Глава 23

Туристы нежились на пляже, купались в реке, - три дня экскурсий были позади, и теперь все отдыхали вовсю. Тропа орхидей оставила неизгладимое впечатление, смягчившее досадную оскомину от вечерней драки. Бенито был чрезвычайно горд собой: с лодкой он управлялся не хуже патрона. Во всяком случае, он считал, что не хуже.
Рикардо попенял ему за самовольство и самонадеянность, но... Победителей ведь не судят: экскурсия действительно прошла без сучка без задоринки.
Сам Рикардо собирался спуститься к индейцам и отвезти им мотор. Пуэкали и его люди обещали построить ему лодку. Скоро он опять будет плавать вверх и вниз по реке, не задерживаясь нигде дольше чем на три дня. Да, дольше он нигде не будет задерживаться...
— К вечеру или ночью ты вернешься, — сказала ему Манинья в ответ на сообщение об отъезде. — Ты по-прежнему со мной, я чувствую твое тело, и это делает меня счастливой.
—  А почему ты думаешь, что я вернусь? — с любопытством поинтересовался Леон.
—  Потому что ты был со мной и тогда, когда взошло солнце. И тебе было хорошо со мной, я это видела, я знаю. И за другой женщиной ты не побежал. У тебя не было желания. Так как же ты можешь не вернуться?
—  Я никому не принадлежу, Манинья, и не помню, чтобы такое когда-нибудь было. Меня это устраивает, другого я не хочу Я, милая, не умею любить. — Рикардо говорил с отчужденной улыбкой, он был уверен, что говорит правду, но, возможно, принимал желаемое за действительное.
—  Что за глупости ты говоришь, Леон, — засмеялась светящаяся счастьем Манинья. — Как это ты не умеешь любить, когда Манинья в тебя влюблена?
Рикардо вновь невесело усмехнулся, кивнул Манинье и ушел. К пристани он шел не торопясь, поглядывая по сторонам. Поселок жил своей жизнью, которая не имела к нему никакого отношения. Вон Инграсия, она стирает белье, и издалека видно, что у нее прекрасное настроение. Хосе Росарио помогает ей, выжимает простыни. Печет солнце, а легкий ветерок чуть шевелит белые флаги простынь. Он, Рикардо Леон, тоже выкинул белый флаг. Его здесь ничего не держит. И он шел, словно бы прощаясь с поселком, что так непривычно долго служил ему пристанищем, поманив надеждой на счастье. Он прощался и с надеждой, и со счастьем. Жива в нем была только боль, но и к ней он привык.
Подходя к пристани, он повстречал Каталину.
Он хотел проститься с ней.
—  Не приближайся ко мне, Рикардо Леон, — резко сказала она, заметив его движение. — Я не хочу ни видеть тебя, ни слышать! — На глазах у Каталины блестели слезы.
—  Ненавидишь меня? Вернее, презираешь, — уточнил Рикардо. — Так было с самого начала, и, возможно, ты права. Меня подвела привычка, дурная привычка — плыть всегда против течения. Но, наверное, нельзя слишком много требовать от жизни, как ты думаешь, Каталина?
— Я думаю, что у тебя есть все, что ты хотел! — враждебно ответила Каталина.
— Я не знаю, чего хочу. А если человек не знает, чего хочет, то откуда ему знать, есть у него это или нет. А ты знаешь, чего хочешь, Каталина?
— Я знаю, чего не хочу. Я не хочу никогда больше слышать о тебе, Рикардо. Никогда! Я рада, что ты уезжаешь из поселка! Рада, что ты будешь далеко от меня, от моей жизни!
Измученная Каталина была сейчас совершенно искренна. Как когда-то Рикардо видел в отъезде Каталины избавление от боли, страдания и желания, так теперь Каталина надеялась, что в отсутствие Рикардо обретет душевное равновесие.
«Ну вот и простились», — усмехнулся про себя Рикардо. Правда, это было уже не в первый раз, но уж наверняка в последний...
Он позвал Бенито, они вместе отнесли в лодку мотор. Бенито не хотелось уезжать, он чувствовал себя героем дня, он заработал и должен был получить кучу денег! Здесь была «рыженькая», туристы... и Паучи... Жизнь била ключом.
— Я отвезу мотор и вернусь,— сказал Рикардо. —Уедем мы, когда будет готова лодка. Так что оставайся пока здесь.
Бенито расцвел: патрон у него был что надо!
Но отъезд задержался еще на некоторое время: Мирёйе стало плохо, она упала в обморок посреди улицы. Рикардо заторопился к больной. Значит, не так уж все было ему безразлично! Нет, к людям он всегда относился с участием, но жизнь этих людей была ему чужой. И своя жизнь была ему как чужая...
Мирейя лежала в постели очень бледная, но уверяла, что прекрасно себя чувствует, — вот чуть-чуть отлежится и примется за дела. Наверное, просто недоспала, переутомилась... Инграсия с сочувствием смотрела на нее: надо же, потеряла сознание. Она кормила Мирейю супчиком, небось и не ела все эти дни, всё некогда было. А супчик ее кого хочешь на ноги поставит в этом Инграсия не сомневалась.
Посмотрев на Мирейю, посчитав удары пульса, Рикардо понял, что не физический недуг подточил силы Мирейи, а душевные переживания. У нее произошел нервный срыв.
— Дела сердечные, — сказал он шутливо, похлопав ее по руке. — Давление, знаешь, и прочее. Крепись, справишься.
Мирейя в ответ улыбнулась.
Услышав о нездоровье Мирейи, прибежал и падре Гамбоа. Инграсия очень ему обрадовалась, дел у нее было невпроворот.
— Вот вы и посидите с нашей больной, падре, — сказала она, очень довольная, зная, как привязана Мирейя к своему духовному отцу и как Гамбоа опекает свою духовную дочь. — А если что понадобится, зовите меня, я буду тут неподалеку.
Рикардо ушел, Инграсия ушла. Падре присел возле Мирейи. Он был искренне озабочен ее нездоровьем. Его удивил тот отчужденный, страдающий взгляд, каким смотрела на него Мирейя. Он привык совсем к другому взгляду — восхищенному, благодарному.
— Исповедуйте меня, падре, — вдруг попросила Мирейя,— мне тяжело, и мне нужна помощь священника.
В ее тоне тоже было отчуждение, и Галавис попытался растопить его.
—  Какие у тебя могут быть грехи, Мирейя? — ласково засмеялся он. — Уж кто-кто, а я-то знаю, что ты настоящий ангел.
При этих словах падре лицо Мирейи словно окаменело, но, собравшись с силами, она все-таки произнесла:
— Я совершила ужасный грех, я безраздельно доверяла людям. Мое доверие растоптали. А я еще не научилась прощать, поэтому мне так невыносимо тяжело. Если вы можете отпустить мой грех, то отпустите...
— Конечно, я отпускаю тебе твой грех, дочь моя, но доверять людям - благо.
— Нет, падре! А теперь оставьте меня одну, мне нужно побыть наедине с собой и Богом.
Галавис не стал возражать и ушел, покорившись воле Мирейи.
На душе у него было смутно. Его томило чувство вины, хотя он нисколько не связывал нездоровье Мирейи с тем, что произошло сегодня поутру. И напрасно. Но Галавис был твердо уверен, что никто на свете не знает о его маленьком приключении. Он так к нему и относился. Слишком уж он стосковался без женщины, а Ингрид была рядом. Он чувствовал: ей по душе грубая сила, не случайно она смотрела на него с восхищением после драки. Да он и не привык особенно церемониться с женщинами. В общем, они с Ингрид были одного поля ягода и прекрасно понимали друг друга, что бы при этом ни произносили. Отлично они поняли друг друга и в постели. А вот потом его стало томить смутное чувство вины. И он даже, по своему обыкновению, поговорил с падре Гамбоа.
— Человеку свойственно ошибаться, Гамбоа, — говорил Галавис, глядя на небо, — всегда найдется камень, чтобы споткнуться. Вот и я снова попал впросак. Я не хотел, чтобы Ингрид меня выдала, я переспал с ней и теперь мучаюсь чувством вины. Я люблю Мирейю и поступил очень дурно. Но ты помоги мне. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче...
А беда-то была в том, что Мирейя видела падре с Ингрид, и тот чудесный мир, который она так любовно построила, вмиг разлетелся в прах. Невольно она вспомнила сказку, что рассказывал ей Дагоберто. Как он там, Дагоберто? И Мирейя заплакала еще горше.

Вечером в баре был устроен прощальный праздник для туристов. Снова пел Бенито, снова пел и веселил падре Гамбоа, хотя ему было совсем не до веселья. Звенели бокалы, поднимались тосты: за процветание, за прогресс, за новые встречи! Похоже, что, несмотря на кое-какие неурядицы, туристы остались довольны своим отдыхом, так что можно было надеяться на группы и в будущем.
Фернандо сиял: мечта его осуществлялась, под воздушный замок начали подводить фундамент. Сейчас он был переполнен энергией счастья, которую хотел перелить и в Каталину, грустную, подавленную, но все-таки мужественно улыбающуюся Каталину.
— Я пью за тебя, — сказал Фернандо, подходя к ней с бокалом. — Без тебя я бы ничего не добился.  Это твоя победа,  Каталина! Твоего ума, обаяния, женственности. Я уже говорил тебе, что я — твой самый надежный друг и ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, на мою поддержку. Я сделаю все для тебя — возможное и невозможное. — Фернандо замолчал, а потом, глядя в глаза Каталине, прибавил: — Я люблю тебя, Каталина Миранда, и сделаю все, чтобы завоевать твою любовь.
Слова Фернандо прозвучали как рыцарская клятва.
Каталина не могла не улыбнуться.
— Фернандо, ты опять застал меня врасплох!.. — Больше она ничего не могла ему сказать, да и не хотела.                                   

Музыка в этот вечер доносилась и из дома Маниньи. Манинья устроила своим людям праздник. Ей хотелось музыки, людей и шума в этот вечер томительного, долгого ожидания. Но она наслаждалась и ожиданием, потому что знала: оно скоро кончится и наступит ночь — счастливая ночь Манинъи Еричаны. Она поила своих слуг александрино, лучшим напитком сельвы, и смотрела, как они веселятся. Был и еще повод для празднества: Гараньон с Мисаэлем напали на золотую жилу. Золото было для Маниньи хлебом, солнцем, водой, оно было для нее самой жизнью. И она чувствовала: жизнь идет ей навстречу, она любит Манинью, и была счастлива. Но вот показалась луна, и Манинья приказала закончить праздник.  Ночь была ее царством, и царствовать она хотела одна.
Гараньон грузно поднялся и подошел к хозяйке попрощаться, похоже, даже его задобрила Манинья своим щедрым праздником, потому что он сказал:                                             
— Ладно, Манинья, пусть ночь принесет тебе ту радость, которую ты ждешь, — и поцеловал ее в щеку.
—  Поцелуй в щеку — к разлуке, Гараньон. Ты прощаешься со мной?
—  Прощаюсь до завтра, Манинья.
— Исчезни и ты, Гуайко, — приказала Манинья Такупаю, когда все остальные разошлись. — Манинья не хочет, чтобы кто-то оставался в доме. Она будет ждать одна.
— А кто смягчит твою боль, если мужчина не вернется? — спросил Такупай.
— Вернется. Луна приведет его ко мне, Гуайко.

Рикардо собрался уезжать: ночь не темная, лунная, он быстро доберется. Он привез мотор в селение, люди Пуэкали обещали построить лодку так что с делами было покончено. Его тянуло туда, где оставалось еще столько неразвязанных узлов...
Но Пуэкали удержал его:
—Погоди, Леон, давай выпьем александрино, поговорим...
Рикардо не мог отказать старинному другу, тем более что он понял: разговор предстоит серьезный, иначе старый индеец не стал бы удерживать его.
—  Ты слышал о дыхании дьявола, Леон? — спросил его старик, отпив глоток напитка.
— Не понимаю даже, о чем ты говоришь, Пуэкали, — попробовал отмахнуться Рикардо и тоже пригубил александрино.
—  То, о чем я говорю, очень серьезное дело, Леон. Это страшное и сильное заклятье, заклятье на смерть, и оно всегда сбывается. Ты слушай меня, Леон, слушай внимательно. О дыхании дьявола говорят тогда, когда у человека отнимают душу и этот человек умирает медленной смертью...
— А мне зачем ты это рассказываешь?
—  Затем, что у твоей женщины забрали душу, лодочник.
Печально и сострадающе смотрели на Рикардо глаза старого индейца, внося еще больше тревоги и непокоя в истерзанную и смятенную его душу.
—  Я вижу печать смерти на твоей женщине. Злой дух следит за тем, чтобы заклятье исполнилось, и душа покидает ее мало-помалу.
—  Интересная сказка, Пуэкали, но поверить в нее трудно, — Рикардо все же хотел отстранить от себя ночные кошмары сельвы, найти опору в здравом смысле.
Старик неодобрительно покачал головой:
—  Ты человек из сельвы, Леон, но еще не научился верить тем, кто живет в ней. Ты можешь узнать все сам — у кого-то спрятана закупоренная тапара, в ней душа твоей женщины. Тапара эта становится все чернее и чернее. Когда она почернеет так, что ее не будет видно в темноте, твоя женщина умрет, потому что из нее уйдет свет жизни. Где-то должна быть эта тапара. Поищи ее, лодочник.
Рикардо не верил старику и верил. Тревога уже вошла к нему в сердце, обжилась в нем.
—  Когда я закончу лодку, я найду тебя в Сан-Игнасио, потому что там твоя женщина, — сказал индеец.
На этом они и расстались.
Верить? Не верить? А если верить, то как можно спасти Каталину, даже если найдешь тапару?..

Тибисай заметила, что и на празднике Каталина была в бусах Такупая, и очень заволновалась. Она чувствовала, что на Каталину навели порчу, и хотела хоть как-то её оградить. Поэтому она пошла проводить Каталину до дома и дорогой все твердила ей:
—  Сними с себя дрянные индейские бусы!
— Такупай дал их, чтобы защитить меня, — отвечала с улыбкой Каталина.
—  А может, для того, чтобы причинить тебе вред? Он еще малым мальчишкой таскался за Еричаной, он ей верный слуга, и наверняка она их тебе подкинула.
—- Что ты говоришь, Тибисай? — изумилась Каталина.— Опять взялась мне сказки рассказывать. Да Такупай втрое старше Маниньи.
— Манинья не меняется. Я была девчонкой, она была точно такой же. Мы с Такупаем состарились, а она по-прежнему молодая. Манинья — колдунья, сильная колдунья, она может наслать на тебя порчу.
—  Я не верю ни в колдовство, ни в заговоры, ни в защиту от них, — сказала Каталина. — А бусы ношу, потому что показалось, что Такупай дал мне их с любовью. Однажды он уже защитил меня, и потом они красивые, эти бусы.
Она притронулась к ним. Что это? В руках у нее бусы разорвались. Тибисай в ужасе запричитала:
— Боже правый! Тебя хотят погубить! Бусы-то разорвались, что это, как не смерть? Господи! Защити мою любимую девочку. Пусть все хорошее, что есть на земле, защитит тебя, Каталина Миранда. Да благословит тебя Господь! Да пошлет защиту!

Манинья тоже молилась, сидя в темноте своего пустого дома. Молилась по-своему и о другом. Лодочник не пришел к ней, и она просила Памони, чтобы он убрал с дороги Маниньи ненавистную соперницу. Пусть он заберет ее сейчас же, пусть Манинья опять будет счастлива, долго-долго счастлива со своим мужчиной...
Манинья достала тапару, и зрачки ее расширились: чернота остановилась. Чернота не двигалась дальше.
Почему? Почему Манинья не могла никак одолеть Каталину? Почему не вернулся ее мужчина? Почему не помогает Памони? Может, и Памони оставил ее?

Памони, может, и не оставил Манинью, зато оставил ее Гараньон. Он давно уже задумал побег. И вот этой ночью решил осуществить его. У него уже скопилось достаточно золотишка. А вдобавок в потемках подвернулась и Паучи. С этой женщиной он и будет жить в сельве. Брыкается она до поры до времени, а сделаешь дело — и будет покорней овечки. Что он, мулаток, что ли, не знает? На этот раз некому было прийти Паучи на помощь. Гараньон зажал ей покрепче рот, обвязал веревкой и поволок за собой. Он же пообещал Мисаэлю, что возьмет теперь все, что считает своим.

Глава 24

Туристы уехали, и поселок напоминал корабль, изрядно потрепанный бурей, но благополучно достигший тихой гавани. Каждый что-то извлек из нежданно пронесшейся бури: для одних ветер перемен туго надул паруса надежды, другие остались без руля и без ветрил, погрузившись в пучину безнадежности. Но жизнь уже входила в привычные берега, жители вернулись под крыши своих домов и наводили там порядок.
Фернандо, подсчитав доходы, остался очень доволен: он мог щедро расплатиться с людьми, достроить домики и даже, возможно, привести в порядок посадочную полосу Дело, в общем, стоило того. И он был рад, что его не подвела деловая сметка бизнесмена.
От души радовалась своей новой жизни Инграсия. К туристам она отнеслась как к самым дорогим гостям и работала на них с утра до ночи: пекла, варила, стирала. Зато как ей было приятно, когда приезжие ели и нахваливали ее обеды и ужины, когда были растроганы ее попечениями, когда на прощание подарили ей подарки. Они даже сделали фотографии Инграсии с ее сыновьями, чем необычайно ей польстили. А теперь за свои заботы и хлопоты, которые и без того принесли ей радость, Инграсия получила еще и деньги. Они обсудили с Лус Кларитой, на что их потратить, и решили купить миксер, по нарядному платью и кое-что отложить про запас. Правда, Абель попытался тут же наложить руку на доходы Инграсии под предлогом того, что мужчина — глава дома и он должен распоряжаться и доходами и расходами, тем более что негоже тратить деньги на тряпки. Но Инграсия тут же поставила Абеля на место, главой в этом доме давно была она, и припрятала денежки подальше.
Зато Лола принесла все свои деньги Хосе Росарио. Для него приезд туристов был настоящей трагедией, крушением его любви. Все эти дни он не смотрел на Лолу, не разговаривал с ней и теперь с болью и тоской сказал:
—  За кого ты меня принимаешь, Лола? За сутенера? За крысу, которая может продаться за красивую рубашку? Кто я, по-твоему? Скажи!
—  Мужчина, которого я люблю, — бесстрашно ответила Лола, и это была чистая правда. — Для тебя это дурные деньги, я знаю, но ты можешь сделать на них много хорошего. Помоги мне почувствовать себя лучше, купи на них тетради, мел, доску. Осуществи свою мечту, устрой настоящую школу. Мне они не нужны. Моей мечтой был ты. Ты отказался от меня. У меня больше ничего нет. Но я хочу порадоваться осуществлению твоей мечты. И ты не смеешь мне в этом отказывать.
Хосе Росарио не мог не оценить благородства Лолы, он тоже любил ее, но не мог справиться с ревностью, самолюбием, с положением, которое казалось ему унизительным. Растроганный, он взял деньги у Лолы, но не прошло и часа, как он пришел с ними обратно. Хосе Росарио представил себе, что у него будет школа, а Лола будет прежним способом зарабатывать деньги. Знать об этом, видеть это было ему не под силу - Лола вновь принялась уговаривать его. Она же знала, как он был счастлив, обучая грамоте ребятишек Инграсии, каким становился озорным и веселым, на какие пускался выдумки, стараясь, чтобы малыши получше запомнили буквы...
— Лола, я уже поправился и возвращаюсь к партизанам, — в ответ на ее уговоры ответил Хосе.
Вот тут Лола вспыхнула.
— Тогда тем более возьми эти деньги! — крикнула она. — Купи на них оружие, Хосе Росарио! Проливай кровь, сей ненависть, жги парты, школы, книги! Убей доброго человека, который живет в тебе и которого я люблю! Возвращайся к крови и смертям, но сначала убей меня и мою любовь!
Хосе Росарио сидел и молчал, он и сам не знал, что же ему делать...     

А вот Гаэтано вдруг сообразил, что ему делать. У итальянца тоже была мечта, он хотел, чтобы его полюбила хорошая девушка, с которой он проведет остаток своих дней. Дейзи давно советовалась с ним по поводу своих дел. Она-то ведь мечтала открыть магазин готового платья. Пришла посоветоваться и теперь: ей хотелось узнать, сколько еще понадобится денег, чтобы открыть хотя бы малюсенькую лавочку. Гаэтано считал, а Дейзи выбирала название для своего будущего магазина и ни на одном не могла остановиться.
—  А почему бы нам с тобой не открыть тратторию? На вывеске мы бы тогда написали: «Дейзи и Гаэтано — траттория», — внезапно предложил Гаэтано.
— А что такое траттория? —- заинтересовалась Дейзи.
—  Закусочная, мы специализировались бы на итальянской кухне. Знаешь, спагетти под разными соусами? - Гаэтано выжидательно смотрел на Дейзи. — Мы с тобой стали бы компаньонами, разве не здорово?
Гаэтано очень ценил деловые качества Дейзи, она была хорошей девушкой и очень надежным товарищем. Кто знает, может, их деловая компания — залог будущего взаимного счастья?
Смотрела на Гаэтано и Дейзи. Она успела оценить его умение общаться с людьми, когда он развлекал туристов. И собой он был совсем неплох — седая голова, голубая бабочка, манеры...
— А что? Твоя идея мне нравится, Гаэтано! Почему бы нам не попробовать. Тем более, как я понимаю, закусочную мы сможем открыть очень скоро, и если к Нам будут приезжать туристы...
Оба с головой ушли в обсуждение планов на будущее. И оно представлялось им лучезарным.

Мирейю не радовало ни будущее, ни прошлое. Все для нее потеряло и вкус и цвет. Она бродила как тень по своему дому, берясь то за одно, то за другое, но все ее привычные занятия казались ей полной бессмыслицей... Бросив на середине уборку, она вышла из дома и побрела из поселка, уселась на колдовской камень, в который так верила Тибисай, пытаясь сладить с глухой тоской, что будто серая пыль запорошила ее бессмертную душу. Тоненькая ее фигурка так трогательно смотрелась на большом коричневом камне...

Дагоберто растроганно смотрел на Мирейю. Как он был рад вернуться в родные места! Как счастлив вновь увидеть Мирейю! Миг — и она уже в его объятиях! На глазах Мирейи. опять показались слезы, но на этот раз это были радостные слезы. Они смыли серую пелену, которая заслонила от Мирейи мир, играющий всеми цветами радуги. Нет, в этом мире все же было что-то хорошее: в нем все возвращалось на круги своя...
Обнявшись, они шли к Сан-Игнасио, куда все эти долгие дни так рвалась душа Дагоберто. Но эти долгие дни одиночества и болезни не прошли для него даром. Ему столько нужно было сказать Мирейе.
—  Какое чудо, что ты вернулся, Дагоберто! У нас тут столько всего произошло — приезжали туристы. С Каталиной все в порядке, — торопилась пересказать новости Мирейя.
—  Знаешь, пока я лежал в больнице, у меня было много времени для раздумий. Не знаю почему, но я чувствовал, что смерть совсем рядом, и перед моими глазами прошла вся моя жизнь, как в кинофильме...
— Интересный был фильм, Дагоберто?
— Я бы изменил в нем некоторые части.
— Какие, например?
—  Я бы изменил в нем то, что касается тебя. Я причинил тебе много боли. Я это понял и принял: что было, то было. Но в дальнейшем я хотел бы многое поправить, Мирейя...
Да, все возвращалось на круги своя, но приносило с собой что-то новое. Все, чему основой служила любовь, рано или поздно приносило добрые всходы.
Они пришли в поселок. Радостная весть мигом облетела каждый дом, каждый закоулок. Вот это праздник! Настоящий праздник: Дагоберто вернулся! Счастливее всех была Каталина. Чувствуя крепкие руки отца, которые обнимали ее, видя его счастливый взгляд, — отец смотрел на нее и никак не мог насмотреться, — она знала, чувствовала, верила, что темной полосе в ее жизни пришел конец. И была счастлива. Каталина тут же принялась хлопотать, накрывая на стол, готовя еду. Отец ведь наверняка проголодался.
Дагоберто сидел в своем старом кресле, наслаждаясь, впитывая запах, воздух, атмосферу родного дома. Наконец-то его не преследует больше отвратительный запах больницы. Никогда больше он туда не вернется! Никогда!
Хлопоча, Каталина рассказывала ему новости: о туристах, о Такупае, о колдовстве Маниньи... Дагоберто слушал вполуха, наслаждаясь тем, что видит свою красавицу дочь. Пребывание в сельве пошло ей на пользу, она стала еще красивее. Его трогали ее заботы, ее любовь.
Но им недолго дали побыть вдвоем. Заглянул Гаэтано и потащил Дагоберто в бар, всем не терпелось поделиться с ним новостями. По дороге Дагоберто заглянул на секундочку и к Мирейе, ее дом тоже был родным для него. Не без удивления он посмотрел на топтавшегося на пороге падре.
— Черт побери, падре! — сказал ему вместо приветствия Дагоберто. — Неужели вы так и не избавились от привычки посещать одиноких женщин?
— Хорошо, что ты пришел, Дагоберто, — ответила вместо падре Мирейя. — Я не успела тебе рассказать и еще одну новость: падре больше не живет у меня, сейчас я ему отдам его вещи.
Эта новость была ошеломительной прежде всего для падре, такого он не ждал и никак не мог понять, что же произошло с Мирейей... Но свои вещи взял с покорностью и смирением, подобающими пастырю.
—  Скоро, кажется, к нам должны привезти товары, я тогда куплю одеяло и верну, — пообещал он Мирейе.
— Не стоит ничего ждать, падре, — насмешливо сказал Дагоберто, — приходите завтра ко мне в магазин, я подарю вам одеяло. Это будет мой вклад в дело Господа!

Вернулся Дагоберто, вернулся и Рикардо. Он вернулся, когда солнце стояло уже высоко, Бенито места себе не находил от беспокойства. Рикардо насмешливо надвинул кепочку на глаза Бенито — кепочка была новая, американская.
— Одна туристка подарила, — похвастался Бенито, — сама подарила, я не просил, я помню ваши уроки, патрон,
—  Ладно, Бенито, все в порядке. Скоро нам сделают лодку, и мы с тобой уплывем отсюда. Навсегда.
Бенито не слишком верил в это «навсегда» и не слишком хотел его, потому что ему нравилось жить в этой деревне, но сейчас было не время обсуждать что бы то ни было: патрон торопился к Манинье. Лодочник вошел к Манинье как раз тогда, когда Мисаэль докладывал госпоже об исчезновении Гараньона. Но Манинью волновал не Гараньон — другой мужчина, и она тут же отослала Мисаэля с его дурной новостью. У нее была хорошая: ее мужчина вернулся! Однако Манинья не могла не упрекнуть его за свое долгое ожидание.
— Ты плохой, очень плохой, ты оставил Мани¬нью без ласки, — говорила она.
Манинья упрекала, но сама вся светилась нежностью. Мягкими стали ее движения, тело, переполненное любовной истомой, было так женственно, так влекуще. Она источала любовь, а женщина, источающая любовь, — всегда отрада для глаз мужчины, и Рикардо смотрел на Мани¬нью с ласковой улыбкой. Манинья чувствовала его ласку.
— Я красивая? — спросила она.
— Красивая. Ты всегда красивая, — ответил он.
— Тогда выпьем александрино за мою красоту. Пойду принесу. Все, что у меня было вчера, выпили мои люди.
Манинья исчезла за дверью. Рикардо подошел к окну: стоял день, яркий, ослепительный день, который с возвращением Маниньи мог обернуться ночью, полной душной сладкой отравы... Леон обвел глазами комнату — в углу на сундуке он увидел странный закупоренный сосуд, — белый, но снизу, будто пламенем, охваченный чернотой. Он взял его в руки. Сердце у него замерло, а потом забилось быстрее.
— Что это? — спросил он вошедшую с подносом Манинью.
— Тапара, — ответила она.
Сердце лодочника забилось еще сильнее.
—  А что внутри нее?
—    С каких пор мужчине нужны женские тайны? — засмеялась Манинья. — Неужели ты любопытен, как женщина?
Рикардо смотрел на нее тяжелым, мрачным взглядом, взгляд его не понравился Манинье, и она спросила властным тоном госпожи:
—  В чем дело? Что за мысли у тебя в голове?
—  Я хочу знать, что ты прячешь в этой тапаре, — настойчиво продолжал свой допрос Рикардо.
—  Ничего особенного, — Манинья забрала из рук Рикардо тапару. — Неужели испачканная сажей безделушка интереснее тебе, чем светящаяся светом любви женщина?
Но на лицо Рикардо больше не вернулась улыбка. Ему было о чем подумать.
—  Я уезжаю, Манинья, и навсегда, — решительно сказал он.
—  Ты сам не веришь в эту ложь, любимый.
В этом Манинья, пожалуй, была права: он не верил, что именно сейчас навсегда уедет из поселка, но знал, что из этого дома он уйдет сейчас же. Ему нужно было остаться одному и хорошенько подумать. А потом непременно увидеть Пуэкали...
—  Прощай, милая.
— Ты вернешься, любимый. Успокоишь гнев, утишишь боль. Тот, кто пришел к Манинье, не может уйти от нее. Манинья, как сельва, Рикардо Леон!
Такупай обрадовался, увидев выходящего от Маниньи Рикардо. Он ждал его ухода, потому что настал час открыть Манинье всю правду. И Такупай приготовился к этому часу. Час этот настал потому, что у Каталины разорвались бусы: зла было так много, что они не выдержали этого зла. Каталина призналась Такупаю, что страдает припадками удушья, что видит призрак индейца. И Такупай понял, что за Каталиной ходит тень Памони. Теперь он был готов вступить в борьбу с этой тенью, потому что стоит тени приблизиться к Каталине, как наступит смерть...
Такупай видел, что госпожа его в тоске и печали, он знал, что принесет ей печаль еще большую. Но что тут поделать? Он не мог поступить иначе. Как не мог поступить иначе много-много лет тому назад.
—  Сними заклятье, которое ты наложила на Миранду, — сказал он. — Сними заклятье, Манинья Еричана.
Манинья надменно посмотрела на слугу, который дерзнул отдавать приказы.
—  Как ты смеешь так говорить со мной, Гуайко? — но в самом Такупае было что-то такое, что давало ему право говорить таким тоном. Манинья чувствовала это и хотела знать, что так переменило ее верного слугу, ее преданного раба. — Что с тобой, Гуайко?
— Ты не можешь причинить зло Каталине Миранде. Не можешь ее убить, — твердо настаивал на своем Такупай.
— Почему же, можно узнать? — Манинья смотрела на старика с насмешливым интересом.
—  Ты возненавидишь Такупая, ты никогда не простишь его, но Такупай сделал то, что должен был сделать.
—  Что же ты такое сделал, Гуайко? Манинья чувствовала, что слуга ее изнемогает от страха, но преодолевает себя, и ей стало еще любопытнее. Может, сейчас откроется тайна, почему она никак не может сладить с Каталиной Мирандой, и, узнав эту тайну, она справится с ней?..
— Такупай скажет тебе правду, всю правду.
— Говори свою правду, Гуайко, — Манинья приготовилась выслушать старика, но тут распахнулась дверь и в комнату влетел Мисаэль.
Воистину день этот был из ряда вон — слуги забыли, что у них есть госпожа! Кто и когда позволял им врываться без стука?!
Но новость, которую принес Мисаэль, перепуганный, дрожащий, была ему оправданием.
— Твое золото исчезло, Манинья! — задыхаясь, сказал он. — Мы пришли, а там ничего нет!
— Гараньон украл мое золото! — процедила Манинья. Золото было жизнью Маниньи, у нее украли жизнь! Она повернулась к Такупаю. — Иди, Гуайко! Приведи мне Гараньона хоть с края света, достань хоть из-под земли! Я хочу вернуть свое золото! Возьми двух человек и отправляйся!
— Но мне нужно сказать тебе что-то очень важное, — попытался возразить своей госпоже Такупай.
—  Нет ничего важнее золота, которое забрал Гараньон! Иди и без Гараньона не возвращайся! Он мне нужен живым, Гуайко! Приведи мне его живым!
Гнев клокотал в Манинье, в глазах у нее потемнело. Такупай смиренно наклонил голову и кивнул Мисаэлю и второму индейцу. Они вышли из дома втроем.

Но Гараньону уже пришлось несладко. Он висел привязанный за руки к дереву. Золото — опасная вещь, свет его приманивает злых и алчных.
На рассвете Гараньон со связанной Паучи, которую он волок за собой, наткнулся на партизанский отряд Хайро. Сильным вооруженным мужчинам ничего не стоило справиться с Гараньоном, они быстренько обыскали его мешок. И не пожалели. В нем оказалось золото!
Хищно улыбаясь, Хайро избивал Гараньона, который висел на дереве большой беспомощной грушей, добиваясь, чтобы тот открыл ему, где он взял столько золота. Но Гараньон, хоть и беспомощный, стоически терпел боль.
— Думаешь, помрешь раньше, чем скажешь? — шипел разъяренный Хайро. — Напрасно надеешься, я своего добьюсь! Ты мне скажешь, где взял золото, пес паршивый!
И на Гараньона обрушивались новые удары. В избиениях Хайро знал толк. Он умел бить так, чтобы человек почти терял сознание от боли и все-таки не терял его.
—  Если я скажу, где взял золото, я — покойник, — сипел в ответ на угрозы Хайро Гараньон. — Лучше уж я унесу свой секрет в могилу.
—.И похоронить будет нечего, одни лохмотья! — угрожал Хайро.
—  Вез меня все равно ничего не найдешь. А если ты меня отпустишь, я, может, и скажу тебе что-то дельное. Только если буду уверен, что ты меня потом не пришибешь. Моя тайна — залог моей жизни. Я ее за так: не отдам. А ты подумай, подумай хорошенько!..
Хайро хотел было приняться за Паучи, которая ни жива ни мертва от ужаса смотрела на пытку Гараньона. Он уже поручил своим ребятам заняться ею.
—  Стоит ли, шеф? — возразил один из парней. — Она же немая! Помнишь, мы взяли ее неподалеку от Сан-Игнасио, она и тогда не проронила ни слова! Нечего и руки марать!
При упоминании о Сан-Игнасио Хайро злобно осклабился:
—  Помню, помню Сан-Игнасио. Там небось до сих пор оплакивают негодяя-лодочника. Но я желаю, чтобы он был жив, чтобы еще разок с ним хорошенько поквитаться...
Лодочник Рикардо сидел в баре среди друзей. Он не мог не прийти на праздник, который устроил в честь своего возвращения Дагоберто. Но пробыл он недолго. В бар пришла Манинья и напомнила ему, что он собирался уезжать.
— Стало быть, и впрямь пора, — согласился Рикардо. — Лодка не моя, хозяйка требует. Счастливо оставаться, друзья!
Дагоберто не хотел отпускать его, уговаривал остаться и Маниньго, но нет — час разлуки пробил. Рикардо вышел и не спеша направился к пристани. Он уже договорился с Бенито, что тот пригонит обратно лодку Маниньи и дождется, когда Рикардо приедет за ним на своей, построенной индейцами.
Бенито заторопился на пристань вслед за хозяином. Но как он ни торопился, а все-таки остановился, чтобы попрощаться с Каталиной. А прощаясь, не мог не сказать того, что думал:
—  Мой хозяин уезжает, потому что любит вас, он хочет о вас забыть. Но ведь это невозможно! Я вас никогда не забуду! Удачи вам, сеньорита Миранда!
Каталина грустно улыбнулась:
—  Удачи и тебе, Бенито.

Вот и уплыл лодочник. Ветер перемен, что задул над поселком, немало изменил в ней. Дагоберто заметил и еще одну перемену: он не увидел Паучи. Куда она подевалась? Днем он спрашивал о ней.
Никто ее не видел. Он был уверен, что Паучи вернется к вечеру. Но вот уже ночь, а ее все нет.
—  Что ты ищешь в такой темноте, Дагоберто Миранда? — спросила его Тибисай, проходя мимо.
—   Скажи-ка, старуха, а Паучи исчезла не с твоей ли помощью? — поинтересовался Дагоберто.
— Что за глупости! Хотя я никогда не сомневалась, что она сбежит с каким-нибудь бродягой! — Тибисай приблизилась к Дагоберто и зашептала: — Вместо того чтобы искать беспутную девчонку, займись лучше своей дочерью. На нее навели порчу, она чахнет.
Дагоберто покачал головой: и все-таки в мире мало что меняется — эта старуха по-прежнему занята дурацкими бреднями... Но куда могла запропаститься Паучи?

Глава 26

Хайро и его люди стали хозяевами Сан-Игнасио. Жителей поселка они посадили под замок и поставили надежную охрану, опасаться здесь им было некого. Теперь Хайро сидел в баре и праздновал свою удачу. Удача нашла его там, где он ее и не искал. И немалая удача: золото и доллары сами приплыли к Хайро. И где? В крошечном глухом селении, имени которого нет ни на одной порядочной карте! Правда, женщина, на которую он положил глаз, Каталина Миранда, сбежала, но ее тоже должны были доставить с минуты на минуту. Его парни не упустят желанной добычи, так что у Хайро был повод повеселиться, и он со своими подручными пил и веселился вовсю.
Не до веселья было Хосе Росарио. Его не только оставили ночевать на улице, его подвесили к дереву посреди поселка в назидание всем изменникам, как любил это делать Хайро. А утром...
Вспоминая улыбку Росарито, Лола начинала рыдать еще громче. Ее заперли вместе с Дейзи, Гаэтано и Тибисай в гостинице. В окно она видела площадь, видела дерево и была безутешна. Она плакала, думая о Хосе Росарио, который был единственным счастьем ее жизни, плакала, думая о том, что сама надругалась над своим счастьем и любимым человеком, не пожелав прислушаться к его просьбам, не пожелав изменить свою жизнь..
Дейзи всегда недолюбливала Лолу. Про себя она считала ее просто дурой и, слушая ее причитания, только убедилась в своей правоте, Да если бы ей, Дейзи,  любимый человек предложил честную жизнь, она пошла бы за ним на край света! Обо всем бы позабыла!
— Как же мне жить? Как жить? — рыдала Лола.
—  Сунешь свое горе в лифчик и проживешь, Лола Лопес, — жестко ответила Дейзи. — Ничего другого тебе не остается!
Как ни странно, грубость Дейзи подействовала лучше всякого утешения. Жизнь — штука грубая, и, для того чтобы сладить с ней, нужна немалая толика мужества. 
Об этом и напомнила Дейзи Лоле. И Лола ее услышала. Легче ей не стало, но она поняла, что должна держать себя в руках.
Тибисай горевала про себя, она жалела весь их несчастный поселок. Только люди приподняли голову, только понадеялись на лучшую жизнь, как опять они в  крови, в грязи, ограбленные, обездоленные... Нет, видно, удел их проклятого поселка — горе и нищета!
Но и в горе и в нищете люди оставались людьми, они поддерживали друг Друга участием и посильной помощью.
Мирейя промывала рану падре Гамбоа. Один из партизан собрался проучить гордеца Дагоберто, падре кинулся на его защиту, и ему едва не проломили голову  Дагоберто сидел тут же в углу комнаты и смотрел на ловкие руки Мирейи. У Мирейи не было ни йода, ни спирта, чтобы как следует обработать рану, но все-таки  она продезинфицировала ее, перевязала.
— Пустяки! Царапина! — отмахивался Галавис.
Ему не терпелось снова схватиться с негодяями. Бездействие для него было худшей пыткой, но пока приходилось терпеть и обуздывать себя.
Весь поселок замер, затаился. Примолкли вечно враждующие Жанет и Лус Кларита, притулившись возле Антонио, который обнял их за плечи. Сейчас у них была  одна опора, одно утешение.
Притихнув, но не смирившись, люди набирались сил, чтобы справиться с насильниками, которые посягнули на их право жить.

Мертвая тишина поселка была нарушена Хосефой — она пришла со своим отрядом в Сан-Игнасио. Первым она увидела своего брата, подвешенного к дереву.
— Снять! — немедленно распорядилась она. — Позвать ко мне Хайро! — был ее второй приказ.
Хайро лениво вышел из бара навстречу разгневанной Хосефе, улыбаясь насмешливой, самодовольной улыбкой.
— Твой брат — изменник, — сказал он, кивнув на потерявшего сознание, избитого Хосе Росарио, лежавшего на земле. — На рассвете я собственноручно его  расстреляю.
—  Измену установит суд. И приговор — тоже дело суда. А пока нужно привести Хосе Росарио в порядок, чтобы он мог дать на суде показания, — резко сказала  Хосефа.
Хайро передернул плечами: суд так суд, все равно они его расстреляют.
Ухаживать за Хосе Росарио позвали Мирейю. Увидев рядом с ней еще и священника, Хосефа приказала отправляться к Хосе Росарио и ему. Пусть помолится за ее  брата. Не помешает!
Воспользовавшись удачным случаем, Галавис с наикротчайшей улыбкой попросил у Хосефы дозволения обойти свою паству, нуждающуюся в утешительном слове и  благословении.
—  Приведете его в порядок, — Хосефа указала на брата, — а потом утешай свою паству! — решила она и ушла.
Галавис почувствовал себя на седьмом небе. Но пока им в самом деле нужно было помочь Хосе Росарио. Благодаря заботам Мирейи — холодным примочкам,  обмыванию ран и ушибов, — Хосе Росарио довольно скоро очнулся. Он был слаб от побоев, и Мирейя приготовила ему укрепляющее питье из трав. Она лечила его,  заботилась о здоровье, приближая тем самым его гибель. Но не задумывалась об этом. Ее делом была жизнь. Смерть была делом других рук...

Эти руки выпустили пулю в Таю/пая, и теперь Манинья, величественная, властная Манинья, опустившись на землю сельвы, мягко и ласково окликала его:
—  Гуайко! гуайко!
Впервые верный слуга не слышал своей госпожи, старый индеец был далеко, он брел к пространной стране мертвых...
Рикардо, который вышел на разведку, наткнулся на эту. скорбную группу — распростертый на земле Такупай, возле него Манинья на коленях, поодаль все  остальные. Рикардо склонился над индейцем. .
—  Позволь, я займусь им, — сказал он Манинье.
Руки Рикардо бережно ощупали бессильное, обмякшее тело, с трудом отыскали пульс. Сердце говорило, что надежда еще не потеряна: Такупай хочет жить и может  жить.
—  Срочно будем оперировать, — решительно произнес Рикардо.
— Нет, не трогай его! Я постараюсь помочь ему заклинаниями. Хотя чувствую, что не сумею обогнать смерть...
— Я попробую ее обогнать! Только ты помогай мне!
Однако Манинья не верила Рикардо, а без веры она — плохой помощник. Кто знает, что сталось бы с Такупаем, если бы не Каталина. Она раздвинула кусты и  вышла на поляну. Увидев распростертого на земле Такупая, Рикардо, засучившего рукава, она мгновенно все поняла. Она уже ассистировала Рикардо. Они вместе  спасли Бенито.
—  Нужна вода, Рикардо? — спросила Каталина. — Что случилось? Очень плохо?
Рикардо неопределенно пожал плечами и благодарно взглянул на Каталину: теперь у него был надежный помощник.
—  Пусть эта женщина уйдет, я не хочу ее видеть, — сказала Манинья.
— Она нужна мне и Такупаю. Молись, Манинья, делай, что можешь. Помогай нам, а не мешай.
Борьба за жизнь — нелегкое дело. За жизнь Такупая боролись трое своей любовью, участием и умением. Наконец Рикардо извлек пулю. Смерть отступила.
—  Останься с Такупаем, Каталина, — распорядился он, — а я схожу в поселок, посмотрю, что там делается.
И вот возле старика, который стал дышать ровнее и с явным облегчением, сидели две женщины, два смертельных врага, которых объединяла сейчас любовь —  любовь к старику индейцу.
— Мы с тобой встретились, а сельва спокойна. Обычно... — начала Каталина.
— Обычно она волнуется, — признала Манинья. — Почему?
Старый индеец открыл глаза и увидел склоненные над ним любимые женские лица.
— Лодочник спас тебя, — прошептала Манинья.
—  Судьба подарила Такупаю жизнь, чтобы он увидел: соединилось то, что должно было соединиться, — слабым голосом выдохнул Такупай, и его рука соединила  женские руки. После этого усилия он вновь закрыл глаза и погрузился в полузабытье.
Пугало, что сидела тут же неподалеку, радостно рассмеялась.
— Жар лишил моего Гуайко разума, а ты веселишься, — прикрикнула Манинья на нее. — Боюсь, сейчас соединилось то, что не должно было соединяться.
Из кустов появился Бенито, он тоже пошел по следам своего патрона. Увидев Манинью, Бенито перепутался куда больше, чем если бы увидел партизан. Он  прямо-таки кожей чувствовал, что колдунья превращает его в жабу.
— Сейчас мы перенесем Такупая в дом. С тобой вместе, мальчик, мы справимся.
Бенито не решился возражать. Они осторожно подняли раненого старика и пустились в путь. Дом Маниньи был безопасным местом, ее боялись даже партизаны.

Хосефа навестила брата. По ее мнению, он достаточно оправился, и, значит, можно было выяснить: виноват он или не виноват. Если он изменил их делу, на  пощаду ему рассчитывать не приходилось. Хосефа не собиралась щадить брата-изменника. Люди давно стали для Хосефы подобием шахматных фигурок, она  расставляла их, передвигала, убирала с доски. Наркотиком для Хосефы стала власть, она убила в ней душу и сердце. Но в оправдание себе Хосефа всегда  говорила, что служит великому делу справедливости.
И вот собрался суд — бывшие товарищи Хосе Росарио собрались судить его.
Хосе Росарио смотрел на них с отчуждением. И даже словно бы с состраданием. Сейчас он не понимал, как он мог жить среди этих людей. Они казались ему  безумцами.
Первым заговорил Хайро.
— Хосе Росарио отказался от принципов нашего движения, — заявил он, — назвал нас бандитами, убийцами и сказал, что мы заслуживаем смерти.
Остальные закивали: да, именно так он и говорил.
Хосефа посмотрела на брата: неужели правда? Ведь он всегда был дисциплинированным и преданным делу человеком.
—  Скажи что-нибудь в своё оправдание, — потребовала она.
Хосефа не сомневалась, что все грубости Хосе Росарио — это пустые слова, сказанные в запальчивости.
— Я не собираюсь оправдываться, я сказал, что думал, — ответил Хосе Росарио.
—  Теперь ты убедилась, что твой брат — предатель? — со злобной усмешкой спросил Хайро. — Никто из нас в этом не усомнился, так что выноси приговор.
Хосефа на миг задумалась. Вынести приговор родному брату оказалось труднее, чем ей казалось. Брат был всегда с ней рядом, младший ее братишка... Но в  следующую секунду она почувствовала: еще один миг, и все эти парни, которые сейчас слушаются ее беспрекословно, выйдут из повиновения, и она окажется  пешкой в руках у них, в руках Хайро.
— Как начальник отряда я обвиняю Хосе Росарио в измене нашему делу и приговариваю к смертной казни, — отчеканила она.
Хайро смотрел на нее все с той же злобной усмешкой.
— Хайро! Ты отвечаешь за исполнение приговора, — распорядилась Хосефа. — Приговор будет приведен в исполнение на рассвете.
—   Сбежала Каталина Миранда, — сообщил Хайро, —я отправляюсь искать беглянку. К рассвету вряд ли вернусь. Ты расстреляешь его сама, Хосефа. Тебе это не  впервой!
Он кивнул двум парням покрепче, приглашая их следовать за собой. Каталина должна была быть где-то поблизости. Женщина ночью в сельве — легкая добыча.
Такой поворот событий был тяжек для Хосефы. Но разозлилась она на брата: он поставил ее в это идиотски трудное положение.

—  Всем выйти вон! — распорядилась она. Партизаны послушно вышли. Брат с сестрой остались наедине. Хосефа не желала, чтобы дурацкие сантименты взяли над ней верх, и сразу пошла в атаку:
—  Я оставила тебя здесь честным, хорошим солдатом! Ты был готов отдать жизнь за общее дело! Ты подчинялся нашей дисциплине и принципам! Что с тобой  случилось в этой дыре? Отвечай!
— Неужели ты и правда убьешь меня, сестра? — спросил Хосе Росарио, но не со страхом, не с ужасом, а с каким-то глубинным недоумением.
Происходящее противоречило самому естеству жизни, и, как это может свершиться, Хосе Росарио не понимал.
Но Хосефа его не услышала.
—  Еще не поздно, Хосе Росарио! Выбрось дурь из головы и иди с нами сражаться за правое дело. Смоешь измену в первой же схватке. Товарищи тебя простят!  Ну, что ты на это скажешь?
— В первый раз ты забеспокоилась о моей судьбе, сестра. В первый раз спрашиваешь моего мнения, — задумчиво проговорил Хосе Росарио. — До этого мое мнение,  я сам тебя не интересовали. Ты просто взяла и сделала меня партизаном, а я подчинился тебе из боязни твоего осуждения, твоей нелюбви. Мне всегда было  плохо в этом отряде. Но разве ты это замечала? Жалкая дыра, как ты ее называешь, научила меня жить. Люди встретили меня с открытым сердцем, выходили,  приняли как члена своей большой семьи. Я жил здесь в мире, любви и дружбе. Знаешь, Хосефа, — тут Хосе Росарио посмотрел сестре в глаза. — Я боюсь смерти.  Но еще больше я боюсь прожить жизнь как убийца, сестренка!
— Не считай меня больше своей сестрой. Мне не о чем говорить с изменником!
И Хосе Росарио остался в одиночестве ждать рассвета, который погасит его жизнь...

Падре сновал по поселку. Он приободрил Инграсию, сказав ей несколько слов утешения. Она не могла найти себе места, думая о своих мальчишках.
—  Господь хранит их там, где они есть, — сказал падре. — Здесь им было бы хуже.
Заглянул к Лоле и Дейзи.
—  Надейся, дочь моя, надейся! — сказал он Лоле, увидев ее покрасневшие глаза. — Решение в руках Господа, и оно всегда ведет ко благу.
Тибисай протянула ему кофейник с горячим кофе — раз уж падре разрешено ходить по поселку, пусть попоит пленников кофе, им хорошо подкрепиться горяченьким!
Теперь падре обходил всех с добрым словом и кофейком. И конечно же всем стало легче, все расспрашивали друг о друге, беда не казалась такой непоправимой,  каждый надеялся на лучшее.
Однако сержант Гарсия пожелал исповедаться.
— Чувствую, что каждую минуту могу предстать перед Господом, — с громким вздохом сказал он, — и хочу облегчить от грехов свою душу.. Но исповедаться хочу  втайне, как и положено, — прибавил он и выразительно посмотрел на охранника-партизана.
Тот, пожав плечами, вышел и закрыл за собой дверь. Падре приготовился слушать и услышал удивительнейшую исповедь.
—  У пограничного столба, — прошептал Гарсия, — зарыто мною оружия...
Туг вернулся охранник.
—  Прочитай десять раз «Отче, наш», сын мой, и душа твоя успокоится, — ласково сказал падре.
— А нам кофейку не принесете, святой отец? — спросил его партизан.                                         .  .
— Отчего же не принести? Непременно принесу, непременно.
Вот теперь Галавис оказался в своей стихии. Его изворотливый ум подсказал ему, что делать. Тибисай он попросил сварить еще кофе, специального кофе для  партизан. Тибисай очень удивилась, увидев, что падре сыплет в кофейник какой-то порошок.
— Вари, вари, Тибисай, только не угощай никого из наших «партизанским» кофе, — предупредил он.
Пусть у голубчиков ночью поболит живот, им будет чем заняться, — набегаются! Будет чем заняться и Галавису, а на рассвете они посмотрят кто кого!
Успел Галавис перемолвиться словом и с Рикардо, который вдруг бесшумно появился на краю поселка. Сообщил ему, что Хайро с товарищами отправился в сельву  искать Каталину.
Рикардо только усмехнулся: Каталина в безопасности, а вот ему, Рикардо, придется ночью отправиться на охоту...

Но Каталина совсем не была в безопасности. Тапара чернела, и ее подстерегала смерть. Каталина сидела возле Такупая, прислушиваясь к его слабому, но  ровному дыханию. У него был жар, и она меняла ему холодные примочки на лбу и смачивала запекшиеся губы водой. Заботой и нежностью призывала она жизнь  укрепиться в этом старческом, но еще крепком и выносливом теле. Она вышла, чтобы смочить повязку холодной водой, и вдруг упала как подкошенная, упала и осталась лежать, бледная, бездыханная. Бесшумно подошла к ней Манинья и молча смотрела на нее. А в ушах Маниньи раздавался отчаянный детский плач, снова  плакала маленькая девочка.
— Вот и добралась до тебя смерть, Миранда, — прошептала Манинья. — В твоей душе все черно. Только почему меня не радует твоя смерть? Что случилось с  Маниньей? Что происходит с Маниньей, когда она с тобой рядом, Миранда? Она чувствует страх и непонятную нежность. Нежность которая ее путает. Что-то в  тебе страшит Манинью Еричану. Манинья знает все, но о тебе она ничего не знает.
Манинья все смотрела на бледную, похолодевшую Каталину, потом подняла ее, и она не показалась ей тяжелой ношей. Подняла и уложила в доме.
Когда Каталина очнулась, то увидела Бенито и удивилась: что это с ней? Почему она лежит?
—   Сеньора колдунья вас здесь положила, — объяснил Бенито.
—  А где она?
— Идите сюда и посмотрите, — позвал Каталину Бенито. — Вам, наверное, тоже станет страшно, как: и мне.
Но Каталина сперва подошла к Такупаю. Состояние его не ухудшилось, стало быть, надежда на лучшее возросла. А когда Каталина увидела Манинью, ей и в самом деле стало не по себе — колдовская раскраска Маниньи внушала страх.
Странно смотрела Манинья на Каталину, и Каталина не могла понять — гневается она сейчас или радуется. Но весть, которую принесла Каталина, была доброй.
—  Жар у Такупая не усилился, и спит он спокойно, — сказала она.
—  А ты почему не спишь? — спросила Манинья. — Скоро рассвет, ночь была длинной и беспокойной, нужно дать телу отдых.
— Что означает эта раскраска?'— не выдержав, спросила Каталина.
—  Страшно тебе? Эта раскраска и должна внушать страх. Эта раскраска делается, чтобы при встрече со смертью испугать ее, прогнать прочь! Потому что, когда человек идет навстречу смерти, она бросается на него...
Каталина слегка побледнела.
— Неужели ты идешь навстречу смерти? Неужели ты идешь убивать?
Манинья не ответила ей и только смотрела странным-странным взглядом, и Каталина никак не могла понять, радуется Манинья или гневается...

Глава 27

Хосе Росарио вывели на площадь. Он не хотел встретить солнце с повязкой на глазах, ведь они видятся в последний раз! Он знал, что все жители поселка сейчас думают о нем, но стоял он один. Рядом не было даже падре, которому он мог бы исповедаться и получить отпущение грехов. Мысленно он попросил у всех прощения за те беды, которые невольно принес поселку, и поблагодарил его жителей за любовь. Он думал о Лоле. Любил ее. Сейчас она сияла как солнце, и не было на ней ни одного пятнышка. И он попросил у Лолы прощения за то, что мучил ее. Она подарила ему любовь, сделала мужчиной, и он примет смерть как мужчина. Потому что мужчина отвечает за сохранность жизни.
Партизаны из отряда Хосефы уже выстроились напротив него, а сестра стояла рядом с ним.
— Ты еще можешь раскаяться, Хосе Росарио! — сказала она. — Я могу отменить приговор. Откажись от своих бредней и иди к нам. Ты ведь наш!
     В чем ему раскаиваться? В любви? Сейчас он так любил этот мир, что готов был умереть, лишь бы жизнь продолжалась.
— Моя семья здесь. И мне очень жаль тебя, сестренка! Больно. Стыдно, — ответил Хосе Росарио.
—   За предательство мы исключаем тебя из наших рядов. Ты мне больше не брат! Отделение, готовься! Заряжай!
Боевики уже прицелились, ожидая последней команды. И она последовала.
—    Не стреляйте! — раздался истошный вопль. — Казнь отменяется!
Все в изумлении замерли, услышав этот мужской голос. Кричал Хайро. Но в каком он был виде! Он бился почти в истерике под нацеленным на него дулом пистолета Рикардо Леона, который крепко держал Хайро. Охота Рикардо была удачной.
— Кричи! Кричи громче, мразь! — повторял Рикардо, и Хайро вопил изо всех сил:
—  Не стреляйте! А то этот сумасшедший убьет меня!
Как ни была Хосефа зла на брата, но это явление было большим облегчением для нее.
—  Заткнись, Хайро! — распорядилась она. — Говори ты, Леон. Чего ты от нас хочешь?
— Хочу, чтобы вы отпустили этого человека, — Леон указал на Хосе Росарио, — и ушли из поселка. Уведи своих людей. Оставь нас в покое, Хосефа. Но эта мразь, — Рикардо потряс Хайро, — останется здесь!
—  Одно мое слово, и мы нашпигуем тебя свинцом, — отвечала Хосефа. — Мне будет жаль отправить тебя на тот свет, лодочник!
— Ты начальник, тебе решать, но, если ты выстрелишь, он умрет первым, и кто знает, сколько еще твоих людей. Я не собираюсь церемониться.
—  Не стреляйте! — опять завопил Хайро. — Я не хочу умирать! Нет! Ни за что! Только не стреляйте!
—  Развяжите предателя, — распорядилась Хосефа. — Прощай, брат! Мы отходим на юг!
—  Мы не бросим Хайро! Мы подчиняемся не тебе, Хосефа! — несколько боевиков враждебно сгрудились в сторонке.
—  Решай сам, что тебе делать с этой мразью, Леон, — сказала Хосефа. — Мой отряд уходит.
Люди Хосефы потянулись за ней. Люди Хайро явно приготовились сопротивляться, несмотря на истошные вопли их командира.
Но тут вдруг на площади появились падре, Дагоберто, Гаэтано с пистолетами в руках. С другой стороны спешили Хустиньяно и Пруденсио Рейес.
Угрозы, выстрелы, свалка. Мужчины Сан-Игнасио сумели скрутить непрошеных гостей. Уйти удалось только Хосефе. И вот уже партизаны, связанные, стоят посреди площади.
— Похоже, мой приятель Гамбоа помогает Сан-Игнасио, — пробормотал Галавис.
Из домов высыпали женщины. Они готовы были помогать мужчинам. Галавис прицелился, собираясь выстрелить в дюжего парня, который застыл в испуге.
—   Ты  ударил  Мирейю!   Оскорбил  женщину! Смерть! — рявкнул Галавис.
Мирейя повисла на руке у падре.
—  Нет, падре, нет! Вы же священник! Не убивайте его. Не убивайте, — умоляла Мирейя.
— Убивать подонков богоугодное дело, — упорствовал падре.
В дело вмешался Гарсия:
— Мирейя права. Не марайте рук, падре. Они — убийцы, а мы честные люди. Ими займется правосудие. Отдайте мне ваш пистолет, он вам не по сану.
И клокочущий яростью Галавис смирился.
—  Бог опять испытывает меня, — сказал он и отдал пистолет.
С бандитами в Сан-Игнасио было покончено. Они были обезоружены и связаны. Люди обнимались, поздравляли друг друга. Героями дня были Рикардо Леон и падре. Сержант Гарсия удовлетворенно оглядел свой поселок: в нем опять воцарился порядок.
— Да здравствуют мужественные и прекрасные женщины Сан-Игнасио! — провозгласил он.
Радостные возгласы раздавались со всех сторон.
— Хайро сбежал! — вдруг закричал кто-то.
— Придется мне снова отправиться на охоту, — сказал Рикардо.
—  Береги себя, Леон! — закричали ему вслед женщины.
Но не Рикардо отыскал Хайро в сельве, а Манинья. Она стояла перед ним в раскраске смерти, и в руках у нее блестел ее любимый страшный нож. Она явилась как возмездие. Хайро боялся колдовства, боялся Маниныо. На коленях он молил ее:
—  Не убивай, Манинья, не убивай... — Хайро протягивал ей награбленное: мешочек с золотом, доллары.
— Кто тебе сказал, что Манинья убивает людей, человечишко? — со снисходительным презрением ответила Манинья. — Значит, это ты стрелял в Такупая? Из-за этого и стрелял? — Манинья забрала у Хайро золото, а бумажки большим комом бросила в реку — этот мусор ее не интересовал.
—   Прости меня, прости, — жалко твердил Хайро.
—  Кто я такая, чтобы прощать? Никто. Ты торопишься выбраться из сельвы? Я покажу тебе самый близкий путь. Вставай и иди за мной.
Ноги у Хайро дрожали, колени подгибались, когда он ковылял за Маниньей, а она шла легко и плавно, и сельва будто расступалась перед ней. Они шли довольно долго, или так показалось Хайро? И вдруг дорога оборвалась, они стояли на скале перед пропастью. Хайро отпрянул в ужасе.
—  Нет, тебе туда, — тихо сказала Манинья, показывая рукой вперед и будто бы продолжая дорогу в никуда.
Хайро валялся у нее в ногах, извивался.
—  Убей меня, — теперь молил он, — лучше убей.
— Манинья не убивает людей, — сурово отвечала колдунья. — Человеку негоже ползать червем. Встань! — Хайро цеплялся за камни, он был не в силах оторваться от прочной, надежной земли. — Я вижу, что ты и не человек. Но все равно поднимайся! Встань и смотри!
Чудный, сказочный вид открывался с отвесной скалы — подернутая голубоватой дымкой, лежала неоглядная сельва, и по ней широкой и гладкой дорогой плавно змеилась река.
— Смотри, это моя сельва. А это — моя река. Сельва и река священны, они чисты, их нельзя пачкать. Сельву нужно чтить. Нужно чтить и все остальное, что принадлежит Манинье Еричане, потому что и Манинья любит и почитает все, что ей принадлежит. Она любит свою сельву, свою реку, своих людей...
Хайро вновь извивался у ее ног, прося, умоляя: убей, убей...
— Мой Такупай не ползал мерзким червем...— произнесла Манинья и помогла Хайро сделать его последний в жизни шаг, который — если бы он сделал его сам, — помог ему хотя бы умереть человеком...
Рикардо нашел не Хайро. Он нашел Маниныо, величественную, устрашающую Маниныо, на которой была колдовская раскраска смерти. Она стояла и смотрела на свою сельву, на свою реку. Потом обернулась к Рикардо и сказала:
— Ты искал добычу? Эта была червем. Черви очищаются, когда у них появляются крылья и они начинают летать. Твой червяк решил очиститься.
- Значит, у Маниньи чистые руки? — спросил Рикардо.
— Но на Манинье краски смерти, — сказала она.

В Сан-Игнасио вновь воцарился порядок. Связанные бандиты тупо сидели на солнцепеке, и капрал Рейес приглядывал за ними. Как только прибудет гвардия, пленников сдадут по назначению.
Поселок благополучно избавился от угрозы смерти, но жить надо было начинать сызнова, жить надо было начинать с нуля. И в душах людей царило смятение, радость мешалась с отчаянием: радость, когда оглядывались назад, отчаяние, когда думали о будущем.
Случившееся вконец подкосило Фернандо — поселок был разорен, и он был разорен вконец. Надеяться больше было не на что. Он сам отдал все деньги Хайро, понадеявшись на его обещание уйти. Напрасно надеялся! Рыцарство, идеализм, романтизм, вера в мечту ни черта не стоили в этой жизни. Он прогорел. Потерпел поражение со всеми своими мечтами. Делать ему здесь было больше нечего. Он не добился успеха! Не добился Каталины! Все впустую! Выход один — как можно скорее уехать из этого проклятого места. И жить как все, без дурацких мечтаний.
Падре оглядел угнетенные, мрачные лица своей паствы, послушал горестные причитания Тибисай, перечислявшей свалившиеся на них беды, и лицо его осветилось улыбкой.
— Дети мои, — начал он, — в детстве я часто голодал, потому что мои родители были очень бедные люди, но мама, да будет земля ей пухом, всегда говорила, когда мы оставались голодными: возблагодарим Господа за то, что мы здоровы! Так возблагодарим Господа, дети мои, за то, что мы здоровы! Бог ведет нас через удары и падения и дает человеку силы подняться. Ободритесь, улыбнитесь. Нам есть чему порадоваться и за что поблагодарить Господа. Разве Хосе Росарио не остался в живых?
Лола засияла улыбкой: это правда, падре, это правда.
—  Инграсия, с тобой Лус Кларита? Улыбнулась и Инграсия.
—  Живы мы, жив наш поселок, нам осталось только хорошенько принять туристов, — шутливо подхватил Гаэтано.
— Мы справились с беспорядками, мы бедны, но сердца у нас полны мужества и отваги! — торжественно произнес Хустиньяно Гарсия.
—   Что ж, пойду наводить порядок в своей лавке! — без всяких эмоций произнес Дагоберто. — Посмотрю, что там осталось после этих разбойников!
Каталина вернулась, она была с ним, и больше ему ничего не было нужно. Впрочем, нет. Дагоберто с нежностью посмотрел на Мирейю. Для себя он принял решение. Теперь посмотрим, что скажет Мирейя.
Каталина вернулась поутру, как только поняла, что борьба за жизнь Такупая окончилась победой. Выхаживать его мог и Бенито, с обязанностями сиделки он справится не хуже ее.
Люди стряхнули с себя оцепенение безнадежности. Жизнь вступала в свои права. Пора было браться за дела, обычные, каждодневные, которые только и есть жизнь.

А Рикардо Леон собрался уезжать, ему больше нечего было делать в этом поселке. На пристани сидела Каталина, он подошел и сел рядом с ней.
—  Слушаешь тишину, Каталина Миранда?
—  Слушаю, Рикардо.
—  И что она тебе говорит?
— Ты спас мой поселок, Рикардо Леон, ты, которого ничего не волнует, у которого ни о ком не болит душа, опять стал героем. Тобой можно гордиться!
— Ты гордишься?
— Я — нет. Меня волнуют люди и сельва. Мне хочется что-то сделать для них. Я изменю Сан-Игнасио. Никто никогда не сможет нас больше унизить! Клянусь!
— А я горжусь тобой, Каталина Миранда.
— Лучше оставайся по-прежнему бесчувственным, Леон-лодочник. Моя клятва не имеет к тебе никакого отношения. Ты же ни разу не сказал, что я нужна тебе. Почему?
— Потому что не уверен в этом. Да и тебе это разве нужно?
— Не нужно! Ты уже выбрал себе Маниныю! А знаешь, почему я никогда не была с тобой? Потому что ты не умеешь любить! Я не раз задавала себе вопрос: что может мне дать такой мужчина, как Рикардо Леон? И ответ был всегда один: очень немного — приключение, приятное воспоминание о сельве. А потом? Гнев, гнев и гнев! Ты не заслуживаешь такой женщины, как я! Не стоит даже и пробовать!
—  Да, сейчас ты искренна, Каталина, и ты опять разозлилась.
—  Ты больше для меня не существуешь! Уезжай! Тебе нечего делать в моем поселке! В Сан-Игнасио останется Каталина Миранда, будет жить здесь и встретит настоящего мужчину, которого полюбит и которому родит детей. Но это будешь не ты, Рикардо Леон! Нет, не ты! Прощай!
Разъяренная Каталина пролетела мимо Бенито, и тот только головой покачал — опять эти двое поссорились. Когда же будет этому конец?
Каталина шла все медленнее и медленнее. «Когда мы в Сан-Игнасио говорим «прощай», — пронеслось у нее в голове, — мы думаем о смерти. Поэтому здесь никто не женится. Будто боятся привязаться друг к другу душой. Будто все хотят умереть в одиночку...»
Но Каталина была не права. Сан-Игнасио успел приготовиться к свадьбе. Лола Лопес и Хосе Росарио решили пожениться. Лола распрощалась с прошлым. Рука об руку они будут строить новую жизнь. Хосе Росарио будет учителем, а Лола станет помощницей учителя! Позади осталось много тяжелого, они выстрадали свое счастье. Ждать они не хотели. Тибисай побежала искать падре, чтобы он обвенчал новоявленных жениха и невесту. Но, видно, счастье сроднилось в Сан-Игнасио с несчастьем. Обвенчаться они не успели. На реке показались лодки. В поселок приплыли гвардейцы. Сержант Гарсия был рад гостям, тем более что лейтенант Эррера с уважением поздравил его: не часто бывало, чтобы мирные жители так героически справлялись с бандитами.
—  Здесь все герои, — сказал, покачивая головой, Хустиньяно, — и лодочник, и Гаэтано, и священник, которому надо отдать должное, и женщины поселка. Все внесли свой посильный вклад в дело победы, и мы ее одержали, лейтенант!
—   Теперь отдыхайте, вы это заслужили, — добродушно разрешил лейтенант Эррера.
Широкой улыбкой встретила лейтенанта и Жанет. Она собиралась уезжать из Сан-Игнасио, и как можно скорее, нисколько не сомневаясь, что и Антонио поедет с ней. Они ведь помирились, опять были вместе. Ее жених знал, что она по горло сыта здешними безобразиями!
Зато Лола плакала навзрыд. Хосе Росарио пока спрятали у Фернандо. На этот раз он, возможно, и избежит ответа за свое партизанское прошлое.
Но не может же он прятаться всю свою жизнь! Не может жить под дамокловым мечом страха! Про себя Хосе Росарио решил, что он за все готов держать ответ. Он уже смотрел в глаза смерти и теперь ничего не боялся. Правда, он все-таки сначала хотел бы обвенчаться с Лолой. Но захочет ли Лола остаться соломенной вдовой?

Если Хосе Росарио приготовился к ответу, то Гараньон и не собирался ни за что отвечать. Он, который навлек на поселок столько напастей, не сомневался, что сумеет уйти от ответа. Как-никак с Мисаэлем, который его охранял, они были старые друзья.  Неужели Мисаэль не позволит ему уйти  в  горы?  Гараньон уже успел припугнуть Паучи, чтобы держала язык за зубами и не проговорилась Дагоберто, что он таскал ее в горы. Теперь он уйдет в горы один и станет жить по-своему. Мисаэль усмехнулся, слушая Гараньона. Как он может быть таким глупцом, этот силач? Неужели он еще не понял, что нет смысла бежать от Маниньи Еричаны? Могущество ее слишком велико,   все   его  попытки  всякий  раз  кончаются ничем. Сколько раз пытался сбежать Гараньон и попадал только в худшую беду. Поэтому Мисаэль и сказал в ответ на рассуждения Гараньона:
— Забудь о горах, Гараньон. Говорю тебе это по-дружески: не осложняй жизнь ни себе, ни мне. Ты ведь, покойник, Гараньон, поэтому не сопротивляйся. Идем! Манинья ждет тебя. Ты мертвый человек, Гараньон.
Гараньон покорился. А что ему еще оставалось делать? Увидев в доме Маниньи Бенито, он вновь налился злобой и прошипел:
— Дожили! Манинья уже не может обойтись без людей лодочника!
— Такупаю спасли жизнь лодочник Леон и Каталина Миранда, так что лучше тебе помолчать и подумать о своем. Тебе есть о чем подумать, Гараньон. Манинья скоро вернется.
Вернувшись, Манинья мельком взглянула на грузную фигуру Гараньона, что понурившись сидел в углу. Внутренне он не смирился, не признал своего поражения, он просто затаился, как подлая паршивая собачонка, которая только и выжидает удобного момента, чтобы укусить.
Манинья кивнула своему неверному рабу Гараньону. На Манинье были краски смерти, и он покорно потащился за ней в лес.
Мисаэль даже посочувствовал своему бывшему товарищу, хоть и не любил его. Посочувствовал, но признал, что возмездие это справедливое.
Но не смерть была возмездием Маниньи за жадность, трусость и предательство Гараньона. Когда он стал просить у нее прощения, она не мешала ему пресмыкаться.
—   С каких это пор прощают воров, Гараньон? — спросила Манинья. — Воров необходимо наказывать.
Но Гараньону, как и Хайро, была нестерпима сама мысль о смерти. Но он изгадил свою жизнь подлостью. И чем хуже он жил, тем больше боялся умереть.
— Ты глупец, Гараньон, — сказала ему Манинья, — ты не понял, что твоя жизнь и есть для тебя самое страшное наказание. Ты неверный раб, который всегда будет бегать и всегда возвращаться. Твой крест быть моим рабом, и наказание твое в том, чтобы быть со мной рядом. Ведь ты не любишь меня. Ты боишься меня и всегда хочешь от меня сбежать.
Манинья пристально, понимающе смотрела на Гараньона.
—  Ты оставишь меня в живых? — торопливо спросил Гараньон.
—  Конечно. Ты должен накопить много злобы. И когда я устану от жизни, ты мне наконец отомстишь.
Гараньон не слишком вникал в слова Маниньи. Он не интересовался их смыслом. Он понял одно, самое для себя важное: ему снова дали отсрочку, и считал, что выиграл очередной раунд.
Мисаэль, увидев Гараньона живым и здоровым, не поверил своим глазам. Да такого просто быть не могло! Что случилось с их госпожой?
Мудрый старый Такупай, которому уже стало легче,  снисходительно  смотрел  на изумленного Мисаэля.
—  Я-то думал, она его на кусочки разорвет! В мелкие клочки и по ветру пустит! — продолжал удивляться Мисаэль.
— С каждым днем сеньора становится все мудрее, — ответил ему тихо Такупай. — То, что она сделала, может, и похуже смерти. Моя госпожа все знает. Она необыкновенная женщина.
Манинья была сама нежность, сама любовь с Такупаем, а ему пребывание в стране мертвых будто придало власти над Маниньей, он будто стал ее мудрым отцом.
Она сидела возле Такупая, смотрела на него, а он говорил:
— Что ты так испугалась за своего Гуайко, Манинья? Кто тебе сказал, что Гуайко умрет и оставит тебя одну?
Но Манинья не стала отвечать на бессмысленные вопросы, она задала свой вопрос, который не давал ей покоя:
— Ты соединил мою руку с рукой Каталины Миранды, Гуайко. Ты был в бреду. Ты сделал глупость, но скажи, что ты знаешь об этой женщине? Почему любишь ее? Почему защищаешь?
—  Знаю только одно: она ни в чем не виновата и не заслужила зла от Маниньи.
— Но разве не она первая причинила мне зло, Гуайко? Она нарушила жизнь моей сельвы, лишила меня покоя и хочет отнять моего мужчину.
— Ты великая женщина, Манинья. Ты простила даже Гаранъона, а он — дурной человек, очень дурной. Каталина похожа на беспомощного птенца. Она только учится летать, Манинья,
— Нет, она не беспомощна. Ее защищает кто-то могущественный и сильный. Много раз мои руки отказывались служить мне, когда я хотела причинить ей зло. Иной раз мне становилось даже страшно... Мне, Манинье! И еще, Гуайко, мной владеет какая-то странная нежность. Почему я испытываю нежность к той, кого не люблю?
—   Потому что Манинья подошла к периоду неясности, — ласково сказал Такупай, — к периоду мудрости, к периоду перелета. Довольно пачкать руки кровью людей и животных, Манинья. Летай высоко, как птица, пока не достигнешь самого высокого в жизни. Но для того чтобы попасть туда, нужно уметь прощать.
—  Смерть уже выпущена, Такупай, и никакое прощение не спасет эту женщину, — упрямо, но и печально сказала Манинья.
—  Неправда, Манинья. Ты — великая женщина, ты можешь все!
— Нет! Я уже ничего не могу изменить, Гуайко. Тапара с душой Миранды почернела. И даже Манинья Еричана не может отвести от нее смерть...

Нет. Еще две главы осталось.
Скоро их выложу (ближе к выходным)