вдовой, ведь Шах и Хубан еще слишком молода, а Хатидже в свои двадцать четыре года полностью созрела для нового брака.
Пока же Хатидже жила размеренной жизнью гарема рядом с матерью и старалась не забивать себе голову мыслями о будущем. Все равно решать будет не она, так зачем же волноваться понапрасну. Что будет, то и будет. Иншаллах!
Развлечением для молодой вдовеющей султанши были визиты Махидевран, которая приводила маленького шахзаде Мустафу. Хатидже любила племянника. Глядя на него, она сожалела, что не имеет собственных детей. Они утешили бы ее и в неудачном браке, и в раннем вдовстве.
Мысли Хатидже плавно перетекли с Махидевран к новой любимице Сулеймана, которая уже носила его ребенка.
– Валиде, как вы думаете, Сулейман действительно любит эту Хюррем, или Махидевран просто ослепла от ревности? – обратилась она к матери, лениво покусывая гранатовые зернышки, вымоченные в меду.
Айше Хафса Султан, дочь крымского хана Менгли Гирея, мать правящего султана и вдова предыдущего, носящая самый высокий титул Османской империи, доступный для женщин, лишь пожала плечами. Махидевран слишком много болтает, не удивительно, что сын отвернулся от нее. Мужчины устают от глупых и болтливых женщин. Но отношение Сулеймана к Хюррем все же слегка беспокоило Валиде.
– Хатидже, солнышко мое, – Айше Хафса повернулась к дочери. – Может, тебе стоит поближе познакомиться с Хюррем?
Хатидже Султан послушно кивнула. Это может быть даже интересным и всяко развлечет в монотонности гаремной жизни. Тем более что о Хюррем Хатун говорят, будто она очень веселая, с ней не соскучишься, даже султан смеется, разговаривая с ней.
– Конечно, Валиде, я прямо сейчас схожу навестить ее. Она недавно плохо себя чувствовала, лекарки сказали – из за беременности. Вот я и зайду, узнаю, как ее здоровье.
Хатидже поднялась, присела перед матерью почтительно, направилась к двери. Валиде Султан смотрела ей вслед, задумчиво качая головой: дочь ее не отличалась статью, как положено бы потомку рода Гиреев и Османов, не было в ней ни красоты, ни изящества. Да и здоровье у нее слабовато. Но она султанша, дочь султана, сестра султана. И нужно подумать о ее замужестве. Тем более что интересы государства этого требуют.
Ну а что касается Хюррем… Тут еще необходимо как следует подумать. Если Сулейман в самом деле влюбился в славянскую наложницу, то придется принять решительные меры. Султану не положено любить какую то одну женщину, предпочитать ее всем остальным. Иначе что будет с государством?
Айше Хафса была воспитана в жестких традициях гаремов и очень хорошо знала все правила и обычаи. Она, дочь хана, жена султана, терпела многое – ведь так велели традиции, и султанша не противилась им. Традиции – основа, на которой покоится государство, поэтому их разрушать нельзя. Султан Селим не сделал ее счастливой, но она и не ожидала женского счастья. Политический брак – это то, к чему ее готовили с младенчества, то, что следовало из ее происхождения, из всей истории рода. То, что она стала женой султана Османской империи, уже удача, так что нельзя требовать большего. Султан был жесток, не зря его прозвали Грозным. Айше Хафса рожала ему детей, но и другие женщины посещали его ложе – и султанша молча терпела это. У султана Селима был еще один гарем – из мальчиков кастратов, и султанша делала вид, что так и должно: нередко на ложе их было трое, когда Селим решал, что присутствие мальчика разнообразит удовольствие и добавит ему мужской силы. Даже побои не выводили ее из равновесия. Она была женой султана, разве можно желать большего? У нее были дети, и это уже счастье. Один из ее сыновей должен был стать султаном, и Айше Хафса жила в ожидании этого момента. И тогда, когда Сулейман взошел на трон отца, она поняла, что такое счастье.
Сулейман стал султаном, и весь мир склонился перед ним, признав его повелителем. Солнце и звезды загорались по его слову, Луна округлялась и опадала в тонкий серп месяца под его взглядом.
Чего же еще ему желать? Благо государства – вот его счастье. Но похоже, что он возжелал еще и счастья любви, как будто мало удовольствий, даруемых султаном одалисками гарема. То, что Сулейман распустил гарем мальчиков кастратов, Валиде одобрила всем сердцем, ведь ислам не принимает мужеложство. Но привязаться к одной наложнице? Сделать ее не просто фавориткой, но единственной женщиной в своей жизни?! Немыслимо и недопустимо. И если эти слухи верны, то… глубоки воды Босфора, и не раз они скрывали под своей безмятежностью грехи султанских гаремов. Куда как проще обвинить эту Хюррем в неверности да и поступить с ней согласно традициям: зашить в кожаный мешок с кошкой и спустить по специальному желобу прямо в залив.
Валиде Султан позвала доверенную служанку, приказала выбрать в ташлыке несколько девушек покрасивее. Пусть приведет в покои Валиде, она лично посмотрит. Может, выберет какую для хальветав сегодняшнюю ночь. Ведь живот Хюррем Хатун все растет и растет, и лекарки уже запретили ей плотские забавы, чтобы не повредить младенцу. Так что пора султану принять на своем ложе другую девушку, пусть развлечет повелителя, сделает его счастливым на эту ночь.

* * *

Сулейман с Хюррем как раз приступили к ужину, когда дарюссааде атасы с поклоном вошел в султанские покои.
– Что случилось, Селим ага? – лениво поинтересовался султан. Визит главного евнуха был некстати, Сулейман как раз занимался важным делом – пересчитывал веснушки на щеках своей милой. Но если дарюссааде атасы решил побеспокоить повелителя в неурочный час, значит, какие то дворцовые дела требуют срочного внимания. И султан кивнул, разрешая слуге говорить.
– С вашего позволения, повелитель, – дарюссааде атасы склонился в поклоне. – Девушка ждет.
– Какая еще девушка? – удивился Сулейман. Хюррем подняла голову, ожгла евнуха взглядом. Черное лицо дарюссааде атасы залоснилось от выступившей испарины, будто его натерли маслом. Он заторопился с ответом:
– Валиде Султан прислала девушку на Хальвет.
– Да? – Сулейман поднялся, пристально взглянул на дрожащего и нещадно потеющего от ужаса евнуха. – И что, красивая девушка?
– О! – Селим ага облегченно вздохнул и позволил себе немножко выпрямиться. – Редкостная красавица! Венецианка! И как только не ослепнуть, глядя на такую красоту!
Хюррем задержала дыхание, щеки ее пошли красными пятнами, на лоб набежали морщинки, а глаза сузились в едва заметные гневные щелки, из которых яростно поблескивала змеиная зелень. Султан усмехнулся.
– Прекрасно! Селим ага, отведи девушку к Валиде Султан и скажи, что я одобряю ее новую служанку. – Дарюссааде атасы в изумлении уставился на султана, утратив на мгновение всегдашнюю покорную почтительность. – А впредь не беспокой меня такими пустяками. Выбирать себе служанок – дело самой Валиде Султан, так что незачем водить их ко мне в покои. Да, впрочем, передай Валиде Султан, что поутру я зайду за ее благословением, тогда и поговорим.
Он сделал повелительный жест, и дарюссааде атасы, пятясь, выбрался из покоев, не чувствуя собственного тела – все онемело от страха, а живот резко заболел и забурчал, будто от голода. «О, Аллах, пусть бы Валиде Султан сама водила девушек на хальвет!» – взмолился про себя Селим ага. Никогда он не чувствовал себя так неуверенно. Да мало султана, тут же еще и Хюррем Хатун. Как посмотрела! А’узубиллях – прибегаю к защите Аллаха! Если бы взглядом можно было убивать, то холодный труп Селима уже валялся бы посреди султанских покоев. Ох, с этой хатун нужно держать ухо востро. Она только кажется беззаботной хохотушкой, но в душе у нее точно есть черные провалы, подобные пропастям в горах: один неосторожный шаг – и сгинешь без следа, и косточки твои будут обгладывать серокожие кладбищенские гули…
А Сулейман и Хюррем продолжили ужин как ни в чем не бывало. Хюррем ни слова не сказала про девушку, что была отправлена прямо от дверей султанских покоев, а султан сделал вид, что ничего и не произошло – ну, прислала мать служанку посмотреть, да что с того, матери частенько делают странные вещи, когда возьмут себе что то в голову.
Хюррем Хатун отметила, что Валиде Султан еще опаснее, чем Махидевран, и еще нужно подумать, которой из этих женщин следует заняться в первую очередь.

* * *

Кадир ага вошел под крытую колоннаду. Прохладная тень приняла его ласково, как воды Босфора, обняла, заслонила от палящих солнечных лучей. Вот беда – недавно только рассвело, а солнце жжет, будто на сковороде жаришься. Он внимательно осмотрелся. Множество людей сновало вокруг. Оно и не удивительно, ведь рядом рыночная площадь, и кто то торопится пораньше сделать покупки, а кто то спешит занять свободные еще торговые места. Вон процокал копытцами маленький ослик, груженный тяжелыми корзинами – фермер везет на продажу овощи и фрукты из своего сада. А вон мелькнуло темное женское платье, видно, какая то хатун идет за хлебом и мясом с самого утра, чтобы успеть приготовить обед. Вон собралась толпа народа, хохочут, мальчишки шныряют под ногами, пытаются пробраться поближе к зрелищу, а некоторые запускают руки в корзины, таская фрукты. Там по приказу кади брили какого то торговца. Может, продавал гнилое зерно, а то и булочник обвешивал, выпекал хлеб не должного веса. А может, за порченые фрукты или овощи. Провинностей много, а кади всегда наготове. Обреют, посадят на осла задом наперед, и глашатай будет водить осла сначала по рынку, а потом и по узким, кривым улочкам Стамбула. Острые копытца будут выбивать из разбитой мостовой клубочки пыли, а глашатай, глотая эту пыль, закричит о винах торговца, чтобы все знали, и мальчишки будут бросать гнилые помидоры, стараясь попасть в нечестивую лысину преступника…
Кадир ага заметил янычар, сжался в комок, шмыгнул за колонну. Но нет, померещилось, что они смотрят на него. Янычары направлялись куда то по своим делам. Может, решили зайти в харчевню, тут как раз недалеко заведение Мелиха аги, у него готовят отличный плов, не жалеют ни мяса, ни специй, а еще хороши фаршированные баклажаны, Кадир ага и сам бы с удовольствием заглянул сейчас туда.
Вздохнув, Кадир ага повернул за угол, стараясь не думать об аппетитных яствах, что подает сейчас на столы Мелих ага. В животе его бурчало, а голодная слюна заполняла рот – он ушел из дворца еще до рассвета, не дожидаясь завтрака, постарался ускользнуть незаметно. Калфы, конечно, увидят, что он ушел, но им до этого нет никакого дела. Лишь бы не заметила хазнедар! Вот уж кто сует свой длинный нос во все пироги, что выпекаются в дворцовой кухне. И тут же доносит Валиде Султан. А перед Валиде тяжело будет оправдаться. Но Аллах милостив к ничтожным своим слугам, и если повезет, хазнедар ни о чем не узнает. И пусть Аллах закроет глаза капы агасы, главе акагалар, белых евнухов. Торкан ага хороший человек, но уж очень строг. Узнает, что ушел из дворца без разрешения, – может вовсе выбросить на улицу. А что делать евнуху, лишившемуся гарема? Одно остается – камень на шею да и в воду. Но все будет хорошо. Аллах не допустит, чтобы что то случилось. Кадир агавсе сделает как надо, не подведет. И никто ничего не узнает.
Когда то Кадир ага носил другое имя. Мать звала его Ивашкою, а сверстники на улице – такие же голозадые, играющие в пыли мальцы в одних рубашонках, кликали Татарчонком – за небывало темные и курчавые волосы, во всей деревне только у него были такие, остальные же светловолосы, будто корзину льна опрокинули меж домов. Он был игрив и любопытен до крайности, мать частенько вытаскивала маленького сына то из хлева, где он лез прямо под копыта коровенке, желая узнать, откуда она берет молоко, то из курятника, где от него с криками разлетались куры, то ловила невдалеке от леса, а однажды схватила, когда он уже приготовился прыгнуть в речной водоворот – там по деревенским сказкам жил водяной, и Ивашка жаждал свести с ним знакомство. Эта то живость и подвела мальчишку: как то увязался за проезжавшими через деревню цыганами да и пропал. Цыгане продали пацаненка на недалекой ярмарке турецкому капитану – Бог знает, что он делал в этом захолустье. Больше Ивашка никогда не видел ни родителей, ни деревни с льноголовыми обитателями. Его судьбою стала Османская империя – величественная, громадная, подавляющая.
Империя лишилаего родного дома, отнялаимя, данное при рождении, изменила его веру и даже саму его сущность – его сделали евнухом, бесполым кастратом, чтобы служить в султанском гареме. Он сладко ел и пил, спал на мягких подушках, одевался в драгоценные шелка – ничего подобного в далекой деревне и видеть не приходилось. Он не ломал спину на тяжкой работе в поле, а в карманах звенело золото. Но ни на одно мгновение не забывал тот день, когда кривой, остро отточенный нож лекаря коснулся его плоти, лишая будущего. Для чего шелка, для чего мешочки, набитые акче, если нет продолжения рода? Жил был Ивашка, да весь вышел. Выбыл. Подлый османский лекарь лишил его бессмертия, которое дарует каждому человеку всемогущий Господь – продолжения в собственных детях. И служил Османской империи не Ивашка, а Кадир: равнодушный, спокойный, не любопытствующий ничем огрызок человеческий. Мелькала у него иногда мысль о мести, но что может сделать один человек с целой империей? К тому же и не человек уже, атак, кусочек.
Юная султанша сразу покорила сердце Кадира. Впервые он узнал, что такое любовь к женщине, пусть даже и не мог выразить ее иначе, чем собачьей преданностью. И она тоже ненавидит османов, Кадир знает. Уж он то видит все, даже самые малейшие движения души человеческой, особенно если в этой душе горит тот же огонь, что у него. Невозможно ошибиться в этом блеске. Этой султанше Кадир будет служить до тех пор, пока не прервется его дыхание. Только смерть разлучит его с ней. Ради нее он пойдет на все что угодно. Убьет, украдет, еще раз переживет кастрацию…
Кадир ага отбросил ненужные сейчас мысли. Он подумает обо всем еще не раз, когда будет подходящее время. А сейчас нужно заняться делом. Солнце поднимается все выше, времени остается все меньше. Надо торопиться. И Кадир решительно зашагал, безошибочно ориентируясь в путаном переплетении улиц османской столицы.
Дойдя до нужного дома Кадир ага огляделся еще раз, не заметил ничего подозрительного и быстро скользнул в тяжелую дубовую дверь, обитую медными полосами. Такую дверь впору ювелирной лавке, а здесь – всего лишь сушеные травы редкими пучками свисают с потолочных балок да несколько мешочков на старом растрескавшемся прилавке. И хозяин под стать: бледный тощий человек в засаленном кафтане и ветхом колпаке, даже борода его свидетельствует о нищете – клочковатая да редкая. Но Кадир ага не дал обмануть себя внешностью, поклонился почтительно, как кланялся пашам да беям.
– Доброго денечка вам, почтенный Илхам ага! Рад видеть вас в здравии!
– И вам доброго денечка, достопочтенный Кадир эфенди! – склонился хозяин лавки, сложив ладони. – Желаете приобрести ароматические масла для прелестниц из гарема султана?
– Да уж, масла… вот только не совсем ароматические… – Кадир ага перегнулся через щелястый прилавок, ухватил собеседника за ворот кафтана, подтащил поближе. – Можно подумать, ты не знаешь, за чем я пришел… Давай уж без этих штучек. Я тебе деньги, а ты мне…
– Да какие там штучки! – Илхам ага ловко вывернулся, и пальцы Кадира соскользнули с его кафтана. – Я бы хотел точно знать, что тебе нужно, почтеннейший. А намеки всякие… С этим в кабак иди, с девками непотребными договаривайся.
Кадир ага вздохнул и потянул из за пазухи мешочек с монетами. Бросил на прилавок. Глухо звякнуло. Хозяин лавки лишь небрежно скользнул взглядом по мешочку и уставился куда то за спину Кадира.
– Да тут же золото, золото! – жарко шепнул Кадир ага, подвигая мешочек лавочнику.
Тот не отвечал, продолжал смотреть в сторону, будто евнуха и не было вовсе перед прилавком, а мешочек с золотом ценился им не более чем мешочек с уличной пылью. В конце концов Илхам перевел равнодушный взгляд на евнуха.
– Ты сможешь купить на это золото много ароматических мазей и масел. Гурии султанского гарема будут довольны, я тебе обещаю. – Длинные тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, двинулись по прилавку, нырнули в сторону, вытащили несколько баночек, искусно выточенных из малахита, сердолика, яшмы. Нельзя было и предположить, что в этой нищей лавке имеются подобные сокровища. – Вот, посмотри, ага. Ароматы и притирания на любой вкус. Избавляют от морщин, делают кожу гладкой, как попка младенца. Ну а запах такой, что никакие духи не потребуются. Наложницы отблагодарят тебя! Думаю, ты еще и заработаешь на этих мазях.
– Не морочь мне голову! – Кадир отмахнулся от драгоценных баночек. – Ты прекрасно знаешь, что я пришел не за этим.
Он зашипел от боли, сдирая с пальца перстень, украшенный крупным изумрудом. Лавочник одобрительно моргнул, но тут же худое морщинистое лицо его выразило привычное равнодушие и спокойствие. Перстень глухо стукнул о прилавок, и Илхам тут же подхватил его, сунул за пазуху.
– Для кого ты хочешь получить… кхм… ароматические мази? – поинтересовался лавочник.
– Какое твое дело? – Евнух сморщился, будто попробовал что то невкусное. – Лучше бы тебе не знать.
– Я сам решу, что для меня лучше, – высокомерно заявил Илхам. – Так что говори. Кому то из султанш потребовались мои услуги? Кому?
Кадир ага ухмыльнулся неприятно и даже угрожающе. Кивнул согласно. Наклонился к уху лавочника и что то зашептал почти неслышно.
У того округлились в изумлении глаза, засверкали. Но Илхам тут же взял себя в руки, опустившиеся веки притушили яркий блеск глаз, уголки рта опустились всегдашней скорбью – и за прилавком вновь стоял нищий торговец, едва сводящий концы с концами, продающий гулящим девкам за несколько акче мази и притирания, чтоб заманивать в порту моряков, месяцами не видевших женщин.
– Я понял тебя, почтеннейший, – сказал он Кадиру. – Сейчас принесу то, что нужно. Поверь, это именно то, что хочет султанша.
Евнух зашипел, и Илхам часто покивал, покосившись на дверь. Больше о султанше речи не было.
Торговец скользнул в узкую низкую дверцу, ведущую из лавки в жилые комнаты, быстро вернулся. В ладони его сверкал острыми гранями хрустальный флакон, отделанный золотом, с золотой же пробкою. Внутри переливалась голубоватая прозрачная жидкость.
– Не нюхать, не пробовать, – предупредил Илхам. – Три капли вызовут расстройство желудка, тошноту, головную боль. Четыре – обморок. Ну а пять капель – верная смерть.
– Я понял тебя, Илхам эфенди. – Евнух качнул головой, гладкое безбородое лицо его блестело, покрывшись потом. – Я и не собирался открывать бутылку. Я ж не враг себе!
– Это правильно, – заметил лавочник. – Держи.
Флакон выпал из его пальцев прямо в подставленную ладонь Кадира. Тот мгновение любовался переливами хрустальных граней, а затем флакон исчез настолько незаметно, что Илхам даже мигнул изумленно.
– Я скажу тебе кое что. – Кадир ага склонился низко над прилавком, и лавочник наклонился навстречу. – Кое что очень важное для тебя…
Из широкого рукава евнуха выскользнул кривой кинжал, мягкие пальцы ловко охватили рукоять, богато украшенную чеканкой, и Илхам не успел даже охнуть, как острое тонкое лезвие вонзилось ему в глаз. Евнух резко повернул кинжал, и лавочник обмяк, рот его приоткрылся. Из под лезвия на щербатый прилавок закапала густая темная кровь.
– Я же говорил тебе, Илхам эфенди, что лучше бы тебе не знать, – вздохнул Кадир ага. – Но ты настаивал. Ты сам выбрал свою судьбу. Маш аллах!
Он быстро вытер кинжал о старый кафтан лавочника, и смертоносное лезвие вновь исчезло в рукаве. Затем Кадир ага пробежал за прилавок, двигаясь с удивительной быстротой, которую невозможно было подозревать в его мягком ленивом теле, смахнул в найденный мешок баночки с мазями и притираниями. Забежал в жилые комнаты, сморщился – там было уныло и грязно, Илхам и жил так же, как выглядела его лавка. Кадир ага отыскал несколько кувшинов с маслом, собрал в кучу грязные тряпки, щедро полил их маслом, поджег. Когда огонь начал весело потрескивать, уверенно разгораясь, евнух направился к выходу. Напоследок оглянулся – уже схватилась пламенем низкая дверь, и жаркие языки протягивались к прилавку. Кадир кивнул, безмятежно улыбнулся и вышел из лавки без всякой спешки, как человек, ни в чем предосудительном не виноватый, а просто идущий куда то по своим делам. За спиной его начали потрескивать стены дома, закричали люди, забегали испуганные женщины – вокруг было много деревянных домов, и ветер благоприятствовал пожару. Но Кадир ага ни разу не оглянулся, уходя все дальше.
Через несколько дней в Ватикан гонец доставил письмо. Камерарий, кардинал Франческо Армеллини Панталасси де Медичи, открыл скромный черный футляр, прочел несколько строк, написанных на желтоватом бумажном листе, и заторопился к понтифику. Посол Священной Римской империи при дворе османского султана, господин де Бусбек, писал о странном происшествии, случившемся недавно в Стамбуле: из за пожара, начавшегося в лавке торговца женскими мазями и притираниями, выгорел целый квартал. Не удивительно, что от одной небольшой искры случилось такое бедствие: погода стоит жаркая, солнце палит Стамбул немилосердно, будто черти уже поджаривают мусульман на сковороде, а в бедных кварталах дома все больше деревянные, прямо приглашение пожару. Но вот что обеспокоило господина де Бусбека: хозяин лавки, с которой и начался огонь, охвативший потом соседние дома, торговал не только безобидными мазями да ароматическими маслами. Поговаривают, что у него можно было купить и яды, вот только не каждому он продавал. За страшным товаром заходили к лавочнику больше власть имущие, платили золотом, да не скупились – за золото покупался не только яд, но и надежное молчание продавца. А в день пожара около лавки якобы видели какого то человека, одетого очень не бедно, не так, как одеваются в этом квартале. И будто бы щеки его были гладкими – ни намека на бороду.
– И что с того? – удивился понтифик. – Не каждый носит бороду. Нынче в моде бритые лица.
– Мусульмане не обращают внимания на европейскую моду, – заметил камерарий. – Я думаю, что господин де Бусбек намекает, что тот человек был евнухом, у них не растет борода. Евнухом из султанского гарема. Вот только он опасался написать об этом прямо.
– Ого! – Обычно сонные глаза Льва X широко раскрылись, заблестели игривостью. – Из султанского гарема? Очень, очень интересно! А что, та девушка, Роксолана, все еще развлекает молодого султана?
– Она готовится подарить ему наследника, – сдержанно ответил камерарий. – Кроме того, господин де Бусбек уже сообщал, что Сулейман отказался от своего гарема и все его внимание направлено на эту девушку. Другие уже больше не посещают его ложе.
– Как интересно! – Понтифик потер сухие ладони, засмеялся. – Похоже, в Османской империи готовятся перемены. Будем наблюдать, сын мой, будем наблюдать. Может быть, эти перемены послужат нашему благу!
А Кадир ага спокойно вернулся во дворец Топкапы. Никто не заметил его отсутствия, и он, облегченно вздохнув, принялся за свои повседневные обязанности. Лишь иногда рукаего дергалась, касаясь груди – в маленьком мешочке, подвешенном на шнурке, покоился хрустальный флакон, отделанный золотом с золотой же пробкою.

* * *

В этот вечер Хюррем Хатун сама заказывала блюда для ужина. Она заявила, что желает вместе с султаном отведать свою любимую квашеную капусту, огурчики в меду, огурчики малосольные – и чтоб непременно хрустели, запеченных перепелок, а также перепелиные яйца, они очень полезны беременным. Да, и пусть венецианец приготовит паштет из гусиной печени. У него очень хорошо это блюдо получается. Но чтоб нежный был паштет, чтоб сам в рот прыгал и на языке таял! И еще обязательно гречневую кашу, да чтоб рассыпчатая! И баклажаны, фаршированные мясом, и сладкий перец, а еще остренький маринованный перчик, и тушеные бобы, и фруктов разных побольше, и не забыть бы гранаты. И сладости, сладости обязательно! Султану нравятся сладости. Пахлаву – любимое лакомство Фатиха Завоевателя – чтоб приготовили свежую, да лукум, без которого Сулейман не представляет трапезы – спасибо Хаджи Бекиру, великий был кондитер, да шербет… и кадаиф подать с малиновым вареньем и взбитыми сливками… У поваров голова кругом пошла, а ведь забыть ничего нельзя – любимица султана еще нажалуется, беда будет!
Хюррем Хатун сама зажигала свечи, расставив их по просторной террасе султанских покоев. Сегодняшний вечер должен быть праздничным – ей так хотелось. Жаль, что нельзя устроить фейерверк, надо было попросить заранее. Но ничего, она сможет сделать султана счастливым и так.
И в самом деле вечер получился чудесным. Хюррем пела, аккомпанируя себе на дутаре – выучилась играть, обдирая пальцы о струны в кровь, и султан таял от счастья. В нем вновь проснулся Мухибби, и поэтические строки сами выплескивались, затапливая все вокруг подобно морским волнам.

Красавицы нас дразнят постоянно,
Им так легко увлечь, уйти, вернуться,
И растравить закрывшиеся раны,
И, наподобие розы, улыбнуться.

Воистину, небесные созданья!
Но изменяя нашему сословью,
Они забудут все свои признанья,
Чтоб насладиться новою любовью.

Не жди от них тепла и постоянства!
Они умеют все переиначить,
И даже нежность обратить в тиранство.
Они живут затем, чтоб нас дурачить!

Пытаюсь быть и ласковым, и милым –
Но не избыть любимой невниманья:
Еще вчера мне поцелуй сулила,
А нынче позабыла обещанье.

Едва взглянув, могла бы без труда ты
Постичь, как я люблю.
Но ты отводишь взгляд.
Глаза ль в моем недуге виноваты?..

Отредактировано tanzilyaartemova (28.01.2016 14:26)

Часть вторая
Жаркий полдень Стамбула

Полдень летнего дня – дивное время, наполненное чудесами. Тени исчезают, все видится резко и ясно, но при этом колеблется в жарком мареве, изменяясь волшебным образом. Полдень обещает. В это время еще достаточно сил для свершения важных дел, впереди – много времени, и можно не только посеять, но и дождаться урожая, и собрать его, и даже возгордиться его обильностью. Все, происходящее в полдень, исполнено множества значений и никогда не является простым и прямолинейным, даже прямая линия, проведенная в полдень, может оказаться извилистой. Кратчайшие пути к цели намечаются в полуденное время, а затем оказываются окольными. Но главное, что они ведут к цели самым быстрым образом, несмотря ни на что. Полдень – это время побед, но должно быть запасено много сил, чтобы выдержать их тяжесть, ибо победы – это не только величие, но и наказание. Кому то Аллах дарует победу, а кого то наказывает ею…

* * *

Стамбул волновался. По рынкам и площадям гуляло множество слухов. Над иными смеялись, что они стали похожи на ослов, так высоко и широко развернулись ушные раковины, и при этом такая глупость посетила их обладателей– Ведь нельзя же верить всем слухам подряд!
О любимой наложнице повелителя, Хюррем Султан, говорили тихо, да и то – только с хорошими знакомыми, и при этом оглядывались, чтоб не услышал какой соглядатай. Это раньше о Хюррем Султан можно было болтать, что она де тайная христианка, да окрестила старшего своего сына, да колдунья, которая приворожила султана. Теперь Стамбул притих. В то, что Хюррем Султан – колдунья, верили уже все без исключения. Иначе как могло случиться, что султан распустил гарем? Больше в Топкапы не было слышно смеха красавиц, не шуршали мягко гаремные туфли, шитые драгоценными камнями, по мраморным переходам золотого пути. Лишь прислуга шмыгала тихо, как мыши, да сама Хюррем Султан проходила, гордо подняв рыжеволосую голову – никого, кроме нее, не желал видеть султан рядом с собой жаркими ночами, ни с кем не делил взгляд на звездное небо.
Махидевран Султан – мать наследника Мустафы – могла видеть повелителя только издали. Валиде Султан оказалась не в силах перебороть рыжую рабыню и смирилась, управляя тем, что осталось от гарема. А султан не расстается с Хюррем, и уже поговаривают о том, что будет заключен никях – да где ж это видано, чтобы повелитель мира женился на женщине, которая была его наложницей?! Две сотни лет османские правители не заключали официального брака! Чем можно объяснить подобное, как не колдовством?
Ну а теперь Стамбул говорил о новом походе, о завоевании новых земель в королевствах христиан. Янычары собирались в тавернах, шумно гуляли в преддверии скудных походных дней, кричали о добыче, которую возьмут в походе, о новых рабах, что приведут на арканах, привязанных к конским седлам, о грудах монет и драгоценностей. А главное – о том, как просторны станут земли Османской империи, и солнце перестанет заходить над ней, и все четыре климата будут властвовать в ней одновременно, и Сулейман Великолепный, Сулейман Кануни прославится в веках. Иншаллах!
Люди слушали, и соглашались, и возносили хвалу Аллаху, и молились за успех похода султана. Выли и те, что хотели присоединиться к войску, чтобы брести за обозами, а затем получить свою долю добычи, как стервятники, что отрывают куски от туши, уже объеденной львами. Но с кем же собрался воевать султан на этот раз? Он взял Белград, его войска захватили Родос – этого не смог сделать даже Селим Грозный! Красное море полностью принадлежит османам, ведь два года назад от португальского флота остались только обломки. Теперь и чайка не пролетит над Красным морем без позволения султана. А Хайр ад Дин Барбаросса, рыжебородый пират, верой и правдой служит империи, и Алжир тоже теперь под властью османов. Так куда направится султан сейчас? Для чего собирается стотысячная армия? Пойдет ли он в поход на Венгрию? Или на Австрию? А может, двинется прямиком к Риму, чтобы в соборе Святого Петра, самом сердце христианского мира, прозвучал намаз?
В Стамбуле болтали разное, и слухи ширились, разрастались с каждым днем. Иноземные послы терялись, утопая в этом море, сообщали своим государям противоречивое. Сходились лишь в одном: войско, которое выступит в поход, будет громадным, и против его силы никому не устоять.

* * *

Османское войско собиралось в очередной поход. Король Венгрии Лайош II, будучи юным и глупым, имел наглость оскорбить повелителя мира, высказав принародно сомнение в верности ислама и даже в самом существовании пророка Магомета, а также в том, что османы несут народам благо и процветание, справедливость и законность, безопасную и сытую жизнь. Мальчишка Лайош заявлял, что каждый монарх должен управлять своим государством и не пытаться силой оружия захватить чужие территории. Он называл Сулеймана Кануни нечестным, ведь султан, используя слабость и крайнюю молодость короля, захватил крепость Белград и уже пять лет как удерживает ее, вместо того чтобы вернуть законному монарху его собственность. А ведь Лайош женат на Марии Австрийской, внучке немецкого императора Максимилиана I, и у них есть сын и наследник. Неужели султан настолько лишен чести, что грабит младенцев?
Нельзя сказать, что Сулеймана оскорбили высказывания и выходки юного короля венгров, но неосторожные слова Лайоша послужили прекрасным предлогом для очередного похода против европейских государств. А ведь папа Климент, бывший ранее Джулио Медичи, сменивший Адриана из Утрехта, который в свою очередь был преемником много мудрого Льва X из рода Медичи, предупреждал короля, чтобы был воздержаннее в своих речах и поступках, не будил льва, спящего в своем логове.
– У османов сильнейшая армия в мире, – говорил понтифик. – Даже объединившись, Европа может проиграть, и тогда повсюду распространится исламская ересь, и в наших храмах начнут славить Аллаха, как это уже случилось в Святой Софии Константинопольской. Собор, который был величайшим христианским храмом, ныне – мечеть, возносящаяся к небесам во славу Аллаха! Подобное может случиться и с собором Святого Петра, и это будет крахом христианства, куда как более значительным, чем разгромы, учиняемые нечестивыми римлянами, когда Тацит – великий грешник! – обвинял христиан в ненависти ко всему человеческому роду. Неужто мало нам напастей от последователей Лютера, что нужно еще отбиваться от поганых турок?
Но двадцатилетний Лайош не слушал увещаний, он был уверен, что правда и право на его стороне. Сам Бог на его стороне! Разве ж может быть иначе? И король разослал письма и послов ко всем европейским монархам, не забыв и Ватикан, прося о помощи и английского короля Генриха VIII, который, впрочем, заключив с Францией мирный договор из за пустой казны, был более занят попытками произвести на свет наследника мужского пола, чем европейской политикой, и венецианского дожа, имеющего торговые интересы в Османской империи, и польского короля Сигизмунда I, обеспокоенного расширением Московского царства, и австрийского эрцгерцога Фердинанда.
– Это просто смешно! – заявил английский король, отбросив послание Людовика с презрительной миной на лице. – Этот венгерский мальчишка, видно, считает, что нам нечего больше делать, как воевать с турками. Слава Всевышнему, османы не слишком беспокоят нас на нашем острове, и у нас есть множество других, куда как более важных дел. К тому же на какие деньги мы будем воевать? Нам пришлось мириться с французами, потому что войскам было нечего есть! Что, Людовик может содержать английскую армию?
Но Людовик не мог. В казне венгерского короля совершенно не было денег. Он был гол и нищ и мог рассчитывать только на помощь других государств. Папская курия предложила ему не войско, но деньги, на которые можно было бы нанять солдат. Однако хитрый Климент поставил непременным условием борьбу с последователями Лютера в Венгрии.
– Мы не можем помогать государству, пораженному гнилью лютеранской ереси! – сказал Папа Римский, ставя печать на письме Людовику. – Пусть король постарается на благо католической веры, а мы поддержим его в противостоянии с османами.
Людовик был в отчаянии. Османская армия надвигалась на него всей своей мощью, а у него не было ничего. Эрцгерцог Фердинанд, связанный с королем родственными узами через брак, пообещал помощь, но было похоже, что армия его не спешит сразиться с турками. Да что говорить, собственные дворяне, которые должны были отстаивать страну и короля, не собирались этого делать! В их глазах он был таким же иностранцем, как и Сулейман. Ведь создали они регентский совет, чтобы сместить короля!
– Они просто глупцы! – кричал король, мечась по опочивальне. Он натыкался на кресла, сорвал со стола бархатную скатерть, топтал ее. Королева Мария только качала головой, глядя на такое бесчинство. – Глупцы! Георгий, маркграф Бранденбург Ансбаха, попросту продался туркам. Он воображает, что получит от османского султана торговые привилегии, будет купаться в золоте. Но его я хоть могу понять. А на что рассчитывает этот дурак, архиепископ Эстергомский, Томаш Бакош?
– Может быть, он воображает, что султан Сулейман обратится в христианство? – пошутила королева.
– Ну да, обратится! Христианином невыгодно быть в мире, где у мусульман самая сильная армия, – печально заметил молодой король.
А Сулейман I Великолепный, уже прозванный Кануни – Законодатель – собирался присоединиться к своей армии, чтобы окончательно разгромить дерзкого мальчишку короля и посадить на венгерский трон своего человека. Тогда Венгрия станет одной из провинций Османской империи, а сама империя вклинится в европейские земли, что облегчит их последующий захват. Пока европейские монархи делят свои клочки, которые называют государствами, пока они грызутся между собой, для последователей Магомета открываются огромные возможности. Зеленое знамя Аллаха опояшет весь мир!

* * *

Султан собирался в поход и последнюю ночь перед отъездом проводил в обществе своей любимицы – Хюррем Султан, уже подарившей ему троих наследников и дочь, и вновь беременной. Сулейман с нежностью и любовью оглаживал увеличивающийся живот рыжей прелестницы, даже разговаривал с младенцем, растущим в утробе.
– Что ты хочешь в подарок, моя отрада? – спросил султан, потрепав Хюррем по щеке. – Может, колье или серьги с изумрудами, которые подойдут к твоим сверкающим зеленью глазам? Или ткани на новое платье? Только скажи, и ты получишь платье, расшитое золотом и каменьями. Его сошьют лучшие дворцовые мастера из самых лучших тканей, привезенных из Бурсы или Венеции.
– А привези ка мне, батюшка, цветочек аленькой, – ляпнула Хюррем, засмеявшись. У нее частенько выскакивали какие то фразы, которые неожиданно оказывались уместными и веселыми.
– Это что такое – цветочек аленькой? – удивился Сулейман. Ему нравилась эта особенность молодой наложницы. Султан любил неожиданности, тем более приятные.
– Сказка такая есть, в наших краях рассказывают, – охотно пояснила Хюррем. – Там про то, как богатый купец собирался в дальние страны, да спрашивал у дочерей, что привезти им в подарок.
– И что же захотели дочери? – заинтересовался султан.
– Старшая захотела драгоценный убор, вот как ты говоришь – с камнями, которые подходят к волосам и глазам, делают лицо красивым. – Хюррем скорчила потешную рожицу, долженствующую изображать писаную красавицу. Сулейман расхохотался. – Средняя попросила роскошное платье. Тоже, как ты описываешь – расшитое золотом, чтоб быть в нем красивее всех!
– Я так понимаю, что самый главный и самый интересный подарок попросила младшая дочь, – прозорливо заметил султан.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Хюррем.
– Так ведь мне тоже рассказывали в детстве сказки, – объяснил султан. – Ну давай, не тяни, говори, что дальше то было?
– Вот младшая дочь и попросила цветочек аленькой, – отозвалась Хюррем. Она подперла щечку ладошкой, задумчиво прикрыла глаза и вдруг сразу стала похожа на бабку, которая рассказывает маленьким детям сказки. Сулейман смотрел, очарованный. – А этот цветочек оказался у Чудища Лесного, и пришлось младшей дочке отправляться к этому Чудищу жить.
Хюррем не смогла перевести «Чудище Лесное» на турецкий язык, сказав это по русски. Султан тут же остановил ее:
– Нежная моя, а что такое «Чудище Лесное»?
– О! Он очень страшный на вид. С длинной черной шерстью, с хвостом и рогами! И у него огромные клыки! – Хюррем показывала рога и шерсть, хвост и зубы. Сулейман кивнул.
– Понятно. Это как наши дэвы. Страшные чудовища из сказок.
– Не совсем, – возразила Хюррем. – Ваши дэвы страшные, злые, а Чудище Лесное доброе. Он только кажется страшным и злым, а на самом деле у него золотое сердце. На самом деле он – заколдованный королевич. И потом он женится на младшей дочке того купца. Вот же ей повезло!
– Ты тоже хочешь, чтобы на тебе женился королевич? – поинтересовался Сулейман.
– Зачем мне королевич, когда у меня есть великий султан! – Хюррем склонила голову, опустила глаза, но потихоньку подглядывала, а по губам ее пробегала быстрая улыбка.
– Ну ну, – усмехнулся Сулейман. – Расскажи ка мне еще про это Чудище.
– Ну… он вот такой… – Хюррем взлохматила волосы, стала на четвереньки и грозно зарычала.
Сулейман засмеялся.
– Значит, у него волосы, как у тебя? Не могу поверить. Тогда твое Чудище совсем не страшное, а очень даже красивое.
Хюррем зарумянилась от удовольствия, сверкнула улыбкой.
– Нет, не как у меня, – затрясла огненной головкой. Пряди рассыпались по плечам, упали на лоб. – Чудища не бывают рыжими. У них черная шерсть. Вот точно как… как у Махидевран Султан!
Сулейман захохотал так, что охранники за дверью беспокойно переглянулись. Никогда еще из султанских покоев не доносилось таких звуков. Караулящий под дверью ага немедленно решил доложить о происходящем смотрителю султанских покоев. Ибрагим Паргалы настрого приказал, чтобы обо всем необычном ему немедленно докладывали. Ага понимал, что султан не слишком одобрил бы такой доклад, но великий падишах высоко, а Ибрагим – ой как близко. Того гляди из дворца выставит, а то и под палача подведет, с него станется.
– Смотри, моя нежная, чтобы Махидевран от тебя подобного не услышала, – сказал Сулейман, отсмеявшись. – С ней ты должна быть вежлива и почтительна. Она ведь – мать моего сына, моего наследника.
– А я? – Темные брови Хюррем сердито сошлись на переносице, на лоб набежала гневная морщинка. – Разве я не мать твоего сына? Разве наш Мехмед не твой наследник? Разве не родила я тебе еще троих сыновей и дочь?
– Конечно, – согласился Сулейман. – Но Мустафа все же старший.
– Ах да, старший… – задумчиво сказала Хюррем. – Но, как я помню, были еще сыновья, старше Мустафы… Ну да ладно, что это я! Ты уезжаешь завтра, а я говорю о всякой ерунде! Я рожу тебе еще много сыновей, которые станут опорой османского трона!
– Иначе и не может быть, моя султанша!
Сулейман привлек Хюррем к себе, поцеловал жадно. Она отозвалась на поцелуй, обвиваясь вокруг султана гибким телом. Вспомнила, чему учили гаремные евнухи, как нужно ублажать мужчину, как подарить радость любимому султану – заизгибалась, ласкаясь, но полудетская неловкость, не исчезнувшая с годами, победила, и Хюррем чуть не упала с широкой постели, запутавшись ногой в атласном покрывале. Рассердившись на покрывало, она дернула его изо всех сил и шлепнулась прямо на грудь султана.
– Да что за наказание! – воскликнула Хюррем.
Сулейман расхохотался. Такого чуда он еще не видел. Все женщины, приходившие на хальвет, были исключительно ловкими и умелыми, искусство любви было постигнуто ими до самой последней капельки, они знали, что требуется мужчине, чего он ожидает. Собственно говоря, их задача была сделать султана счастливым, этому обучали их постоянно с самого раннего возраста. Эта же наложница была совсем неумелой, поразительно наивной и неловкой. Дикий цветок, неожиданно прекрасный своей нежностью и новизной. Султан был обречен влюбиться в нее без памяти именно потому, что она была необычной, не такой, как другие. Садовые цветы, такие важные и чинные, иногда надоедают. Они прекрасны, но удручающе одинаковы. К ним привыкаешь. По их спокойной равномерности рядов привычно скользит взгляд, не задерживаясь ни на одном бутоне – они все давно пересчитаны и осмотрены. А привычка чаще всего означает скуку. К Хюррем привыкнуть было невозможно. Она изменялась так же, как изменяется волнующееся море – рисунок волн всегда различен, и невозможно устать смотреть на него.
– У тебя будет аленький цветочек, моя улыбающаяся любовь, – сказал Сулейман, опрокидывая Хюррем на расшитые золотом подушки. – У тебя будет все, что ты только пожелаешь!
– У меня уже все есть, – отозвалась Хюррем, слюнявя бороду Сулеймана поцелуями. – У меня есть ты, а это куда лучше, чем все аленькие цветочки и Чудища Лесные! У меня сразу не королевич, а целый султан! Давай я тебе загадку загадаю!
– Давай! – Сулейман хохотал, играя с длинными рыжими прядями, раскинувшимися на подушках. – Но если я отгадаю, ты выполнишь мое желание.
– Договорились! – Девушка приподнялась на локте, а султан вновь поразился ее наивной естественности. – Слушай: выглядит как кошка, ходит как кошка, ест как кошка, четыре лапы, как у кошки, хвост, как у кошки, но не кошка. Что это такое?
– Ну, я не знаю. – Сулейман перекатился на бок и с любопытством взглянул на девушку. – Похоже, что это мне придется выполнить твое желание. Так что это?
– Кот! – торжествующе воскликнула Хюррем. – Кот выглядит как кошка! Он ходит так же, ест так же, у него четыре лапы и хвост. Но он – не кошка!
Сулейман подумал, что есть еще одна возможность, которую даже не представляет его любимая, выросшая вдалеке от гаремов. Тот, кто ходит, как кошка, выглядит, как кошка, но не кошка… и не кот! Султан представил капы агасы, главу белых евнухов, важно вышагивающего по узким коридорам Топкапы, отдающего приказы многим и многим людям – велика власть капы агасы, который отвечает и за гарем, и за эндерун! И вдруг у этого важного чиновника вырос толстый полосатый хвост, на голове появились остренькие ушки… О, Аллах, султан и не замечал раньше, как много у его капы агасы от раскормленного полосатого кота, ловящего на кухне мышей!
От смеха у Сулеймана разболелся живот, будто он долго тренировался с мечом. Султан и не подозревал, что можно так веселиться.
– Что ж, говори свое желание, моя луноликая прелестница, – сказал он. – Все, что ты захочешь, будет твоим.
Хюррем смущенно опустила глаза, надула губы, словно маленькая девочка. Она искоса поглядывала на султана, несколько раз пыталась заговорить, подбадриваемая его восклицаниями, но все никак не решалась. В конце концов выпалила:
– Я хочу, чтобы меня пускали в твою библиотеку!
Султан онемел от неожиданности. Это было самое удивительное желание, какое только ему приходилось слышать. Золото, драгоценности, собственная карета, новые покои, больше служанок – все это было понятно и привычно. Но библиотека? Женщина – в библиотеке? Да зачем ей это?
– Моя огневолосая красавица, объясни мне – для чего тебе библиотека? Туда заходят только ученые мужи, да и то не слишком часто.
– Ты ведь уходишь в поход, – понурилась Хюррем. – Это надолго, мне девушки сказали, что походы – это всегда долго. Ну вот… Мне ведь будет скучно. А я слышала, что у тебя лучшая библиотека в мире.
Польщенный, султан улыбнулся.
– А разве ты умеешь читать?
– Я научусь, – твердо сказала Хюррем. – Я уже научилась хорошо говорить на твоем языке и даже сочинять стихи. Научусь и читать. И писать тоже. Тогда я смогу сама писать тебе письма в военный лагерь, а не диктовать их какой нибудь калфе! Знаешь как это стыдно, когда чужой человек записывает слова любви, предназначенные только для тебя. Нет нет, я непременно выучусь писать.
– Что ж… – медленно и задумчиво проговорил Сулейман. – Я обещал выполнить любое твое желание. Значит, так тому и быть. Ты получишь разрешение пользоваться библиотекой. Ты сможешь ходить туда в любое время, когда тебе только захочется.
– О, Сулейман! – воскликнула Хюррем и бросилась в объятия султана.
Больше стражники у двери не слышали никакого смеха, лишь завистливо переглянулись, когда из султанских покоев донесся женский высокий крик, сменившийся сладким стоном.

* * *

Ибрагим не любил женщин. Точнее – он удивлялся, что Аллах, в милости Своей сотворивший и небо, и землю, и все сущее вокруг, потратил свое драгоценное время на создание такого бесполезного существа, как женщина. Они только на то и годятся, чтобы с их помощью появлялись на свет новые люди. Мужчины.
Ибрагим считал, что Аллах создал женщин, чтобы испытывать прочность мужчин, достойны ли они называться людьми. Да да, женщина – испытание, дарованное Аллахом, чтобы проверить лучших своих детей.
С ужасом и болью Ибрагим видел, что его лучший друг, смысл его жизни – султан Сулейман – не выдерживает испытания. Эта наложница… Да как же у Ибрагима не ослепли глаза, когда он выбирал эту дрянь для обслуживания султанских покоев! Как не отсохла рука, которой он указал на мерзкую девчонку! Лучше бы он остался калекой – слепым и безруким, чем привел бы ее из ташлыка. Подумать только – он сам, собственными руками подсунул Сулейману эту змею в человеческом облике! А ведь предупреждал его Селим ага, что нужно гнать дрянь подальше от султана. Ибрагим только посмеялся над ним. Да что посмеялся! Он ведь сам решил, что подлая будет полезна, он открыл ей золотой путь, направил на хальвет…
И вот змея вползла в сердце и ужалила. И виновен в этом Ибрагим. Он сам погубил свою любовь, и некого винить более!
Молодой хранитель султанских покоев в раздражении отбросил перо, и чернила разбрызгались по листу толстой книги, в которой он писал.
Увидев кляксы, Ибрагим рассердился еще больше. Какая вопиющая небрежность! Эта книга была подарком султана, и Ибрагим считал ее залогом любви. Открывая ее, он оглаживал кончиками пальцев страницы, подобно тому, как женщины нежно касаются засушенных цветов, некогда подаренных им возлюбленными. Это был его дневник, не предназначенный для чужих глаз. Не имея возможности полного уединения в своих покоях, он уединялся на гладких страницах с помощью пера и чернил. И вот в его маленьком личном храме, куда не было доступа даже любимому, появилась грязь. И виновна в этом она, проклятая женщина, рыжеволосая ядовитая тварь!
Ибрагим хотел закрыть книгу, но она, взятая в руки, неожиданно распахнулась сама, словно обретя собственную жизнь.

О друг, о прекраснейший, сердце мое, душа моей души! Не произношу я имени твоего, но как стон вырывается оно из груди вместе с дыханием. И печаль моя, и тоска в этих звуках, меня обвиняя, к небесам улетают. О друг, слезы предатели жгут мои щеки, выдавая глубоко сокрытые в душе мысли, что таятся в молчании и разрывают мое плененное сердце. Моя тоска по тебе подобна жгучей боли, что как рана терзает. Сколь же коротки для нашей страсти и сколь длинны для нашего мира были те ласы, лто дарил мне ты. Неужели их радость прекратится, оставив лишь горечь? Я не сожалею о своей душе, навеки тобою плененной, и не плачу я о горьком унижении, о друг!
Если бы хотел я разорвать те цепи, которыми ты навеки меня приковал, если бы расстался с тобой, сердце мое все равно в плену, оно полетит навстречу, чтобы с твоим жестоким сердцем навеки соединиться и стать одним целым. О друг, о мой возлюбленный, пусть тебе достанется радость, а мне страдания…

О, Аллах! Ведь когда то эти слова Сулеймана назначались ему, Ибрагиму! И он бережно записал каждую буковку, чтобы не забыть ни единого мига счастья. Теперь ему представлялось, что все было давным давно, а может, и не было вовсе, а лишь приснилось в блаженном сне жаркой летней ночью, когда листва на деревьях едва слышно нашептывает сладкие слова, сами собой складывающиеся в стихотворные строки. Но если это был всего лишь сон, то как бы ему хотелось никогда не просыпаться!
Ибрагим открыл резную шкатулку из драгоценного сандалового дерева – подарок богатого торговца из Манисы, осторожно достал небольшой серебряный футляр, украшенный тонким рисунком и мелкими рубинами. Камни, поймав в прозрачную алую глубину огонь свечей, вспыхнули кроваво, заиграли, отбрасывая розовые отблески, будто ожили. Из футляра Ибрагим извлек туго свернутый лист, распрямил его с великим бережением, как святыню, всмотрелся в мелкую, изысканную вязь.

Мой верный друг, жизнь смысла не имеет.
Любовь ушла. И нет былого лада.
Так соловей в неволе петь не смеет,
Лишенный сада.

Я на холмах тоски изнемогаю.
И день, и ночь – рыдания и муки.
С какой судьбой смириться мне – не знаю –
Со дня разлуки.

Не доверяй словам печальной песни,
Тебя сожгу палящих жалоб речью.
Но мой огонь в груди погаснет, если
Тебя не встречу.

Какие чувства без тебя пробудит
Подлунный мир от края и до края?
Но если и в раю тебя не будет –
Не нужно рая.

О, Аллах, в груди Ибрагима – пожар. Сердце его сгорает, сам он корчится в муках. Душа обращается в пепел, и слезы, источаемые глазами, охлаждают его до ледяной корки. Нет больше любви, она оставила несчастного, и лишь прогорающие угли страшной болью напоминают о том, что счастье – было.
Ибрагим вспомнил далекие дни, когда он с юным шахзаде убегал из дворца в Манисе и они вдвоем шатались по лесу, стреляли дикого зверя, ночевали под деревьями. У них была одна палатка на двоих, и прохладными ночами они прижимались друг к другу, как когда то Тео прижимался к Нико в нищей рыбацкой хижине Парги. Но тут – другое. Если Нико радостно отзывался на прикосновения Тео, то Сулейман не допускал и мысли о каких то иных отношениях, кроме дружбы. Но Ибрагим знал – ему не померещился огонек в прекрасных глазах шахзаде, он видел все признаки любви, рвущейся навстречу его собственному чувству.
Однажды ночью Ибрагим проснулся. Вокруг палатки ветер играл палыми листьями, шуршал ими, подбрасывал, уносил куда то за деревья. Тихо перешептывались солдаты, охраняющие покой наследника престола. Полная луна светила так ярко с безоблачных небес, что даже в закрытой палатке не было полной тьмы, лишь мягкий полумрак, и шаловливые тени смещались, запутывая сознание. Эта игра ветра и теней заставила любовное томление юного Ибрагима вспыхнуть ярким пламенем, и он приник к Сулейману, нежно и настойчиво целуя пухлые губы, проводя пальцами по розовости безбородых еще щек, по широкому разлету бровей…
– Ложись спать, Паргалы, – сказал Сулейман спокойно, не открывая глаз. – Ложись спать. Сегодня длинная ночь, но завтра еще более длинный день. Он будет тяжелым, если не выспаться.
Ибрагим приник к плечу шахзаде, и плечи его дрожали от плача. Он был отвергнут.
– Ложись спать, – повторил Сулейман. И рука шахзаде бережно, но настойчиво оттолкнула молодого сокольничего.
– Мой повелитель! – пробормотал Ибрагим, задыхаясь в слезах. – Я… я… мой повелитель…
– Помни, Паргалы, я люблю тебя. – Тон шах заде был странно равнодушен в противоположность словам. – Люблю и всегда буду любить. Никого нет ближе тебя, Паргалы. Не забывай об этом.
Ибрагим понял. Их любовь должна быть тайной, она должна оставаться такой же дружбой, какой была до этой ночи. Будто и не было ничего, и не прозвучало никаких слов. Он должен был похоронить свои чувства глубоко в сердце, никогда не выказывать их. Потому что иное – невозможно.
Но он надеялся. О, как горячо он надеялся, каждый день вознося молитвы к стопам Аллаха! Мечтал, что когда нибудь невозможное станет реальностью.
Все, что получил Паргалы, лелея свою любовь, это брак с Хатидже Султан, сестрой Сулеймана. Политический союз, призванный ввести бывшего раба в правящую семью, придать ему высочайший из возможных статусов. Он стал великим визирем и зятем султана, но даже не обратил на это внимания. Ибрагим Паргалы по прежнему оставался рабом повелителя, и, что бы он ни делал, все мысли его принадлежали только султану. Султану и рыжей змее, которая отогревалась рядом с сердцем повелителя. Ибрагим строил мечети и дворцы, покровительствовал поэтам и ученым, раздавал деньги нищим и кормил нуждающихся. Но все это было – для султана. Каждая ложка похлебки в бесплатной столовой, поддерживающая жизнь многих и многих в громадном городе, была – во славу султана. Великий визирь на самом деле продолжал оставаться лишь тенью. Но тенью, которая способна отбрасывать множество других теней.
К жене Ибрагим был равнодушен, но регулярно посещал ее ложе, исполнял супружеский долг, старательно отыскивая в ее лице черты брата. Но Хатидже была слишком вялой, незначительной, незаметной, в то время как Сулейман не затерялся бы и в огромной толпе. Лишь в глазах было некое почти неуловимое семейное сходство, и Ибрагим бывало часами вглядывался в глаза Хатидже, воображая, что перед ним Сулейман.
У них даже родился ребенок, который, правда, вскоре умер – он был так же слаб, как и его мать. Ибрагим огорчился этим, но не слишком опечалился. Ребенок от нелюбимой женщины… Жаль только, что Хатидже Султан с трудом перенесла горе. Она так и не оправилась после смерти младенца, винила себя, а больше всех винила мужа.
Все дело в том, что, несмотря на внешнюю незначительность, Хатидже Султан была достаточно проницательна, чтобы увидеть, на кого направлены чувства Ибрагима. И она ревновала, тем более мучительно, что ее ревность была столь же бесполезна и бесплодна, как и любовь, испытываемая Паргалы. Когда умер младенец, она швырнула в лицо мужу обвинение:
– Если бы ты больше думал о нас, а не о моем брате, наш сын был бы жив!
Ибрагим посоветовал ей быть более осторожной в мыслях, а тем более в речах. Ему то все равно, но что подумает султан? И не пожелает ли он наказать того, кто высказывает подобную крамолу? Как может она, султанша, дочь султана и сестра султана, обвинять своего брата в подобных вещах? Ибрагим сделал вид, что не понял: Хатидже обвиняла вовсе не брата, а его самого. Конфликт утих, султанша затаила свое горе глубоко в сердце, но ее равнодушие к мужу сменилось стойкой неприязнью. Она даже пыталась просить у Сулеймана разрешения на развод, но султан настрого запретил и думать об этом. Государственные интересы превыше всего, а уж тем более – каких то женских капризов.
– У тебя будут еще дети, – сказал Сулейман, и больше Хатидже Султан не заговаривала с братом о разводе.
Ибрагим вздохнул. У рыжей бестии не умирали дети. Она рожала каждый год и лишь расцветала от этого. У нее уже четверо детей, а она сохранила все очарование юности и даже неловкость девочки, что придает ей еще большую прелесть в глазах султана.
Хуже всего было то, что Ибрагим понимал султана. Он понимал, как можно было безоглядно и безвозвратно влюбиться в эту некрасивую наложницу, совсем неискусную в любовной науке. Он сам иногда просыпался ночами и видел в небе не звезды, а зеленоватые прозрачные глаза, над которыми вилась рыжая прядь. В его душе они были едины: Сулейман и Хюррем. Где один, там и другая. Вот только Хюррем отвергала его еще обиднее, чем сам султан. Если повелитель признавал за Ибрагимом право любить, то рыжая наложница лишь посмеялась над чувствами Паргалы, хоть и высказал он их невнятно – всего лишь предложил свою преданность. Но Хюррем заявила, что преданность его должна всецело принадлежать султану, а вовсе не наложницам, пусть даже и самым любимым для султана. Ибрагим знал, что она поняла его, так же, как понял и Сулейман. И не просто отказалась ответить на его чувства, но посмеялась над ними. И любовь, которую Паргалы испытывал к повелителю и его любимице, смешалась с темной, сочащейся гневом и желчью ненавистью. Он не смел ненавидеть султана, и вся эта тьма должна была обрушиться на Хюррем. На рыжую змею, которая не переставая жалила сердце, вызывая мучительную, непрекращающуюся боль…
Шербет явно горчил, и Ибрагим недовольно поморщился. Наверное, кому то на кухне пришло в голову добавить в напиток освежающих трав, да положили слишком много. Нужно будет приказать, чтобы прекратили запихивать в его питье всякую дрянь. Если ему потребуется что нибудь оздоравливающее, то он сам обратится к лекарям, без разных доброхотов. Все же это, скорее всего, не на кухне, а кто то из евнухов перестарался. Эти гаремные слуги мнят о себе слишком много. Видно потому, что только им разрешено видеть султанских наложниц. Ибрагим давно заметил, что люди, причастные даже к самой крошечной тайне, начинают воображать себя весьма значительными.
Ибрагим вновь сделал глоток, и резкая боль в животе внезапно скрутила его так, что стало тяжело дышать.
– Охрана! – ему хотелось крикнуть, но воздуха не хватало, и из перехваченного судорогой горла вырвался только едва внятный хрип. – Охрана!
Его не слышали. За дверью было абсолютно тихо, и Ибрагим, мучась от боли, представлял, как охранники, торжественно стоя перед дверью, многозначительно переглядываются – у стражников всегда такой вид, будто они знают нечто, неизвестное более никому, о тех людях, которых охраняют. Может, оно даже так и есть. Кто знает, что могут увидеть и услышать стражники, которых привыкли считать и глухими, и слепыми, и немыми. А главное – абсолютно верными.
Да, стражники переглядываются, и ладони их покоятся на рукоятях мечей. А издалека доносится едва слышный шорох – кто то торопится по длинным коридорам, шелестя мягкими туфлями на тонкой кожаной подошве по каменным плитам дворцовых переходов. Может, это евнухи спешат исполнить приказы гаремных красавиц, а может, кого либо из прелестниц уже ведут на хальвет и золотая тропа в султанские покои стелется под ее стройными ногами, обещая дивные чудеса.
Ибрагим скрипнул зубами. Какой там хальвет! Он ведь хранитель покоев повелителя, он знал бы, если бы какую нибудь наложницу повели к султану. Нет, не будет никакой наложницы. Тем более что Сулейман полностью подчинился этой рыжей твари с зелеными глазами ведьмы.
Живот слегка отпустило, но Ибрагим почувствовал непреодолимый зов отхожего места. Внутри бурлило и бурчало, отрыжка болезненно и обжигающе прокатывалась по пищеводу, застревая около сердца. Ибрагим с трудом поднялся и пошел к двери. Ему удалось хлопнуть ладонью по резной филенке, и двери послушно распахнулись. Хранитель султанских покоев, потеряв сознание, упал на руки стражников.
– Хатидже… – выдохнул он.
– Сообщите султанше, – тут же отозвался один из стражников. – Паша зовет ее! И позовите лекарей!
Хатидже Султан, услышав о странной болезни великого визиря, лишь пожала плечами. Ее это не касалось. Ее дело – беречь чрево, наливающееся новой жизнью. А с отравлениями пусть разбираются стражники, слуги и соглядатаи султана и паши. Ну а если Ибрагим умрет… Хатидже отогнала эту мысль. Опасно даже мечтать о подобном. Но так бы хотелось надеяться!
Увы, мечтаниям султанши не суждено было сбыться. Ибрагим паша выздоровел и присоединился к войску султана, направлявшемуся в Венгрию.

Отредактировано tanzilyaartemova (28.01.2016 14:28)

А в Венгрии дела шли своим чередом. Огнем и мечом Сулейман прошел по стране, опустошая ее. В Стамбул потекли сначала ручьи, а затем реки добычи – золото и невольники. Небольшая армия Людовика изворачивалась, убегая от решающего сражения, покусывала османскую махину с боков, отъедая маленькие кусочки, но не в силах была не только остановить нашествия, но даже хоть несколько затормозить его. Уж очень неравны были силы. Людовик бесконечно писал всем европейским монархам, унижался и умолял, но его лишь обнадеживали обещаниями помощи, которой не суждено было дождаться.
– Когда нибудь и они будут стоять против османов один на один, как я сейчас, – предсказывал молодой король, тяжко вздыхая в предчувствии скорой гибели. – И они вспомнят о моей судьбе.
Пришли войска из Богемии и Моравии, но их было мало. Остальные венгерские вельможи предпочитали договариваться с турками, ожидая для себя торговых привилегий и новых богатств.
Людовик вновь писал, пророчествуя и угрожая, но письма его уже стали привычными, на них почти что не обращали внимания. Лишь понтифик вздохнул меж двух бокалов вина и кусочком куриной котлетки. И то вздох его был печалью о напрасно потраченном на Венгрию золоте, но не о печальной участи венгерского короля.
– Сын мой, что можем мы противопоставить султану? – спросил Климент VII у камерария. – Кто даст нам войско, если вдруг этот нечестивец Сулейман решит захватить Рим?
– В этом случае нам останется только одно – бегство, – ответил камерарий. – Сулейман слишком, слишком силен.
– Будем уповать на Господа. – Понтифик опустил голову. – На все воля Его.
Он подумал, что неплохо бы отслужить молебен другой, прося Господа о помощи. Хотя Климент и сомневался в действенности такого метода. Будучи наместником Петра на земле, он не слишком доверял молитвам и просьбам, обращенным к небесам. Господь суров, это известно. И если Он не пожалел Своего сына, отдав его на растерзание римским варварам, то пожалеет ли обычных людей, если волей Его будет преподать им урок? Понтифик не был уверен, что Рим так уж ценен для Господа, чтобы защищать его от османских полчищ. Но молебен все же не повредит.
А армии в Венгрии уже сошлись в решающей битве. Маленький городок Мохач, почти деревня, стал свидетелем катастрофы, постигшей войско Людовика.
Равнина представлялась Людовику очень удобной, чтобы атаковать османские войска конницей. У него было пять тысяч конных рыцарей, да еще столько же спешило из Хорватии к месту схватки. Дикие турецкие полчища должны были рассеяться в ужасе перед такой мощью – так думал молодой король. Пехота его была стойкой, да еще восемьдесят пушек могли навести страх на врага. Так что Людовик, не будучи уверенным в победе, считал, что сможет все таки дать хороший урок османам. Ну а если еще придет войско Яноша Запольяи, трансильванского князя, – а он клятвенно обещал! – то, возможно, с поля битвы побежит Сулейман, а его войска будут наступать на пятки своему повелителю. Немного удачи и помощь Господа – вот и все, что просил Людовик.
– Господь не оставит нас, – так он сказал своим военачальникам перед битвой. – Не может ведь Он оставить христиан и отдать победу неверным!
Все согласились. Ведь стоит османам победить – и вся Европа ляжет перед ними почти что беззащитной. Они получат слишком удобный плацдарм для разорения христианских земель. Господь не допустит подобного! Да и сам понтифик молится о победе венгерского короля. Не может ведь его молитва остаться без ответа!
– Климент больше переживает за свои деньги, чем за твою победу, – заметила королева Мария мужу.
– Какая разница! – резонно ответил тот. – Лишь бы слова, обращаемые им к небесам, были искренними!
В предрассветных сумерках армии подготовились к бою, и с восходом тяжелая конница христиан двинулась на османов, размахивая мечами. Правый фланг турецкой армии начал отступать, и Людовик возликовал. Он был прав: этим дикарям не устоять против настоящих христианских рыцарей! Все их предыдущие победы были случайны, да еще сыграло свою роль неумение военачальников. Но если правильно взяться за дело, то эти полчища, что подобно саранче обгрызают христианские земли, будут уничтожены, втоптаны в грязь и болотистую землю при Мохаче!
Он скомандовал, и пехота атаковала, поддерживаемая огнем всех пушек. Янычары встретили ее, и вот удивительное дело – не слишком то испугались пушечных залпов. А рыцари заходили за турецкой конницей все дальше и дальше, пока не стало слишком поздно: в бой вступили османские пушки, и было их не восемьдесят, как у Людовика, но три сотни. Откуда то вынырнули стрелки с мушкетами, затем еще всадники, и еще… Турецкие воины множились прямо на глазах, и христианская армия, объятая ужасом, начала отступать к Дунаю.
Холодны воды Дуная, и даже в летний полдень, в самый знойный день от них веет прохладой. Равнодушны воды Дуная, и все равно им, кого принять в свои объятия – турецкого ли, христианского ли воина, – одинаково спокойно обнимут его волны, убаюкают и схоронят на илистом дне.
Всадники Людовика бежали в панике, пехота продолжала сражаться. Кровь лилась рекой, и болотистая земля у Мохача покраснела. При каждом шаге на поле битвы раздавался всхлип – будто плакали христианские вдовы, – и под сапогом проходящего солдата поднимался кровавый фонтанчик.
Солнце поднялось к зениту, и тени стали коротки, почти не видны. Все было кончено для Венгрии и для молодого Людовика. Армии христиан не существовало более, тех, кто не погиб, добивали после. Пленных не пощадили, их даже не взяли рабами. Двадцать пять тысяч воинов, сражавшихся с именем Христа, упокоились при маленьком городке Мохач. Против них была вчетверо большая армия, славящая Аллаха. Центральная Европа легла перед Сулейманом, готовая к завоеванию.
А Янош Заполняй, на чью помощь так рассчитывал наивный молодой король, даже не двинулся к Мохач у из своей Трансильвании. Ему это было незачем, ведь к чему сражаться с султаном, чтобы королем продолжал оставаться Людовик, если можно получить из рук османов венгерскую корону для себя?
Через две недели после сражения при Мохаче пала Вуда, столица Венгрии, и Сулейман заторопился домой. Он еще не видел своего младшего сына, рожденного Хюррем во время венгерского похода. Он соскучился по своей чаровнице, по своей любимой колдунье с рыжими волосами. Да и дела империи требовали его личного присутствия в столице.

* * *

Султан не сразу узнал Топкапы по возвращении, да и вся столица изменилась. Те, кто писал ему о расточительстве Хюррем, были правы без сомнения: огромные деньги потратила она на переустройство города и дворца. Вместо деревянных домов вознеслись каменные, отремонтированные мостовые украшали улицы, в порту кипела жизнь – разгружались тяжелые суда… Ну а дворец и вовсе стал похож на волшебную сказку, и дворцовая гвардия гордилась новыми казармами и новыми привилегиями.
Удивительнее всего для Сулеймана стало открытие: казна государства вовсе не была пустой. Он рассчитывал, что с помощью Искандера Челеби Хюррем сможет поддержать порядок во дворце и городе, ну а затем можно будет вернуть долг казначею из добычи, взятой в походе. Добыча была богатой! Но казна не была должна дефтердару ни единого акче. Вообще никому не была должна! Более того, она была полна золота, и добыча из Венгрии не наполнила, но преумножила ее богатство.
– Надо бы обязать всех женщин учиться, – заметил Сулейман в беседе с шейх уль исламом. – Посмотрите, чего добилась Хюррем Султан, посещая мою библиотеку.
– Не дай Аллах, повелитель! – воскликнул шейх уль ислам. – Султанша – счастливое исключение, она удивительна и неповторима. Она очень умна, но при этом любит вас и всецело вам предана. Но представьте, что подобную власть дадут всем женщинам! Ведь далеко не все они столь преданы и честны. Как же тогда мужчины будут управлять ими?
Сулейман задумчиво кивнул.
Для Стамбула наступал золотой век, время величия. На рынках продавали и покупали, золото и серебро лились нескончаемыми потоками. Военные походы были успешны, и османская армия покоряла все новые и новые земли. Никто не сомневался, что когда нибудь Сулейман исполнит заветную мечту и намаз прозвучит в самом сердце христианства, в самом Риме, у подножия престола святого Петра.
Ну а сам Сулейман наслаждался безоблачным счастьем в объятиях своей рыжей колдуньи, и ее зеленоватые глаза были единственным морем, в которое он желал окунаться, а пышные локоны – единственным одеялом, согревающим его тело.

* * *

Народ на базаре волновался. Люди не столько покупали и продавали, сколько разговаривали, а это всегда опасно. Чем больше разговоров – тем больше вероятность, что вспыхнет бунт. Люди ведь всегда найдут повод для недовольства. Не одно, так другое. То солнце слишком жаркое, то дожди слишком мокрые. Такова уж натура человеческая, не могут люди ценить то, что имеют.
Владельцы таверн и небольших палаток, где подавали только шербет и лукум, возносили хвалу Аллаху – такой был спрос на их нехитрую еду. Ведь известно, что чем больше разговоров, тем больше мучит людей жажда, тем больше им требуется пищи. Те, у кого в кошельках звенели серебряные акче, а то и золотые султани, заходили в таверны, ели жирный рассыпчатый плов, который с утра до ночи готовили повара, обливаясь горячим потом над котлами, суп из молодого барашка, а гурманы заказывали еще и имам баилди – на базаре болтали, что это блюдо, приготовленное из баклажан с рубленым мясом, так понравилось имаму, что он упал в обморок от удовольствия. Ну а те, у кого карманы были пусты и акче долго разыскивали друг друга в ветхих мешочках, присаживались за столы из неструганых досок прямо на улице, под палящим солнцем, пили прохладный шербет, заедая его сладким лукумом. Если же сладости тяжело ложились на желудок или с деньгами было совсем туго, то заказывали плов из дикорастущей фасоли, запивали его айраном, угощались кёфте, приготовленным из чечевицы, смешанной с луком и петрушкой. Аги, обслуживающие посетителей, сбивались с ног, бегая с подносами от стола к столу.
Но главным были не блюда, что подавались на столы, пусть даже самые вкусные, приготовленные из отборного мяса, сочных овощей, политые жгучими, вызывающими жажду, соусами, а разговоры, что велись между глотками пищи. Стамбул гудел от разговоров, как потревоженный пчелиный рой, и так же был готов броситься, жаля в ярости всех подряд, забыв, что за этим последует неизбежная смерть.
– Вчера ночью опять янычары разгромили несколько кабаков, – говорил богатый купец, торгующий венецианскими тканями, отодвинув миску с гранатовым соусом и облизывая деревянную ложку, блестящую от жира. Купец был толст, его щеки отливали алым, и лекари, находя у него излишнее полнокровие, предостерегали от жирной пищи, тяжелой для желудка. Но все без толку, торговец тканями любил поесть. – Говорят, что всех, кто там был, бросили в темницу.
– Это правда, – подтверждал его товарищ, известный в столице ювелир, отправляя в рот очередную порцию сардин, запеченных в виноградных листьях. Крошки рыбы запутались в его курчавой бороде, причудливо разукрасив ее. Ювелир, в противоположность приятелю, был худ, как щепка, и сутул, как кочерга. – Скоро не останется в Стамбуле кабаков, которые открывали бы свои двери ночным гулякам.
– Вот и хорошо! – Торговец тканями окинул взглядом стол и задумчиво подцепил ложкой кусочек баклажанов. – Аллах запретил подобные гульбища. А уж о непотребных девках и вовсе речи нет. Их всех давно пора изгнать из Стамбула, чтоб не соблазняли правоверных, не вводили в грех.
– Хорошо то оно хорошо, – вздохнул ювелир. – Да вот только не слишком… Ты слышал, эфенди, что делают с теми, кого поймали в этих кабаках с девками?
– Как обычно – пятьдесят ударов палкой, а особо злостных, кто сопротивлялся или оскорбил кого, или пьян был не в меру, на галеры ссылают, – лениво отозвался торговец тканями, тщательно пережевывая баклажан и высматривая на блюде кусочек колбасы порумянее.
– Да если бы! – Ювелир покачал головой и наклонился к приятелю, зашептал жарко, дыша ему в лицо рыбой и тягучим томатным соусом. – Я слышал, что палкой бьют только тех, кого не застали с женщиной. А если видели, что женщина даже за столом сидела, то наказание уже другое, совсем другое!
– И какое же? – Торговец тканями углядел колбасу, жадно отправил в рот, даже зачавкал от удовольствия.
– Кастрируют! – Ювелир изобразил пальцами ножницы. – Причем как есть все напрочь отрезают, чтоб, значит, грешить было нечем!
Торговец тканями подавился куском колбасы, тяжело закашлялся, лицо его налилось багровой синевой, глаза выпучились. Приятель услужливо похлопал его по толстой спине, туго обтянутой полосатым кафтаном.
– А еще говорят, что лекарям запрещено перевязывать раны, потому что дурные мысли должны выйти вместе с дурной кровью, а если перевязать, то дурные мысли так и будут бродить в голове и человек по прежнему будет нарушать заповеди!
– Да о чем ты говоришь?! – с трудом ответил торговец тканями. Он шумно дышал, глаза его покраснели от прилива крови. – Как он может нарушить заповеди, если все отрежут? Ему ведь и нарушать будет нечем!
Ювелир тоненько засмеялся и налил шербет в две чаши.
– Как ты прав, друг! Как же ты прав! Нечем… – Он продолжал смеяться и в свою очередь закашлялся, разбрызгивая вокруг шербет. Торговец тканями гулко ударил его по спине, да так, что над плотным шерстяным кафтаном даже поднялось облачко пыли.
– Вот именно, – веско сказал торговец тканями и тоже отхлебнул шербет. – Это все болтовня, досужие сплетни тех, кому нечего делать. Неудачники только тем и занимаются, что разносят сплетни по базару.
– Ой, не говори, друг, – покачал головой ювелир. – Так то оно так, но посмотри вокруг – скольких людей не видно на рынке. Как раз тех, кто любил заглядывать в такие кабаки.
– Значит, в темнице сидят, – твердо ответил торговец тканями. – Где ж это видано, чтоб кастрировали за посещение кабака? Да такого наказания и вовсе нет! Говорить о подобном – значит клеветать на справедливость и законы нашего султана. Как у тебя язык то повернулся?
– Я тоже так сказал, когда впервые услышал. – Ювелир придвинулся к приятелю еще ближе, защекотал бородой его ухо. Две рыбные крошки упали на богатый кафтан торговца тканями, и тот недовольно поморщился. – Да только правда это. Говорят, что делают такое по приказу самой Хюррем Султан. Ты слышал, что она строит новую мечеть? Ну вот… Говорят, что наша султанша желает, чтобы в столице была чистота нравов, как положено истинно мусульманской империи. Говорят, что в Стамбул приезжают множество иностранцев, есть и послы, а есть и лазутчики. И султанша не хочет, чтобы в странах неверных говорили о том, что в нашей столице мусульмане забыли о законах пророка и не чтут Коран. Наша султанша – она ведь очень, очень привержена исламу, истинная мусульманка!
Ювелир даже закатил глаза в восхищении. Но впалые щеки его были покрыты нервными фиолетовыми пятнами, а руки подергивались, выдавая страх. Дело в том, что он тоже изредка заглядывал в заведения с непотребными девицами. Жена его была стара, но ювелир не хотел обижать ее, приведя в дом молодую рабыню. Вот и заходил развлечься иногда, замаливая потом грехи, жертвуя в мечетях большие деньги. Он знал, что нарушает законы ислама, но плоть слаба, а мечетям всегда нужны деньги, где ж их взять, если все вдруг станут белее снега?

* * *

Стамбул волновался, и это обеспокоило Сулеймана. Слухов было множество, но уже не было Ибрагима, который мог бы с легкостью справиться с любым бунтом, а уж тем более волнением. Хуже всего, что говорили о Хюррем Султан, обвиняя хасеки в неоправданной жестокости. Конечно, законы ислама требуют наказывать виновных в их нарушении, но для всего есть предел, в том числе и для наказания. То же, что происходило в Стамбуле, не имело ни пределов, ни прецедентов. Таких наказаний просто не могло быть. Но они – были. И виной этому, если верить рыночным сплетням, была Хюррем Султан.
Сулейман начал подумывать о том, чтобы выслать Хюррем из столицы. Пусть едет со старшим их сыном в провинцию. Народ успокоится, и все наладится постепенно. Однако лишившись Ибрагима, он не мог представить себе жизни еще и без Хюррем. И тогда он сделал немыслимое – задал ей прямой вопрос. Ответ был столь же прямым:
– Я не настолько глупа, мой султан, чтобы позволять себе подобную злобу по отношению к твоим подданным. Даже если бы они того заслуживали. Но они не заслуживают.
И султан поверил жене. Ей не было смысла лгать, ведь никакого наказания ей не грозило. Но что же тогда происходит?
Хюррем Султан, узнав, в чем ее обвиняют и что в эти обвинения был готов поверить сам султан, взволновалась. Эта история с кастрациями была очень некстати. От такой мелочи зависела судьба ее сына, ее обожаемого Мехмеда. Если раньше Хюррем мечтала о мести, жаждала уничтожить саму Османскую империю, чтоб даже памяти о ней не осталось, то теперь желания ее изменились. Она мечтала о троне для своего сына. Мечтала, что когда нибудь Мехмед унаследует это гигантское государство, станет великим султаном и имя его прославится в веках. Матери всегда забывают о себе, когда речь идет о детях…

* * *

Мягкие вечерние сумерки окутывали султанский сад. Ароматы цветов казались более яркими, чем при свете солнца, – жаркие лучи опаляли, наполняли сад мелкой сухой пылью, а в сумерках скрывалась нежная прохлада, разносящая цветочную сладость окрест.
Султан прогуливался по аллеям вместе с Хюррем и радовался спокойствию, окутывающему сад. Любимая была рядом, ее зеленые глаза светились счастьем, а что еще нужно человеку? Душа Сулеймана успокаивалась, боль, поселившаяся внутри, утихала.
– Ступай тише, мой султан, – вдруг шепнула Хюррем, беря Сулеймана за руку. Она тут же повелительно взмахнула стражникам, неотступно следовавшим за ними, приказывая остановиться.
– Что случилось, мое счастье? – удивился султан.
– Тише, тише, не спугни, – улыбнулась Хюррем. – Мы здесь на охоте. И наша дичь очень чувствительная к малейшему шороху.
Султан послушно замер. Своей супруге он доверял всецело. Из за пышно разросшихся кустов рододендронов послышались голоса. Сулейман поднял брови – он узнал свою сестру, Шах Султан, и ее мужа, Лютфи пашу, великого визиря империи.
– Я счастлива, муж мой, что вы послушались меня и поступили как должно, – говорила Шах Султан.
– Не знаю, так ли это, – отвечал великий визирь, вздыхая. – Меня мучат сомнения. Может быть, следовало поступить иначе. В конце концов, какая нам разница, кто из шахзаде займет престол? Тем более что брат ваш находится в добром здравии и смерть ему не грозит.
– Ну мало ли! Сейчас не грозит, а завтра – кто знает! – смеясь, воскликнула Шах Султан. – Поверьте, так будет лучше. Опорочив Хюррем в глазах Стамбула и самого султана, мы только выиграем. А Мустафа будет нам благодарен. Вы же хотите сохранить свой пост? Остаться великим визирем и при следующем султане?
Сулейман услышал достаточно. Он было хотел шагнуть вперед, поднять шум, немедленно повелеть стражникам схватить непокорную сестру и ее мужа, посмевших устраивать заговор, но Хюррем положила ему на плечо ладонь, и султан остановился.
– Не нужно, – сказала султанша. – Не нужно шума. Не нужно, чтобы кто то знал о подобных настроениях в семье. Все сделаем тихо.
На следующий день Лютфи паша отправился в ссылку, в далекую Диметоку, а Шах Султан развелась с ним. Две дочери паши, Эсмехан Бахарназ Султан и Неслихан Султан, остались с матерью, и султан обещал лично заняться устройством их судьбы. Шах Султан было строго наказано вести себя тихо, чтобы не последовать в отдаленную провинцию, где дочерей ее отдадут замуж за незначительных чиновников. Больше сестра султана не пыталась заниматься политикой.

* * *

Сулейман покровительствовал искусствам, и как то в голову ему пришла удивительная мысль: почему бы не поручить какому нибудь хорошему художнику написать портрет возлюбленной супруги. Ведь это несправедливо, что женщины Европы красуются на многих портретах, а его прекрасная Хюррем не имеет ни одного. Да, такой портрет нельзя было бы показывать, он должен был бы оставаться в стенах гарема. Но для истории…
В последнее время Сулейман нередко задумывался о том, как оценят его правление в далеком будущем. Что скажут о нем потомки?
К его удивлению Хюррем категорически отказалась от портрета. Ее никак не удавалось уговорить. Даже когда султан сказал, что лично испросит разрешение у шейх уль ислама и в этом не будет никакого поругания веры, Хюррем стояла на своем.
– Почему ты не хочешь, чтобы художник написал твой портрет, любовь моя? – поинтересовался Сулейман. – Это хороший художник, а я хотел бы иметь перед глазами твое изображение.
– Тебе не нужно мое изображение, ведь у тебя есть я, – ответила Хюррем Султан.
– Да, есть. – Сулейман дотронулся до ярких рыжих волос, поправил ожерелье, отягощавшее нежную шею. – Но все же – почему? Я хотел бы понять.
– Это будет неправда. – Хюррем Султан покачала головой, и массивная подвеска вновь сползла чуть в сторону, что вызвало у Сулеймана улыбку – его любимая жена обожала драгоценности, но так и не научилась носить их. Всегда у нее что то сбивалось, переворачивалось. Удивительно, но в этом было непередаваемое очарование, куда как большее, чем у других женщин.
– Неправда? – задумчиво переспросил султан.
– Да! Неправда! – Рыжие пряди взметнулись и опали, когдаХюррем Султан кивнула. Сулейман завороженно следил за игрой ее лица, волос, движениями тела. – Конечно, неправда. Как может быть правдой рассвет, изображенный на картине, если он давно сменился днем, вечером, а потом и ночью? Если наступил новый рассвет, множество новых рассветов, и ни один из них не был похож на тот, что мертво застыл на полотне? Как может быть правдой румянец, который исчез годы и годы назад? Нежность кожи, сменившаяся морщинами? Как я смогу жить, глядя на портрет, который убил и приколотил гвоздями к холсту единственный миг моей жизни, украв его у меня?
– А если портрет будет красив?
– Это неважно, – отмахнулась Хюррем Султан. – Это ведь мертвая красота, красота, которой не существует. Есть только одна я, вот тут, перед тобой. Все остальное – ложь, красивая или безобразная – неважно.
– Но художники все равно напишут твои портреты, – улыбнулся Сулейман. – Даже если ты не будешь позировать им, они напишут по описаниям или по воображению. Говорят, Тициан уже сделал это, и существует твой портрет его кисти.
– Пусть. – Хюррем Султан серьезно смотрела на повелителя. – Это не мой портрет. Это портрет Тициана. Знаешь, я долго думала над этим и поняла, что все художники пишут только себя. Так или иначе, но только себя, если не изображение свое, то душу. Даже Синан ага, который строит для нас такие великолепные мечети и мосты. Он ведь тоже строит – себя!
– Но красота мечети, которую он построил по твоему заказу, говорит о красоте твоей души. – Сулейман внимательно слушал жену. Она часто поражала его своими рассуждениями.
– Нет! – Вновь взлетели и опали рыжие пряди. – О красоте моей души говорит лишь величина этой мечети, а все остальное – это красота Синана аги.
– А о чем же тогда говорит величина Сулеймание? Ведь это – самая большая мечеть Стамбула. – Сулейману стало любопытно. – Тоже о красоте души Синана аги и моей щедрости?
– О нет! Сулеймание говорит о твоем величии, о великом султанате, о непобедимости Османской империи! – воскликнула Хюррем Султан. – Твоя щедрость – это совсем другое дело. Хотя и в это величие Синан ага вложил свою душу, но она является частью, а не целым.
Хюррем Султан вдруг засмеялась – россыпь хрустальных шариков по серебряному подносу.
– Ты знаешь, повелитель души моей, сердце мое, любовь моя, ты знаешь, что я оставлю в наследство? Не драгоценности и золото. Не поместья. Не дворцы. Даже не эти великолепные постройки Синана аги и другие, за которые я не скупясь отдавала золото. Я оставлю мечту! Художники будут изображать меня красивой и безобразной, значительной и ничтожной, величественной и униженной – и все они будут ошибаться. Но они будут мечтать. И все, кто увидит эти портреты или хотя бы услышит обо мне, тоже будут мечтать. Мечта – вот мое главное наследство!
– Что ж, людям нужны мечты, – согласился Сулейман. – А что же оставлю в наследство я? Империю?
– Нет, повелитель, – покачала головой Хюррем Султан. – Империя была до тебя, будет и после. Ты оставишь потомкам куда как больше. Ты оставишь им – величие.
Она опустилась на колени и почтительно поцеловала руку своего возлюбленного, обожаемого мужа, великого султана Сулеймана Великолепного, прозванного Кануни, повелителя всего мира. А Мухибби написал:

Я – голос тростника! Я, право, был бы рад,
Как соловей, сладчайших песен звуки
Тебе дарить сто тысяч лун подряд,
Когда душа, сгорая от разлуки,
Как мотылек, в огне надежд дрожит.
Не стоит удивляться этой муке.
Извечно к Мекке обращен магнит,
Мой взор к тебе прикован неотрывно,
Так отчего ж душа моя болит?
Вздыхаю, жду и плачу непрерывно:
Ужели я с тобой не буду слит?
Ужель умру от жажды этой дивной?

* * *

– Ну почему? Почему, почему, почему? – Шахзаде Баязид вышагивал по покоям, разбрасывая вещи. Гнев душил его, сжимал сердце до боли. – Почему так, Яман?
Яман ага, много лет служивший молодому шахзаде, терпеливо вздохнул и подобрал серебряный кубок, откатившийся в угол. Поставил кубок на столик, смахнул пыль с драгоценных кабошонов.
– Шахзаде, не нужно так волноваться, – улыбнулся ага. – Ну что вы, прямо как маленький. Не пристало вам, сыну великого султана, так себя вести.
– Не говори со мной, как с младенцем! – Баязид швырнул в сторону наставника поднос с фруктами.
Металл яростно загремел по каменному полу, во все стороны раскатилась хурма, пышная виноградная гроздь неприятно шмякнула, налетев на ножку стола. – Все мне говорят, как надо себя вести, все указывают мне мое место! А где мое место, Яман? Я думал, что – рядом с повелителем! Я надеялся на его любовь! А что в результате?
– Наш султан любит вас, шахзаде, – немедленно отозвался слуга. – Как же иначе! Вы – лучший из его сыновей. Вы так похожи на него!
– Разве? – Баязид горько рассмеялся. – Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Но я уже не тот малыш, который верил в сказки. Я вижу то, что вижу. Селим получил Манису, а меня отправили в Конью! Потом меня отправили в Кютахью. Ладно, пока был жив брат Мустафа, это все можно было терпеть. Он – старший сын, тут ничего не поделаешь. Но теперь то, теперь! Мустафы нет. А я все еще не в Манисе. Теперь я должен управлять Амасьей! Всем известно, чем закончилось для Мустафы пребывание в этом санджаке. А Селим – престолонаследник. Тот самый Селим, который всегда проигрывал мне в бою на мечах. Селим трус. Селим пьяница.
– Не стоит так говорить о своем старшем брате, – заметил Яман ага. – Вы должны относиться к нему с почтением, как это требуют наши традиции.
Баязид зарычал и ударил кулаком подушку. Шитая золотыми цветами ткань лопнула, и в стороны полетели перья.
– Традиции… – зашипел шах заде. – Традиции…
Традиции великой империи османов давно стояли Баязиду поперек горла. Именно они не давали ему дышать, не позволяли занять подобающее его заслугам и талантам место. Традиции требовали, чтобы все лучшее получали старшие братья, а его очередь всегда была последней. Нет, если точно, то предпоследней. Последним был Джихангир, но его Баязид не принимал в расчет – младший брат был калекой, горбуном, и никак не мог претендовать на престол. Такого султана не примет народ, такому султану не подчинятся янычары. Больше всего Баязиду хотелось занять место старших братьев – Мустафы и Мех меда. Но они были недосягаемы, как звезды, и Баязид не мог соревноваться с ними. Кто же соревнуется со звездами? Ими можно только любоваться издали, вздыхая от дивной красоты сияния с ночной небесной ткани. Правда, иногда Баязид думал, что мог бы вполне дотянуться и до этих звезд. Но сначала нужно было устранить одно препятствие – Селима.
Селим был помехой с самого детства. Сколько Баязид себя помнил, Селим был на шаг впереди, отодвигая его на задний план во всем, начиная от ласк матери и заканчивая вниманием отца. Селим первым получил меч, Селима отец брал с собой в военные походы, оставляя Баязида тосковать во дворце, Селима обучали управлению государством, тогда как Баязид должен был играть с Джихангиром, будто совсем маленький…
Все по традиции. Селим старше, значит, он первый.
Но Баязид знал правду. Селим вовсе не был лучшим. Баязид всегда побеждал его. Всегда. Когда они дрались, Селим часто просил пощады – он боялся боли, Баязид же не боялся ничего. Но Селим был хитер. После драк он жаловался матери, демонстрировал свои синяки отцу, и Баязид оказывался виноватым. Это было очень обидно.
Баязид знал, что если бы Селима не было, то и мать, и отец любили бы его больше. Это он был бы рядом с отцом во время походов, ему бы доставались ласки матери. Ну а потом, возможно, ему удалось бы и до звезд дотянуться. Ведь не такие они недоступные, как кажется на первый взгляд.
– Я знаю, что наш отец хотел видеть на своем троне Мех меда! – Баязид топнул ногой, как маленький ребенок, требующий сладости. – Яман, Мехмед давно в могиле, Мустафа казнен, почему же отец даже не смотрит на меня?
– Вы ошибаетесь, шахзаде. – Ага был терпелив, как всегда. – Я думаю, что повелитель видит в вас своего преемника.
– Тогда почему я столько лет гнил в Конье, потом в Кютахье, теперь вот в Амасье, когда санджак престолонаследника столько лет занимал никчемный Селим? Правда, сейчас он не в Манисе, но ведь он объявлен наследником трона!
– Не такой уж он и никчемный, – пробормотал Яман.
– Что ты сказал?! – В глазах Баязида полыхнуло такое бешенство, что слуга попятился.
– Я говорю, что повелитель дает вам возможность доказать свою преданность, поэтому вы и находитесь здесь, в Амасье. Это очень важный санджак, вам должно быть это известно, – сказал наставник. – Вы же знаете, что вас обвиняют в излишней порывистости, вашим решениям зачастую не хватает взвешенной мудрости возраста.
Баязид резко шагнул вперед. Ага втянул голову в плечи, сжимаясь. Нрав шахзаде был крут, и слуга не раз получал оплеухи, о которых предпочитал умалчивать, не признаваясь никому, что молодой наследник настолько не ценил его. Напротив, Ямал всегда утверждал, что шахзаде Баязид слушает его советы, и вообще не принимает никаких решений, не обсудив их предварительно с ним. В свое время это помогло Яману аге добиться благосклонности Хюррем Султан. Великая султанша заметила скромного агу, дала ему важное поручение, и Яман ага верой и правдой служил ей, впрочем, отнюдь не бескорыстно. Так что когда на шахзаде находили приступы ярости и он крушил все вокруг, не забывая и о верном старом слуге, тот молчал, но помнил о каждом ударе, о каждом неуважительном слове, о пренебрежении советами. У него была очень хорошая память.
– Что ты там бормочешь о мудрости возраста? – крикнул Баязид. – Посмотри на себя, Яман! Твоя голова уже припорошена снегом, но в ней гуляет ветер. Твои мозги размякли, а глаза утратили зоркость! С возрастом к тебе пришла лишь слабость, но никак не мудрость! Дурак останется дураком, сколько бы лет ему ни было, и ты – пример тому!
– Как скажете, шахзаде. – Ага поклонился с почтением, которого не испытывал. В душе его тлела ненависть, замешанная на презрении. Этот мальчишка, которому так много было дано от рождения, так мало ценил открывающиеся перед ним возможности, не умел ими воспользоваться. Зато всегда требовал, требовал и требовал, будто имел на это право, будто был самим великим повелителем, султаном всего мира!
– Последний раз спрашиваю, Яман, со мной ли ты? Пойдешь ли ты моей дорогой до самого конца, каким бы этот конец ни был? – Баязид гордо выпрямился, упер руку в бок. Золотое шитье кафтана переливалось в лучах солнца, падающих из окна, драгоценная брошь на чалме сверкала, ослепляя глаза. – Что скажешь, старый слуга?
– Ваш путь – мой путь, – ответил Яман ага, еще раз почтительно кланяясь. – Я пойду с вами, куда бы вы ни шли.
Мысли аги при этих словах были мутными, как вода в заболоченном озерце – подернуты ряской, под которой скрывалась зеленоватая, дурно пахнущая жижа, густо насыщенная тиной и гнилыми водорослями. Яман прикрыл глаза, чтобы шахза де не смог заглянуть в глубь его души – не зря ведь говорят, что в глазах человека отражается все, о чем он думает. Слуга давно научился скрывать свои мысли ото всех, а иногда даже от самого себя.
– Нас осталось только двое, – рассуждал тем временем Баязид. – Я и Селим. Больше у нашего повелителя нет сыновей, некому претендовать на престол. Если не будет Селима, то я окажусь единственным, кто может занять трон. Других не будет. И не должно быть. Так правильно. Справедливо.
Яман ага спрятал кривую усмешку. Несмотря на свою храбрость, воинственность, умелое владение оружием, любовь народа и янычар, шахзаде Баязид иногда проявлял поразительную недальновидность, чтобы не сказать глупость. Из такого человека никогда не получится выдающийся государственный деятель. Да разве можно доверить великую Османскую империю тому, кто только и умеет, что мечом махать, но не утруждает себя даже самыми простыми размышлениями? Вот как сейчас. Он думает, что, устранив брата Селима, сможет воссесть на трон отца и к этому не будет никаких препятствий. Но ведь султан жив. Более того, находится в добром здравии. А шахзаде, считая себя единственной надеждой династии, забывает о внуках султана. Ведь у Селима есть дети. Да и у самого Баязида есть сыновья. Любой из этих малышей может стать наследником повелителя – если на то будет его воля. И такой глупец считает себя единственной надеждой династии! Да убережет Аллах династию!
У аги было собственное мнение о достойном претенденте на престол. Конечно, жаль, что уже давно нет шахзаде Мех меда – он был бы хорошим султаном. Хотя кто знает… Мех мед успел проявить себя как неплохой государственный деятель, у него был живой ум и смелый нрав, но вот что касается придворных интриг – шахзаде был так наивен и прост, что с трудом верилось, что его мать – сама Хасеки Хюррем Султан, мастерица хитросплетений. Что касается Мустафы, то этот шахзаде всегда был игрушкой женщин и чиновников, слишком падкий на любовь окружающих, он делал все, чтобы эту любовь заслужить и поддержать. Недопустимо для правителя. Именно излишняя любовь окружающих и нетерпение привели Мустафу к бунту и смерти. Но и его уже нет, так что и эту кандидатуру можно не рассматривать. Выбирать приходится из двух оставшихся: Селима и Баязида…
Яман укоризненно покачал головой. Выбор не слишком хорош. Но уж если так, то лучше остановиться на Селиме. Ага знал, что многое, что говорят о шахзаде Селиме, вовсе не является истиной, а представляет собой лишь досужие сплетни, умело подогреваемые недоброжелателями наследника. Тот же Баязид кричит на всех углах, что брат его – никчемное существо, алкоголик и женолюб. Но на самом деле Селим пьет не больше, чем любой другой мусульманин не слишком праведной жизни, а что касается женщин – так ведь для этого и существуют гаремы. Возможно, было время, когда Селим излишне усердно посещал гарем. Однако это вполне понятно – у шахзаде долго не было детей, не удивительно, что он прилагал все старания для появления наследников.
Правда, был у Селима один недостаток, из за которого его недолюбливали янычары: шахзаде не отличался воинственностью. Он был обучен приемам боя, как и положено наследнику империи, он мог командовать армиями, но душа его принадлежала не войне. Селим любил писать стихи и самое увлекательное сражение с легкостью променял бы на несколько стихотворных строк. Что ж… для войны есть военачальники.
– Бисмилляхи Рахмани Рахим! – прошептал Яман ага. – С именем Аллаха Милостивого и Милосердного!
Он принял решение. Уединившись, Яман написал письмо. Как честный человек, он ничего не приукрасил, а изложил лишь все события, разговоры и собственное мнение на этот счет. Закончив, некоторое время подумал – стоит ли подписывать такое письмо. С одной стороны, простая вежливость требовала этого, учитывая, кому было адресовано письмо. Но с другой стороны – вдруг послание попадет в чужие руки, тогда придется положить седую голову на плаху. Яман решил обойтись без подписи. Тот, кому он писал, должен понять… Ну а в нужное время Яман всегда сможет доказать, что именно он – автор этого письма. Если такое время придет. Пока же лучше побыть в тени… Иншалла!
Закончив писать, Яман ага положил свиток в футляр и направился напоиски гонца. Случайному человеку довериться было невозможно, и отправлять письмо с гонцами, что обычно перевозили письма шахзаде, тоже было нельзя. Но был у аги один человек, который обязательно сделает все, как нужно. Особенно если ему хорошенько заплатить.
Взвесив на ладони тяжелый кошелек, Яман ага вздохнул. Конечно, золота жалко. Но еще придет время, и это золото вернется к нему, многократно умножившись. Ямал истово верил в это.
После встречи с верным человеком и расставанием с золотом Яман ага долго сидел в саду в раздумьях. Он все перебирал возможные варианты, раскладывая их перед мысленным взором, как сложную многоцветную мозаику. Но из всего хитросплетения цветов все время выскакивало только одно имя. Только одно…
– А’узубиллях! – Яман ага кивнул сам себе и направился во дворец. – Прибегаю к защите Аллаха!
У него было много дел, дворец нуждался в управлении, множество слуг требовали строгого руководства, а на шахзаде рассчитывать не приходилось – он ни на что не обращал внимания. Все мысли наследника занимал трон и война. Больше ни до чего ему не было дела. К тому же шахзаде Баязид считал Амасью недостойной своего внимания, ведь это не был санджак престолонаследника. А дворец в Амасье так и не стал ему домом, не стал его дворцом, а лишь временным пристанищем. Единственное, чем нравилась Амасья шахзаде, – была возможность собрать сторонников, ведь в этом санджаке была еще жива память о его брате Мустафе, задушенном по приказу султана. Баязид был уверен, что бывшие сторонники Мустафы примкнут к нему и это поможет избавиться от Селима, откроет путь к трону.
Яман ага скользящим шагом торопился по дворцовым коридорам, а мысли его были тоскливы и мрачны, как тучи, собирающиеся на низком зимнем небе Амасьи, тучи, беременные бурей.

* * *

Шахзаде Селим смотрел в сторону, его взгляд соскальзывал то на пухлые подушки, украшающие диван, то на венецианскую вазу с фруктами, уютно пристроившуюся на столе, то на высокие подсвечники, увенчанные толстыми белыми свечами. Он смотрел куда угодно, только не в глаза великого визиря. Мехмед Соколлу тонко усмехнулся в бороду. Он знал эту привычку наследника – если тот собирался сказать нечто важное, то всегда избегал прямого взгляда. Впрочем, как и прямых слов. Злые языки приписывали такие манеры врожденному коварству шахзаде, как же, он ведь сын Хюррем Султан, а та славится во всем мире своими ловкими кознями и шутками, которые непременно заканчиваются чьей то казнью. Но Соколлу знал правду: Селим вовсе не был коварен, а лишь очень неуверен в себе. Принимая тяжелые, кровавые решения, он всегда мучился и сомневался в собственной правоте. Качество не слишком приемлемое для будущего повелителя Вселенной, но в то же время довольно полезное. Кто знает, сколько невинных жизней в будущем сохранится из за того, что шахзаде Селим способен слышать голос совести.
– Послушай, Соколлу, – наконец заговорил Селим. – До меня дошли неприятные слухи. Я беспокоюсь.
– Что могло огорчить вас, мой шахзаде? – Мехмед паша высоко приподнял брови, изображая изумление. – Расскажите. Может, это обычная болтовня, ничего не стоящая сплетня и нет никакого повода для беспокойства.
– Не знаю, не уверен. – Селим хрустнул пальцами, покрутил кольцо и уставился в глубь камня, словно то, что он хотел сказать, было начертано внутри драгоценности. – Я слышал, что некие заговорщики пытаются отравить мою валиде. Говорят, что они наняли кого то из ее ближайшего окружения.
– Да что вы, шахзаде! – воскликнул Соколллу и даже всплеснул руками. – Как это возможно? Слуги Хюррем Султан преданы ей всей душой.
– Ах, Соколлу, деньги могут многое, – печально вздохнул Селим. – Если даже самому преданному человеку щедро заплатить, да еще сдобрить эту плату угрозами, то измена из невероятной становится возможной и даже обязательной.
Например, если пригрозить убийством родственников.
– Для этого нужно, чтобы родственники были дороги человеку, – резонно заметил великий визирь.
– Конечно, Со коллу, но враги умелы и хитры. – Селим заговорил с нажимом, выделяя слова. – Подумай, если валиде умрет… – Он сделал паузу, прерывисто вздохнул и вновь продолжил говорить. – Если моя валиде умрет, что мы будем делать? Она так любит меня и моего брата, так печется о нашем благе…
– Да да, очень любит… – Соколлу склонил голову. Он понял, что хотел сказать шахзаде Селим. Два брата уже давно пытаются вцепиться друг другу в горло. Они ненавидят друг друга. Закон Фатиха убил братскую любовь, оставив лишь соперничество за трон. Тот, кто станет султаном, – будет жить, и будут жить его сыновья. Неудачник же умрет вместе со своим потомством. Разумеется, можно подождать смерти султана Сулеймана, но два шахзаде с нетерпением молодости жаждут решить вопрос немедленно. Они хотят знать – кому Аллах судил жизнь и великую власть, а кому – смерть и забвение. Соколлу понимал их. Тяжело из года в год жить в неведении, тяжело смотреть на своих детей и знать, что в один момент их жизнь может оборваться. Лучше все решить быстрее, каким бы ни был исход. Но между шахзаде стоит Хюррем Султан. Не удивительно, ведь оба они – ее дети, ее плоть и кровь, каждого она носила под сердцем, слышала их первый крик, кормила своим молоком. Она не может смотреть, как они убивают друг друга. И пока она жива, братья вынуждены лишь рычать друг на друга, как собаки, скованные цепью, которые не в силах дотянуться до противника. Хюррем Султан – цепь, которая удерживает собачью ярость. Не станет ее – и мутная злоба выплеснется, заливая все окрест кровавыми реками.
Великому визирю захотелось рассмеяться. Это не был смех веселья, скорее – нечто истерическое, от рвущихся неожиданностью нервов. О, Аллах, и он еще думал, что шахзаде Селим страдает от угрызений совести! Что он слишком мягок для повелителя Османской империи!
– Я понимаю вас, шахзаде. Ваше беспокойство вполне оправданно. Я пошлю весть. – Впервые Соколлу Мехмед паша склонился перед шахзаде Селимом с искренним почтением, как и положено кланяться великому визирю государства наследнику престола. Наследнику, который этого престола достоин.

* * *

Шахзаде Баязид барабанил пальцами по поверхности стола. Письменные принадлежности были небрежно сдвинуты в сторону, полупустая чернильница валялась на боку, и из нее лениво вытекала густая черная жидкость, пачкая гладкие доски столешницы. Шахзаде не обращал на это внимания, хотя рукав его кафтана уже испачкался чернилами. Он пристально вглядывался в невозмутимое лицо наставника.
– Лала Мустафа, меня беспокоит положение валиде, – резко сказал Баязид и вновь побарабанил пальцами, выбивая нервическую дробь.
Мустафа паша придал своему лицу приличествующее скорбное выражение, которое одновременно означало пристальное внимание, с которым он слушает шахзаде. Но Баязид умолк, лишь продолжал стучать пальцами.
– Вы совершенно правы, шахзаде, – мягко произнес Лала, ожидая продолжения разговора.
– Да, прав, – задумчиво отозвался Баязид, и Мустафа паша отчего то подумал, что шахзаде говорит о чем то другом.
– У Хюррем Султан много врагов, – почти прошептал наставник. Шахзаде выглядел странно. Он казался смущенным, а это было на него совсем не похоже. Мустафа паша никак не мог сообразить – что же смутило самоуверенного шахзаде? Что заставило кровь прилить к его щекам, да так, что кожа прямо горит алым тревожным цветом?
– Очень много врагов. – Шахзаде тоже почти шептал. Затем голос его стал тверже, а взгляд уверенным. – А она, вместо того чтобы заботиться о своем здоровье и здоровье повелителя, занимается нашими с братом проблемами. Это нехорошо. Наша вражда недостойна драгоценного времени и сил валиде.
– Вы желаете помириться с братом? – недоверчиво спросил Мустафа паша. По его спине пробежал холодок.
– А? Ну… не знаю, я думаю над этим. – Губы шахзаде искривились, и наставник понял, что эта гримаса означает доброжелательную усмешку. – У меня ведь много сторонников, так?
– Разумеется! Вы – любимец янычар. Конечно, они любят вас не так, как любили шахзаде Мустафу, но его казнили, и все их добрые чувства достались вам. Они считают, что вы будете лучшим султаном, чем ваш брат. Он то вообще готов всю жизнь просидеть в Топкапы, подписывая мирные договора и торговые соглашения. А янычары жаждут походов, которые вы можете им дать. Военные походы, военные трофеи, новые рабы… – Мустафа паша плотоядно потер руки. Он бы и сам не отказался от новенькой войны, свежего похода. Война – время обогащения. Только глупцы не любят войну. Ну и, разумеется, те, кому приходится рисковать собственной жизнью на поле боя. За свою жизнь наставник не волновался. Ведь он – советник, а не солдат.
– Янычары – это еще недостаточно, – нахмурился Баязид. – Ты сам говоришь, что они любили моего покойного брата. Но это ему не помогло.
– Да, но ваш брат выступил против самого повелителя, а не против своего брата, – заметил Лала. – Ваш брат Селим не может похвастать ни любовью войска, ни такой любовью народа, какая есть у вас. Все именитые граждане Амасьи жаждут видеть вас на престоле.
Баязид довольно кивнул, но затем лицо его вновь исказилось. Мустафа паша внимательно вглядывался. Смущение? Печаль? Стыд! Маазаллах! Аллах, спаси и помилуй нас! Если шахзаде Баязид испытывает чувство стыда, остальным впору бежать без оглядки.
– До меня дошла весть, что мою валиде хотят отравить, – неохотно произнес Баязид. – Будто бы подкуплен кто то из ее слуг.
– Невероятно! – воскликнул Мустафа паша. – Ведь ваша валиде очень осторожна. Много лет при ней состоит невольница, которая пробует все блюда, которые подают Хюррем Султан. О! Хюррем Султан мудра, она знает, что ее враги обладают силой и властью, что они повсюду. Она и кусочка не съест, чтобы рабыня не попробовала.
– И тем не менее тот человек, который прислал мне весть, утверждает, что мою валиде отравят в ближайшем времени, – упрямо повторил Баязид. – Будто бы это делается по приказу Селима, ты же знаешь, что мой брат – человек без принципов и совести. Ему мешает валиде. Пока она жива, он не может убить меня.
– А ты не можешь убить его, – пробормотал в бороду Мустафа паша.
– Что ты сказал? – взметнулся Баязид.
– Я говорю, что вы совершенно правы, есть повод для беспокойства, – громко сказал Лала Мустафа. – Надо предупредить Хюррем Султан. Я пошлю ей весть.
– Лала… – Баязид заговорил с нажимом, выделяя каждое слово. – Мне написали, что ее непременно отравят. Непременно!
– Не волнуйтесь, шахзаде. С вашей валиде все будет в порядке. – Мустафа паша поклонился и быстро вышел из покоев.

* * *

Великий визирь Османской империи Соколлу Мехмед паша получил письмо из Амасьи. Лала Мустафа паша был как всегда точен, писал без излишней эмоциональности, и его сведениям можно было доверять. Соколлу перечитал письмо несколько раз и сжег его. Задумавшись, он прошелся несколько раз по покоям, потрогал золотые подсвечники, забросил в рот несколько гранатовых зернышек и вдруг расхохотался. Смех его был столь громок и неудержим, что стражники у дверей покрепче перехватили рукояти мечей – великий визирь не отличался смешливостью, обычно был суров и хмур.
Соколлу еще немного побродил по покоям, то поправляя тяжелые занавеси, то переставляя на столике вазы с фруктами и сладостями, затем позвал стражника.
– Пусть придет Беркан ага, – приказал он.
Стражник поклонился и вышел, не задавая вопросов. Как только за ним закрылись двери, великий визирь вновь расхохотался, да так, что у него закололо сердце.

* * *

Гюльфем Хатун жила одиноко в небольших покоях во дворце Топкапы. У нее были служанки, а как же иначе, ведь когда то она была женой самого султана Сулеймана и даже матерью его сына. Но счастье оказалось недолгим, и вскоре ребенок ее умер, а султан обратил свой взор на другую женщину. Гюльфем Хатун остались лишь воспоминания, которые с каждым годом становились все горше и горше. Особенно обидно было смотреть на любовь Сулеймана к Хюррем, не проходящую с годами. Гюльфем могла смириться почти со всем, но это было выше ее сил. Когда Сулейман покинул ее саму ради Махидевран, это было правильно – империи нужны наследники, и на ложе повелителя восходят многие женщины. Когда он покинул Махидевран ради Хюррем – это тоже было правильно. Но Хюррем он не покинул никогда! И это было больно и горько. Значит, то, что она, Гюльфем, далекие годы назад считала любовью, было всего лишь животным порывом, назначение которого – рождение ребенка. Вот она, любовь, настоящая любовь – то, что случилось у Сулеймана с Хюррем. А она, Гюльфем, была лишь сосудом, который однажды наполнился, а затем опустел навсегда.
С седыми волосами к Гюльфем Хатун пришло безумие, и она получала удовольствие, пугая служанок странными и страшными рассказами о делах, творившихся во дворце. Она рассказывала о колдунье Хюррем, о злобной, коварной Хюррем, которая очаровала султана с помощью черной магии, сгубила шахзаде Мустафу, и даже горб ее младшего сына Джихангира – тоже ее вина. Служанки слушали безумицу и верили ей, разносили слухи из дворца по всему Стамбулу. А Гюльфем все жила и жила, ожидая сама не зная чего.
В один день ее ожидание закончилось. Беркан ага постучал в двери покоев бывшей султанши. Он передал ей подарок Соколлу Мехмеда, и сердце Гюльфем Хатун возрадовалось. Крошечный стеклянный флакон с корковой пробкой показался ей дверьми в рай. Скоро, очень скоро Хюррем Султан ответит за все свои прегрешения, за свою любовь к Сулейману!

* * *

Соколлу Мехмед паша перебирал бумаги, которыми всегда был полон его стол. Должность визиря тяжела, ответственность велика, а опасностей подстерегает множество – тому свидетелями его предшественники. Но вот что веселило великого визиря: оба сына Хюррем Султан дружно желали ей смерти. Они мечтали о том времени, когда их мать умрет и братья смогут сцепиться друг с другом в последнем противостоянии, в борьбе за османское наследие.
Соколлу поставил на Селима – такой султан гораздо лучше, чем взбалмошный и неуправляемый Баязид.

* * *

Хюррем Султан восседала среди подушек, выпрямив спину так, что та казалась деревянной. Подбородок великой султанши был приподнят, тонкие губы крепко сжаты. Всем своим видом она демонстрировала уверенную в себе властность, надменность величия и безупречность настоящей Хасеки Султан. Она знала, как должна выглядеть законная жена правителя Вселенной, которому подвластно все.
На низком столике, украшенном майоликой, стоял высокий кубок с соком. Хюррем Султан взглянула на яркую ароматную смесь и позволила себе крошечную улыбку воспоминания. Такой сок – яблоко, морковь и свекла – частенько пила ее мать, когда роскошная осень женственности сменилась первыми признаками зимы. Мать говорила, что этот сок возвращает здоровье, а иногда даже позволяет почувствовать на увядающем лице нежное дыхание весны. Хюррем Султан не чувствовала весеннего ветерка, но сок был приятен на вкус, взбадривал и облегчал головные боли, которые все чаще и чаще мучили султаншу. Что ж, в жизни каждого человека рано или поздно наступает зима, и роскошную рыжину волос должен был когда нибудь припорошить иней. Хюррем Султан почти смирилась с этим, вот только головные боли досаждали.
Она взяла кубок, полюбовалась гладкой полированной поверхностью серебра и сделала крошечный глоток. Сегодня ей не хотелось сока. Ей вообще ничего не хотелось. Мысли мучили ее, а сок отдавал неприятной горечью, казалось, что в нем плавают хлопья плесени.
Хюррем Султан скользнула взглядом по рабыне, в чью обязанность входило пробовать всю пищу, вкушаемую султаншей, и вновь уставилась в кубок. Сероватая пена уродовала гладкую поверхность жидкости. Хюррем Султан прикрыла глаза.
Проклятый закон Фатиха! Вот что не давало ей спать по ночам, заставляло вскакивать с широкой постели, обливаясь потом и рыдая от ужаса. Султанше снились кошмары, от которых не было избавления.
Ее любимые дети, ее мальчики ложились под топор палача. Тонко и хищно свистело остро отточенное лезвие, и на сочную зелень травы лилась густая, тягучая кровь, и катились головы, слипались от крови рыжеватые волнистые волосы, закатывались и стекленели глаза…
Хюррем Султан подскакивала среди подушек с криком, на который сбегались рабыни и калфы, аги за дверьми поминали Аллаха и многозначительно переглядывались. Не иначе как султаншу терзает шайтан. Оно и не диво, ведь всем известно, что Хюррем Султан давно продала душу шайтану, обменяв ее на приворот повелителя. Ведьма она, Хюррем Султан, потому и терзается ночными кошмарами.
А султанша дрожащей рукой подхватывала маленький кубок с успокоительным отваром, который в последнее время всегда стоял наготове у ее кровати, выстукивала по краю зубами, стараясь проглотить горькую, резко пахнущую жидкость, вспоминала шахзаде Мустафу и проклятие Махидевран Султан.
Она вспомнила слова отца.
– Милая, старайся не просить ничего у Бога, – говаривал нередко старый священник, поучая свою неразумную дочь. – Ведь Господь может и откликнуться на твою просьбу, и как бы потом тебе об этом не пожалеть.
Тогда юная Настенька не понимала, о чем говорит отец. Считала, что старик уже вовсе выживает из ума, ведь слова его – настоящая глупость. Как можно пожалеть о выполненной просьбе? Ведь она будет просить у Бога только что то действительно важное, очень нужное! И она просила…
– О, Аллах! – взмолилась Хюррем Султан, сжимая узкие ладони так, что кольца впились в кожу, оставляя алеющие, налитые кровью пятна. – О, Аллах! Почему ты не даровал мне дочерей? Зачем мне сыновья?!
А ведь раньше она умоляла – сначала православного густобородатого Бога, падая по ночам на колени и касаясь лбом каменных плит пола, а затем Аллаха великого и милосердного, чтобы дарованы были сыновья и только сыновья.
– О, Аллах! Да будет воля твоя! Пусть по воле твоей у меня родится сын! Пусть будет шахзаде! Пусть! О, Аллах, я готова на любые муки, но пусть будет сын!
Хюррем молила, и высшие силы благосклонно отзывались на ее просьбы. Рождались сыновья, как она и хотела, как мечтала душными летними ночами в Топкапы.
Сыновья – это власть. Это сила. Это любовь султана. Так думала Хюррем.
Каждая наложница султанского гарема мечтает родить шахзаде. Та, кому это удается, почитает себя счастливицей. Хюррем считала, что Аллах ее очень любит, ведь она родила пятерых сыновей! Правда, Абдулла умер маленьким, но четверо мальчиков были здоровыми и благополучно росли. Только один умерший ребенок из шестерых – это было чудом. И хоть боль от потери сына рвала материнское сердце, Хюррем Султан смирилась с потерей и даже думала иногда, что маленький Абдулла был чем то вроде необходимой жертвы ради других детей.
Но оказалось, что боги жестоки. Тот, бородатый старик, восседающий на облаках, с кудрявой длинной бородой, о котором рассказывал отец, да и Аллах, которому истово поклонялись все вокруг, а может, и другие боги других людей, – все они только казались добрыми и понимающими, а потом, улучив удобный момент, когда человек уже чувствовал себя в счастливой безопасности, совершали какую нибудь гнусность, точно указывающую человеку его место.
– Знай свое место! – вспомнила Хюррем Султан.
Сколько раз ей приходилось слышать эти слова, сказанные уничижительным тоном. Знай свое место – это значит, что ты и не человек вовсе, а так, пыль под ногами, комочек грязи, которому не положено не то что разговаривать, но даже чувствовать, любить… Знай свое место! Знай… в грязи! Из грязи создал Бог человека, в грязи ему жить, в грязи умирать, грязью вновь становиться…
А она надеялась. Ах, как она надеялась, как мечтала! Все думалось: вот родится много сыновей, любовь султана будет вечной и жизнь – счастливой, беспечальной и бестревожной.
– О, Аллах! Я же не знала! – взмолилась Хюррем Султан.
Суров закон Фатиха, оберегающий спокойствие великой империи, протянувшейся через все континенты своей властью и силой. Султан, вступающий на престол, казнит своих братьев и все их потомство мужского пола, чтобы не было других претендентов, чтобы не взволновались провинции, не взорвались внезапным бунтом, чтобы все – от великого визиря до самого последнего нищего – были покорны и преданы лишь одному правителю.
– О, Аллах, за что? – Душа Хюррем Султан плакала. – Лучше бы у меня родились дочери, только дочери!
Да, и за дочерей болело бы сердце. Брак для дочери султана – политический шаг, с помощью которого повелитель получает верных слуг для династии, а ведь каждой женщине хочется счастья, простого счастья, но султанше об этом можно только мечтать. Но даже в политическом браке есть утешение – дети. И дочерям не грозит казнь, как сыновьям, смерть на войне и многое, многое другое. Лучше бы родились дочери! Как глупа она была, прося у высших сил сыновей! Прав был отец, сто раз прав, когда предостерегал от необдуманных просьб!
Хюррем Султан взяла кубок с соком, внимательно посмотрела на сероватую пену. Сок был мертв. В нем не чувствовалось, как обычно, ясное биение жизни, которое передавалось ей с каждым глотком. Этот же сок был похож на застывшие мертвые глаза, которые мерещились во сне, пугая своим пристальным, глубоким и неподвижным взглядом. Будто они могли видеть что то далекое и недоступное, неведомое никому. Великую тайну, в которую дано проникнуть только мертвым.

Послемыслие

История впоследствии будет судить Роксолану, рассматривать каждое движение чуть не под микроскопом. Историки припишут ей мысли государственные. Ах, как же они ошибутся, эти, из будущего! Не было, не было у нее никаких мыслей государственных, а было лишь одно – желание выжить, и чтоб дети ее выжили, и чтоб они были счастливы. А еще хотелось любви и нежности, как хочется всем бабам от века, будь они нищенки или царицы, гаремные гурии или уродицы. Ну а если для достижения целей своих ей нужно было позаботиться и о государстве, так что ж… значит, государству повезло!

* * *

В гареме Роксолану не любили. Оно и не удивительно, ведь она отняла у женщин гарема главное – надежду. Каждая обитательница гарема жила мечтой: когда нибудь султан обратит на нее внимание, она пройдет золотой тропой и, если Аллах будет благосклонен, понесет ребенка. Каждая девушка мыла полы, мечтая о том, как станет султаншей и ей будут прислуживать не вольницы, каждая, ложась спать в общих покоях, мечтала хотя бы во сне увидеть султана и будущую свою счастливую жизнь. Но Роксолана изменила все. Традиции остались прежними, но по золотой тропе ходила только Хюррем, ревностно охраняя своего султана от других женщин. Но самое главное – султан не желал больше никого, кроме своей Хюррем. Что разрушало все мечтания, развеивало все сладкие сны. А что остается человеку, когда он лишается надежды? Так что не удивительно, что Роксолану не любили…
Все, что делали гаремные обитательницы, мечтая избавиться от наглой выскочки, рабыни колдуньи, очаровавшей султана, служило лишь к вящей славе ее. Желая ослабить позиции Роксоланы рядом с султаном, они лишь укрепляли их. И все потому, что она то знала гаремные правила, но они даже представления не имели – по каким именно правилам играет эта сумасшедшая русская рабыня. А она вообще не хотела игры по правилам. Более того, все это не было для нее игрой. Это была война, и она сражалась за свою жизнь, за свое счастье, за жизнь и счастье своих детей. Ну à la guerre comme à la guerre, кто не с нами – тот против нас, пленных не брать!

* * *

Любовь – вот вечный камень преткновения для власть предержащих. Им не полагается любви, они должны быть счастливы лишь пользою и благополучием государства.

Все могут короли, все могут короли,
И судьбы всей земли вершат они порой.
Но что ни говори, жениться по любви
Не может ни один, ни один король!

А уж тем более система султанского гарема не предполагала, что у повелителя могут возникнуть длительные нежные чувства к какой либо из наложниц или жен. Влюбленность – может быть, но любовь?! Султану не положено отвлекаться на любовь. Именно для этого и служит гарем – он избавляет повелителя от необходимости тратить свое драгоценное время и силы на женщин, гарем удовлетворяет все потребности, а султан не должен прилагать никаких усилий, лишь высказывать пожелания.
И тут – любовь! Немыслимо. Конечно, Роксолану немедленно сочли колдуньей, которая приворожила, очаровала повелителя с помощью подлой магии. В естественность возникших чувств было практически невозможно поверить.
Многие, изучая историю султана Сулеймана Великолепного, удивляются – как он мог оставить Махидевран, которая считалась одной из красивейших женщин Османской империи завею ее историю. Махидевран, родившую султану двоих сыновей (один из них умер в младенчестве), когда он был еще только наследником престола. Махидевран, которую называли Гюльбахар – Весенняя роза. Махидевран, которую Сулейман любил больше всех, пока жил в Манисе в качестве наследника и наместника.
И вдруг такая перемена: стоило только Сулейману занять трон отца, переехать из Манисы в столицу, поселиться в султанском дворце Топкапы, как Махидевран стала уже не нужна. Султана привлекали другие наложницы, а затем появилась Хюррем, которая окончательно вытеснила мать наследника из сердца Сулеймана.
Перемена была настолько разительной и внезапной, что все начали подозревать Хюррем в колдовстве. А как же иначе? Почему бы еще султан отказался от красавицы Махидевран в пользу проигрывавшей ей внешне Хюррем?
Но внезапность и разительность этой перемены точно такие же, как и перемены в самом положении Сулеймана. Он был шахзаде, наследником, полностью подчиненным воле отца, и вдруг в один момент в его руках сосредоточилась вся полнота власти огромной империи, потрясавшей мир, – он стал султаном. Дворец в Манисе сменился дворцом Топкапы, и все склонились перед великолепием молодого властителя.
Подобные перемены никогда не бывают только внешними. Сулейман не просто сменил кафтан, украсив себя султанскими регалиями. Подобные перемены потрясают до самого основания.
А что же Махидевран? Она была символом того, что уже прошло, – времен Манисы, времен наместничества. Она помнила шахзаде Сулеймана и надеялась найти его, явившись пред очи султана Сулеймана. И горько разочаровалась. Султан не оглядывался на прошлое, каким бы привлекательным оно ни было, он смотрел в будущее, и ему требовались новые символы. Новым стала Хюррем.
Следует заметить также, что Махидевран, отличаясь редкой красотой, вовсе не блистала умом и образованностью. Она была убеждена, что для того чтобы быть рядом с султаном, достаточно внешней привлекательности – именно так она понимала мужскую психологию. Своим плюсом она также считала наличие сына – наследника Сулеймана. Красота и сын – сильные козыри. Но как же высокообразованному султану общаться с недалекой наложницей?

Не судьбы грядущей тучи,
не трясина будней низких –
нас всего сильнее мучит
недалекость наших близких.

Игорь Губерман куда как лучше понимает мужскую психологию! В конце концов, он сам – мужчина. Ну а несчастная Махидевран знала лишь то, чему ее обучали в гареме: глаз не поднимать, быть скромной и послушной, красивой и изящной, и этого достаточно, чтобы привлечь мужчину. В постель – да! Но чтобы занять место в сердце мужчины, маловато удовлетворять его физиологические потребности, особенно если в распоряжении этого мужчины множество женщин, которые мечтают оказаться в его постели. И все они – красивы, скромны, послушны, изящны… В общем – однообразны!
Не то Хюррем. Не будучи писаной красавицей, она была вынуждена заниматься своим образованием – как и многие не слишком красивые женщины до нее и после. Хюррем применяла куда как более надежные методы, нежели Махидевран. Красота уходит, обаяние и ум остаются. Красота приедается – если каждый день смотреть на одну и ту же розу, в конце концов перестаешь замечать ее прелесть. Обаяние и ум способны каждый день делать уникальным, исключительным, неповторимым.
Хюррем была одной из образованнейших женщин своего времени – полная противоположность Махидевран. Достойная подруга для властителя империи, которому требовались не только постельные утехи. С Хюррем он мог разговаривать!

Наших женщин зря пугает слух
про мужских измен неотвратимость;
очень отвращает нас от шлюх
с ними говорить необходимость.

И вот две женщины: Махидевран и Хюррем. Одна – символ прошлого, другая – заря настоящего и символ будущего. Какое там колдовство! Каждая из этих женщин собственными руками (и умом) создала свою судьбу.

* * *

Жители Османской империи опасались Роксолану куда как больше, чем чиновников. Чиновники были злом привычным и обыденным. Они грабили, брали взятки, могли бросить в тюрьму – дело обыкновенное! Роксолана же была колдуньей, а колдовство – это жутко, опасно и непонятно. Страшно до одури!

* * *

Сулейман, султан Османской империи, был абсолютным властителем. По его слову воздвигались и разрушались города, награждали и наказывали, осыпали золотом и снимали голову с плеч. Но вот беда – для того чтобы произнести слово, султану требовалась информация. Ведь необходимо знать – какое именно слово нужно произнести, что требуется в данный момент времени: награда или наказание? Так что настоящими правителями были те, кто обладал нужной информацией и имел возможность довести ее до сведения султана. Сам же султан был настолько занят, что не мог самостоятельно контролировать информационную сеть.
С этой точки зрения управление Османской империей напоминает остров Лапуту Свифта, а сам султан находится на положении знатного лапутянина, пользующегося услугами хлопальщика. У Свифта подобная ситуация описана следующим образом:

«Я заметил поодаль множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикрепленными наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках.
Как мне сообщили потом, в каждом пузыре находились сухой горох или мелкие камешки. Этими пузырями они время от времени хлопали по губам и ушам лиц, стоявших подле них, значение каковых действий я сначала не понимал. По видимому, умы этих людей так поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено каким нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха; вот почему люди достаточные держат всегда в числе прислуги одного так называемого хлопальщика (по туземному «клай меноле») и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов. Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух, трех или большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается. Этот хлопальщик равным образом должен неизменно сопровождать своего господина на его прогулках и в случае надобности легонько хлопать его по глазам, так как тот всегда бывает настолько погружен в размышления, что на каждом шагу подвергается опасности упасть в яму или стукнуться головой о столб, а на улицах – спихнуть других или самому быть спихнутым в канаву».
Борьба за власть в Османской империи – это борьба за место хлопальщика около султана.

* * *

Османская империя туго, как муха паутиной, была опутана законами и традициями. Именно они определяли жизнь каждого человека, начиная от султана и заканчивая последним нищим в порту дивного Константинополя. И законы, и традиции были обязательны к исполнению. При этом многие законы низводились до уровня традиций, а традиции напротив – возвышались до законов. Нарушение тех или других могло привести либо к небывалому возвышению, либо, что более вероятно, к потере головы. При этом палач, в полном соответствии с законом и традицией, постарался бы отрубить голову с одного удара. Но если падение было катастрофическим, то возвышение – просто невероятным. Главное было – осмелиться на нарушение. Смельчаков практически не находилось, каждому была дорога собственная голова.

* * *

Османская империя – это рынок. Если Европа – это в основном поля и леса, то османы жили исключительно за счет торговли и грабежей.
Результаты грабежей опять же оказывались на рынке. Да, были и ремесленники, и земледельцы, и рыбаки, но первостепенное значение имел рынок. К тому же, основная часть ремесленников и земледельцев была иноверцами, османы же предпочитали исключительно торговлю и войну. Товары из разных стран, плоды войн и разбойничьих набегов, пиратства – вот за счет чего жила Османская империя, одна из величайших империй в истории человечества. Не созидание, но грабеж и торговля. Рынок был источником жизни, источником новостей. Впоследствии именно это обстоятельство помогло России выиграть войну с османами – морские блокады прерывали снабжение товарами, что значительно подрывало воинственность турецкой армии.

* * *

Если бы человек XVI столетия попал в современный мир, он испытал бы глубокий культурный шок и решил бы, что вокруг него – колдуны, практикующие самую наичернейшую магию. Мы же совершенно свободно и спокойно пользуемся множеством приборов и механизмов, которые привели бы средневекового человека в состояние ступора. Тем не менее колеса остались круглыми, столы – прямоугольными, а табуретки – квадратными. И двигатель, который толкает вперед человеческую цивилизацию, все тот же – разнополость, отношения между полами. Они остались такими же, как и пять веков назад.
Вся человеческая цивилизация зависит от отношений между полами. Наука, техника, искусство – все связано с этим. Все войны также связаны с двуполостью людей, начиная от войны за Трою и заканчивая мировыми войнами и нынешними «локальными конфликтами». Разница лишь в масштабах. Выживание рода и вида – это то, что обеспечивают женщины. Рождение детей – это не просто продолжение рода, фамилии и так далее, это – бессмертие. С этой точки зрения любая война является борьбой за бессмертие, определяя – чьи же женщины будут рожать детей, чье бессмертие будет обеспечиваться.
Отнимите у мужчин воспроизводящую способность, сделайте их равнодушными к женщинам, и войны прекратятся сами по себе: мужчинам просто не за что будет воевать. Ведь войну за бессмертие можно считать благородной задачей, все остальное является слишком мелким и недостойным. К тому же, не имея бессмертия, заключенного в детях, хочется продлить свою жизнь.
Более того, прекратятся не только войны, но и все развитие человеческой цивилизации. Культура, науки, искусство – все продвигается вперед исключительно за счет желания мужчин помериться друг с другом воспроизводящими органами. Подобное желание обусловлено мифом, что существует некий идеальный размер, который нравится женщинам, а следовательно, может обеспечить бессмертие наилучшим образом. Нет бессмертия – нет и желания развиваться дальше.
Евнухи, кастраты – люди, лишенные бессмертия, лишенные не своей волей, не неизлечимой болезнью, не неблагоприятными обстоятельствами, но – волей других людей. Евнух – существо бессмысленное и невозможное в двуполом мире планеты.
Обычно считают, что евнухи, лишаясь способности к воспроизводству, приобретают женские черты, но это ошибка. То, что называют женственностью евнухов, является всего лишь указанием на отсутствие в них мужественности. Для определения евнухов ни в одном языке мира нет слов, да и быть не может. Ведь языки – отражение нашей жизни. А она основана на существовании двух полов. Мышление человека изначально тяготеет к двоичной системе: да и нет, черное и белое, мужчина и женщина… В этой системе нет места евнухам, которые представляют собой дополнительное, не существующее в природе измерение.
Евнух – не он и не она, евнух – оно. Средний род. Пальто – оно, мое; платье – оно, мое; поле – оно, мое; окно – оно, мое… Пальто может быть как женским, так и мужским, платье – тоже, окно может принадлежать кому угодно, вне зависимости от пола… Средний род – унисекс. Женский и мужской одновременно. Или – ни тот, ни другой. Средний род – род, не существующий в двузначной системе. Неестественный. Невозможный. Мифический. Искусственно созданный. Как евнух. Застывший в своей каменной искусственности.
Говорят, что евнухи, которых кастрировали в раннем возрасте, умирали молодыми, едва доживая до тридцати тридцати пяти лет, из за того, что подобная операция в такие годы не давала организму развиваться как следует. Нет. Просто им нет места в двоичном мире, где все вокруг – он и она, черное и белое, ноль и единица.
А вот подвергнувшиеся кастрации в юношеском возрасте могли жить долго. Ведь они только частично были «оно», сохраняли принадлежность к двоичной системе, и даже, случалось, доказывали свою принадлежность к «он» весьма практическим и наглядным способом.
Евнухи в качестве гаремных слуг в Османской империи использовались не только по той причине, что женщинам гарема было запрещено общаться с мужчинами, исключая своего господина и повелителя. Они – своеобразные столпы стабильности, гаранты традиций, застывшие в раз и навсегда отлитой форме. Именно евнухи руководили в Топкапы, султанском дворце, распоряжались султанским имуществом, в том числе и имуществом наложниц и жен султанов.
При том доверии, которое оказывалось евнухам султанского гарема, у них была огромная власть. Удивительно, но этой властью они пользовались в основном на благо султана и его семьи. Скорее всего, подобная особенность характера проистекала из за отсутствия личного бессмертия (возможности продолжения себя в потомках), в результате чего бессмертие достигалось другими способами – верной и беспорочной службой на благо государства.
Могла быть только одна проблема: что именно евнухи могли посчитать благом, а что злом.

* * *

Власть султана была абсолютной. Такой же абсолютной была власть его сподвижников, но эти абсолюты существовали не сами по себе, а являлись лишь отражением султанской власти, как любые спутники, которые светятся не собственным светом, а только отражают чужой. Абсолют не рождает самостоятельные звезды, напротив – он подчиняет их себе, вбирает в себя их свет.
Казнь Ибрагима была предопределена в тот день, когда он стал другом будущего султана Сулеймана. Молодой наследник престола отчаянно нуждался в товарище, которого мог бы считать равным себе. Ведь для него доступны были лишь две формы общения: с теми, кто ниже, и с теми, кто выше. Причем тех, кто выше, можно было пересчитать по пальцам: его отец – султан Селим, его мать – Айше Хафса Султан. Да и то мать была выше лишь в силу традиций. Сулейман с тоской предвидел тот день, когда станет абсолютным властителем, одинокой звездой, Солнцем, в свете которого греется каждый, но которое лишено возможности получить чужое тепло.
Ибрагиму стоило бы помнить историю Икара: тот, кто пытается летать слишком близко к Солнцу, поднимается слишком высоко, обязательно погибает, так как Солнце сжигает его крылья.
Друг – это зеркало, это еще одно «Я», существующее отдельно. Каждый нуждается и в зеркале, и в дополнительном «Я». Властители не являются исключением. Сулейман выбрал Ибрагима, так как нуждался в ком то, кто стал бы его зеркалом, частицей души, вынесенной за пределы его тела. Но время шло, и нужда эта становилась меньше. Сулейман нашел свою любовь и поместил в нее частицу собственной души. И по мере того, как частица, помещенная в любовь, разрасталась, частица, отданная дружбе, таяла.
Ибрагим был для Сулеймана другом, соратником, они вместе мечтали, горевали и радовались. Они вместе управляли государством. Ибрагим был советником, наперсником, утешителем. Он впитывал мысли султана, преломлял их в себе и отражал, показывая Сулейману яркие картины его собственных идей. Пока любовь Сулеймана была только любовью, Ибрагим был силен, их дружба была нерушима. Но любовь росла…
Хюррем Султан была женщиной редкого ума. Государственного ума. Она смогла стать для Сулеймана не просто любовью, но другом, соратником и советчиком. И надобность в Ибрагиме в конце концов отпала. Не зря всесильный везирь боролся с женщиной: он чувствовал опасность, исходящую от нее, он видел, как постепенно она занимает его место рядом с повелителем. Те мечты, которые раньше Сулейман разделял с Ибрагимом, он постепенно начал разделять со своей любимой женой. Что же остается, когда уходят мечты?

* * *

Мужчины Востока привыкли излишне доверять своей неотразимости. Причина этого, возможно, скрывается именно в гаремной системе, которая не предполагает конкуренции самцов за внимание самки, а напротив – исключительно конкуренцию самок за внимание единственного самца в стаде. Ну а если самец единственный, то не удивительно, что его самомнение поднимается до небес, а то и выше.

* * *

Если верить турецким историческим сериалам, посвященным периоду османского владычества (например, известный сериал «Великолепный век», 2011–2014 гг.), то кажется, что любимый вопрос, который задают оппоненту все, обладающие хоть какой то значимой властью, звучит так: «А кто ты такой?!» Разумеется, слишком уж доверять телевизионным сериалам не стоит, они соотносятся с реальной историей примерно так же, как торт с куском черного хлеба – ингредиенты вроде те же, а результат удивительно различен. Тем не менее этот вопрос в свете абсолютизма власти османских султанов представляется вполне естественным и оправданным.
Строгая иерархия и бюрократия империи, восходящая к власти повелителя мира – султана, требовала от собеседников немедленного представления всех регалий, так как в государственности подобного типа прав не тот, кто прав, а тот, кто выше рангом, и его решения не могут быть оспорены низшими. Низшие имеют право лишь пожаловаться еще более вышестоящему, но реакцию на подобную жалобу предвидеть невозможно. Поэтому при выяснении правоты того или иного человека в беседе, а особенно в споре, истина рождается не сама по себе, в результате приведенных доводов, а именно в результате ответа на вопрос «А кто ты такой?!».

* * *

На первый взгляд представляется странным, что Хюррем Султан не любили в народе. Так же, как и остальные султанские жены, она занималась благотворительностью, щедро раздавала деньги, строила храмы и школы. Однако если других любили и почитали, то о Хюррем Султан на базарах шептали мерзости, называли ее гнусной колдуньей, очаровавшей султана, желали ей смерти. Почему?
Представьте, что в курятнике петух вдруг избрал единственную курицу, за которой гоняется с изрядным энтузиазмом, не обращая внимания на остальных хохлаток. Кто в первую очередь будет недоволен такой ситуацией? Правильно, владельцы курятника. Ведь как бы активно ни неслась избранная курица, какой бы стахановкой она ни была, остальные то куры не несутся, а это – прямой убыток.
Гарем султана был гордостью Османской империи – место, полное тайн и сладострастия, прекрасных женщин и золота. Каждый мечтал хоть одним глазком посмотреть на султанский гарем. Но это была тайна, проникновение в которую каралось смертью. Смертельная угроза и вожделение – что может быть привлекательнее? Отказ от гарема – оскорбление. Это – комок грязи, брошенный в мечтания многих и многих мужчин, которые жаждали, но не могли иметь ничего подобного. Отказ от гарема – это декларация того, что все эти мечтания являются ничтожными.
Тем более, что гарем был предназначен для рождения наследников. Чем больше – тем лучше. И что же в результате? Одна курица несется изо всех сил, но остальные просто квохчут на насестах! Это можно объяснить только колдовством избранной курицы, так как петух изначально вне подозрений.

* * *

Восточное коварство давно стало в Европе притчей во языцех. По мнению европейца, любой восточный человек – коварен и хитер, склонен к интригам, а если вопрос необходимо решать силовыми методами, то восточный человек скорее воспользуется ядом, чем прямым единоборством. То есть если, к примеру, русский человек, оскорбившись, почти наверняка решит пощупать физиономию противника с помощью кулака, то восточный скорее подольет яд в стакан оппонента.
Принято считать, что подобная форма решения вопросов (яд, интриги, коварство) более присуща женщинам, чем мужчинам, и связано это с физической слабостью женщин по сравнению с мужчинами. Однако восточные мужчины, обладая мужской физической силой, нередко проявляют черты характера, свойственные более женщинам (по крайней мере, с европейской точки зрения). Но, обвиняя их в женственности, следует учитывать тот факт, что мальчики воспитывались в гареме до достижения совершеннолетия. Более того, шахзаде, отправлявшегося в качестве наместника в одну из провинций, сопровождала мать, в обязанности которой входило наблюдение за наследником и наставление его. То есть наследник султана не только воспитывался в женском обществе в малолетнем возрасте, но и продолжал находиться под женским влиянием и контролем, уже войдя в возраст принятия решений. Не удивительно, что женские черты характера и способы решения конфликтных ситуаций становились для мальчиков вполне естественными. Истоки восточного коварства – в женском воспитании.
Разумеется, мужчины тоже принимают участие в воспитании мальчиков. К примеру, различные учителя, обучающие мальчиков чтению, письму, истории и другим наукам. Для шахзаде это еще и воины, обучающие обращению с оружием, тактике и стратегии боя. Но не следует забывать, что все это обучение является исключительно теоретическим. Первый меч, который берет в руки шахзаде, является, как у всех других детей, деревянным. И только войдя в возраст и силу, он получает право на настоящий меч.
Однако каждый день мальчик в гареме наблюдает применение оружия совсем другого рода, причем это применение отнюдь не теоретическое, но сугубо практическое. И это оружие не деревянное! Он видит реальные результаты применения коварных интриг и гнусных ядов, он наблюдает, как одним словом можно уничтожить человека, разрушить его судьбу, а то и убить, как безобидное на первый взгляд действие приводит к катастрофическим результатам. На его глазах разворачиваются события, подтверждающие действенность женской тактики борьбы – подтверждающие практическим образом, а не красивой теорией. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет», – Мефистофель не зря сказал Фаусту эти слова, и позже Маркс подтвердил их, продекларировав в «Тезисах о Фейербахе» практику как критерий истины. Лишь практика может подтвердить истинность той или иной теории, того или иного образа мышления. Таким образом, окруженный практикой определенного рода, мальчик в гареме приобретает и определенную психологическую настроенность. То самое пресловутое восточное коварство, густо замешанное на гаремных интригах и женской конкуренции. И, выйдя из гарема и начав свою жизнь в мужском обществе, юноша продолжает следовать по тому пути, который был вложен в него на самых ранних годах жизни.