Глава 2

В тот вечер Анжелика решила половить раков с пастушком Никола.
Никому ничего не сказав, она умчалась к хижине Мерло, родителей Никола. Деревушка из четырех жалких лачуг, в которой жили Мерло, приютилась на опушке большого Ньельского леса. Однако земля, которую они возделывали, принадлежала барону де Сансе.
Увидев дочь своего сеньора, мать Никола сняла крышку со стоявшего на огне котелка и бросила туда кусок сала, чтобы суп был понаваристее.
Анжелика выложила на стол курицу, которой она открутила голову, перед уходом забежав на птичий двор. Она уже не впервые приходила в гости к крестьянам, и всегда не с пустыми руками. Согласно сеньоральному праву, голубятня и курятник были только в замке, и почти никто из крестьян не имел домашней птицы.
Глава семьи сидел у очага и ел черный хлеб. Франсина, их первенец, подошла к Анжелике и поцеловала ее. Франсина была всего на два года старше Анжелики, но на ней уже давно лежала забота о младших братьях, да, кроме того, ей приходилось работать в поле, и она не могла, как ее беспечный брат Никола, ловить раков и бегать по грибы. Это была тихая, ласковая девочка со свежим, розовым личиком, и госпожа де Сансе собиралась взять ее к себе в горничные вместо Нанетты, которая раздражала ее своей дерзостью.
Когда все поели, Никола увел Анжелику из хижины.
— Зайдем в хлев за фонарем.
Они вышли. Надвигалась гроза, и стало очень темно. Позже Анжелика вспоминала, что, когда она повернулась лицом в сторону римской дороги, проходившей в полулье от хижины, ей почудился какой-то неясный шум.
В лесу было еще темнее.
— Ты не бойся волков, — сказал Никола, — летом они сюда не заходят.
— А я и не боюсь.
Вскоре дети дошли до ручья, опустили на дно плетеные корзины-раковницы с кусочками сала. Время от времени они поднимали мокрые раковницы, облепленные гроздьями синих раков, которых притягивал свет фонаря, и вытряхивали их в корзину побольше, прихваченную специально для этой цели. Анжелика и думать позабыла о том, что их могут застигнуть здесь стражники из замка дю Плесси, и что, случись такое, разразится грандиозный скандал: одна из дочерей барона де Сансе поймана с поличным в чужих владениях, где она с фонарем ловила раков в компании юного бродяги.
Вдруг Анжелика насторожилась, Никола тоже.
— Ты ничего не слышал? — Вроде кто-то кричал…
Некоторое время дети, замерев, прислушивались, потом вернулись к раковницам. Но тревога не покидала их, и они снова прервали свое занятие.
— Теперь я хорошо слышу. Таи кто-то кричит.
— Это в деревне.
Никола торопливо собрал снасти и закинул корзину с раками за спину. Анжелика взяла фонарь. Они пошли обратно, бесшумно ступая по заросшей мхом тропинке. Приблизившись к опушке, они внезапно остановились. Сквозь деревья просачивался слабый свет, отчего стволы казались розовыми.
— Это… это ведь не заря? — прошептала Анжелика.
— Нет, это пожар!
— Боже мой, а если горит твой дом? Бежим скорей!
Но Никола удержал ее.
— Подожди. На пожаре так не орут. Это что-то другое.
Крадучись они дошли до самой опушки. За деревьями тянулся большой отлогий луг, упиравшийся в хижину Мерло. Остальные три хижины стояли примерно в полулье от нее, у дороги. Горела одна из тех, дальних. Пламя вырывалось из-под крыши, освещая суетившихся разбойников — они с криком бегали по двору, вынося из хижины добычу, выводя из хлева коров и ослов.
Разбойники темной плотной рекой текли по ложбине со стороны римской дороги. Поток, ощетинившийся палками и пиками, проплыл мимо хижины, задержался немного во дворе, а потом направился дальше, в сторону Монтелу. Никола услышал, как закричала его мать. Затем раздался выстрел — это отец, видимо, все же успел сорвать со стены и зарядить свой старый мушкет. Но немного погодя папашу Мерло выволокли, словно мешок, во двор и стали избивать палками.
Анжелика увидела, как по двору одной из хижин с криком и рыданиями промчалась в поле женщина в одной рубашке. За нею гнались бандиты. Женщина надеялась укрыться в лесу Никола и Анжелика, взявшись за руки, побежали в чащу, то и дело цепляясь за кусты.
Но пожар и монотонный вой, в который слились крики и плач, наполнившие ночь, притягивали детей помимо их воли, и, когда они вернулись на опушку, они увидели, что преследователи настигли женщину и теперь волокли ее по лугу.
— Это Полетта, — прошептал Никола.
Спрятавшись за стволом огромного дуба, они прижались друг к другу и, тяжело дыша, округлившимися глазами смотрели на это ужасное зрелище.
— Они забрали у нас и осла, и свинью, — проговорил Никола.
Занялся рассвет, и пламя пожара побледнело, огонь уже начал затихать. Остальные лачуги грабители поджигать не стали. Большинство разбойников прошли мимо, не задерживаясь в этой жалкой деревушке, и уже давно двинулись в сторону Монтелу. А теперь уходили и те, кто всласть потешился здесь грабежом и насилием. Анжелика и Никола ясно видели их истрепанную одежду, их ввалившиеся, покрытые темной щетиной щеки. У некоторых на голове были широкополую шляпы с перьями, а у одного даже нечто вроде каски, и это делало его похожим на солдата. Но в основном все они были в бесформенных, потерявших цвет лохмотьях. Грабители то и дело перекликались, заплутавшись в утреннем тумане, надвинувшемся с болот. Их осталось всего человек пятнадцать. Отойдя немного от дома Мерло, они остановились, чтобы показать друг другу свою добычу. По их жестам, по тому, как они начали ссориться, можно было догадаться, что они считают ее слишком скудной: несколько холстов и платков, вытащенных из сундука, горшки, большие хлебы, головки сыра. Один из разбойников впился зубами в окорок, который он крепко держал за кость. Скот угнали те, кто ушел раньше. Наконец грабители увязали жалкий наворованный скарб в два или три тюка и ушли, даже не оглянувшись.
Анжелика и Никола долго не решались выйти из леса. Солнце уже сияло на небе, и под его лучами блестели капельки росы на лугу, когда дети, набравшись наконец смелости, зашагали к деревне, где теперь царила странная тишина.
Когда они приблизились к дому Мерле, послышался плач младенца.
— Это мой младший братишка, — прошептал Никола. — Слава богу, хоть он жив.
Опасливо озираясь — а вдруг кто-нибудь из грабителей задержался в хижине,
— они бесшумно проскользнули во двор. Они шли, взявшись за руки и замирая на каждом шагу. Первым, на кого они наткнулись, был папаша Мерло. Он лежал на земле, уткнувшись лицом в навозную кучу. Никола нагнулся и попытался приподнять его голову.
— Па, папа, ты жив?
Он выпрямился.
— Похоже, что умер. Посмотри, какой он белый, а ведь всегда лицо у него такое красное.
В хижине надрывался малыш. Он сидел на развороченной кровати и отчаянно размахивал ручонками. Никола подбежал и схватил его.
— Спасибо тебе, пресвятая дева, малыш цел и невредим!
Анжелика расширенными от ужаса глазами глядела на Франсину. Девочка, бледная как смерть, лежала на полу с закрытыми глазами. Платье у нее было задрано, а по ногам струилась кровь.
— Никола, что они… что они с нею сделали? — прошептала Анжелика сдавленным голосом.
Теперь и Никола увидел сестру. Ярость исказила его лицо, оно сразу словно постарело. Бросив взгляд на дверь, он с ненавистью выкрикнул:
— Проклятые, проклятые!
Резким движением он протянул Анжелике малыша.
— Подержи его.
— Никола опустился на колени рядом с сестрой и стыдливо прикрыл ее разорванной юбкой.
— Франсина, это я, Никола. Скажи, ты жива?
Из хлева рядом с хижиной доносились стоны. Согнувшись чуть ,ли не вдвое, охая, вошла матушка Мерло.
— Это ты, сынок? Ох, бедные мои детушки, бедные детушки! Горе-то какое! Они забрали и осла, и свинью, и все наши жалкие гроши. Говорила же я вашему отцу, зарой деньги в землю.
— Мам, тебе больно?
— Да я-то ничего. Я женщина, всякое на своем веку повидала. Но Франсина, бедняжка, ведь она совсем еще ребенок, она могла умереть.
Она плакала, обняв дочь своими грубыми руками крестьянки и укачивая ее, словно маленькую.
— А где же остальные? — спросил Никола.
После долгих поисков нашли наконец и остальных детей — мальчика и двух девочек: они спрятались в ларь, когда грабители, забрав оттуда хлеб, стали насиловать их мать и сестру.
Тем временем в хижину пришел сосед, следом подошли и другие многострадальные жители деревни, чтобы поделиться своими горестями. Убитых оказалось только двое: Мерло и еще один старик, который тоже схватился за мушкет. Других мужчин просто привязали к лавкам и избили, но не до смерти. Дети все были живы, а одному крестьянину удалось даже выпустить из хлева своих коров, и они разбежались, а теперь, может, удастся отыскать их. Но сколько разграблено крепких холстов, одежды, разной утвари, посуды, украшавшей очаги, окороков, сыров, и главное — грабители забрали деньги, те скудные экю, которых у крестьян и так почти никогда не бывало!
Полетта еще продолжала причитать и плакать.
— Их было шестеро!..
— Замолчи! — грубо остановил ее отец. — Сама только и шастаешь с парнями по кустам, так что ничего, переживешь. А вот корова наша должна была телиться! Мне-то потруднее будет обзавестись коровой, чем тебе возлюбленным.
— Надо уходить отсюда, — сказала матушка Мерло, держа на руках Франсину, которая все еще была в беспамятстве. — За этими могут прийти другие.
— Укроемся вместе с уцелевшей скотиной в лесу. Как тогда, когда нагрянули войска Ришелье.
— Пошли в деревню.
— В Монтелу! Да они наверняка там!
— Лучше в замок, — предложил кто-то.
С этим все дружно согласились.
— Правильно, идемте в замок!
Многовековой инстинкт заставил их искать спасения под крышей сеньора, своего господина, в замке, под защитой крепостных стен и башен которого они трудились уже не один век.
Анжелика, которая стояла с малышом на руках, почувствовала, как у нее от горя сжимается сердце.
«Бедный наш замок, — думала она. — Он уже разваливается. Разве мы можем укрыть в нем всех этих несчастных? А если грабители уже ворвались туда? Разве старый Гийом со своей пикой сумеет преградить им путь?»
Но вслух она сказала:
— Правильно, идемте в замок! Но только не по дороге и даже не тропинками через поле. Если разбойники бродят около замка, мы не сможем подойти к воронам. Единственный путь — дойти до пересохшего болота и пробраться в замок через большой ров. Там в стене есть заброшенная дверца, но я знаю, как ее открыть.
Она умолчала о том, что много раз удирала из замка через эту дверцу, наполовину заваленную кучей мусора из подземелья, где находились «каменные мешки», о существовании которых теперешние бароны де Сансе едва ли помнили. Один из этих «мешков» и служил Анжелике убежищем, где она, как колдунья Мелюзина, растирала свои травы и приготовляла из них разные зелья.
Крестьяне отнеслись к словам Анжелики с доверием. Некоторые из них только сейчас заметили ее, но все они настолько привыкли видеть в ней добрую фею, что даже не удивились ее появлению здесь именно в тот момент, когда на них обрушилась беда.
Одна из женщин взяла из ее рук ребенка, и Анжелика под палящим солнцем повела свой маленький отряд кружным путем, через болота, затем по краю крутого мыса, который некогда возвышался над гладью залива Пуату. Лицо ее было покрыто пылью и забрызгано грязью, но она подбадривала крестьян.
Она провела их через узкую щель заброшенной потайной двери. В подземелье их окутала приятная прохлада, но дети, испугавшись темноты, заплакали.
— Не бойтесь, не бойтесь, — успокаивала их Анжелика. — Скоро мы будем уже в кухне, и няня Фантина даст нам супу.
Напоминание о Фантине всех подбодрило. Вслед за дочерью барона де Сансе, охая и спотыкаясь, крестьяне вскарабкались по полуразрушенной лестнице и прошли через захламленные залы, по которым бегали крысы. Анжелика шагала уверенно — это было ее царство.
Когда они проходили мимо большой залы, их на мгновение испугал шум голосов. Но и Анжелика и тем более крестьяне не могли даже на секунду представить себе, что в замок ворвались грабители. Чем ближе они подходили к кухне, тем ощутимее становился запах супа и глинтвейна. Судя по всему, на кухне толпилось много народу, но это были не разбойники, так как разговаривали они тихо, спокойно и даже вроде печально. Как оказалось, это испольщики, крестьяне из других деревень пришли укрыться за ветхими стенами замка.
Неожиданное появление такой толпы испугало сидящих в кухне, и они в ужасе закричали, приняв входящих за разбойников, Но кормилица увидела Анжелику, бросилась к ней и крепко обняла.
— Птичка моя, жива! Благодарю тебя, господи! И тебя, святая Радегонда! И тебя, святой Илер! Благодарю вас всех!
Впервые страстные объятия кормилицы вызвали у Анжелики чувство раздражения. Она только что провела «своих людей» через болота! Она так долго шагала впереди этих несчастных! Она уже не ребенок! И Анжелика резко, почти грубо вырвалась из объятий Фантины Лозье.
— Дай им поесть, — сказала она.

***

Позже, словно во сне, она увидела полные слез глаза матери, которая гладила ее по щеке.
— Дочь моя, сколько волнений вы нам доставили!
К Анжелике подошла тетушка Пюльшери, осунувшаяся, с покрасневшим от слез лицом, потом отец, дедушка…
Девочке все они представлялись просто забавными марионетками. Большая кружка глинтвейну, которую она выпила, совершенно опьянила ее, погрузила в состояние приятного дурмана. Вокруг нее люди вновь и вновь вспоминали события трагической ночи: как разбойники налетели на деревню, как загорелись первые дома, как синдика выбросили из окна со второго этажа его нового дома, которым он так гордился.
Мало того, эти безбожники, эти мародеры надругались даже над деревенской церквушкой: они украли священные сосуды, а кюре с его служанкой привязали к алтарю. Они продали душу дьяволу! Как иначе можно объяснить все это?
Рядом с Анжеликой старая женщина, баюкая, держала на руках внучку — девочку-подростка с опухшим от слез лицом. Бабушка качала головой, без конца повторяя с ужасом:
— Что они с нею вытворяли! Что они с нею вытворяли! Просто не верится!..
Только и было разговоров, что об изнасилованных женщинах, об избитых мужчинах, об угнанных коровах и козах. Вспоминали, как истошно ревел осел пономаря, когда грабители, пытаясь увести его, тянули за уши, а хозяин держал несчастную скотину за хвост.
Многим удалось убежать от разбойников. Одни спрятались в лесу, другие — на болотах, но большинство нашли приют в замке. Во дворах и в хозяйственных постройках замка места было достаточно, чтобы разместить с таким трудом спасенный скот. К несчастью, беглецы привлекли к замку внимание нескольких грабителей, и, несмотря на мушкет барона де Сансе, дело могло бы кончиться плохо, если бы старому Гийому не пришла в голову великолепная мысль. Повиснув на ржавых цепях подъемного моста, он поднял его. Словно жестокие, но трусливые волки, грабители отступили перед жалким рвом с тухлой водой.
И тут разыгралась удивительная сцена. Стоя у ворот, старый Гийом выкрикивал проклятия на своем родном языке и грозил кулаком вслед убегавшим в темноту оборванцам. Неожиданно один из грабителей остановился и ответил ему что-то. И вот в ночи, обагренной заревом пожаров, завязался странный диалог на грубом германском наречии, от которого мороз по коже пробегал.
Никто в точности не знал, что сказали друг другу Гийом и его соотечественник, но, как бы там ни было, разбойники к замку больше не подходили, а на заре и вовсе ушли из деревни. Теперь к Гийому все относились как к герою, чувствуя себя в безопасности под защитой отважного воина.
Это происшествие свидетельствовало о том, что среди грабителей, орудовавших в округе, была не только деревенская голь и городская беднота, как это показалось вначале, но и солдаты с севера Европы, из армий, распущенных после подписания Вестфальского мира. В этих армиях, сколоченных германскими князьями для службы французскому королю, можно было встретить кого угодно — и валлонцев, и итальянцев, и фламандцев, и лотарингцев, и льежцев, и испанцев, и германцев.
Миролюбивые жители Пуату раньше даже не представляли себе, что на свете существует столько разных народов. Некоторые утверждали, будто бы среди грабителей был даже поляк, один из тех диких всадников, которых кондотьер Жан де Берт привел недавно в Пикардию, чтобы они поубивали всех младенцев.
Его видели. У него было желтое лицо, высокая меховая шапка и, судя по тому, что к концу дня ни одна женщина в деревне не избежала его, неистощимая мужская сила.

***

На пепелищах выросли новые хижины. Строили их быстро: замешивали глину с соломой и тростником, и вот уже готово довольно прочное жилище. Потом началась жатва — разбойники не уничтожали посевов, урожай был хороший, и это утешило крестьян. Только две девочки — Франсина и другая — не оправились после надругательства и, пролежав несколько дней в горячке, умерли.
Ходили слухи, что из Ниора власти выслали конный отряд в погоню за грабителями, которые, похоже, не были связаны с другими бандами и не имели настоящего вожака.
Как бы там ни было, но набег грабителей на земли баронов де Сансе мало что изменил в привычной жизни обитателей замка. Разве только старый барон еще чаще стал поносить злодеев, на чьей совести лежало убийство славного короля Генриха IV, да непокорных протестантов.
— Эти люди воплощают собой мятежный дух, губящий королевство. Было время, когда я осуждал монсеньера Ришелье за его жестокость, но теперь вижу — он был даже слишком мягок.
В тот день единственными слушателями старого барона, перед которыми он разглагольствовал, были Анжелика и Гонтран. Они переглянулись с видом сообщников. До чего же отстал от жизни их милый дедушка! Все внуки горячо любили своего деда, но редко разделяли его старомодные суждения.
Гонтран, которому почти сравнялось двенадцать, осмелился возразить:
— Дедушка, эти разбойники вовсе не гугеноты. Они католики, но они убежали из армии, потому что там голод. И еще среди них есть чужеземные наемники, которым, говорят, не платили денег, да крестьяне из разоренных войной деревень.
— В таком случае они не должны были приходить сюда. И все равно я никогда не поверю, что протестанты им не помогают. Да, в мое время солдатам платили мало, не спорю, но платили регулярно. Уж поверь мне, все эти беспорядки подогревают чужеземцы, может быть, англичане или голландцы. Протестанты бунтуют, создают коалиции, тем более что Нантский эдикт слишком уж снисходителен к ним, он даровал им не только свободу вероисповедания, но еще и гражданские права.
— Дедушка, а что это такое — гражданские права, которые дали протестантам? — спросила вдруг Анжелика.
— Ты еще мала, внученька, и не поймешь, — ответил старый барон и, помолчав, добавил:
— Гражданские права — это нечто такое, чего нельзя отнять у людей, не обесчестив себя.
— Значит, это не деньги, — заметила девочка.
— Совершенно верно, Анжелика. Ты не по возрасту сообразительна, — похвалил ее старый барон.
Но Анжелика считала, что этот вопрос требует уточнений.
— Выходит, если разбойники ограбят нас дочиста, у нас все-таки останутся наши гражданские права?
— Правильно, деточка, — ответил ей Гонтран.
Анжелика уловила в голосе брата иронию и подумала, не смеется ли он над нею.
Гонтран был молчаливый, замкнутый мальчик. Не имея ни наставника дома, ни возможности учиться в коллеже, он вынужден был довольствоваться теми жалкими крохами познаний, которыми делились с ним деревенский учитель и кюре.
Большую часть времени он проводил в одиночестве на чердаке, где растирал красный кошениль или месил разноцветную глину для своих странных композиций, которые он называл «картинами» или «живописью».
Хотя Гонтран рос таким же заброшенным ребенком, как и все дети барона де Сансе, он часто упрекал Анжелику в том, что она дикарка и не умеет вести себя, как подобает девочке из знатной семьи.
— А ты не так глупа, как кажешься, — добавил он ей тогда в виде комплимента.

Глава 4

Был ясный осенний день, и на голубом небе вырисовывалась багряная листва не потерявшего еще своего пышного убора леса.
Когда они проезжали мимо главных ворот усадьбы маркиза дю Плесси, Анжелика пригнулась, чтобы увидеть стоящий в конце каштановой аллеи очаровательный белый замок Плесси-Бельер, который отражался в пруду, словно фантастическое облако. Вокруг царила тишина, и построенный в стиле Ренессанс замок, покинутый хозяевами ради жизни при дворе, казалось, дремал, окутанный тайнами своего парка и сада. По пустынным аллеям бродили лани, забредшие сюда из Ньельского леса.
Эконом Молин жил в двух лье от замка, у одного из въездов в парк. Его добротный, крепкий дом из красного кирпича под голубой крышей казался бдительным стражем легкого палаццо, итальянское изящество которого все еще поражало местных жителей, привыкших к мрачным феодальным твердыням.
Молин выглядел под стать своему дому. Суровый, богатый, уверенный в своих правах и в своей власти, он фактически являлся хозяином огромной усадьбы Плесси-Бельер, владелец которой постоянно отсутствовал. Лишь иногда, раз в два года, в охотничий сезон осенью или во время цветения ландышей, кавалькада сеньоров и дам со своими каретами, лошадьми, борзыми и музыкантами заполняла Плесси. Несколько дней проходили в сплошном празднике. Развлечения этого блестящего общества немного ужасали мелких дворян-соседей, которых приглашали в замок, чтобы посмеяться над ними. Затем все возвращались в Париж, а замок под неусыпным оком эконома вновь погружался в тишину.
Заслышав цокот копыт, Молин вышел во двор и несколько раз низко склонился перед гостями в привычном поклоне, что при его лакейской должности не составляло для него особого труда. Анжелика, знавшая, каким жестоким и спесивым может быть Молин, не поддалась на эту лесть, но барону Арману она явно доставила удовольствие.
— У меня сегодня выдалось свободное утро, дорогой Молин, и я подумал, что незачем откладывать наше свидание…
— Премного вам благодарен, мессир барон. Я боялся, не сочтете ли вы дерзостью с моей стороны, что я послал вам приглашение со слугой.
— Меня это ничуть не оскорбило. Я знаю, что вы избегаете появляться в нашем доме из-за моего отца, который упорно видит в вас опасного гугенота.
— О, вы так проницательны, мессир барон! Действительно, мне бы не хотелось вызвать недовольство мессира де Ридуэ и госпожи баронессы, ведь она очень набожна. Поэтому я предпочитаю принимать вас у себя и надеюсь, что вы и ваша маленькая барышня окажете мне честь разделить с нами трапезу.
— Я уже не маленькая, — живо возразила Анжелика. — Мне десять с половиной лет, и у нас есть еще моложе меня: Мадлон, Дени, Мари-Аньес и братик, который недавно родился.
— Прошу мадемуазель Анжелику извинить меня. И впрямь, когда в семье столько малышей, от старших требуется и рассудительность, и зрелость мысли. Я был бы счастлив, если б моя дочь Бертиль подружилась с вами, ведь монахини из монастыря, где она воспитывается, твердят мне, что у нее — увы! — куриные мозги и от нее многого ждать не приходится.
— Вы преувеличиваете, Молин, — из вежливости запротестовал барон Арман.
«На этот раз я согласна с Молином», — подумала Анжелика. Она ненавидела его лицемерную смуглянку дочь.
Чувства, которые она испытывала к Молину, было трудно определить. С одной стороны, он вызывал у нее неприязнь, с другой — даже некоторое уважение, что объяснялось, скорее всего, благополучием, которым веяло от него и от его дома. Он носил темные костюмы из добротной ткани, и, наверно, их отдавали или, вернее, продавали до того, как они начинали терять вид. На ногах у него были туфли с пряжками, на довольно высоком каблуке, по последней моде.
И ели они вкусно. Маленький носик Анжелики сразу уловил приятный аромат, едва они вошли в сверкающую чистотой залу с выложенным плитками полом, дверь из которой вела в кухню. Жена Молина в глубоком реверансе погрузилась в свои юбки и тут же снова занялась стряпней.
Эконом провел гостей в небольшой кабинет и приказал принести туда свежей воды и графин вина.
— Мне нравится это вино, — сказал он, подняв стакан, — оно из винограда, растущего на косогоре, который долгое время был заброшен. Хороший уход — и вот в прошлом году я уже собрал там урожай. Конечно, вина Пуату уступают винам Луары, но они весьма тонкие. Помолчав, он добавил:
— Я не могу даже выразить, мессир барон, как я счастлив, что вы откликнулись на мое приглашение и приехали сюда. Это для меня счастливый знак, и я надеюсь, что задуманное мною дело закончится благополучно.
— Вы как будто подвергаете меня своего рода испытанию?
— Не гневайтесь на меня за это, мессир барон. Я не могу похвастаться образованием, я обучался всего-навсего у деревенского кюре. Но скажу вам, чванство некоторых дворян никогда не казалось мне доказательством их большого ума. А чтобы говорить о делах, даже самых незначительных, требуется ум.
Барон откинулся на спинку мягкого стула и с любопытством посмотрел на своего собеседника. Его слегка беспокоило, о чем собирается говорить с ним этот человек, чья репутация была отнюдь не безупречной.
Ходили слухи, что он очень богат. В первые годы своей службы он был жесток с крестьянами и испольщиками, но в последнее время старался держаться мягче даже с самыми неимущими крестьянами.
Никто толком не знал причины этих перемен и его столь неожиданной доброты. Крестьяне не доверяли ему, но так как с некоторых пор он стал сговорчивее в вопросах об оброке и других повинностях, налагаемых королем и маркизом, то к нему относились с уважением.
Злые языки болтали, будто он делал это, чтобы ввести в долги своего вечно отсутствующего хозяина. Тем более что маркиза и ее сын Филипп интересовались своей усадьбой не больше, чем сам маркиз.
— Если верить людям, то вы скоро сможете приобрести все замки дю Плесси,
— пожалуй, слишком прямолинейно сказал Арман де Сансе.
— Все это наговоры, мессир барон. У меня не только нет иных помыслов, кроме как оставаться преданным слугой своего хозяина маркиза, но я и не вижу для себя особой выгоды в этом приобретении. А чтобы окончательно рассеять ваши сомнения, скажу вам — и это не будет нарушением долга с моей стороны, — что поместье уже заложено!
— Только не предлагайте мне купить его, у меня нет на это средств…
— Я далек от этой мысли, мессир барон… Еще немного вина?..
Анжелике наскучил разговор мужчин, и она, незаметно выскользнув из кабинета, направилась в большую залу, где госпожа Молин раскатывала тесто для огромного сладкого пирога. Она улыбнулась девочке и протянула ей коробку, от которой исходил восхитительный запах.
— Возьмите, деточка, покушайте. Это засахаренный дягиль. Видите, он ваш тезка. Я его приготовляю сама на хорошем белом сахаре, и он у меня получается вкуснее, чем у монахов в монастыре, они-то берут неочищенный сахар. И уж конечно, парижские кондитеры не очень-то ценят их варево, ведь оно теряет всякий аромат, потому что монахи готовят его в тех же котлах, что суп и кровяную колбасу, и даже не вымоют их как следует.
Слушая госпожу Молин, Анжелика с наслаждением откусывала кусочки липких зеленых стебельков. Так вот во что превращаются после варки эти большие и крепкие болотные растения, в запахе которых ей всегда чудилась горечь.
Анжелика восхищенно оглядывалась по сторонам. Мебель блестела. В углу, у двери в кабинет, стояли часы. Ее дед говорил, что часы — это изобретение дьявола. Девочке захотелось получше рассмотреть их и послушать, о чем они шепчут, и она подошла к кабинету, где продолжали беседовать мужчины. Она услышала, как ее отец говорил:
— Клянусь святым Дени, Молин, вы меня поражаете! О вас всякое говорят, но, в общем, все сходятся на том, что вы человек самобытный и у вас есть чутье… Однако то, что я услышал от вас сейчас, — абсолютная утопия!
— Что же в моем предложении, мессир барон, кажется вам таким безрассудным?
— Ну подумайте сами! Зная, что я занимаюсь разведением мулов и мне путем скрещивания удалось вывести довольно хорошую породу, вы предлагаете расширить это дело и берете на себя труд сбывать моих мулов. Все это прекрасно. Но я перестаю вас понимать, когда вы говорите о заключении долгосрочного контракта с… Испанией. Дорогой мой, мы же воюем с Испанией!
— Война не будет продолжаться вечно, мессир барон.
— Мы тоже уповаем на это. Но можно ли начинать серьезное коммерческое дело, основываясь на столь шаткой надежде?
На губах Молина промелькнула снисходительная усмешка, но разорившийся дворянин не заметил этого и пылко продолжал:
— Как же вы собираетесь вести торговлю со страной, которая находится в состоянии войны с нами? Во-первых, это совершенно справедливо запрещено, коль скоро Испания — наш враг. Кроме того, границы закрыты, дороги и мосты охраняются. Ну хорошо, я согласен, поставлять врагу мулов — это совсем не то, что поставлять оружие, тем более что война идет уже не на нашей земле, а на чужой. И вообще у меня слишком мало мулов, чтобы ими торговать! На это требуется много денег и долгие годы Труда, чтобы все наладить. Нет, мои финансовые дела не позволяют мне пойти на такой риск.
Из самолюбия он умолчал, что именно по этой причине ему, возможно, придется просто продать всех своих мулов.
— Но мессир барон не откажется признать, что у него имеются четыре превосходных производителя, и что ему будет гораздо легче, чем мне, купить и других хороших производителей у окрестных дворян. Ну а несколько сотен ослиц можно приобрести по десять — двадцать ливров за голову. Небольшие дополнительные работы по осушению болот помогут улучшить пастбища, хотя ваши тягловые мулы и не избалованы. Мне кажется, если вложить в это дело двадцать тысяч ливров, можно наладить его как следует, и года через три-четыре оно будет процветать.
У бедного барона перехватило дыхание.
— Черт возьми, ну и размах у вас! Двадцать тысяч ливров! Неужели вы воображаете, что столько стоят мои злосчастные мулы, над которыми все здесь открыто насмехаются! Двадцать тысяч ливров! Уж не вы ли ссудите их мне!
— А почему бы и не ссудить? — спокойно сказал эконом.
Барон посмотрел на него с некоторым испугом.
— Но это было бы безумием с вашей стороны, Молин! Считаю нужным поставить вас в известность, что у меня нет ни одного поручителя.
— Меня удовлетворил бы простой контракт, по которому я получаю половину прибылей и ипотечное право на наше дело, но контракт мы должны заключить в Париже, не предавая его огласке.
— Боюсь, я не скоро получу возможность поехать в Париж. Кроме того, ваше предложение представляется мне настолько необычным и даже рискованным, что мне бы хотелось предварительно посоветоваться кое с кем из друзей…
— В таком случае, мессир барон, оставим эту затею, ибо залог нашего успеха — в полной тайне. Иначе не стоит и начинать.
— Но я не могу один решиться на такое дело, которое к тому же, по моему глубокому убеждению, противно интересам моей родины!
— Она также и моя родина, мессир барон…
— Что-то сомнительно, Молин!
— Тогда прекратим этот разговор, мессир барон. Будем считать, что я ошибся. Хотя я полагал, зная об исключительных успехах, достигнутых вами, что только вы способны создать в нашем краю крупное скотоводческое хозяйство. И оно должно быть под вашим именем.
Барон был польщен.
— Не в этом моя главная забота…
— Может быть, тогда мессир барон разрешит мне подсказать ему, какое касательство имеет это дело непосредственно к тому, что беспокоит его, а именно — к достойному устройству его многочисленного семейства…
— Вы суете нос не в свои дела, Молин, и заслуживаете того, чтобы я отстегал вас хлыстом…
— Как вам будет угодно, мессир барон. Однако, хотя мои средства куда скромнее, чем некоторые здесь воображают, я намеревался в качестве аванса — в счет будущих доходов от нашего дела, естественно, — прямо сейчас одолжить вам именно такую сумму, то есть двадцать тысяч ливров, чтобы вы могли целиком посвятить себя делам, не тревожась о судьбе детей. Я по собственному опыту знаю, что работа не клеится, когда человека снедают заботы.
— И не дает покоя фиск, — добавил барон, и легкая краска залила его загорелое лицо.
— А чтобы деньги, которые я вам ссужу, не вызвали кривотолков, в наших общих интересах, как мне кажется, молчать о нашем контракте. И поэтому, каково бы ни было ваше решение, я настоятельно прошу, чтобы этот разговор остался между нами.
— Я понимаю вас. Но вы тоже должны понять меня: я не могу не рассказать о предложении, которое вы мне сделали, своей жене. Ведь речь идет о будущем наших девятерых детей.
— Извините, мессир барон, за нескромный вопрос, но умеет ли госпожа баронесса молчать? До сих пор мне не приходилось слышать о женщине, которая могла бы хранить тайну.
— У моей жены репутация отнюдь не болтуньи. К тому же мы ни с кем не встречаемся. Нет, если я попрошу ее, она будет молчать.
В этот момент Молин заметил, что Анжелика стоит, прислонившись к дверному косяку, и, не таясь, слушает их разговор. Барон обернулся, тоже увидел ее и нахмурил брови.
— Анжелика, подойдите сюда, — сухо сказал он. — Мне кажется, что у вас появилась дурная привычка подслушивать у дверей. Вы неслышно появляетесь и всегда в самый неподходящий момент. Ваше поведение весьма прискорбно.
Молин пристально смотрел на девочку, но он, казалось, не был так раздосадован, как барон.
— Крестьяне говорят, что она фея, — сказал он, и на лице его появилась тень улыбки.
Анжелика, ничуть не смутясь, вошла в комнату.
— Вы слышали наш разговор? — спросил ее барон.
— Да, отец. Молин сказал, что Жослен сможет поступить в армию, а Ортанс — в монастырь, если вы разведете много мулов.
— Странные ты делаешь выводы. Ну а теперь послушай меня. Обещай, что никому ничего не расскажешь. Анжелика подняла на него свои зеленые глаза.
— Пожалуйста… Но что я получу за это?
Молин хмыкнул — Анжелика! — с удивлением и недовольством воскликнул барон.
Ответил девочке Молин:
— Вы сперва докажите нам, мадемуазель Анжелика, что умеете держать язык за зубами. Если, как я надеюсь, наше соглашение с мессиром бароном, вашим отцом, будет заключено, то все равно дело начнет процветать не сразу, а до той поры наши планы должны оставаться в глубокой тайне. А потом в награду от нас вы получите мужа…
Анжелика скорчила гримаску, подумала и сказала:
— Хорошо, обещаю.
И она вышла из кабинета. В кухне госпожа Молин, отстранив прислугу, сама ставила в печь украшенный кремом и вишнями пирог.
— Госпожа Молин, мы скоро будем обедать? — спросила Анжелика.
— Нет еще, деточка, но, если вы очень голодны, я сделаю вам бутерброд.
— Я не голодна, просто мне хотелось знать, успею ли я сбегать к замку.
— Ну конечно. Когда накроют на стол, мы пошлем за вами мальчика.
Анжелика умчалась и, сбросив за первым же поворотом аллеи свои башмаки, спрятала их под камень, чтобы обуться на обратном пути. А потом легче лани понеслась вперед. В подлеске пахло мохом и грибами, после недавнего дождя не просохли лужицы, и она с разбегу перепрыгивала через них. Она была счастлива. Молин обещал ей мужа. Правда, она не была убеждена, что это такой уж замечательный подарок. На что ей нужен муж? Впрочем, если он окажется таким же милым, как Никола, у нее будет постоянный товарищ для походов за раками.
Но вот в конце аллеи на голубой эмали неба вырисовался белоснежный замок Плесси-Бельер. Это, конечно, был сказочный замок фей, второго подобного ему не сыскать в их краях. Все соседние жилища феодалов похожи на Монтелу — серые, замшелые, подслеповатые. А этот, построенный в прошлом веке итальянским зодчим, — ее множеством окон, портиков, слуховых окошек. Через ров, заросший кувшинками, перекинут миниатюрный подъемный мост. Стоящие по углам башенки служат лишь украшением. Архитектура здания простая и легкая. В его соединительных арках, воздушных сводах нет ничего лишнего, в них все так же естественно и изящно, как в сплетении ветвей или цветочных гирлянд.
И лишь герб над главным входом, где была изображена химера с высунутым огненным языком, напоминал тяжеловесные украшения неспокойной старины.
Анжелика с поразительной ловкостью вскарабкалась на террасу, а оттуда, цепляясь за лепные украшения окон и балконов, забралась на второй этаж, где водослив послужил ей удобной опорой. Она прильнула лицом к оконному стеклу. Она уже не в первый раз залезала сюда, и ей не надоедало любоваться этой таинственной, всегда закрытой комнатой, разглядывать поблескивающие в полумраке на Инкрустированных столиках безделушки из серебра и слоновой кости, яркие, рыжие с синим, новые гобелены, висевшие на стенах картины.
В глубине комнаты находился альков, где стояла кровать, покрытая стеганым камчатым одеялом. Полог из той же тяжелой материи отливал золотом. Висевшая над камином огромная картина притягивала взгляд и особенно восхищала Анжелику. Она с трудом могла представить себе изображенный там легкомысленный мир обитателей Олимпа, очаровательных и свободных язычников. Бородатый фавн взирал на державших друг друга в объятиях бога и богиню, и их великолепные тела, как и весь этот замок, казались олицетворением античной красоты и грации здесь, в самом сердце девственного леса.
Это зрелище волновало и даже немного угнетало Анжелику.
«Вот бы мне потрогать все, — думала она, — погладить, подержать в руках. О, если бы когда-нибудь все это стало моим!..»

Глава 6

Однажды в дождливый зимний день Анжелика, сидя у окна, вдруг с изумлением увидела на дороге, ведущей к подъемному мосту, утопающую в грязи многочисленную кавалькаду и подпрыгивающие на ухабах экипажи. Впереди ехали лакеи в расшитых желтым ливреях, за ними — кареты и повозка, судя по всему, с багажом, горничными и слугами.
На землю спрыгнули форейторы, чтобы провести упряжку лошадей через узкие ворота. Лакеи, стоявшие на запятках первого экипажа, тоже спрыгнули на землю и открыли лакированные дверцы, на которых красовался красный с золотом герб.
Анжелика стремглав сбежала по башенной лестнице и очутилась на пороге как раз в тот момент, когда во дворе какой-то разодетый сеньор, поскользнувшись на навозе, уронил на землю свою шляпу с пером. Изо всех сил огрев лакея палкой по спине, сеньор разразился проклятиями.
Перепрыгивая с одного камня на другой на носках своих элегантных ботфортов, он наконец добрался до входа, где на него с любопытством уставились Анжелика и кто-то из ее младших братьев и сестер.
Вслед за этим вельможей вошел подросток лет пятнадцати, одетый столь же изысканно.
— Но ради святого Дени, где же мой кузен? — воскликнул приезжий, оглядываясь с недовольным видом.
Увидев Анжелику, он закричал:
— Клянусь святым Илером, вылитый портрет моей кузины де Сансе! Точно такой я видел ее в Пуатье во время ее свадьбы. Вы не возражаете, детка, если вас поцелует ваш старый дядюшка?
Он приподнял ее и нежно поцеловал. Когда он снова поставил ее на пол, девочка два раза чихнула, настолько резок был аромат духов, который исходил от одежды сеньора.
Она потерла рукавом кончик носа и тут же мельком додумала, что сейчас ей досталось бы от Пюльшери, но не покраснела, так как ей не знакомы были чувство стыда или смущения.
С приветливой улыбкой она сделала реверанс гостю, догадавшись наконец, что это маркиз дю Плесси де Бельер, потом подошла поцеловать своего кузена Филиппа.
Юноша отпрянул и в ужасе взглянул на маркиза:
— Отец, неужели я обязан поцеловать эту… хм… эту юную особу?..
— Конечно же, молокосос, пользуйтесь случаем, пока не поздно! — воскликнул знатный сеньор и расхохотался.
Подросток осторожно коснулся губами круглых щечек Анжелики, а потом, достав из кармана своего камзола надушенный кружевной платочек, помахал им перед собой, словно отгоняя мух.
До колен в грязи, вбежал барон Арман.
— Маркиз дю Плесси, какая приятная неожиданность! Почему же вы не послали гонца предупредить о вашем приезде?
— По правде говоря, дорогой кузен, я рассчитывал проехать прямо в Плесси, но нам не повезло — у нас под Нешо сломалась ось. Мы потеряли много времени. Приближается ночь, и мы продрогли. А ваша усадьба совсем рядом, вот я и решил без церемоний попросить у вас приюта. У нас с собой есть и кровати, и гардеробы, только укажите нашим слугам, в каких покоях нам разместиться. А мы тем временем поболтаем в свое удовольствие. Филипп, поздоровайтесь же с вашим дядюшкой де Сансе и со всем очаровательным выводком его наследников.
Не смея перечить отцу, юный щеголь покорно подошел к барону и низко, с нарочитой церемонностью, поскольку его приветствие было предназначено человеку в простой деревенской одежде, склонил свою белокурую голову. Затем он смиренно поцеловал пухлые и грязные щечки своих кузин и кузенов. После этого снова вынул кружевной платочек и с надменным видом понюхал его.
— Мой сын придворный комедиант, он так далек от деревни! — заявил маркиз.
— Только на одно и способен — бренчать на гитаре. Я определил его пажом к монсеньору Мазарини, но боюсь, как бы он его не научил там любви по-итальянски. Юнец и без того похож на смазливую девушку, не правда ли?.. Вы, конечно, знаете, что такое любовь по-итальянски?
— Нет, — простодушно признался барон.
— Я вам как-нибудь расскажу, когда нас не будут слышать эти невинные уши. Но в вашей прихожей можно умереть от холода, дорогой мой. К тому же я хотел бы поздороваться с моей очаровательной кузиной…
Барон сказал, что, вероятно, дамы при виде экипажей поспешили в свои комнаты переодеться, что же до его отца, то старый барон будет счастлив видеть маркиза.
От Анжелики не ускользнул презрительный взгляд светло-голубых, холодных как сталь глаз ее юного кузена, которым он окинул запущенную, темную гостиную. Оглядев с одинаковым пренебрежением вытертые гобелены, жалкую кучку дров, тлевших в камине, и даже старого барона с его вышедшим из моды воротником, Филипп дю Плесси перевел глаза на дверь, и его светлые брови удивленно поползли вверх, а губы искривила насмешливая улыбка.
В гостиную вошла госпожа де Сансе в сопровождении Ортанс и обеих тетушек. Они, разумеется, надели свои лучшие наряды, которые, должно быть, показались молодому щеголю смешными, так как он фыркнул в платок.
Анжелика не спускала с него глаз, сгорая от желания вцепиться ногтями в его физиономию. Уж скорее он сам смешон со своими кружевами, пышными лентами на плечах и разрезами на рукавах камзола от подмышек до манжет, чтобы все могли видеть, из какой тончайшей материи сшита его рубашка.
Его отец, который держался проще, поклонился вошедшим дамам, подметая плиты пола красивым завитым пером своей шляпы.
— Простите меня за скромный туалет, кузина. Мне неожиданно пришлось просить вас о приюте на ночь. А вот мой шевалье Филипп. С тех пор как вы его видели в последний раз, он подрос, но не стал от этого более любезным. Скоро я куплю ему чин полковника, служба в армии пойдет ему на пользу. В наши дни придворные пажи понятия не имеют о галантности.
Гостеприимная тетушка Пюльшери предложила:
— Не желаете ли чего-нибудь выпить? Сидра или простокваши? Ведь, я вижу, вы приехали издалека.
— Спасибо. Охотно выпьем капельку вина, разбавленного водой.
— Вина у нас не осталось, — сказал барон Арман, — но мы сейчас пошлем слугу к кюре.
Тем временем маркиз сел и, поигрывая тростью черного дерева, украшенной атласным бантом, принялся рассказывать, что он приехал прямо из Сен-Жермена, что дороги отвратительны и что он еще раз просит извинить его за скромный наряд.
«Интересно, как бы они выглядели, если бы надели свои праздничные костюмы?» — подумала Анжелика.
Старый барон, которого раздражали эти бесконечные извинения, тронул концом своей палки отвороты на ботфортах гостя.
— Судя по кружевам на ваших ботфортах и вашему воротнику, эдикт, изданный монсеньером кардиналом в 1633 году, запрещающий всякие бантики-финтифлюшки, совсем забыт, — сказал он.
— Увы, — вздохнул маркиз, — еще не совсем. Регентша бедна и ведет аскетический образ жизни. И вот нам, нескольким вельможам, приходится буквально разоряться, чтобы придать хоть немного блеска этому благочестивому двору. Монсеньор Мазарини любит роскошь, но он носит сутану. У него все пальцы унизаны бриллиантами, а вот если кто-нибудь из принцев украсит свой камзол жалкими бантиками, он, как и его предшественник, кардинал Ришелье, мечет громы и молнии. Кружева на отворотах ботфортов… да…
Маркиз скрестил ноги, вытянув их перед собой, и принялся разглядывать их так внимательно, как барон Арман обычно разглядывал своих мулов.
— …Мне кажется, эта мода скоро кончится, — проговорил он. — Некоторые молодые щеголи стали носить ботфорты с такими широкими отворотами, что их уже не закрепишь, и они болтаются, так что приходится ходить, расставив ноги. Когда мода становится неразумной, она проходит сама по себе. Вы согласны со мной, дорогая племянница? — спросил он, повернувшись к Ортанс.
Девочка даже покраснела от удовольствия, но ответила с непосредственностью и смелостью, которых трудно было ожидать от подростка.
— О, мне кажется, дядюшка, что мода, пока она существует, всегда разумна. Но в данном случае я, право, не могу судить, ведь я впервые вижу такие сапоги, как ваши. Вы наверняка самый модный из всех наших родственников.
— Мне приятно отметить, мадемуазель, что отдаленность вашей провинции от столицы не помешала вам идти в ногу со временем и в образе мыслей, и в вопросах этикета, да, да, этикета, потому что, знайте, в мое время девушка не позволила бы себе первой сделать комплимент мужчине. А нынешнее поколение считает, что можно… и, пожалуй, в этом нет ничего плохого, скорее наоборот. Как вас зовут?
— Ортанс.
— Вам надо приехать в Париж, Ортанс, и побывать в салонах наших «ученых женщин» и «жеманниц». Филипп, сын мой, берегитесь, похоже, что здесь, в нашем славном краю Пуату, вам придется сразиться с сильным противником.
— Клянусь шпагой Беарнца
, маркиз, — воскликнул старый барон, — хотя я и знаю немного английский, с грехом пополам говорю на немецком и основательно изучил свой родной французский язык, я абсолютно ничего не понял из того, что вы сейчас сказали нашим дамам.
— Но дамы поняли, а это главное, когда речь идет о кружевах, — весело ответил маркиз. — А что вы скажете о самих ботфортах?
— А почему у них носы такие длинные и квадратные? — спросила Мадлон.
— Почему? На этот вопрос вам никто не сможет ответить, маленькая моя племянница, но это последний крик моды. Кстати, и мода может оказаться полезной! Недавно мессир де Рошфор, воспользовавшись тем, что принц Конде был весьма увлечен разговором, вбил по гвоздю в носки его ботфортов. Когда принц попытался сделать шаг, оказалось, что он пришпилен к полу. А будь носки короче, у принца оказались бы пробитыми ступни.
— Сапоги придумали совсем не для того, чтобы доставить кому-то удовольствие всаживать гвозди в чужие ноги, — проворчал старый барон. — Все это просто смешно.
— Вы знаете, что король в Сен-Жермене? — спросил маркиз.
— Нет, — ответил Арман де Саясе, — А что в этой новости необыкновенного?
— А то, что туда его загнала Фронда, дорогой мой.
Дамы и дети находили болтовню маркиза забавной, но оба барона, привыкшие к степенным разговорам крестьян, начали подумывать, уж не издевается ли над ними по своему обыкновению их словоохотливый родственник.
— Фронда? Да это же детская забава
!
— Хороша детская забава! Да вы что, кузен, шутите? То, что мы при дворе называем Фрондой, не что иное, как бунт парижского парламента против короля. Вы когда-нибудь слышали что-либо подобное? Вот уже несколько месяцев, как господа в квадратных шапочках препираются с регентшей и ее итальянцем-кардиналом… Речь идет о налогах, и, хотя интересы этих господ никак не затронуты, они возомнили себя защитниками народа. И в адрес регентши сыплется упрек за упреком. Она, конечно, в ярости. Ну, а о волнениях, которые произошли в апреле, вы слышали?
— Кое-что.
— Они были вызваны арестом советника Брусселя. Однажды утром по приказу регентши его арестовали как раз в тот момент, когда он принял слабительное. Крики служанки всполошили чернь, и Коменж, полковник королевской гвардии, не стал дожидаться, пока старик оденется, а поволок его прямо в халате, по дороге то и дело меняя кареты. Не без труда удалось ему выполнить приказ королевы. Позже он мне признался, что эта скачка сквозь толпы бунтовщиков была бы даже забавной, если бы он умыкал какую-нибудь хорошенькую девицу, а не заплаканного старика, который не понимал, что происходит. И вот чернь, которую полковник сумел обвести вокруг пальца, начала перегораживать улицы баррикадами. Народ обожает эту игру, она помогает ему излить свой гнев.
— А как же королева и маленький король? — встревожено спросила чувствительная тетушка Пюльшери.
— Что вам сказать? Сначала она весьма высокомерно встретила этих господ из парламента, но потом пошла на уступки. С тех пор они уже много раз ссорились и мерились. Право, эти последние месяцы Париж бурлит страстями, словно ведьмин котел. Париж — прелестный город, ничего не скажешь, но его заполонили всякие оборванцы и прочий сброд, от которых избавиться можно только одним способом: собрать всех в кучу и сжечь, как отбросы.
Я уж не говорю о всяких там памфлетистах и голодранцах-рифмоплетах, чьи перья жалят посильнее пчелы. Париж наводнен пасквилями в стихах и в прозе, и все они кричат одно и то же: «Долой Мазарини! Долой Мазарини!» Их так и называют — «мазаринады». Королева обнаруживает «мазаринады» даже у себя в постели, а ведь ничто так не способствует бессоннице и не портит цвет лица, как эти невинные на вид бумажки.
Короче говоря, разразилась драма. Господа из парламента это давно предчувствовали; они все время опасались, как бы королева не увезла маленького короля из Парижа, и по три раза за вечер приходили большой толпой якобы полюбоваться, как спит прелестное дитя, а на самом деле желая удостовериться, что он на месте. Но испанка и итальянец всех перехитрили. В день богоявления мы весело пировали при дворе, ни о чем не подозревая, съели традиционную лепешку. Примерно в середине ночи, когда я с несколькими друзьями собирался продолжить праздник в тавернах, мне был дан приказ собрать своих людей, экипажи и направиться к одной из застав Парижа. А оттуда — в Сен-Жермен. Там я обнаружил прибывших до меня королеву с обоими сыновьями, фрейлин и пажей — все это испанское общество спало на соломе в старом замке, где гуляли сквозняки. Пожаловал туда и монсеньор Мазарини. С тех самых пор Париж осажден принцем Конде, который встал во главе королевской армии. Парламент в столице продолжает потрясать знаменем мятежа, но он в большом смятении. Коадъютор Парижа Поль де Гонди, кардинал де Рец, не прочь занять место Мазарини, и он присоединился к бунтовщикам. Я тоже последовал за принцем Конде.
— Вы меня очень утешили этой новостью, — вздохнул старый барон. — При Генрихе IV подобного безобразия никогда бы не случилось. Подумать только, члены парламента и принцы поднимают бунт против короля Франции! Вот оно — влияние идей, вывезенных из-за Ла-Манша. Ведь ходят слухи, что английский парламент тоже поднял мятеж против своего короля и даже посмел бросить его в тюрьму.
— И даже положить его голову на плаху. Месяц назад его величество Карл I был казнен в Лондоне.
— Какой ужас! — в один голос воскликнули все, потрясенные услышанным.
— Как вы догадываетесь, в Сен-Жермене это известие никому не придало бодрости, тем более что убитая горем вдова короля Англии находится там с обоими своими детьми. И тогда было решено: с Парижем надо держаться сурово и непримиримо. Я послан сюда как помощник мессира де Сен-Мора, чтобы набрать в Пуату войско и передать его в распоряжение мессира де Тюренна, самого отважного из королевских военачальников.
— Было бы чертовски странно, если бы я не набрал в своих и ваших владениях, дорогой кузен, хотя бы полк для моего сына. Итак, барон, отправляйте к моим сержантам всех лентяев и неугодных вам людей. Мы сделаем из них драгунов.
— Неужели снова будет война? — медленно проговорил барон. — Казалось, все уже наладилось. Ведь только что был подписан в Вестфалии договор, подтверждающий поражение Австрии и Германии… А мы думали, что наконец-то сможем свободно вздохнуть. Конечно, нам здесь еще трех жаловаться, но каково крестьянам Пикардии и Фланрии, где испанцы торчат вот уж тридцать лет…
— Ничего, они свыклись с этим, — беспечно сказал маркиз. — Война, дорогой мой, неизбежное зло, и это просто наивно — требовать мира, в котором бог отказывает нам, бедным грешникам. Но вот что важно — так это оказаться в числе тех, кто ведет войну, а не тех, кто от нее страдает. Лично я всегда в первом лагере, ибо мое положение дает мне на это право. Одно только меня тревожит — моя жена осталась в Париже… да, да, с ними… она на стороне парламента. Не думаю, впрочем, чтобы у нее был любовник среди этих важных ученых мужей, ведь их не назовешь блестящими кавалерами. Но представьте себе, придворные дамы обожают всякие заговоры, и они в восторге от Фронды. Они приверженцы дочери Гастона Орлеанского, брата короля Людовика XIII, они носят через плечо голубые шарфы и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень мило, но меня не оставляет тревога за маркизу…
— Она подвергает себя такой опасности!.. — простонала тетушка Пюльшери.
— О нет. Насколько я ее знаю, она женщина хоть и экзальтированная, но осторожная. Меня беспокоит совсем другое: боюсь, что если кто и пострадает, так это, пожалуй, я. Вы понимаете, что я хочу сказать? Подобные разлуки весьма огорчительны для супруга, который не желает ни с кем делиться. Лично я…
Сильный кашель не дал маркизу закончить, так как срочно произведенный в камердинеры конюх, чтобы поддержать огонь в камине, бросил туда огромную охапку сырой соломы. Несколько минут в окутанной дымом гостиной слышался только надрывный кашель.
— Проклятье, кузен! — воскликнул маркиз, обретя наконец дар речи. — Теперь я понимаю, почему вам хочется свободно вздохнуть. Ваш дурень заслуживает хорошей порки.
Маркиз отнесся к происшествию юмористически, и Анжелика нашла, что он довольно симпатичный, несмотря на этот снисходительный тон. Его болтовня приводила ее в восторг. Старый, сонный замок, казалось, вдруг проснулся и распахнул свои тяжелые ворота в иной мир, полный жизни.
Зато сын маркиза, напротив, становился все более мрачным. Он застыл на своем стуле в напряженной позе, его белокурые кудри рассыпались по широкому кружевному воротнику. Время от времени он в ужасе бросал взгляд то на Жослена, то на Гонтрана, а те, понимая, какое впечатление производит их неопрятный вид, нарочно подливали масла в огонь и то ковыряли пальцем в носу, то скребли голову. Их поведение огорчало Анжелику, вызывало у нее какое-то неприятное чувство, почти тошноту. В последнее время ее вообще томила какая-то тоска: у нее побаливал живот, и Пюльшери запретила ей есть сырую морковь, которую она так любила. Но в этот вечер, принесший столько переживаний и впечатлений, связанных с приездом необычных гостей, Анжелике казалось, что она заболевает. Поэтому она не вступала в разговор и тихонько сидела на своем стуле. Но стоило ей взглянуть на своего кузена Филиппа дю Плесси, как у нее сжималось горло, и она не могла понять, отчего это — от ненависти к нему или от восхищения. Никогда еще она не видела такого красивого мальчика.
Его лоб прикрывали мягкие как шелк золотистые волосы, по сравнению с которыми ее собственные кудри казались темными. Черты лица у него были безукоризненные. Костюм из тонкого серого сукна, отделанный кружевами и голубыми лентами, подчеркивал нежность его бледного, с легким румянцем лица. Да, Филиппа дю Плесси можно было бы принять за девочку, если бы не жесткий взгляд, в котором не было ничего женственного.
Из-за Филиппа ужин, да и весь вечер, превратился для Анжелики в сплошную пытку. Малейшая оплошность слуг, малейшая неловкость, и подросток тут же бросал на них презрительный взгляд или криво усмехался.
Жан Латник, теперь уже исполняющий обязанности дворецкого, внес блюда, перекинув салфетку через плечо. Маркиз расхохотался и сказал, что салфетку перекидывают через плечо тогда, когда подают королю или принцу крови; конечно, он польщен оказанной ему честью, но его вполне удовлетворило бы, если б слуга просто обернул салфетку вокруг руки. Конюх с готовностью принялся оборачивать свою волосатую руку сомнительной чистоты салфеткой, но его неуклюжие движения и вздохи вызвали еще больший хохот маркиза, к которому вскоре присоединился и его сын.
— Нет, из этого парня получится хороший драгун, но никак не лакей, — сказал маркиз, глядя на Жана Латника. — А ты сам что думаешь об этом, дружок?
Оробевший конюх ответил каким-то медвежьим рычанием. От скатерти, которую ради гостей достали из сырого шкафа, из-под горячих тарелок с супом шел пар. Один из слуг, желая проявить усердие, без конца снимал нагар со свечей, освещавших гостиную, и они у него то и дело гасли.
И в довершение ко всем бедам мальчишка, которого послали за вином к кюре, вернулся и, почесывая затылок, сказал, что кюре ушел в соседнюю деревушку изгонять крыс, а Мари-Жанна, его служанка, отказалась дать хотя бы маленький бочонок.
— Пусть вас не тревожит этот пустяк, кузина, — любезно проговорил маркиз дю Плесси, — мы будем пить сидр, и если мессиру Филиппу он не по душе, пусть не пьет ничего. А вместо хорошего вина вы дадите мне некоторые разъяснения по поводу того, что я сейчас услышал. Я немножко знаю местный диалект — в раннем детстве неплохо через плечо голубые шарфы и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень мило, но меня не оставляет тревога за маркизу…
— Она подвергает себя такой опасности!.. — простонала тетушка Пюльшери.
— О нет. Насколько я ее знаю, она женщина хоть и экзальтированная, но осторожная. Меня беспокоит совсем другое: боюсь, что если кто и пострадает, так это, пожалуй, я. Вы понимаете, что я хочу сказать? Подобные разлуки весьма огорчительны для супруга, который не желает ни с кем делиться. Лично я…
Сильный кашель не дал маркизу закончить, так как срочно произведенный в камердинеры конюх, чтобы поддержать огонь в камине, бросил туда огромную охапку сырой соломы. Несколько минут в окутанной дымом гостиной слышался только надрывный кашель.
— Проклятье, кузен! — воскликнул маркиз, обретя наконец дар речи. — Теперь я понимаю, почему вам хочется свободно вздохнуть. Ваш дурень заслуживает хорошей порки.
Маркиз отнесся к происшествию юмористически, и Анжелика нашла, что он довольно симпатичный, несмотря на этот снисходительный тон. Его болтовня приводила ее в восторг. Старый, сонный замок, казалось, вдруг проснулся и распахнул свои тяжелые ворота в иной мир, полный жизни.
Зато сын маркиза, напротив, становился все более мрачным. Он застыл на своем стуле в напряженной позе, его белокурые кудри рассыпались по широкому кружевному воротнику. Время от времени он в ужасе бросал взгляд то на Жослена, то на Гонтрана, а те, понимая, какое впечатление производит их неопрятный вид, нарочно подливали масла в огонь и то ковыряли пальцем в носу, то скребли голову. Их поведение огорчало Анжелику, вызывало у нее какое-то неприятное чувство, почти тошноту. В последнее время ее вообще томила какая-то тоска: у нее побаливал живот, и Пюльшери запретила ей есть сырую морковь, которую она так любила. Но в этот вечер, принесший столько переживаний и впечатлений, связанных с приездом необычных гостей, Анжелике казалось, что она заболевает. Поэтому она не вступала в разговор и тихонько сидела на своем стуле. Но стоило ей взглянуть на своего кузена Филиппа дю Плесси, как у нее сжималось горло, и она не могла понять, отчего это — от ненависти к нему или от восхищения. Никогда еще она не видела такого красивого мальчика.
Его лоб прикрывали мягкие как шелк золотистые волосы, по сравнению с которыми ее собственные кудри казались темными. Черты лица у него были безукоризненные. Костюм из тонкого серого сукна, отделанный кружевами и голубыми лентами, подчеркивал нежность его бледного, с легким румянцем лица. Да, Филиппа дю Плесси можно было бы принять за девочку, если бы не жесткий взгляд, в котором не было ничего женственного.
Из-за Филиппа ужин, да и весь вечер, превратился для Анжелики в сплошную пытку. Малейшая оплошность слуг, малейшая неловкость, и подросток тут же бросал на них презрительный взгляд или криво усмехался.
Жан Латник, теперь уже исполняющий обязанности дворецкого, внес блюда, перекинув салфетку через плечо. Маркиз расхохотался и сказал, что салфетку перекидывают через плечо тогда, когда подают королю или принцу крови; конечно, он польщен оказанной ему честью, но его вполне удовлетворило бы, если б слуга просто обернул салфетку вокруг руки. Конюх с готовностью принялся оборачивать свою волосатую руку сомнительной чистоты салфеткой, но его неуклюжие движения и вздохи вызвали еще больший хохот маркиза, к которому вскоре присоединился и его сын.
— Нет, из этого парня получится хороший драгун, но никак не лакей, — сказал маркиз, глядя на Жана Латника. — А ты сам что думаешь об этом, дружок?
Оробевший конюх ответил каким-то медвежьим рычанием. От скатерти, которую ради гостей достали из сырого шкафа, из-под горячих тарелок с супом шел пар. Один из слуг, желая проявить усердие, без конца снимал нагар со свечей, освещавших гостиную, и они у него то и дело гасли.
И в довершение ко всем бедам мальчишка, которого послали за вином к кюре, вернулся и, почесывая затылок, сказал, что кюре ушел в соседнюю деревушку изгонять крыс, а Мари-Жанна, его служанка, отказалась дать хотя бы маленький бочонок.
— Пусть вас не тревожит этот пустяк, кузина, — любезно проговорил маркиз дю Плесси, — мы будем пить сидр, и если мессиру Филиппу он не по душе, пусть не пьет ничего. А вместо хорошего вина вы дадите мне некоторые разъяснения по поводу того, что я сейчас услышал. Я немножко знаю местный диалект — в раннем детстве неплохо болтал на нем, — и я понял, о чем говорил этот бездельник. Кюре ушел изгонять крыс?.. Что это значит?
— Значит, ничего странного, дорогой кузен. Действительно, крестьяне соседней деревушки с некоторых пор жалуются на нашествие крыс, которые пожирают все запасы зерна. И вот кюре, видимо, отправился туда со святой водой, чтобы прочесть соответствующие молитвы, которые изгонят злых духов из крыс, после чего они перестанут приносить вред.
Маркиз с изумлением посмотрел на Армана де Сансе и, откинувшись на спинку стула, тихо засмеялся.
— Никогда не слышал ничего более забавного. Надо будет написать об этом госпоже де Бофор. Значит, Чтобы истребить крыс, их кропят святой водой?
— А что в этом смешного? — возразил барон, начиная терять терпение. — Всякое зло исходит от злых духов, которые вселяются в животных, чтобы вредить людям, В прошлом году, например, мои поля были сплошь покрыты гусеницами. Я попросил изгнать их.
— И они исчезли?
— Да. Через каких-нибудь два-три дня.
— Когда им нечего стало есть в поле.
Госпожа де Сансе, которая обычно считала, что женщина должна скромно молчать, нарушила свой принцип, чтобы защитить веру, которая, по ее мнению, подверглась нападкам.
— А почему вас удивляет, дорогой кузен, что святые молитвы помогают изгонять вредных тварей? Разве сам господь бог, как мы знаем из Евангелия, не повелел нечистой силе проникнуть в стадо свиней? Наш кюре считает, что в таких делах молитвы приносят большую пользу.
— И сколько же вы платите ему за изгнание злых духов?
— Он довольствуется малым и всегда готов прийти по первому зову.
На этот раз Анжелика заметила, как маркиз дю Плесси переглянулся с сыном: эти жалкие люди, казалось, говорил его взгляд, поистине наивны до глупости.
— Надо будет рассказать об этих сельских обычаях его преподобию Венсану,
— проговорил маркиз. — Беднягу просто удар хватит. Господин Венсан основал орден, цель которого — распространение евангельского учения среди сельского духовенства. Его миссионеры находятся под покровительством святого Лазаря. Их называют лазаристами. Они по трое ходят по деревням и проповедуют Евангелие и учат кюре, чтобы те не начинали мессу с «Отче наш» и не спали со своими служанками. Довольно необычное занятие, но его преподобие Венсан — борец за реформу церкви руками самой церкви.
— До чего же я не люблю этого слова — реформа! — воскликнул старый барон.
— Реформа и опять реформа! Вы рассуждаете почти как гугенот, кузен! Боюсь, еще немного, и вы предадите короля. Что же касается вашего преподобного Венсана, то хотя он и духовное лицо, но, судя по тому, что я о нем слышал, я понял, что он действует как еретик и Риму следует опасаться его.
— Тем не менее его величество король Людовик XIII, выражая перед смертью свою последнюю волю, поставил его во главе Совета совести.
— А это еще что такое?
Маркиз дю Плесси легким щелчком взбил кружева своих манжет.
— Как бы вам объяснить… Это нечто грандиозное… Совесть королевства! Да, да, Венсан де Поль является совестью королевства! Он почти ежедневно видится с регентшей, он принят всеми принцами. И при всем том он самый простой и веселый человек на свете. Он считает, что нужда излечима и сильные мира сего должны помочь побороть ее.
— Бредни! — раздраженно проговорила тетя Жанна. — Нужда — то же самое, что и война, которая, как вы только что сказали, является злом, коим бог пожелал наказать людей за первородный грех. И восставать против возложенного на нас бремени — значит восставать против божественного миропорядка!
— Милая мадемуазель, его преподобие Венсан ответил бы вам на это, что и вы тоже несете ответственность за окружающее нас зло, и без долгих слов послал бы вас лечить и кормить самых бедных из ваших землепашцев, добавив при этом, что если они кажутся вам «слишком грубыми и земными» — это его выражение, — то взгляните на них другими глазами, и тогда вы увидите лицо страдающего Христа. И вот этот удивительный человек умудрился таким образом завербовать в свои благотворительные когорты почти всю знать королевства; Я сам, — добавил маркиз с жалобной гримасой, — когда был в Париже, по два раза в неделю ходил в городскую больницу разливать и разносить суп больным.
— Вы все больше поражаете меня! — взволнованно воскликнул старый барон — Вот уж воистину, такие дворяне, как вы, словно нарочно придумывают, как бы опозорить свой герб. Нет, я вижу, мир сошел с ума посылают священников, чтобы они проповедовали среди священников, а вы, человек безнравственный, я бы сказал, почти вольнодумец, читаете нравоучения такой честной и добродетельной семье, как наша! Нет, я не в силах больше выносить это!
Старик вне себя встал из-за стола, а так как ужин был уже закончен, все последовали его примеру. Анжелика — она так ни к чему и не притронулась — выскользнула из гостиной. Ей почему-то было холодно, ее знобило. Все, о чем говорили за столом в гостиной, смешалось в ее голове: спящий на соломе король, взбунтовавшийся парламент, разливающие суп знатные сеньоры, Париж, манящий, полный жизни мир. И рядом с этими бурлящими страстями она, Анжелика, была словно заживо похоронена в склепе.
По коридору шел ее кузен Филипп, и она торопливо спряталась под лестницей. Он прошел совсем рядом, не заметив ее. Она слышала, как он поднялся на второй этаж и кликнул слуг, которые при тусклом свете нескольких свечей готовили спальни для своих господ. Визгливый голос подростка звенел от ярости.
— Черт знает что, никто даже не подумал на последнем перегоне запастись свечами! Могли бы догадаться, что в этой глуши так называемые дворяне ничем не отличаются от своих голодранцев-вилланов. Вы хоть согрели мне воды для ванны?
Слуга что-то ответил, однако Анжелика не расслышала его слов. Филипп проворчал уже более мирным тоном:
— Час от часу не легче. Мыться в тазу! К счастью, отец говорил, что у нас в Плесси есть две флорентийские ванные комнаты. Скорее бы уж добраться до них. Мне кажется, что вонь этого племени де Сансе теперь будет преследовать меня вечно.
«Ну, за это он у меня поплатится!» — подумала Анжелика.
При свете фонаря, стоявшего в передней на столике с выгнутыми ножками, Анжелика увидела, что Филипп снова идет вниз.
Когда он приблизился, она вышла из своего убежища в тени винтовой лестницы.
— Как смеете вы говорить о нас так оскорбительно при лакеях? — раздался под сводами замка ее голос. — Неужели вы понятия не имеете о дворянской чести? Это, верно, оттого, что вы ведете свой род от незаконнорожденного сына короля! А вот у нас — чистая кровь!
— Такая же чистая, как ваша грязная физиономия, — ледяным тоном отпарировал Филипп дю Плесси.
Неожиданно для себя Анжелика кинулась к нему, чтобы расцарапать его лицо. Но Филипп крепко, по-мужски схватил ее за запястье и с силой отшвырнул к стене. И ушел, даже не ускорив шага.
Оглушенная, Анжелика слышала, как бешено колотилось ее сердце. Неведомое ей дотоле чувство стыда и отчаяния охватило девочку.
«Я ненавижу его, — думала она. — Придет день, и я ему отомщу. Я заставлю его склониться передо мной, просить у меня прощения».
Но сейчас она была всего-навсего несчастной маленькой девочкой, такой одинокой в темноте старого замшелого замка.
Скрипнула дверь, и Анжелика увидела плотную фигуру старого Гийома — он нес для юного сеньора два ведра горячей воды, над которыми поднимался пар. Почувствовав, что в темноте кто-то прячется, старик остановился.
— Кто там?
— Это я, — ответила Анжелика по-немецки.
Когда они были вдвоем с Гийомом, она всегда разговаривала с ним на его родном языке, которому он обучил ее.
— Что вы здесь делаете? — спросил Гийом, тоже переходя на немецкий. — Тут холодно. Идите лучше в гостиную, послушайте, какие истории рассказывает там ваш дядюшка маркиз. Потом на целый год хватит вспоминать их.
— Я ненавижу этих людей, — мрачно сказала Анжелика. — Они злые, противные. Приехали, посмеялись над всем, а потом уедут в свои прекрасные замки, там столько всяких красивых вещей, а мы останемся здесь…
— Что с вами, доченька? — медленно проговорил старый Люцен. — Да полно вам, не обращайте вы внимания на их насмешки!
Анжелика чувствовала себя все хуже. По вискам ее струился холодный пот.
— Гийом, вот ты простой солдат, так скажи мне: как надо поступить, если встретишь человека алого, трусливого?
— Странный вопрос для ребенка! Но коли уж вы спрашиваете, я вам отвечу: злого надо убить, а трусу — дать убежать.
Немного подумав, он добавил, снова поднимая свои ведра:
— Но ваш кузен Филипп не злой и не трусливый. Просто он еще молод, вот и все…
— Значит, ты тоже его защищаешь! — пронзительным голосом закричала Анжелика. — Ты тоже! Потому что он красивый… потому что он богатый!..
Она вдруг почувствовала во рту какую-то горечь, покачнулась и, скользнув вдоль стены, упала без чувств.

***

Недомогание Анжелики объяснялось вполне естественными причинами. Госпожа де Сансе успокоила девочку, растолковав ей, что теперь она стала девушкой и эти явления, так взволновавшие ее, отныне будут повторяться каждый месяц до тех пор, пока она не достигнет старости.
— И каждый месяц я буду терять сознание? — спросила Анжелика, удивленная, что до сих пор не замечала этих обязательных обмороков у женщин, которые ее окружали.
— Нет, ваш обморок — просто случайность. Вы поправитесь и очень скоро привыкнете к этому.
— Все равно плохо! До старости еще так далеко! — вздохнула Анжелика. — А когда я состарюсь, уже нельзя будет снова лазать по деревьям.
— Вы сможете великолепно продолжать это занятие, — заверила ее госпожа де Сансе, которая всегда проявляла большую чуткость в воспитании своих детей и, по-видимому, вполне понимала огорчение дочери. — Но как вы сами догадываетесь, это действительно подходящий случай для того, чтобы расстаться с манерами, не соответствующими ни вашему возрасту, ни положению девушки из знатной семьи.
Она произнесла также небольшую речь о том, как радостно производить на свет детей, и о наказании за первородный грех, который несут все женщины по вине нашей праматери Евы.
«Вдобавок к нищете и войнам еще и это!» — подумала Анжелика.
Она лежала, вытянувшись под простыней, слушала, как за окном шумит дождь, и ей было даже уютно. Она чувствовала себя слабой, но в то же время повзрослевшей. Ей казалось, что она лежит на палубе судна, которое отчалило от знакомого берега и плывет неведомо куда, неведомо к какой судьбе. Временами ее мысли возвращались к Филиппу, и тогда она стискивала зубы.
После того как она упала в обморок, ее уложили в постель, и ухаживала за ней Пюльшери. О том, что маркиз с сыном уехали, Анжелика не знала.
Позже ей рассказали, что они не стали задерживаться в Монтелу. Филипп жаловался, что клопы ему не давали спать.
— А как с моим прошением? — спросил барон де Сансе своего именитого родственника, когда тот садился в экипаж. — Удалось вам передать его королю?
— Мой бедный друг, прошение я передал, но, по-моему, вам не следует возлагать на него большие надежды, король еще совсем дитя, и сейчас он более нищ, чем вы, ему даже негде, если можно так выразиться, преклонить свою голову.
И он добавил с высокомерием:
— Я слышал, вы развлекаетесь разведением прекрасных мулов. Так продайте несколько штук.
— Я обдумаю ваше предложение, — ответил Арман де Сансе, на сей раз не скрывая иронии. — В наше время дворянину, бесспорно, надо проявлять трудолюбие, а не рассчитывать на щедрость себе равных.
— Трудолюбие! Фи, какое низменное слово, — проговорил маркиз, грациозно взмахнув рукой. — Итак, прощайте, кузен. Отправьте своих сыновей в армию, а в полк моего сына пошлите самых крепких из ваших голодранцев. Прощайте. Целую вас тысячу раз.
Карета, удаляясь, затряслась по ухабам, а пухлая ручка маркиза, высунутая в оконце, махала оставшимся.

***

Больше сеньоры из замка дю Плесси в Монтелу не появлялись. Было известно, что они устраивали пышные празднества, потом прошел слух, что они намереваются вернуться в Иль-де-Франс с набранным полком. В Монтелу тоже побывали вербовщики.
Из людей барона Армана де Сансе соблазнились славным будущим, которое сулили королевским драгунам, только двое — Жан Латник да еще один бедняк. Кормилица Фантина горько оплакивала отъезд своего сына.
— Был неплохой парень, а теперь станет таким же грубым солдатом, как вы,
— говорила она Гийому Люцену.
— Все дело в наследственности, кумушка. Ведь его предполагаемый отец тоже был солдатом, не так ли?
С тех пор, вспоминая о каких-либо событиях в замке, обычно говорили: «это было до» или «Это было после визита маркиза дю Плесси».

Глава 8

Смерть деда, отъезд Жослена и его слова: «Тебе тоже надо бы уехать» — глубоко потрясли Анжелику, тем более что она была в том неустойчивом возрасте, когда человек способен на самые сумасбродные поступки.
И вот в самом начале лета Анжелика де Сансе де Монтелу, собрав ватагу босоногих мальчишек и пообещав им вольную жизнь, отправилась в Америки. В их краю долго потом вспоминали об этом, и люди видели в поступке Анжелики лишнее доказательство тому, что она — фея.
По правде говоря, ребятишки даже не одолели Ньельского леса. Лишь с наступлением вечера, когда лучи заходящего солнца багрянцем осветили огромные стволы вековых деревьев, Анжелика вдруг опомнилась. Последние дни она жила, словно в бреду. Мысленно она видела, как добралась до Ла-Рошели, как нанимается юнгой на готовое к отплытию судно, как высаживается на незнакомый берег и местные жители приветливо встречают ее, протягивая ей гроздья винограда. Никола не пришлось долго уговаривать. «Мореходом быть лучше, чем пасти скот. Я давно хотел повидать дальние страны». Нашлись еще другие сорванцы, которым всегда больше нравилось бегать по лесу, чем работать в поле, и они упросили взять их с собой. И Дени, конечно, тоже. Всего набралось семь мальчишек. Анжелика, единственная девочка среди них, была вожаком. Мальчишки настолько верили в нее, что ничуть не беспокоились, когда стали сгущаться сумерки. Они шли по лесу с охапками цветов, с перемазанными ежевикой лицами и считали, что путешествие началось весьма приятно. Они шли с самого утра и только в середине дня сделали привал у небольшого ручейка и подкрепились каштанами и серым хлебом, захваченным из дому.
И вот, когда начало темнеть, Анжелику вдруг охватила дрожь и она с такой ясностью поняла, какую глупость совершила, что у нее даже пересохло во рту.
«В лесу нельзя оставаться на ночь, ведь здесь волки», — подумала она.
— Никола, — сказала она вслух, — тебе не кажется странным, что мы до сих пор не дошли до деревни Нейе?
— Уж не заблудились ли мы? — озабоченно ответил мальчик. — Я ходил туда с отцом, когда он еще был жив… Тогда мы дошли быстрее…
Чья-то липкая ручонка сжала руку Анжелики. Это был самый маленький из путешественников, шестилетний малыш.
— Скоро ночь будет. Мы, наверно, потерялись, — захныкал он.
— Да нет, — успокоила его Анжелика, — деревня совсем недалеко. Надо только еще чуть пройти.
Они снова зашагали молча. Сквозь ветви деревьев было видно, как бледнел закат.
— Даже если мы к ночи не доберемся до деревни, не нужно пугаться, — сказала Анжелика. — Мы залезем на дубы и там поспим. Тогда волки нас не заметят.
Она говорила беззаботным тоном, но на самом деле была сильно встревожена. Вдруг до ее слуха донесся серебристый звон колокола, и она с облегчением вздохнула.
— Слышите! Там деревня, это звонят к молитве! — воскликнула она.
Они припустились бежать. Тропинка начала спускаться вниз, лес становился все реже. Неожиданно он кончился, и дети как зачарованные остановились на опушке.
Вот оно, молчаливое чудо, притаившееся в зеленой ложбине, окруженной лесом, — Ньельский монастырь.
Заходящее солнце золотило его многочисленные крыши из розовой черепицы, колоколенки, белые стены с темнеющими на них бойницами, внутренние садики, окруженные крытыми галереями, обширные пустынные дворы. Колокол продолжал звонить. К колодцу с ведрами шел монах.
Охваченные каким-то религиозным трепетом, дети молча подошли к большим главным воротам. Деревянная калитка была приоткрыта, и они вошли внутрь. Старый монах в сутане из грубого коричневого сукна дремал, сидя на скамье; ровный белоснежный венчик седых волос обрамлял его голый череп.
Теперь, когда все страхи были позади, вдруг наступила разрядка, маленькие бродяги, глядя на спящего монаха, громко расхохотались. На шум в одну из дверей выглянул толстый веселый монах.
— Эй, ребята, — с порога крикнул он им на местном диалекте, — что за непочтительность!
— Мне кажется, это брат Ансельм, — прошептал Никола.
Брат Ансельм время от времени разъезжал на муле по окрестным деревням, где выменивал четки и флакончики с целебной настойкой из цветов дягиля на хлеб и сало. Это казалось странным, так как монастырь не принадлежал к нищенствующему ордену и, по слухам, был довольно богат, получая от своих владений значительные доходы.
Анжелика, а за ней и ее верное войско, подошли к монаху. Она не решилась доверить ему их тайные планы удрать в Америки, тем более что брат Ансельм, верно, и не слышал о существовании этих далеких стран. Она сказала, что они из Монтелу, пошли в лес по ягоды и заблудились.
— Бедные цыплятки, — сочувственно вздохнул добрый монах, — вот что значит быть лакомками. Ваши матери в слезах ищут вас повсюду, но, когда вы вернетесь, вам зададут взбучку. Но все же придется вам переночевать здесь. Я дам вам по миске молока и серого хлебца. Поспите в сарае до утра, а там я запрягу в повозку мула и отвезу вас домой. Я как раз собирался в ваши края за пожертвованиями.
Предложение было вполне разумным. Анжелика и ее приятели шли целый день. Даже если бы они сейчас отправились в обратный путь на муле, они добрались бы до Монтелу лишь глубокой ночью. Через лес нет проезжей дороги, только тропинки, по которым они прошли днем. Надо ехать кругом, через деревни Нейе и Варру, а это большой крюк.
«Лес — как море, — подумала Анжелика. — Жослен прав, в лесу надо ориентироваться по часам, иначе идешь вслепую».
Анжелика немного приуныла. Она и представить себе не могла, как бы она отправилась в путь, неся под мышкой тяжелые часы, вроде тех, что стоят у Молина в гостиной. К тому же, кажется, у ее «мужчин» уже пропала охота путешествовать. Девочка молча стояла в стороне, а они, примостившись у монастырской стены, ели и наслаждались прохладой сумерек, которые сгущались над просторными монастырскими дворами.
Колокол продолжал звонить. В розоватом небе с пронзительным криком носились ласточки, на кучах навоза и соломы кудахтали куры.
Брат Ансельм прошел мимо детей, на ходу натягивая на голову капюшон.
— Я иду к всенощной, — сказал он. — Будьте умниками, не то я прикажу сварить вас в котле.
Под сводами одной из галерей мелькали фигуры в коричневых сутанах. Старый монах у ворот по-прежнему спал. Наверно, он был освобожден от молитв…
Анжелике хотелось остаться одной, подумать, и она пошла бродить по монастырю.
В одном из дворов, упираясь оглоблями в землю, стояла великолепная карета с гербами. В конюшне породистые лошади жевали сено. Это заинтересовало Анжелику, хотя она и сама не знала, почему. Зачарованная этой тихой обителью, окруженной со всех сторон лесом, она неторопливо продолжала свой путь. В лесу скоро совсем стемнеет, там будут бродить волки, а здесь, в монастыре, защищенном толстыми стенами, идет своя жизнь, отгороженная от мира, скрытая от посторонних глаз, жизнь, которую Анжелика даже не могла себе представить. Издали доносилось тихое, протяжное церковное пение. Анжелика пошла на эти звуки и поднялась на несколько ступенек по каменной лестнице. Никогда еще она не слышала такого сладостного мелодичного хора, потому что гимны, которые горланили кюре и школьный учитель в церкви Монтелу, ничем не напоминали небесные песнопения.
Вдруг Анжелика услышала за своей спиной шелест юбок и, обернувшись, увидела в полумраке галереи очень красивую, роскошно одетую даму. Во всяком случае, так показалось Анжелике. Ни у матери, ни у тетушек она никогда не видела такого великолепного платья из черного бархата, украшенного аппликациями в виде серых цветов. Откуда девочке было знать, что это всего лишь скромнейший наряд, предназначенный для благоговейного уединения в тиши монастыря? На каштановые волосы дамы был накинут черный кружевной шарф, в руке она держала пухлый молитвенник. Проходя мимо Анжелики, она удивленно взглянула на нее:
— Девочка, что ты здесь делаешь? Сейчас не время просить милостыню.
Анжелика отпрянула, стараясь придать своему лицу глупое выражение оробевшей крестьяночки.
В полумраке галереи грудь прекрасной дамы показалась Анжелике удивительно белой и пышной. Едва прикрытая тонкими кружевами, она покоилась на вышитом корсаже, как плоды в роге изобилия.
«Пусть, когда я вырасту, у меня тоже будет такая прекрасная грудь», — подумала Анжелика, спускаясь по винтовой лестнице.
Она коснулась рукой своей груди, которая, по ее мнению, была еще слишком плоской, и ее охватило смутное волнение. Послышалось шлепанье сандалий — кто-то поднимался по лестнице, — и она торопливо спряталась в угол. Монах, проходя мимо, задел ее своей коричневой сутаной. Анжелика мельком увидела только его красивое, тщательно выбритое лицо да сверкнувшие под темным клобуком умные голубые глаза. Монах скрылся за поворотом, но вскоре до нее донесся его голос — мужественный и в то же время нежный.
— Сударыня, меня только сейчас известили о вашем прибытии. Я изучал в монастырской библиотеке старинные рукописи греческих философов. Но библиотека далеко, а мои братья — народ, скорбный телом, особенно в жару. И вот, хотя я и настоятель монастыря, мне сказали о вашем приезде лишь в час всенощной.
— Не извиняйтесь, отец мой. Я не первый раз в монастыре и уже устроилась. Ах, до чего же легко здесь дышится! Я только вчера приехала в свой Ришвиль, но мне не терпелось поскорее сюда, в Ньель. С тех пор как двор перебрался в Сен-Жермен, я просто задыхаюсь там. Все такое неприглядное, мрачное, жалкое. По правде говоря, мне хорошо только в Париже… и еще в Ньеле. К тому же монсеньор Мазарини не любит меня. Я скажу даже больше, этот кардинал…
Дальнейших слов Анжелика не услышала. Собеседники ушли слишком далеко.
Девочка нашла своих дружков в просторной кухне, где брат Ансельм, повязав белый фартук, колдовал у плиты; ему помогали двое мальчишек, облаченных в длинные не по росту сутаны. Это были монастырские послушники.
— Сегодня вечером у нас изысканная трапеза, — говорил брат Ансельм. — К нам пожаловала графиня де Ришвиль. Мне приказали принести из погреба самые тонкие вина, зажарить шесть каплунов и хоть из-под земли раздобыть и подать к столу рыбу. И все это как следует сдобрить пряностями, — добавил он, многозначительно взглянув на одного из братьев, который сидел в конце грубого деревянного стола и потягивал наливку.
— Служанки этой дамы весьма приветливы, — отозвался сидевший в кухне краснолицый и до того толстый монах, что живот его нависал над узловатой веревкой с четками, которой он был перепоясан. — Я помог этим трем очаровательным девицам поднять в келью, отведенную их госпоже, кровать, сундуки и гардероб.
— Так-так! — воскликнул брат Ансельм. — Представляю себе, брат Тома тащит на себе сундуки и гардероб! Да вы не в силах носить даже собственное брюхо!
— Я помогал им советами, — с достоинством ответил брат Тома.
Налитыми кровью глазами он оглядел кухню, где в очаге под вертелами и огромными котлами играло пламя и потрескивали дрова.
— Что это за шайку голодранцев вы приютили, брат Ансельм?
— Это ребятишки из Монтелу, они заблудились а лесу.
— Неплохо бы их сварить в вашем отваре для рыбы, — сказал брат Тома, вращая своими страшными глазами.
Двое малышей, испугавшись, заплакали.
— Ладно, ладно, — сказал брат Ансельм, открывая дверь. — Идите по галерее, там увидите сарай. В нем и располагайтесь на ночь. Сегодня вечером мне некогда возиться с вами. Счастье еще, что один рыбак принес мне большую щуку, а то наш отец-настоятель в гневе своем заставил бы меня, чего доброго, отстоять в наказание три часа, раскинув руки крестом. А я уже стал стар для подобных упражнений…
Когда Анжелика, лежа на душистом сене, убедилась, что ее маленькие спутники спокойно заснули, на ее глаза навернулись слезы.
— Никола, — прошептала она, — мы, верно, так никогда и не доберемся до Америк. Я все обдумала. Нам нужны часы.
— Не огорчайся, — ответил подросток, зевая. — На этот раз ничего не вышло, ну и пусть, но зато было так весело.
— Конечно, — разозлилась Анжелика, — ты, как белка, прыгаешь с ветки на ветку. Ни одного настоящего дела не можешь довести до конца. Тебе наплевать, что мы вернемся в Монтелу посрамленными. Твой отец умер, и некому задать тебе трепку, а вот остальным достанется!
— Не беспокойся за них, — сонно пробормотал Никола. — У них кожа толстая.
И он тут же захрапел.
Анжелика думала, что невеселые мысли не дадут ей уснуть, но постепенно доносившийся издалека голос брата Ансельма, который подгонял своих маленьких помощников, стал звучать все приглушеннее, и наконец она погрузилась в сон.
Проснулась она от того, что ей стало душно. Дети крепко спали, и их ровное дыхание наполняло сарай.
«Надо выйти во двор подышать», — подумала Анжелика.
Она нащупала дверь в узком коридоре, который вел на кухню. Едва она открыла ее, на нее обрушился шум голосов и раскаты хохота. В кухне в очаге все так же плясали языки пламени. Общество во владениях брата Ансельма стало более многочисленным.
Анжелика остановилась у порога.
За большим столом, уставленным тарелками и медными кувшинами, сидело с десяток монахов. На блюдах валялись обглоданные кости каплунов. Запах вина и жареной рыбы смешивался с более тонким ароматом наливки, она была в стаканах пирующих и в открытой бутыли, стоящей на столе. В кутеже принимали участие и три женщины со свежими лицами крестьянок, но одетые, как горничные. Две казались уже совершенно пьяными и без конца хохотали. Третья, с виду более скромная, отбивалась от похотливых рук брата Тома, который пытался прижать ее к себе.
— Ну-ну, крошка, — уговаривал ее толстяк, — не прикидывайся большей недотрогой, чем твоя знатная госпожа. Будь уверена, сейчас она уже вряд ли беседует с нашим настоятелем о греческой философии. Во всем монастыре сегодня ночью не развлекаешься одна ты.
Служанка с растерянным и разочарованным! видом оглядывалась по сторонам. Без сомнения, она вовсе не была такой скромницей, какой хотела казаться, но ее не привлекала красная физиономия брата Тома.
Один из монахов, видимо, понял это и, вскочив из-за стола, властно схватил девицу за талию.
— Клянусь святым Бернаром, покровителем нашего монастыря, — вскричал он,
— девочка слишком хрупка для вас, жирная свинья. А ты как считаешь? — спросил он, приподнимая пальцем подбородок строптивой гостьи. — Разве мои прекрасные глаза не восполняют отсутствие волос? И потом, ты знаешь, ведь я был солдатом и умею развлекать девушек.
У него и впрямь были веселые черные глаза, да и выглядел он изрядным плутом. Служанка снизошла до улыбки. Отвергнутый брат Тома почувствовал себя уязвленным и с кулаками накинулся на соперника. Один из медных кувшинов опрокинулся, женщины протестующе зашумели. Вдруг кто-то крикнул:
— Посмотрите! Там… ангел!
Все повернулись к двери, где стояла Анжелика. Она была не из робких и не убежала. Она не раз бывала на сельских праздниках, и ее не испугали ни крики, ни чрезмерное оживление — неизбежные спутники обильных возлияний. Но все же что-то в этой сцене возмутило ее. Ей казалось, что она разрушает то ощущение мира и покоя, которое излучал озаренный заходящим солнцем монастырь в тот момент, когда они смотрели на него с опушки леса.
— Эта девочка, что заблудилась в лесу, — объяснил брат Ансельм.
— Единственная девчонка среди ватаги мальчишек, — добавил брат Тома. — Задатки недурны. Может, она тоже не прочь повеселиться с нами? Иди-ка сюда, выпей наливки, — сказал он, протягивая Анжелике стакан. — Она сладкая и вкусная. Мы сами приготовляем ее из болотного дягиля. И название у нее — Angelica sylvestris
.
Анжелика послушно взяла стакан не потому, что была лакомкой, а, скорее, из любопытства. Ей хотелось узнать, что это за золотисто-зеленоватый напиток, носящий ее имя, который так расхваливают… Она нашла его восхитительным, крепким и в то же время бархатистым, и, когда она осушила стакан, почувствовала, как по всему ее телу разлилось приятное тепло.
— Браво! — заорал брат Тома. — Да ты не дура выпить!
Он посадил ее к себе на колени. От него разило винным перегаром, а его засаленная сутана пахла потом, он вызывал у Анжелики отвращение, но ликер одурманил ее. Брат Тома как бы по-отечески похлопал ее по коленкам.
— До чего же она милашка!
— Брат мой, — послышался вдруг голос от двери, — оставьте девочку в покое.
На пороге, словно привидение, возник монах в капюшоне, в сутане с длинными, широкими рукавами, скрывающими кисти рук.
— Ага, вот и он, пришел смутить наше веселье — проворчал брат Тома. — Мы вас не приглашали в свою компанию, брат Жан, вы ведь не любитель вкусно поесть, но уж другим-то не мешайте веселиться. Вы еще не настоятель аббатства.
— Не о том речь, — ответил монах дрогнувшим голосом — Я только советую вам оставить в покое девочку. Это дочь барона де Сансе, и будет весьма прискорбно, если она, вместо того чтобы похвалить ваше гостеприимство, пожалуется отцу на ваши нравы.
Пораженные, все в смущении смолкли.
— Идемте со мной, дитя мое, — решительным тоном сказал монах.
Анжелика машинально последовала за ним. Они прошли через двор.
Анжелика подняла вверх глаза и увидела над головой поразительно чистое небо, усеянное звездами.
— Входите, — сказал брат Жан, отворяя узенькую дверь с маленьким окошечком. — Это моя келья. В ней вы сможете спокойно отдохнуть до утра.
Это была небольшая комнатка, на голых стенах которой висели только деревянное распятие и лик богородицы. В углу находилось низкое ложе с плоским, как доска, тюфяком, застеленное одеялом и грубыми простынями. Под распятием стояла деревянная скамеечка, на которой лежали молитвенники. В келье веяло приятной прохладой, но зимой, наверно, здесь был ужасный холод. Полукруглое окно закрывалось одностворчатой ставней. Сейчас оно было распахнуто, и влажные запахи ночного леса, мха и грибов проникали в келью. Слева от двери приступка вела в крохотную каморку, где горел ночничок. Почти всю ее занимал стол, на котором лежали листы пергамента и стояли чашечки для разведения красок.
Монах указал Анжелике на свою кровать.
— Ложитесь и спите, ничего не опасаясь, дитя мое. А я вернусь к своим трудам.
Он ушел в каморку, сел на табурет и склонился над рукописями.
Анжелика присела на край жесткого тюфяка. Спать ей совсем не хотелось. Все тут казалось ей таким необычным. Она встала и подошла к окну. Внизу она разглядела узкие участки земли, отделенные один от другого высокой оградой. У каждого монаха был свой огород, и они ежедневно трудились там, выращивая овощи и копая себе могилы.
Девочка крадучись подошла к каморке, где работал брат Жан. Ночник освещал в профиль молодое лицо монаха с надвинутым на лоб капюшоном. Он старательно срисовывал старинную цветную иллюстрацию. Обмакивая кисти в чашечки, где были разведены красная, золотая или голубая краски, он искусно воспроизводил орнамент из цветов и чудовищ, которыми в старину любили украшать молитвенники.
Почувствовав, что девочка стоит рядом, монах поднял голову и улыбнулся:
— Вы не спите?
— Нет.
— Как вас зовут?
— Анжелика.
На его изможденном лишениями и аскетической жизнью лице отразилось глубокое волнение.
— Анжелика! Дочь ангелов! Ну, конечно же… — прошептал он.
— Я очень рада, отец мой, что вы пришли. Этот толстый монах был такой противный.
— Во мне вдруг заговорил какой-то голос, — сказал брат Жан, и его глаза как-то странно заблестели. — «Встань, — сказал он, — брось свою мирную работу. Оберегай моих заблудших овец…» Я вышел из кельи, влекомый какой-то неведомой силой… Дитя мое, почему вы не сидите благоразумно под кровом своих родителей, как подобает девочке вашего возраста и вашего положения?
— Не знаю, — прошептала Анжелика, смущенно потупившись.
Монах отложил в сторону свои кисти и встал. Руки его снова исчезли, скрытые широкими рукавами. Он подошел к окну и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.
— Смотрите, — проговорил он вполголоса, — над землей еще царит ночь. Вилланы спят в своих хижинах, а сеньоры — в своих замках. Они спят, забыв о всех людских горестях. Но монастырь никогда не спит… Есть места, где незримо присутствует Дух. Даже здесь, в борьбе, которая никогда не прекращается, витают Дух божий и Дух сатанинский… Я ушел в монастырь совсем юным. Я похоронил себя в этих стенах, дабы молитвой и постом служить богу. Я встретил здесь высочайшую культуру и возвышенный религиозный порыв и вместе с тем — бесстыдные нравы, глубокую развращенность. Солдаты-дезертиры и инвалиды, нерадивые крестьяне идут в монастырь, чтобы, прикрывшись сутаной, вести беспечную и беззаботную жизнь, и с ними за монастырские стены проникает порок.
Монастырь, словно большой корабль, качается на волнах бурного моря и трещит по всем швам. Но он не пойдет ко дну до тех пор, пока в его стенах есть благочестивые души. Нас здесь несколько истинно верующих, и мы хотим, чтобы наша жизнь проходила в покаянии и молитвах, ведь именно для этого мы предназначали себя.
О, это нелегко! Чего только не придумывает дьявол, чтобы совратить нас с пути истинного… Тот, кто не жил в монастыре, никогда не видел вблизи лица сатаны.
О, как бы хотелось ему властвовать над божьей обителью!.. Ему словно мало искушать нас отчаянием, вводить нас в соблазн женщинами, которые вхожи в наш монастырь, он сам приходит к нам по ночам, стучится в наши двери, будит нас, нещадно избивает…
Монах отвернул рукав сутаны и показал Анжелике кровоподтеки на руке.
— Взгляните, — сказал он жалобно, — взгляните только, что сделал со мною сатана!
Анжелика слушала его со все возрастающим ужасом.
«Он сумасшедший», — подумала она.
Но еще больше она боялась — вдруг он не сумасшедший, вдруг он говорит правду, и у нее от страха волосы шевелились на голове. Когда же наконец кончится эта тягостная, мучительная ночь?..
Монах упал коленями на холодный каменный пол.
— Господи, помоги мне! — молил он. — Будь снисходителен к моей слабости! Пусть демон оставит меня в покое?
Анжелика села на край его постели, от непонятного ей самой страха у нее пересохло во рту. Ей на память пришли слова, которые не раз встречались в рассказах кормильцы, — ночь наваждений. Вот она, ночь наваждении! Казалось, что-то давящее, невыносимое было разлито в самом воздухе, это душило ее, наводило на нее ужас.
Наконец, разорвав глубокую тишину монастыря, в ночи раздался тонкий звон колокола.
До создания Людовиком XIV Дома инвалидов старым солдатам некуда было деваться, и они находили пристанище в монастырях, которые служили им как бы богадельней. Вот откуда падение нравов.
Брат Жан поднялся с пола. По вискам у него текли струйки пота, словно он только что выдержал изнуряющую рукопашную схватку.
— Вот и к заутрене звонят, — сказал он. — Заря еще не занялась, но я должен идти с братьями в часовню. Если хотите, оставайтесь здесь. Когда рассветет, я приду за вами.
— Нет, мне страшно, — проговорила Анжелика, с трудом удерживаясь, чтобы, не вцепиться в сутану своего покровителя. — А я могу пойти с вами в часовню? Я тоже помолюсь.
— Пожалуйста, дитя мое.
И он добавил с печальной улыбкой:
— В былые времена никому бы в голову не пришло отправиться к заутрене с девочкой, но теперь в этих стенах можно встретить столь необычные лица, что уже ничему не удивляешься. Поэтому-то я привел вас к себе, у меня вы были в большей безопасности, чем в сарае.
Помолчав, он сказал очень серьезно:
— Анжелика, могу ли я вас просить, чтобы, когда вы вернетесь домой, вы никому не рассказывали о том, что видели здесь?
— Обещаю вам, — сказала она, подняв на него свои ясные глаза.
Они вышли в коридор, где с приближением рассвета на стенах из древних камней, казалось, выступила холодная роса.
— А для чего в вашей двери окошко? — спросила Анжелика.
— Когда-то мы были орденом отшельников. Монахи выходили из своих келий только для богослужения, а во время поста даже это запрещалось. Послушники ставили еду в эти оконца. А теперь, дитя мое, помолчите, старайтесь держаться как можно незаметнее. Я буду вам весьма благодарен.
Мимо них проходили монахи в капюшонах, постукивая четками и бормоча молитвы.
Анжелика забилась в угол часовни и попыталась молиться, но монотонное пение и запах горящих свечей усыпили ее.
Когда она проснулась, часовня была уже пуста, и лишь легкие струйки дыма от погашенных свечей поднимались к темным сводам.
Анжелика вышла на улицу. Вставало солнце. В его золотистых лучах черепичные крыши стали цвета желто-фиоли. В саду около каменной статуи святого ворковали голуби. Анжелика лениво потянулась и зевнула. И подумала, не приснилось ли ей все это…

***

Брат Ансельм, человек добрый, но удивительно медлительный, запряг своего мула лишь после обеда.
— Не волнуйтесь, ребятки, — весело успокаивал он детей, — я просто отодвигаю порку, которая вас ждет. Мы доберемся до вашей деревни только к ночи, все родители будут спать…
«Если только они не бегают по полям в поисках своих отпрысков», — подумала Анжелика. Она была недовольна собой. Ей казалось, что за последние несколько часов она вдруг повзрослела.
«Никогда больше я не буду выкидывать подобных глупостей», — твердо, но с какой-то грустью сказала она себе.
Брат Ансельм из уважения к благородному происхождению Анжелики посадил ее на козлы рядом с собой, а мальчишки забрались в повозку.
— Ну-у-у, пошел, красавец! Побыстрей, хороший мой! — распевал монах, потряхивая вожжами.
Но мул не торопился. Наступил уже вечер, а они все еще ползли по римской дороге.
— Я поеду самым коротким путем, — сказал монах. — Плохо, конечно, что придется ехать мимо Волу и Шайе, ведь это гугенотские деревни, но, бог даст, будет темно, и еретики нас не заметят. Мою сутану там здорово недолюбливают.
Брат Ансельм слез с козел и перевел мула на тропинку, которая вилась вверх. Анжелике захотелось немного размяться, и она пошла рядом с ним. Она с удивлением смотрела по сторонам: она никогда не бывала здесь, хотя они находились в нескольких лье от Монтелу. Тропинка вела по склону какой-то осыпи, напоминавшей заброшенный карьер.
Приглядевшись внимательнее, Анжелика действительно заметила развалины, каких-то строений.
Она была босиком и то и дело спотыкалась о куски почерневшего шлака.
— Какая странная пемза, — сказала она, подобрав тяжелый пористый камень, о который ушибла ногу.
— Здесь был свинцовый рудник римлян, — объяснил монах. — В старинных рукописях он упоминается под названием Аржантьер, потому что там будто бы добывали и серебро. В XIII веке пробовали было возобновить разработку, остатки нескольких печей и свидетельствуют об этой попытке.
Девочка слушала с интересом.
— И этот тяжелый пористый камень и есть та руда, из которой добывали свинец?
Брат Ансельм заговорил с видом знатока:
— Да что вы! Руда — это большие рыжие глыбы. Говорят, что из нее получают еще мышьяковые яды. Не трогайте руками эти камни! Лучше я сейчас найду вам серебристые кубики, они, правда, очень хрупкие, но зато вы можете их потрогать.
Монах несколько минут что-то искал вокруг, потом подозвал Анжелику и показал ей в расщелине скалы черные кристаллы. Когда он поцарапал один из них, поверхность кристалла заблестела, как серебро.
— Так это же чистое серебро! — воскликнула Анжелика, и проявляя практический ум, спросила:
— А почему никто его не собирает? Ведь серебро, должно быть, стоит больших денег, и можно будет хотя бы уплатить налоги?
— Все это не так просто, как кажется, дорогая барышня. Во-первых, не все то серебро, что блестит, и то, что вы видите, — это всего-навсего вид свинцовой руды. Но и она содержит серебро, хотя извлечь его из руды очень сложно: только испанцы и саксонцы знают, как это делается. Говорят, будто к этой руде примешивают уголь и смолу, делают из этой смеси нечто вроде лепешек, которые расплавляют в горне на очень сильном огне. И получают в конце концов слиток свинца. Некогда расплавленным свинцом из машикулей вашего замка поливали врагов. А уж добыча серебра — дело ученых алхимиков, я в этом не очень-то разбираюсь.
— Вы сказали, брат Ансельм, из «вашего замка». Почему именно из нашего?
— Вот тебе и раз! Да просто потому, что этот заброшенный участок земли принадлежит вам, хотя и отделен от основных ваших земель владениями маркиза дю Плесси.
— Мой отец никогда не говорил о нем…
— Участок маленький, узкий, ничего на нем не растет. На что он вашему отцу?
— А свинец, а серебро?
— Ерунда! Можно не сомневаться, рудник давно истощен. Да и вообще, все, что я вам рассказал, я узнал от одного монаха-саксонца, помешанного на разных камешках и старинных книгах по черной магии. Я подозреваю, он был немножко не в своем уме.
Предоставленный самому себе мул, таща повозку, ушел вперед и, спустившись с горки, поплелся по плато. Анжелика с монахом нагнали его и сели на козлы. Вскоре совсем стемнело.
— Я не буду зажигать фонарь, чтобы не привлекать к нам внимания, — тихо сказал брат Ансельм. — Честное слово, я предпочел бы проезжать мимо этих деревень совсем голым, чем в своей сутане, да еще с четками на поясе. А что это там… уж не факелы ли? — вдруг спросил он, натягивая вожжи.
Действительно, примерно в лье от своей повозки они увидели множество движущихся светящихся точек, которых становилось все больше. Ночной ветерок доносил необычное печальное пение.
— Пресвятая дева, защити нас! — воскликнул брат Ансельм, спрыгивая на землю. — Это гугеноты из Волу хоронят своих покойников! Они идут нам навстречу! Нужно поворачивать назад!
Он схватил мула под уздцы и попытался круто повернуть его назад на узкой тропинке. Но мул заупрямился. Охваченный страхом монах чертыхался, и «красавец» превратился в «проклятую скотину». Анжелика и Никола бросились на помощь монаху, в свою очередь пытаясь переубедить животное. Процессия приближалась. Все громче становилось пение. «Господь — наша опора во всех наших несчастьях…»
— Беда! Беда! — стонал монах.
Из-за поворота дороги показались первые факельщики. Неожиданно яркий свет озарил повозку, застрявшую попе-рек тропинки.
— Кто это там?
— Пособник дьявола, монах…
— Он загородил нам дорогу.
— Неужто им мало, что мы вынуждены хоронить наших покойников ночью, как собак…
— Он еще оскверняет их своим присутствием!
— Бандит! Распутник! Папистский пес! Толстый боров!
О деревянные борта повозки звонко застучали камни. Дети испуганно заплакали.
Анжелика, раскинув руки, выбежала вперед:
— Остановитесь! Остановитесь! Это же дети! При появлении девочки с развевающимися волосами страсти разгорелись еще сильнее.
— Ясно, девка! Их потаскуха!
— А в повозке ублюдки, окропленные святой водицей…
— Небось тоже зачаты непорочно!
— С помощью святого духа!
— Да нет, это наши дети, они украли их, чтобы принести в жертву своим идолам!
— Смерть ублюдкам дьявола!
— Спасем наших детей!
Одетые в черное крестьяне со свирепыми лицами окружили повозку. А шедшие сзади, не подозревая о происходящем, продолжали петь. «Всевышний — наша крепость…» Но постепенно толпа вокруг детей становилась все плотнее.
Осыпаемый руганью и тумаками, брат Ансельм с неожиданным для такого толстяка проворством выскользнул из толпы и помчался через поле. Никола, не обращая внимания на то, что его колотили палками, старался повернуть обезумевшего от страха мула. Чьи-то пальцы с длинными ногтями вцепились в Анжелику. Извиваясь, словно уж, она вырвалась и бросилась наутек в поле. Один из гугенотов кинулся следом и нагнал ее. Это был совсем еще мальчишка, примерно одного с ней возраста, и юношеский пыл еще больше разжигал его сектантский фанатизм.
Сцепившись, они покатились по траве. Анжеликой внезапно овладело исступление. Она царапалась, кусалась, яростно впиваясь зубами в своего врага, ощущая во рту солоноватый вкус его крови. Наконец, почувствовав, что он слабеет, она вырвалась и снова помчалась прочь.
В это время к повозке подбежал какой-то высокий мужчина.
— Остановитесь! Остановитесь, несчастные! — кричал он, повторяя слова Анжелики. — Это же дети!
— Дети дьявола! Да, да, дьявола! А что они делали с нашими детьми? В ночь святого Варфоломея их выбрасывали из окон на острия копий!
— Но это уже прошлое, дети мои! Удержите свою карающую длань. Мы нуждаемся в мире. Образумьтесь, дети мои, послушайте вашего пастора.
Анжелика услышала, как скрипнула и покатилась повозка. Значит, Никола все-таки удалось повернуть мула.
Прячась за изгородью, Анжелика добралась до следующего поворота и присоединилась к своим товарищам.
— Если бы не их пастор, нас, наверно, уже не было бы в живых, — прошептал Никола, стуча зубами.
Анжелика была вся в царапинах. Она одернула свое изодранное, перепачканное платье. Во время стычки ее так сильно дергали за волосы, что теперь ей казалось, будто с нее сняли скальп, до того у нее болела голова.
Когда они проехали еще немного, кто-то окликнул их приглушенным голосом, и из-за кустов появился брат Ансельм.
Пришлось спускаться обратно к римской дороге. К счастью, ночь выдалась лунная. В Монтелу дети попали только под утро. Они узнали, что со вчерашнего дня крестьяне прочесывают Ньельский лес, но нашли лишь колдунью, которая на поляне собирала целебные травы, обвинили ее в том, что это она украла их детей, и без долгих слов вздернули на ветке дуба.

***

— Ты понимаешь или нет, — говорил барон Арман Анжелике, — сколько беспокойства и хлопот причинили мне все вы, и ты в особенности?..
Разговор этот происходил через несколько дней после их побега. Анжелика, прогуливаясь, шла по тропинке через овраг и повстречала своего отца. Он сидел на пне, а неподалеку щипал траву его конь.
— Что же с мулами, ничего не получается, отец?
— Нет, дело идет на лад. Я как раз возвращаюсь от Молина. Видишь ли, Анжелика, после твоего безрассудного бегства в лес тетя Пюльшери убедила нас, меня и твою мать, что дальше воспитывать тебя здесь, в замке, невозможно. Тебя надо поместить в монастырь. И вот я решился на шаг, весьма унизительный для меня, шаг, которого раньше я хотел избежать любой ценой. Я поехал к Молину и попросил его дать вперед некоторую сумму денег, благо он предлагал мне их для устройства наших семейных дел.
Он говорил тихим, печальным голосом, словно что-то надломилось в нем, словно случилась беда куда горше, чем смерть отца или отъезд старшего сына.
— Бедный папа, — прошептала Анжелика.
— Но все это не так-то просто, — продолжал барон. — Просить милостыню у простолюдина тяжело уже само по себе. Но меня беспокоит другое: я никак не могу понять, что у этого Молина на уме. Давая ссуду, он поставил мне весьма странные условия.
— Какие же, отец?
Барон задумчиво посмотрел на дочь и провел своей мозолистой ладонью по ее чудесным темно-золотистым кудрям.
— Как странно… Мне легче довериться тебе, чем твоей матери. Ты сумасбродка, дикарка, но мне кажется, что уже сейчас ты способна все понять. Конечно, я подозревал, что Молин рассчитывает как следует нажиться на этой затее с мулами, но я не совсем понимал, почему он обратился именно ко мне, а не к кому-нибудь из местных барышников. Теперь же я понял: для него важно, что я дворянин. Он сам сегодня сказал мне: он рассчитывает, что я при помощи своих связей или родственников добьюсь от суперинтенданта финансов освобождения от таможенной пошлины, городской ввозной пошлины и «пыльной пошлины» за прогон скота для четвертой части всех мулов, предназначенных к продаже, а также гарантированного права сбывать эту четверть в Англию или, когда кончится война, в Испанию.
— Да это же великолепно! — восторженно воскликнула Анжелика. — Как хитро все задумано! С одной стороны Молин — простолюдин, но человек ловкий, с другой — вы, дворянин…
— И не ловкий, — улыбнулся отец.
— Нет, просто вы не привыкли заниматься такими делами. Зато у вас связи и титулы. Вы добьетесь успеха. Вы же сами говорили, что невозможно вывозить мулов за границу из-за очень высоких городских и дорожных пошлин. Но уж коли речь пойдет всего лишь о четвертой части мулов, суперинтендант сочтет вашу просьбу умеренной. А что вы будете делать с остальными?
— Их получит право закупать в Пуатье по рыночным ценам военное интендантство.
— Выходит, все предусмотрено. Молин — человек дальновидный. Может, вам следует повидаться с маркизом дю Плесси и даже написать герцогу Ла Тремулю? Хотя я слышала, что все эти сеньоры скоро приедут в наши края, они ведь снова занялись своей Фрондой.
— Да, действительно, об этом поговаривают, — недовольно пробормотал барон. — Во всяком случае, поздравлять меня еще рано. Приедут ли эти вельможи или нет, еще не известно, как, впрочем, и то, захотят ли они мне помочь. Да, я еще не рассказал тебе самого удивительного.
— Чего?
— Молин настаивает, чтобы я возобновил добычу свинца на нашем заброшенном руднике около Волу, — задумчиво вздохнул барон. — Иногда мне кажется, что Молин просто не в своем уме, хотя, надо признаться, я не вполне разбираюсь в этих мудреных делах… если, впрочем, это настоящие дела. Короче говоря, он попросил меня ходатайствовать перед королем о восстановлении привилегии моих предков добывать свинец и серебро на этом руднике. Помнишь заброшенный рудник около Волу? — спросил барон, увидев, что Анжелика унеслась куда-то мыслями.
Анжелика молча кивнула.
— Интересно бы знать, что этот чертов Молин собирается извлечь из наших старых камней?.. По-видимому, оборудование рудника будет заказано от моего имени, но на деньги Молина. Мы заключим с ним тайное соглашение, по которому он получает рудник в аренду на десять лет и берет на себя все-расходы, связанные с моей земельной собственностью и разработкой рудника. Я же в свою очередь должен добиться от суперинтенданта, чтобы четверть добываемого металла тоже освободили от обложения налогом и дали те же гарантии на вывоз его за границу. Все это представляется мне несколько сложным, — заключил барон и встал.
Когда он поднимался, в его кошельке звякнули золотые экю, которые он только что получил от Молина, и приятный этот звон подбодрил его.
Он подозвал коня и, придав своему взгляду суровость, посмотрел на задумавшуюся Анжелику.
— Постарайся забыть все, что я рассказал тебе, и займись своим гардеробом. На сей раз, дочь моя, решено: ты отправляешься в монастырь.

***

Итак, Анжелика начала собираться в дорогу. Ортанс и Мадлон тоже уезжали. Ранмон и Гонтран должны были в Пуатье завезти своих сестер к урсулинкам, а сами отправиться к монахам-иезуитам, которые слыли отличными воспитателями.
Намеревались было включить в этот список отъезжающих и девятилетнего Дени, но тут уж взбунтовалась кормилица. Сначала на нее навалили девятерых детей, а теперь хотят забрать сразу всех! Нет, так нельзя бросаться из одной крайности в другую! И Дени остался. Остался вместе с Мари-Агнесс, Альбером и младшим в семье, которого называли просто Бебе, заполнять «досуги» Фантины Лозье.
Однако за несколько дней до отъезда одно происшествие чуть не изменило судьбу Анжелики.
Сентябрьским утром барон де Сансе вернулся из замка Плесси крайне возбужденный.
— Анжелика! — крикнул он, входя в гостиную, где, поджидая его, собралась уже вся семья, чтобы сесть за стол. — Анжелика, ты здесь?
— Да, отец.
Он критически осмотрел свою дочь, которая за последние месяцы сильно вытянулась и теперь ходила с чистыми руками, аккуратно причесанная. По всеобщему мнению, Анжелика наконец-то образумилась.
— Ну что ж, ничего, — словно про себя пробормотал барон и, обратившись к жене, сказал:
— Представьте себе, маркиз дю Плесси только что прибыл в замок со всеми чадами и домочадцами — с маркизой, сыном, пажами, слугами и псарней. У них — именитый гость, принц Конде со своей свитой. Я столкнулся там с ними, и это меня даже несколько огорчило. Но мой кузен проявил по отношению ко мне крайнюю любезность. Подозвал меня, справился о вас, и знаете, о чем попросил? Привезти к нему Анжелику, чтобы она заменила одну из фрейлин маркизы. Маркизе пришлось оставить в Париже почти всех девушек, которые ее причесывают, развлекают и играют ей на лютне. Она очень взбудоражена приездом принца Конде, и ей, она уверяет, просто необходимы в помощь миловидные девушки.
— А почему Анжелику, а не меня? — с вызовом воскликнула Ортанс.
— Потому что он сказал «миловидные», — без обиняков отрезал отец.
— Однако ведь маркиз нашел, что у меня тонкий ум.
— А маркиза желает видеть вокруг себя хорошенькие мордочки.
— Это уж слишком! — воскликнула Ортанс и бросилась к сестре с явным намерением исцарапать ей лицо.
Но Анжелика, предвидя маневр сестры, проворно увернулась. С бьющимся сердцем поднялась она в большую комнату, где жила теперь только вдвоем с Мадлон. В окно она кликнула мальчика-слугу и приказала ему принести ведро воды и таз.
Она тщательно вымылась и долго расчесывала щеткой свои прекрасные волосы, которые ниспадали ей на плечи шелковистой пелериной. Тетушка Пюльшери поднялась к ней и принесла самое лучшее платье из тех, что Анжелике сшили для монастыря. Анжелика восторгалась им, хотя было оно довольно тусклого, серого цвета. Но зато оно сшито из новой материи, специально купленной у известного суконщика в Ниоре, и его оживляет белый воротник! Это было ее первое длинное платье. Надевая его, она даже пританцовывала от радости. Тетушка Пюльшери в умилении сложила ладони.
— Маленькая моя Анжелика, да тебя там примут за взрослую девушку. Может, тебе сделать настоящую прическу?
Но Анжелика отказалась. Женское чутье подсказало ей, что не следует скрывать под пудрой свое единственное украшение.
Она села на гнедого красавца мула, которого отец приказал оседлать для нее, и вместе с бароном отправилась в замок дю Плесси.
Замок пробудился от своего зачарованного сна. Когда барон с дочерью, оставив мула и коня у Молина, шли по главной аллее, навстречу им неслась музыка. На лужайках резвились длинноногие борзые и маленькие грифоны. Сеньоры в локонах и дамы в переливающихся всеми цветами радуги платьях прогуливались по аллеям. Некоторые из них с удивлением поглядывали на жалкого дворянчика в темной одежде из грубого сукна и девочку-подростка в платье монастырской воспитанницы.
— Одета нелепо, но хорошенькая, — заметила одна из дам, обмахиваясь веером.
«Уж не обо мне ли они говорят? — подумала Анжелика. — Но чем же нелепо она одета?» — Анжелика внимательнее оглядела яркие, роскошные туалеты, украшенные кружевами, и ее серое платье вдруг показалось ей неуместным здесь.
Барон Арман не разделял смущения дочери. Все его мысли были поглощены предстоящим разговором, о котором он собирался просить маркиза дю Плесси. Добиться отмены налога на четверть будущего табуна мулов и четверть добытого свинца для такого знатного родом дворянина, как барон де Ридуэ де Сансе де Монтелу, наверняка не составит труда. Но обнищавший дворянин понимал лишь одно: живя вдали от двора, он стал похож на простого виллана, и сейчас все эти господа в напудренных локонах, с благовонным дыханием, с их жеманной болтовней ошеломили его. Да, помнится, при Людовике XIII всячески подчеркивались простота и суровость нравов. Разве не сам король, шокированный слишком большим декольте у юной красавицы из Пуатье, без всяких церемоний плюнул в этот нескромный… и соблазнительный вырез?
Арман де Сансе лично был свидетелем знаменитого королевского плевка и теперь, пробираясь с Анжеликой сквозь эту разряженную толпу, с грустью вспоминал о былых временах.
С невысокого помоста доносились нежные, пленительные звуки — там сидели музыканты с рылями, лютнями, гобоями и флейтами. В большой зеркальной зале танцевала молодежь. Анжелика подумала, что, может, среди танцующих находится и ее кузен Филипп.
Тем временем барон де Сансе добрался до последней валы и, сняв видавшую виды шляпу с жалким пером, склонился в почтительном поклоне. Это больно кольнуло Анжелику. «При нашей бедности было бы уместнее вести себя надменно», — подумала она. И вместо того чтобы присесть в глубоком реверансе, который тетушка Пюльшери заставила ее повторить трижды, она застыла, как деревянная кукла, устремив взгляд в пространство. Она почти не различала лиц окружающих, их словно окутывал туман, но она знала, что глядя на нее, каждый с трудом сдерживается, чтобы не хихикнуть. И когда лакей объявил: «Мессир барон де Ридуэ де Сансе де Монтелу!» — наступило внезапное молчание, прерываемое лишь приглушенными смешками.
Прикрытое веером лицо маркизы дю Плесси стало пунцовым, а в глазах заискрилось сдержанное веселье. Маркиз дю Плесси спас положение, приветливо поспешив к барону.
— Дорогой кузен, — вскричал он, — как любезно с вашей стороны, что вы столь быстро откликнулись на наше приглашение и привели с собой вашу очаровательную дочь. Анжелика, вы еще больше похорошели с тех пор, как я видел вас. Разве не так? — И, повернувшись к своей жене, он спросил:
— Не правда ли, она похожа на ангела?
— Сущий ангел! — согласилась маркиза, которой уже удалось взять себя в руки. — Если ее приодеть, она будет просто божественна. Душенька, сядьте на этот табурет, чтобы мы могли налюбоваться вами в свое удовольствие.
— Дорогой кузен, — сказал Арман де Сансе, и его хрипловатый голос странно прозвучал в этом жеманном салоне, — я хотел бы неотлагательно побеседовать с вами о важных делах.
Маркиз изумленно поднял брови.
— Вот как? Я вас слушаю.
— Простите, но это сугубо приватный разговор. Маркиз дю Плесси бросил на присутствующих покорный взгляд, в котором, однако, сквозила насмешка.
— Прекрасно! Прекрасно, дорогой кузен. Коли так, пройдемте ко мне в кабинет. Сударыни, извините нас… Мы скоро вернемся.
Анжелика осталась одна на своем табурете под перекрестными взглядами окружавших ее дам. Она постепенно справилась с овладевшим ею поначалу мучительным волнением. Теперь она уже ясно различала лица вокруг. Большинство дам были ей незнакомы, до рядом с маркизой она увидела очень красивую женщину, которую узнала по белоснежной, с перламутровым отливом шее.
«Графиня де Ришвиль», — вспомнила Анжелика.
Глядя на расшитое золотом с усеянной бриллиантами шемизеткой платье графини, Анжелика особенно ясно почувствовала, насколько уродливо ее серое платье. Все дамы сверкали с ног до головы. На поясе у них болтались разные безделушки: зеркальца, черепаховые гребни, бонбоньерки, часики. Нет, она, Анжелика, никогда не будет одета так роскошно. Никогда не сумеет так высокомерно смотреть, разговаривать таким тоненьким и кокетливым голоском, точно во рту у тебя леденец.
— Дорогая, — пропищала одна из дам, — у нее же прелестные волосы, но они не знали настоящего ухода.
— А грудь для пятнадцати лет чересчур мала.
— Но, милая моя, ей только-только тринадцать.
— Если вы желаете знать мое мнение, Анриетта, то прямо скажу вам: ее уже не обтесать!
«Что я мул, выставленный на продажу, что ли?» — думала Анжелика. Она была так поражена, что даже не слишком оскорбилась.
— Как хотите, но у нее зеленые глаза, — воскликнула графиня де Ришвиль, — а зеленые глаза, как и изумруд, приносят несчастье!
— Это же такой необычный цвет, — возразила другая дама.
— Но они лишены обаяния. Посмотрите, какой холодный взгляд у этой девочки. Нет, право, я не терплю зеленые глаза.
«Неужели они обесценят единственное мое богатство — волосы и глаза?» — думала девочка.
— Конечно, сударыня, — неожиданно сказала она вслух, — спору нет, голубые глаза настоятеля Ньельского аббатства нежнее… и приносят вам счастье, — тише добавила она.
Наступила мертвая тишина. Несколько дам прыснули со смеху, но тут же замолкли. Все растерянно переглядывались, словно не веря, что такие слова смогла произнести эта сидевшая с невозмутимым видом девочка.
Краска залила лицо и даже шею графини де Ришвиль.
— Да я же ее знаю! — воскликнула она, но тут же от досады прикусила губу.
Все в изумлении уставились на Анжелику. Маркиза дю Плесси, славившаяся своим злоязычием, снова прикрыла лицо веером, скрывая насмешливую улыбку. Но теперь уже она прятала ее от соседки.
— Филипп! Филипп! — позвала она, чтобы выйти из неловкого положения. — Где мой сын? Мессир де Бар, будьте так добры, пригласите сюда полковника.
И когда шестнадцатилетний полковник явился, маркиза сказала:
— Филипп, эта твоя кузина де Сансе. Проводи ее к танцам. В обществе молодых людей ей будет веселее, чем с нами.
Не дожидаясь приглашения кузена, Анжелика встала. Сердце ее отчаянно заколотилось, и она обозлилась на себя за это. Юный сеньор смотрел на мать с нескрываемым возмущением. «Как, — казалось, говорил он, — как осмеливаетесь вы навязывать мне так дурно одетую девчонку!»
Но, видимо, по выражению лиц находящихся в гостиной дам он понял, что здесь произошла какая-то неловкость, и, протянув Анжелике руку, процедил сквозь зубы:
— Идемте, кузина.
Она вложила в его открытую ладонь свои маленькие пальчики, о красоте которых она даже не подозревала. Филипп молча довел ее до входа в галерею, где пажам и молодым сеньорам его возраста было разрешено резвиться в свое удовольствие.
— Расступитесь! Расступитесь! — неожиданно крикнул юный маркиз. — Друзья, представляю вам мою кузину, баронессу Унылого платья!
Раздался дружный хохот, их окружили молодые люди. Пажи были в туфлях на высоких каблуках, в коротких до колен штанах с буфами, из-под которых смешно торчали длинные и тощие ноги, и все они показались Анжелике похожими на цапель.
«В общем-то, я в своем унылом платье выгляжу не смешнее, чем они с этими тыквами вокруг бедер», — подумала Анжелика.
Она бы, пожалуй, охотно поступилась своим самолюбием, лишь бы побыть еще рядом с Филиппом, но один из подростков спросил ее:
— Вы умеете танцевать, мадемуазель?
— Немного.
— Правда? А какие танцы?
— Бурре, ригодон, умею водить хоровод…
Ее слова вызвали новый взрыв хохота.
— Ха-ха-ха! Филипп, что за птицу ты нам привел? А ну-ка, мессиры, давайте тянуть жребий! Кто будет танцевать с этой пастушкой? Есть любители бурре? Уф!.. Уф!.. Уф!..
Анжелика выдернула свою руку из руки Филиппа и бросилась прочь.
Она прошла через большие залы, где сновали слуги и толпились сеньоры, через холл с мозаичным полом, где на бархатных подстилках спали собаки. Она искала отца, изо всех сил удерживая слезы. Все это пустяки! Надо забыть об этом, как о нелепом, кошмарном сне. Перепелке не следует вылетать из своей чащи. Вспомнив наставления тети Пюльшери, к которым она все же прислушивалась, Анжелика твердила про себя, что наказана поделом, что незачем было из пустого тщеславия соблазняться лестным, на первый взгляд, предложением маркизы дю Плесси.
Наконец она услышала пронзительный голос маркиза, доносившийся из маленькой комнаты, расположенной в стороне от других.
— Ничего подобного! Ничего подобного! Мой бедный друг, вы совершенно не в курсе дела, — сокрушенным тоном говорил маркиз. — Вы напрасно воображаете, что нам, дворянам, — а у нас столько расходов! — легко получить льготы. К тому же ни я, ни принц Конде не в состоянии освободить вас от налогов.
— Я вас прошу лишь замолвить за меня словечко перед суперинтендантом финансов мессиром де Треманом, ведь вы лично знакомы с ним. А дело не лишено интереса и для него. Я прошу освободить меня от налогов и всех подорожных пошлин только при перевозке товара от Пуату до побережья. И прошу, кстати, сделать это исключение только для четверти своих мулов и добытого свинца. В возмещение военное интендантство короля оставляет за собой право купить остальных мулов по рыночной цене, а королевская казна получит возможность приобретать свинец и серебро по официальному курсу. А ведь государству выгоднее иметь нескольких надежных поставщиков различных товаров у себя в стране, чем ввозить эти товары из-за границы. У меня, к примеру, для тяги пушек есть великолепные мулы, крепкие и сильные…
— От ваших слов разит навозом и потом, — возмущенно воскликнул маркиз, брезгливым жестом поднося руку к носу. — И знаете, я не поручусь, что, занимаясь такого рода делами, которые — простите мою откровенность — сильно смахивают на торговлю, вы не унижаете своего звания дворянина.
— Торговля это или нет, но мне надо жить, — отрезал Арман де Сансе твердым голосом, что весьма обрадовало Анжелику.
— А мне, — воскликнул маркиз, вздымая руки к небу, — вы думаете, мне легко жить! И все же, смею вас заверить, никогда не опорочу я своего дворянского звания никаким низменным занятием.
— Ваши доходы несравнимы с моими, кузен. Собственно говоря, я нищий и для короля, который отказывает мне в помощи, и для ростовщиков из Ниора, которые заживо сжирают меня.
— Знаю, знаю, дорогой Арман. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, как я, будучи придворным, занимая две важные должности при короле, свожу концы с концами? Убежден, что нет. А между тем, да будет вам известно, мои расходы неизменно превышают доходы. Я отношу сюда, естественно, и доходы от моего имения Плесси, и доходы от имения моей жены в Турени, а также те примерно сорок тысяч ливров, которые мне приносит Моя должность камергера короля и полковника Пуатевенской бригады, что в среднем составляет тысяч сто шестьдесят в год…
— Я бы довольствовался и десятой частью, — вставил барон.
— Терпение, мой деревенский кузен. Да, у меня сто шестьдесят тысяч ливров дохода. Но поймите, что расходы моей жены, полк моего сына, особняк в Париже, дом, который я снимаю в Фонтенбло, переезды вместе с двором в его скитаниях, проценты, которые надо погашать по различным займам, приемы, гардероб, экипажи, прислуга и прочее — все это обходится мне в триста тысяч ливров.
— Иными словами, у вас ежегодно не хватает примерно ста пятидесяти тысяч?
— Вы только что сами убедились в этом, дорогой кузен. И если я позволил себе изложить вам все эти утомительные подробности, то лишь затем, чтобы вы поняли меня, почему в данный момент я не могу обратиться к суперинтенданту финансов мессиру де Треману.
— Но вы же знакомы с ним лично.
— Знаком, но больше с ним не встречаюсь. Я уже устал повторять вам, что мессир де Треман остался верен королю, регентше и даже готов посвятить себя Мазарини…
— Ну что ж, как раз…
— Как раз по этой-то причине мы с ним больше и не встречаемся. Разве вы не знаете, что принц Конде, которому я предан до конца, в ссоре с двором?..
— Откуда же мне знать это? — ответил ошеломленный Арман де Сансе. — Ведь когда мы виделись с вами несколько месяцев назад, у регентши не было более верного слуги, чем принц Конде.
— Да, но с тех пор много воды утекло, — с досадой вздохнул маркиз дю Плесси. — Я не стану пересказывать вам здесь всю историю в подробностях. Но знайте только одно: если королева, оба ее сына и этот дьявол в красной мантии смогли вернуться в Лувр, в Париж, то лишь благодаря принцу Конде. Но вместо благодарности с этим великим человеком обращаются самым недостойным образом. Вот уже несколько недель, как между ними произошел полный разрыв. А сейчас Испания сделала принцу весьма заманчивые предложения, и он приехал ко мне, чтобы разобраться, имеют ли они под собой реальную почву.
— Предложения со стороны Испании? — переспросил барон Арман.
— Да. И представьте себе — только дайте слово дворянина, что это останется между нами, — король Филипп IV идет даже на такой шаг: предлагает нашему прославленному полководцу, а также и мессиру де Тюренну по десятитысячной армии каждому.
— Но для чего?
— Да для того, чтобы ограничить власть регентши и главным образом власть этого вора кардинала! Принц Конде во главе испанских армий войдет в Париж, и Гастон Орлеанский, брат короля, брат покойного Людовика XIII, взойдет на престол. Монархия будет спасена и наконец избавлена от женщин, детей и чужестранца, который бесчестит ее. А что в свете этих прекрасных перспектив, по-вашему, должен делать я? Чтобы вести такой образ жизни, о каком я вам говорил сейчас, я не могу делать ставку на того, кто обречен на поражение. Народ, парламент, двор — все ненавидят Мазарини. А королева продолжает за него цепляться и никогда от него не откажется. Просто Невозможно описать, какое жалкое существование влачат последние два года двор и малолетний король. Они живут как цыгане: бесконечные бегства, возвращения, ссоры, войны
— и так без конца…
Все имеет свои пределы! Дело малолетнего короля Людовика XIV проиграно. И добавлю еще, что дочь Гастона Орлеанского, герцогиня де Монпансье — вы знаете эту высокую шумную девицу, — ярая сторонница Фронды. Год назад она уже сражалась на стороне бунтовщиков. И теперь снова рвется в бой. Моя жена обожает ее, и та платит ей тем же. Но на сей раз я не допущу, чтобы мы с Алисой оказались в разных лагерях. Перепоясаться голубым шарфом и воткнуть в шляпу колос вроде бы не так уж страшно, если подобные разногласия не приведут к другим разногласиям между супругами. Вообще Алиса просто в силу своего характера вечно восстает против чего-нибудь, за что-нибудь борется. Против лент на чулках и за ленты на портупеях, против челки и за открытый лоб и тому подобное. Словом, оригиналка. Сейчас она против регентши Анны Австрийской, ибо та сказала, что пастилки, которые употребляет моя жена, чтобы освежить рот, напоминают слабительные таблетки. Ничто не заставит Алису вернуться ко двору, где, как она уверяет, всем опостылели набожность королевы и выходки малолетних принцев. Короче говоря, если моя жена не желает следовать за мной, придется мне последовать за ней. У меня есть маленькая слабость я нахожу, что моя жена весьма пикантна, обладает даром любви, и это мне по душе… А в общем, Фронда — премилая игра…
— Но… но неужели хотите сказать, что и мессир де Тюренн… тоже? — растерянно пробормотал Арман де Сансе.
— Подумаешь, мессир де Тюренн! Мессир де Тюренн! Он такой же, как и все. Тоже не любит, когда недооценивают его заслуги. Он просил, чтобы ему пожаловали Седан. Ему отказали. Как и следовало ожидать, он разгневался. Даже ходят слухи, что он уже принял предложения испанского короля. Принц Конде — тот более осмотрителен. Он не сделает такого шага, пока не получит известий от своей сестры герцогини де Лонгвиль, которая отправилась вместе с принцессой Конде поднимать на борьбу Нормандию. Надо вам сказать, что здесь находится герцогиня де Бофор, к чарам которой неравнодушен наш великий герой… Поэтому на сей раз он не так уж рвется в бой. И вы его, конечно, извините, когда увидите эту богиню… у нее такая нежная кожа, дорогой мой…
Анжелика, которая стояла, прислонясь к стене, заметила издали, как отец достал огромный платок и вытер влажный лоб.
«Ничего он не добьется, — подумала она, и у нее сжалось сердце. — Что им до наших мулов и нашего свинца с серебром?»
Сердце ее разрывалось от жалости к отцу. Не в силах больше слушать, она выбежала в окутанный голубыми сумерками парк. Из окон гостиных, словно перекликаясь, доносились звуки скрипок и гитар, цепочка лакеев пронесла канделябры, другие слуги, взобравшись на табуреты, зажигали свечи в бра, висящих у зеркал, в которых дрожало пламя.
«Подумать только, — размышляла Анжелика, медленно бредя по аллеям парка,
— подумать только, бедный папа потерял покой из-за того, что Молин собирается продать Испании, с которой мы воюем, нескольких мулов. Он считает это предательством. А вот принцам все безразлично, хотя они-то и пользуются милостями двора. Неужели они и правда собираются воевать против короля?..»
Анжелика обошла замок и оказалась у той стены, на которую она когда-то не раз залезала, чтобы полюбоваться сокровищами волшебной комнаты. Здесь было пустынно, потому что даже парочки, не боявшиеся вечернего тумана, какого-то особенно промозглого в этот осенний день, предпочитали прогуливаться по лужайкам перед замком.
Привычным движением Анжелика скинула туфли и, несмотря на свое длинное платье, проворно залезла на карниз второго этажа. Уже совсем стемнело, и вряд ли кто-нибудь, проходя мимо, мог заметить девочку, тем более что она укрылась в тени башенки, украшавшей правое крыло замка.
Окно комнаты оказалось открытым. Анжелика заглянула туда. В комнате золотистым огоньком горел ночник, и Анжелика поняла, что наконец-то здесь кто-то живет. Сейчас, при свете ночника, прекрасная мебель и ковры казались еще таинственнее. Словно снежинки, поблескивали перламутровые инкрустации на шифоньерке красного дерева.
Анжелика взглянула в ту сторону, где стояла высокая кровать, покрытая камчатым одеялом, и вдруг ей почудилось, будто картина, изображавшая богов, ожила.
На кровати, среди скомканных простынь со свисавшими на пол кружевами, белели два обнаженных тела. Они так крепко сжимали друг друга в объятиях, что сначала Анжелика подумала, что это борются подростки, два бесстыдных драчливых пажа, и только потом она сообразила, что перед нею мужчина и женщина.
Темные локоны мужчины закрывали лицо женщины, а своим длинным телом он, казалось, хотел совсем расплющить ее. Однако мужчина двигался медленно и ритмично, с каким-то сладострастным упорством, и в колеблющемся свете ночника видно было, как напрягались все его великолепные мускулы.
Полумрак скрывал женщину — Анжелика различила лишь согнутую тонкую ногу, прижатую к бедру мужчины, грудь под мужской ладонью да белую руку, которая порхала легко, словно бабочка, почти машинально лаская мужское тело, а потом вдруг, расслабленная, падала, свисая с постели, и до Анжелики доносился глубокий стон.
В те мгновения, когда наступала тишина, Анжелика слышала их слившееся воедино дыхание, оно становилось все чаще, напоминая порывы знойного ветра. Потом вдруг снова наступало затишье, и снова среди ночи раздавался жалобный стон женщины, а ее рука, словно срезанный цветок, бессильно падала на белую простыню.
Анжелика была до боли потрясена и в то же время словно околдована этим зрелищем… Она столько раз любовалась картиной, изображавшей Олимп, столько раз упивалась красотой открывшегося ей мира, исполненного какого-то страстного, величественного порыва, что в конце концов сцена, которую она сейчас наблюдала и смысл которой ей был ясен, как всякой девочке, выросшей на лоне природы, показалась ей прекрасной.
«Так вот она какая — любовь!» — думала Анжелика, и по ее телу пробегала дрожь ужаса и восторга.
Наконец любовники разжали объятия. Теперь они отдыхали, лежа рядом, бледные, словно мертвецы, погребенные в темном склепе. В блаженном предчувствии приближающегося сна их дыхание становилось все спокойнее. Оба они молчали. Первой шевельнулась женщина. Протянув белоснежную руку, она достала с консоли у кровати графин, где поблескивало темно-красное вино, и виновато улыбнулась.
— О, дорогой мой, я изнемогаю, — прошептала она. — Давайте выпьем русильонского вина, право, ваш лакей оказался весьма предусмотрителен. Налить вам бокал?
Мужчина что-то пробормотал из глубины алькова, выражая, видимо, свое согласие.
Дама, к которой, казалось, уже вернулись силы, наполнила вином два бокала и, протянув один мужчине, осушила свой с явным наслаждением. И вдруг Анжелика подумала, что и она бы не прочь сейчас лежать там, на этой постели, и смаковать жгучее вино Юга.
«Это горячительный напиток принцев», — мелькнула у нее догадка.
Сидеть на карнизе было очень неудобно, но Анжелика, поглощенная созерцанием этой сцены, ничего не замечала. Теперь она видела женщину всю, любовалась ее безукоризненно округлой грудью с лиловатыми сосками, изящной линией живота, длинными скрещенными ногами.
На подносе лежали фрукты. Женщина выбрала персик и вонзила в него свои зубки.
— Черт побери, кто смеет мешать нам? — вскричал вдруг мужчина и, легко перепрыгнув через свою любовницу, соскочил на пол.
Анжелика не слышала стука в дверь и, решив, что ее обнаружили, в смертельном страхе прижалась к башенке.
Когда она снова осмелилась заглянуть в окно, она увидела, что бог облачился в широкий коричневый халат и перепоясался серебряным шнурком. Ему было лет тридцать. Лицо у него оказалось не такое красивое, как тело, потому что длинный нос и жесткий, хотя и пламенный взгляд делали его похожим на хищную птицу.
— Я здесь с герцогиней де Бофор, — крикнул он, повернувшись к двери.

Глава 10

Поездка в Пуатье осталась в памяти Анжелики скорее как нечто мучительное, сплошная тряска. Для столь торжественного случая была починена старая карета, куда усадили Анжелику, Ортанс и Мадлон. Мулами, запряженными в карету, правил конюх. Раймон и Гонтран сопровождали карету верхами на великолепных чистокровных лошадях, которых им подарил отец. Говорили, что при новых иезуитских коллежах есть конюшни, где юные дворяне могут держать своих лошадей.
Два першерона дополняли караван. На одном из них восседал старый Гийом, которому поручили сопровождать молодых господ. В округе ходили тревожные слухи о беспорядках и междоусобицах. Говорили, что герцог де Ларошфуко поднимает Пуату в поддержку принца Конде. Он набирает армию и изымает у крестьян часть урожая, чтобы ее прокормить. А раз армия — значит: голод и нищета, грабители и бродяги на дорогах.
Итак, Гийом завершал процессию, прицепив сбоку свою старую саблю и упираясь пикой в стремя.
Однако путешествие прошло спокойно. Лишь однажды, проезжая через лес, они заметили какие-то подозрительные фигуры, притаившиеся за деревьями, но то ли пика старого солдата, то ли просто жалкий вид экипажа охладили пыл грабителей.
Ночевали в трактире, стоявшем у зловещего перекрестка, где слышны были только завывания ветра, шумевшего в голом лесу.
Трактирщик не слишком охотно дал путешественникам бульону, как он назвал свое пойло, и немного сыру, и они поужинали при свете тоненькой сальной свечи.
— Все трактирщики в сговоре с разбойниками, — заявил своим перепуганным сестрам Раймон. — В придорожных трактирах больше всего и убивают. В последнюю нашу поездку мы ночевали на постоялом дворе, где меньше чем за месяц до того перерезали горло одному богатому ростовщику, и вся его вина заключалась лишь в том, что он путешествовал один.
Но тут же, раскаявшись, что завел столь мирской разговор, он добавил:
— Преступления совершает простой народ, но причина их кроется в беспутстве великих мира сего. Никто не ведает страха божьего!
Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых колеями, их трясло, как мешки с орехами, и сестры чувствовали себя совершенно разбитыми. Лишь изредка попадались небольшие участки старой римской дороги, выложенные большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось тащиться по глинистым проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым потоком всадников и экипажей. Случалось по несколько часов мерзнуть у моста в ожидании, пока сборщик мостовой пошлины, человек чаще всего медлительный и болтливый, всласть наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные сеньоры проезжали без проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.
Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав губы, твердила:
— Это невыносимо!
Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно вырвался вздох облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался Пуатье с блекло-розовыми крышами, карабкающимися вверх по холму, огибая который, бежала веселая речка Клэн.
Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка нежно голубело небо, и казалось, что это Юг. Впрочем, Пуату — действительно, преддверие Юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.
Отныне колокольный звон почти пять лет будет отсчитывать для Анжелики часы и дни. Пуатье недаром слыл городом церквей, монастырей и коллегий. Колокола определяли распорядок жизни всего этого люда в сутанах и целой армии учащихся, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники и бакалавры встречались на перекрестках поднимающихся вверх улочек, в прохладных, тенистых двориках, на площадях, ступенями идущих по холму, где обычно располагались паломники.
Братья де Сансе расстались со своими сестрами перед собором. Монастырь урсулинок находился немного левее, над речкой Клэн. Коллеж отцов-иезуитов был расположен на самом верху холма. Расстались почти молча из чувства какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте, и одна лишь Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.
И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже она поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не хватает воздуха, объясняется тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом одна стены и решетки на окнах! Воспитанницы монастыря не понравились Анжелике: она привыкла играть с деревенскими мальчишками, которые неизменно восхищались ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди знатных и богатых барышень, место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.
А еще ей приходилось сносить пытку тесного корсета на китовом усе, который не позволял девочкам сутулиться и на всю жизнь давал им гордую королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика, девочка крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись без этого каркаса, но так уж повелось испокон веков, и не только в монастырях. Из разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском туалете важнейшую роль. Девушки с пылом обсуждали вопрос о том, какими должны быть корсетные кости и пластрон в форме утиного клюва, в который для жесткости вставляли плотный картон или металлические пластинки и украшали его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он поднимал грудь так высоко, что, казалось, она вот-вот вырвется из корсажа. Обо всех этих ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно, тайком, хотя монастырь готовил девушек именно к замужеству и к светской жизни.
Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в реверансе, играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя или тремя подругами беседу на заданную тему и даже постичь искусство обмахиваться веером и накладывать румяна. Затем их знакомили с домоводством. В предвидении невзгод, которые могут быть ниспосланы им небом, учениц заставляли выполнять и черную работу. Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и чистили лампы, подметали и мыли полы. И наконец, в монастыре они получали элементарные знания из истории и географии, изложенные весьма сухо, из мифологии, арифметики, теологии и латыни. Больше внимания уделялось стилистике, поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка с подругами и любовниками считалась одним из главных занятий светской женщины.
Нельзя сказать, что Анжелика была непокорной воспитанницей, но и удовлетворения своим наставницам она тоже не доставляла. Она исполняла все, что от нее требовали, но, казалось, не могла взять в толк, зачем ее принуждают делать столько бессмысленных вещей. Случалось, она удирала с уроков, и после долгих поисков ее обнаруживали в саду — в большом монастырском саду, возвышавшемся над малолюдными, прогретыми солнцем улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что, на ее взгляд, нет ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.
Летом в городе разразилась эпидемия, как утверждали, чумы, потому что полчища крыс повылезли из нор, и их трупы валялись в домах и на улицах Города.
Фронда принцев, возглавляемая принцем Конде и де Тюренном, принесла разорение и голод и сюда, на запад Франции, который до сих пор война с иноземцами щадила. Кто за короля, кто против — понять было невозможно, но крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая армия нищих с протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало больше, чем аббатов и учащихся.
В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли раздавать милостыню беднякам, которые попрошайничали у входа в монастырь. Девочкам объяснили, что это тоже входит в круг их обязанностей как будущих великосветских дам.
Анжелика впервые столкнулась с такой безнадежной нищетой, нищетой злобной, настоящей нищетой с жадным и ненавидящим взглядом. Но это зрелище не взволновало, не возмутило ее в отличие от других воспитанниц, из которых одни плакали, а другие брезгливо поджимали губы. Анжелике казалось, что все это — прообраз чего-то, что она носит в себе, словно она уже предчувствовала ту странную судьбу, которая была ей уготована…
Запруженные нищими улочки, где от июльской жары пересохли фонтаны, были благодатной почвой для распространения чумы.
Несколько монастырских воспитанниц тоже заболели. Однажды утром во время перемены Анжелика не увидела во дворе Мадлон. Она справилась о ней, и ей сказали, что сестра ее больна и помещена в лазарет. Через несколько дней Мадлон умерла. Глядя на ее белое, словно высохшее личико, Анжелика не плакала. А показные слезы Ортанс ее разозлили. Чего она рыдает, эта семнадцатилетняя дылда? Ведь она никогда не любила Мадлон. Она любила только себя.
— Увы, дочери мои, — тихим голосом сказала им старая монахиня, — такова воля божья. Дети часто умирают. Мне говорили, что у вашей матушки было десятеро детей и она потеряла лишь одного. А теперь вот — двоих. Не так уж много. Я знаю одну даму, которая потеряла семерых из пятнадцати. Вот оно как бывает. Бог дал, бог и взял. Дети часто умирают. Такова воля божья!..
После смерти Мадлон Анжелика стала еще более нелюдимой и, пожалуй, даже совсем непокорной. Она делала все, что взбредет ей в голову, часами сидела одна где-нибудь в укромном уголке огромного дома. Ей запретили ходить в огород и в сад. Но она все же ухитрялась проскользнуть туда. Уже подумывали о том, чтобы отослать ее домой, но барон де Сансе, несмотря на денежные затруднения, которые он испытывал в связи с гражданской войной, очень аккуратно вносил плату за обеих дочерей, чего нельзя было сказать о многих других родителях. Кроме того, Ортанс обещала стать одной из самых примерных воспитанниц своего выпуска. Из уважения к старшей сестре оставили и младшую. Но махнули на нее рукой…
И вот однажды, в январе 1652 года, Анжелика — ей только исполнилось пятнадцать лет — заняла свое излюбленное место на монастырской стене в саду и, греясь на скупом зимнем солнышке, с любопытством наблюдала прохожих, сновавших взад и вперед по улице.
В эти первые дни года в Пуатье царило большое оживление, так как в город только что прибыли королева-мать, король и их сторонники. Бедная королева, бедный юный король! Из-за вечных мятежей им приходилось скитаться по всей стране. Они только что сражались в Гиенне с принцем Конде и вот на обратном пути остановились в Пуату в надежде сторговаться с мессиром де Тюренном, который держал в своих руках всю провинцию от Фонтене-ле-Конта до самого океана. Шательро и Люсон, бывшие протестантские крепости, присоединились к гугенотскому генералу, но Пуатье, памятуя, как сто лет назад еретики разгромили в городе церкви и повесили мэра, раскрыл свои ворота королю.
Теперь рядом с юным монархом была одна лишь испанка-мать в черной мантии. Весь народ, вся Франция так настоятельно требовали: «Долой Мазарини! Долой Мазаринй!» — что кардинал в своей красной мантии в конце концов вынужден был уступить. Он оставил королеву, которую любил, и бежал в немецкие земли. Но даже его отъезд не потушил разгоревшиеся страсти…
Прижавшись к монастырской стене, Анжелика слушала гул взбудораженного города, доносившийся даже сюда, в их отдаленный квартал.
Проклятия кучеров — экипажи то и дело застревали на узких, кривых улочках, — смех и перебранка пажей и служанок смешивались с ржанием лошадей.
И, перекрывая весь этот шум, над городом гудели колокола. Анжелика уже научилась узнавать их по голосам: вот этот — святой Илер, это — святая Радегонда, самый низкий бас — Нотр-Дам-ла-Гранд, а те, тоже низкие, — с Сен-Поршерской башни.
Вдруг внизу, у стены, появилась вереница пажей, в своих атласных и шелковых костюмах, напоминавших стаю экзотических птиц.
Один из пажей остановился, чтобы завязать бант на туфле. Выпрямляясь, он поднял голову и встретился взглядом с Анжеликой, которая сверху наблюдала за ним.
Паж галантно взмахнул своей шляпой, взметнув столб пыли.
— Приветствую вас, мадемуазель. Видно, вам не очень-то весело там, наверху.
Он был похож на тех пажей, которых она видела в замке дю Плесси: на нем были такие же широкие короткие штаны с буфами, по последней моде, отчего ноги у него казались длинными, как у цапли.
Но в общем-то, он был довольно милый — загорелый, смеющийся, с красивыми каштановыми Кудрями.
Она спросила, сколько ему лет. Он ответил, что шестнадцать.
— Но вы не беспокойтесь, мадемуазель, — добавил он, — я умею ухаживать за дамами.
Он бросал на нее нежные взгляды и вдруг протянул руки.
— Идите сюда.
Анжелику охватило какое-то радостное чувство. Ей почудилось, будто ворота унылой и мрачной тюрьмы, за стенами которой она изнывала душой и телом, вдруг распахнулись. Очаровательная улыбка пажа сулила ей что-то приятное, сладостное, по чему она изголодалась, как после великого поста.
— Идите сюда, — прошептал юноша. — Если хотите, я отведу вас в отель герцогов Аквитанских, где разместился королевский двор, и покажу вам короля.
Чуть поколебавшись, Анжелика подобрала полы своей черной суконной накидки с капюшоном и крикнула:
— Ловите меня, я прыгаю.
Паж раскинул руки, и она оказалась в его объятиях. Оба расхохотались. Он живо обнял ее за талию и увлек за собой.
— А что скажут ваши монахини?
— Они привыкли к моим причудам.
— А как же вы вернетесь?
— Позвоню у ворот и попрошу милостыню.
Паж фыркнул.
Попав в водоворот городских улиц, Анжелика словно опьянела. Среди сеньоров и дам, роскошные туалеты которых вызывали восхищение у провинциалов, сновали торговцы. У одного из них паж купил две палочки с нанизанными на них жареными лягушачьими лапками. Коренной житель Парижа, он находил это лакомство весьма занятным. Они уплетали лапки с огромным аппетитом. Паж сказал, что его зовут Анди де Рогье и он состоит на службе у короля. Молодой король — веселый малый, иногда он покидает важных господ своего Совета ради удовольствия побренчать на гитаре с друзьями. А еще при дворе находятся очаровательные итальянские куколки — племянницы кардинала Мазарини, хотя самого кардинала вынудили покинуть Францию.
Болтая, паж потихоньку увлекал Анжелику подальше от оживленных улиц. Она заметила это, но промолчала. Всем своим существом она трепетно ждала чего-то.
Вдруг паж остановился, легонько подтолкнул Анжелику к двери какого-то дома и принялся осыпать ее пылкими поцелуями, бормоча какие-то избитые и смешные слова:
— Ты красивая… у тебя щечки, как маргаритки, а глаза зеленые, как лягушки… Лягушки на болоте… Стой спокойно. Я хочу расстегнуть твой корсаж… Позволь мне. У меня есть в этом деле сноровка… О! Никогда я не видел таких славных и белых грудок… И крепких, как яблочки… Ты мне нравишься, подружка…
Она не мешала ему говорить глупости, ласкать ее. Слегка откинув голову назад, к замшелой каменной стене, она бездумно глядела в голубое небо, на фоне которого вырисовывался щипец крыши.
Теперь уже паж молчал, дыхание его становилось все чаще. Охваченный волнением, он несколько раз с досадой оглядывался. Улица была тихая, но все же время от времени на ней кто-нибудь появлялся. А тут еще пробежала веселая компания студентов. Заметив притаившуюся в тени парочку, они дружно заулюлюкали.
Юноша отпрянул от Анжелики и топнул ногой.
— О, я в бешенстве! В этом проклятом провинциальном городишке все дома битком набиты. Даже знатные сеньоры вынуждены принимать своих любовниц в прихожей. Где же, я тебя спрашиваю, нам найти укромный уголок?
— Нам и здесь хорошо, — прошептала Анжелика.
Но ему этого было мало. Взгляд его упал на кошелек с мелочью для раздачи милостыни, который болтался у него на поясе, и лицо его просветлело:
— Идем! Мне пришла в голову одна мысль! Сейчас мы отыщем достойные нас палаты.
Он взял ее за руку и бегом потащил за собой по улицам к площади Нотр-Дам-ла-Гранд. Анжелика провела в Пуатье больше двух лет, но совсем не знала города. Она с восхищением разглядывала фасад собора, изящный, словно индусский ларец, с колоколенками в виде сосновых шишек по углам. Казалось, что камни расцвели под волшебным резцом мастера.
Юный Анри сказал своей подружке, чтобы она подождала его у входа. Вскоре он вернулся с довольным видом, держа в руке ключ.
— Ризничий предоставил мне на время кафедру.
— Кафедру? — удивленно переспросила Анжелика.
— Подумаешь! Он не впервые оказывает подобные услуги несчастным влюбленным.
Он снова обнял ее за талию, и они спустились по ступенькам в собор, который от времени чуть осел.
Анжелику поразили мрак и прохлада, царившие под сводами собора. Церкви Пуату — самые мрачные во всей Франции. Под тяжеловесными сводами, покоящимися на массивных колоннах, скрывается в полумраке старинная настенная роспись, и, только привыкнув к темноте, глаз начинает постепенно различать яркие, живые краски. Анжелика с пажом молча продвигались вперед.
— Мне холодно, — прошептала Анжелика, запахивая на себе накидку.
Анри покровительственно обнял ее за плечи, но его возбуждение прошло, и теперь он выглядел оробевшим.
Он раскрыл первую дверь величественной кафедры, затем поднялся по ступенькам в ротонду, откуда читают проповеди. Анжелика машинально следовала за ним.
Они сели на пол, покрытый бархатным ковром. Церковные своды, мрак, наполненный запахом ладана, как видно, подействовали на предприимчивого юнца успокаивающе. Он снова обнял Анжелику за плечи и нежно поцеловал ее в висок.
— Какая же ты красивая, подружка моя, — вздохнул он, — ты куда лучше всех этих знатных дам. Они только дразнят меня и смеются надо мной. Мне порою так тошно бывает, а я должен им угождать. Если бы ты знала…
Он снова вздохнул. И вдруг лицо его стало по-детски простодушным.
— Сейчас я покажу тебе одну замечательную, необыкновенную вещицу, — сказал он, роясь в своем кошельке. Он достал не очень чистый кусок белого полотна, обшитый кружевом.
— Носовой платок? — удивилась Анжелика.
— Да. Носовой платок короля. Он обронил его сегодня утром. А я подобрал и спрятал, теперь это мой талисман.
Анри устремил задумчивый взгляд на Анжелику.
— Хочешь, я подарю его тебе в залог любви?
— О, конечно! — Анжелика радостно протянула руку и задела ладонью деревянные перила. Гулкое эхо отдалось под сводами церкви.
Они в испуге замерли.
— Кажется, кто-то идет, — прошептала Анжелика.
Паж плаксиво пробормотал:
— Я забыл закрыть внизу у лестницы дверцу, что ведет на кафедру.
Они снова замерли, прислушиваясь к приближавшимся шагам. Кто-то поднимался по ступенькам к их убежищу, и через секунду они увидели голову старого аббата в черной скуфье, склонившегося к ним.
— Что вы здесь делаете, дети мои? — спросил он.
Паж никогда не лез за словом в карман, и он тут же сочинил целую историю.
— Я хотел повидаться со своей сестричкой, она воспитывается в монастыре в Пуатье, но нам негде было встретиться… Наши родители…
— Не разговаривай так громко в божьем доме, — остановил его священник. — Встань, и пусть твоя сестра тоже встанет, и идите оба за мной.
Он привел их в ризницу и сел на табурет. Потом, положив руки на колени, поглядел в лицо пажа, затем — Анжелики. Седые волосы, выбившиеся из-под скуфьи, обрамляли его по-крестьянски свежее, несмотря на годы, лицо. У него был крупный нос, маленькие живые и проницательные глазки, короткая белая бородка. Под его взглядом Анри де Рогье совсем растерялся и стоял молча, явно смущенный.
— Он твой любовник? — неожиданно спросил Анжелику священник, кивком головы указывая на пажа.
Анжелика залилась краской, а паж с искренней горячностью воскликнул:
— Я бы желал этого, сударь, да она не из таких девушек.
— Тем лучше, дочь моя. Будь у тебя красивое жемчужное ожерелье, разве пришло бы тебе в голову бросить его в навозную кучу на дворе, где свиньи стали бы тыкаться в него своими грязными рылами? Ну? Скажи мне, девочка, ты сделала бы так?
— Нет, не сделала бы.
— Не следует бросать, жемчуг свиньям… Не следует так легкомысленно относиться к такому сокровищу, как девственность, ее нужно хранить до .замужества. А тебе, паскудник, — продолжал он тихим голосом, повернувшись к пажу, — как тебе только могла прийти в голову столь кощунственная мысль: привести свою подружку на церковную кафедру и здесь охаживать ее?
— А куда еще я мог ее привести? — мрачно спросил паж. — Разве можно в этом городе спокойно поболтать на улице — ведь улочки здесь уже, чем стенной шкаф. А я знал, что ризничий Нотр-Дам-ла-Гранд иногда сдает кафедру и исповедальни тем, кому надо о чем-нибудь поговорить по секрету, подальше от нескромных ушей. Вы же знаете, господин Венсан, в этих провинциальных городах полно девиц, которых брюзгливые отцы и сварливые матери стерегут до того строго, что они никогда и не услышали бы ласкового словечка, если бы не…
— Ты на многое открыл мне глаза, мальчик…
— Кафедра стоит тридцать ливров, а исповедальни — по двадцать. Поверьте мне, господин Венсан, это крайне обременительно для моего кошелька.
— Охотно верю тебе, — сказал господин Венсан, — но цена будет еще выше, если взвесить все это на весах, на которых дьявол и ангел взвешивают грехи на паперти Нотр-Дам-ла-Гранд.
Его лицо, до сих пор сохранявшее мягкое выражение, внезапно посуровело. Он протянул руку.
— Дай мне ключ, который тебе доверили.
А когда паж отдал ему ключ, священник добавил:
— Придешь ко мне на исповедь, завтра же вечером я жду тебя здесь, в этой церкви. Я отпущу тебе твои грехи. Я слишком хорошо знаю, в какой среде ты живешь, несчастный маленький паж. Конечно, тебе куда приятнее разыгрывать мужчину с девочкой своего возраста, чем служить забавой зрелых дам, которые завлекают тебя в свои альковы и развращают… Да, я вогнал тебя в краску. Тебе стыдно перед ней, такой чистой, такой свежей, стыдно, что ты пытался выдать свою распущенность за любовь.
Мальчик опустил голову. Куда только девалась его самоуверенность! Наконец он пробормотал:
— Господин Венсан де Поль, прошу вас, не рассказывайте об этом ее величеству королеве. Если она меня отошлет обратно к отцу, ему уже не удастся меня пристроить. У него семь дочерей, и каждой нужно приготовить приданое. Из трех братьев я младший. Великая честь стать придворным короля была оказана мне лишь благодаря шевалье де Лоррену, который меня… которому я нравился, — смущенно запинаясь, пробормотал Анри. — Он .купил мне эту должность. Если меня выгонят, он наверняка потребует, чтобы отец возместил ему все расходы, а это невозможно…
Старый священник в глубоком раздумье смотрел на него.
— Я не назову твоего имени. Но это прекрасный повод лишний раз обратить внимание королевы на то. Какой мерзостью она окружена. Увы! Она благочестивая женщина, посвятившая себя благотворительности, но что может поделать она с таким развратом? Указами души не очистишь…
Он не закончил фразы, так как дверь в ризницу распахнулась и вошел молодой человек с длинными кудрями, в черном, довольно изящном одеянии. Господин Венсан выпрямился и строго посмотрел на вошедшего.
— Господин викарий, мне хочется верить, что вам неизвестно, какой торговлей занимается здесь ваш ризничий. Он только что получил от этого юного сеньора тридцать ливров за то, что предоставил ему возможность устроить свидание со своей подружкой на кафедре вашего храма. Не мешало бы вам тщательнее следить за своими служителями.
Чтобы собраться с мыслями, викарий долго медлил, закрывая дверь. И тем не менее, когда он обернулся, даже полумрак, царивший в ризнице, не мог скрыть его смятения. И так как он молчал, господин Венсан снова обрушился на него:
— К тому же, как я вижу, на вас парик и светское платье. А ведь священникам это запрещено. Боюсь, что мне придется поставить в известность о несоблюдении вами правил и о коммерческих сделках, которые здесь заключаются, бенефицианта вашего прихода.
Викарий незаметно пожал плечами.
— Ему это глубоко безразлично, господин Венсан. Мой бенефициант — парижский каноник. Он купил эту должность три года назад у своего предшественника — кюре, который удалился на покой и живет ныне в своем имении. Бенефициант никогда даже не заглядывал сюда, а так как он на правах каноника живет в апсиде Собора Парижской Богоматери, то могу побиться об заклад, что Нотр-Дам-ла-Гранд в Пуатье не представляет для него интереса.
— О, я трепещу при мысли, — неожиданно вскричал господин Венсан, — что эта проклятая торговля приходами, словно ослами или лошадьми на ярмарке, погубит церковь! А кого в нашем королевстве назначают ныне епископами? Воинственных и распутных вельмож, которые порой не имеют даже священного сана, но зато у них много денег, и они покупают епархию и осмеливаются носить духовное платье и прочее облачение служителей бога… О господи, помоги нам ниспровергнуть подобные порядки!
Викарий, обрадованный, что нависшую над ним угрозу пронесло, осмелел:
— Мой приход отнюдь не заброшен. Я пекусь о нем, отдаю ему все свои силы. Окажите нам большую честь, господин Венсан, сегодня вечером почтить своим присутствием службу по случаю праздника тела господня. Вот увидите, храм будет полон. Пуатье был спасен от ереси благодаря религиозному рвению своих священников. Не то что Ниор, Шательро и…
Венсан де Поль мрачно взглянул на викария.
— Именно пороки священников и породили ересь
, — сурово воскликнул он.
Он встал и, взяв за плечи Анжелику и пажа, вывел их из церкви. Несмотря на преклонный возраст и согбенную фигуру, он был еще крепок и быстр в движениях.
Вечерние сумерки окутывали площадь, и бледные лучи заходящего зимнего солнца словно оживили каменные розетки собора.
— Овечки мои, — сказал господин Венсан, — малые дети всеблагого господа, вы намеревались сорвать недозревший плод любви. Вот почему вы лишь набили себе оскомину, и грусть наполнила ваши сердца. Дайте же дозреть на солнце жизни тому, чему испокон веков суждено расцветать. В поисках любви нельзя блуждать наугад, иначе можно никогда не найти ее. Нет более жесткого наказания за нетерпение и малодушие, как быть обреченным всю свою жизнь вкушать лишь горькие и безвкусные плоды! А теперь ступайте. У каждого из вас своя дорога. Ты, мальчик, возвращайся к своим обязанностям и выполняй их добросовестно, а ты, девочка, — к своим монахиням и к занятиям. А когда встанет новый день, не забудьте помолиться богу, нашему всеобщему отцу.
Он отпустил их и взглядом провожал их изящные фигурки, пока они не расстались на углу площади.
До самых ворот монастыря Анжелика ни разу не обернулась. Великое умиротворение снизошло на ее душу. Она до сих пор чувствовала на своем плече тепло старческой ладони.
«Господин Венсан, — думала она. — Неужели это тот самый великий господин Венсан? Тот, кого маркиз дю Плесси называет совестью королевства? Тот, кто заставляет богатых прислуживать бедным? Тот, кто ежедневно видится наедине с королевой и королем? Какой же он простой и добрый!»
Прежде чем поднять молоточек у двери, она бросила последний взгляд на погружавшийся во мрак город. «Господин Венсан, — прошептала она, — благословите меня!»
Анжелика безропотно понесла наказание за свой побег. С этого дня поведение юной дикарки изменилось. Она усердно занималась, стала более общительна. Казалось, наконец она смирилась с суровой монастырской жизнью.
В сентябре ее сестра Ортанс покинула монастырь. Дальняя родственница из Ниора пригласила ее к себе якобы в компаньонки. В действительности же эта самая родственница, принадлежавшая к мелкой знати, некогда вышла замуж за магистрата, человека богатого, но весьма сомнительного происхождения, и теперь мечтала, чтобы ее сын, женившись на знатной девушке, присовокупил бы к своему богатству немного аристократического блеска. Отец только что купил своему сыну должность королевского прокурора в Париже и хотел бы, чтобы тот чувствовал себя равным среди родовитых дворян. Таким образом, брак был неожиданной удачей для обеих сторон. Свадьбу сыграли незамедлительно.
Это произошло как раз в те дни, когда юный король Людовик XIV вернулся победителем в свою славную столицу.
Франция была обескровлена междоусобной войной, во время которой землю ее топтали шесть армий в тщетных порой поисках друг друга: армия принца Конде, королевская армия под командованием Тюренна, который неожиданно решил остаться верным королю, армия Гастона Орлеанского, рассорившегося с французскими принцами и вступившего в союз с англичанами, армия герцога де Бофора, рассорившегося со всеми, но получавшего помощь от Испании, армия герцога Лотарингского, который действовал в одиночку, на свой страх и риск, и, наконец, армия кардинала Мазарини, который из немецких земель послал королеве подкрепление. Чуть было не произвели в полководцы герцогиню де Монпансье за то, что в один прекрасный день она приказала открыть огонь из пушки Бастилии по войскам своего кузена-короля. Кстати, августейшая Мадемуазель тяжко поплатилась за решительный поступок: этим она отпугнула от себя претендовавших на ее руку европейских принцев.
«Мадемуазель „убила“ своего мужа», — тихо проговорил кардинал Мазарини со своим мягким итальянским акцентом, когда ему рассказали об этом событии.
В этой безумной жестокой схватке одержал великую победу кардинал Мазарини. Не прошло и года после его изгнания, как в Лувре снова замелькала его красная мантия, не слышно стало «мазаринад». Все обессилели в этой борьбе…
Анжелике было семнадцать лет, когда ей сообщили о смерти матери. Она долго молилась в часовне, но не плакала. Трудно было представить себе, что никогда больше она не увидит ее деловито снующую фигурку в сером платье и черном платке, поверх которого в летнюю пору надевалась старомодная соломенная шляпка. Баронесса де Сансе вечно копалась в саду и огороде и, пожалуй, окружала большей заботой и нежностью груши и капусту, чем свое многочисленное потомство.
По случаю смерти матери Анжелике разрешили увидеться с братьями, Раймоном и Дени, которые пришли сообщить ей печальную весть. Свидание происходило в приемной, и, как того требовал устав урсулинок, девушка была отгорожена от братьев холодными прутьями решетки.
Дени уже учился в коллеже. С годами он стал так похож на Жослена, что Анжелике почудилось, будто перед нею ее старший брат, такой, каким он остался в ее памяти: в черной монашеской сутане, с роговой чернильницей на поясе. Она до того была поражена этим сходством, что, поздоровавшись с монахом, который сопровождал Дени, уже больше не обращала на него внимания. Пришлось ему представиться.
— Я Раймон, Анжелика. Ты не узнала меня?
Она даже немного оробела. В ее монастыре, где не в пример прочим монастырям устав был очень строг, монахини относились к священникам с набожным почтением — в этом сказывалось также извечное стремление женщины подчиняться мужчине. И вот сейчас, услышав, что один из священников просто обращается к ней на «ты», Анжелика пришла в замешательство. И теперь она потупила взгляд, когда Раймон улыбнулся ей. С большим тактом брат поведал Анжелике о постигшем их горе и без громких слов напомнил, что люди должны покоряться воле божьей. Что-то новое появилось в его длинном лице с матовой кожей и светлыми горящими глазами.
Отец, по словам Раймона, очень опечален тем, что его сын и за годы, проведенные у иезуитов, не отказался от своего намерения посвятить жизнь церкви. По-видимому, после отъезда Жослена барон надеялся, что хотя бы Раймон унаследует его имя как продолжатель рода, но юноша отказался от наследства в пользу младших братьев и постригся в монахи. Гонтран тоже разочаровал бедного барона Армана. Вместо того чтобы стать военным, он уехал в Париж учиться, а чему — никто в точности не знал. Итак, оставалось только ждать, пока Дени, которому сейчас было всего тринадцать лет, вырастет и вернет роду де Сансе воинскую доблесть, как полагалось в знатных семьях.
Передавая все эти новости, юный иезуит глядел на сестру, которая, чтобы лучше его слышать, прижалась розовым личиком к холодным прутьям решетки, и в полумраке, царившем в приемной, ее необычные глаза казались прозрачными, как морская вода. Раймон спросил с какой-то жалостью:
— А ты что собираешься делать, Анжелика?
Она тряхнула копной своих тяжелых золотистых волос и равнодушно ответила, что еще сама не знает.
Год спустя Анжелику де Сансе снова вызвали в приемную.
Она увидела там Гийома. За годы разлуки старый солдат лишь еще немного поседел. Его неразлучная пика стояла рядом, аккуратно прислоненная к стене.
Старик Гийом сообщил Анжелике, что приехал, чтобы отвезти ее в Монтеру. Образование ее закончено. Она уже достаточно взрослая и ей нашли мужа.

Глава 12

Погруженная в свои мысли, она возвращалась домой по тропинкам благоухающего леса, ничего не замечая вокруг.
Никола на своем муле следовал за нею. Теперь она совсем не обращала внимания на молодого слугу. Она старалась отогнать мрачные мысли, все еще одолевавшие ее. Решение принято. Что бы ни случилось, она не отступит. Значит, надо смотреть только вперед, безжалостно отметая все, что может поколебать ее и помешать выполнению этого великолепно разработанного плана.
Неожиданно ее думы прервал голос Никола:
— Мадемуазель! Мадемуазель Анжелика! Она машинально натянула поводья, и лошадь, которая уже несколько минут шла пешком, остановилась.
Обернувшись, Анжелика увидела, что Никола спешился и машет рукой, подзывая ее.
— Что случилось? — спросила она.
Он с таинственным видом прошептал:
— Сойдите с лошади, я хочу вам что-то показать.
Она спрыгнула на землю, и слуга, обмотав поводья лошади и мула вокруг ствола молодой березы, углубился в рощу. Анжелика последовала за ним. Весенний свет, просачивавшийся сквозь молоденькие листочки, был цвета дягиля. В чаще, не умолкая, свистел зяблик.
Никола шел, нагнув голову, словно искал что-то. Наконец он остановился, опустился на колени и, поднявшись, протянул Анжелике пригоршню душистых красных ягод.
— Первая земляника, — прошептал он, и улыбка зажгла лукавый огонек в его карих глазах.
— Не надо, Никола, это нехорошо, — тихо ответила Анжелика.
Но от волнения на глаза ее навернулись слезы. Никола вдруг вернул ее в чарующий мир детства, в чарующий мир Монтелу с прогулками по лесу, опьяняющим ароматом боярышника, прохладой, веющей от каналов, по которым Валентин катал ее на лодке, речушками, где они с Никола ловили раков, в мир Монтелу, равного которому нет на земле, мир, где сладковатое, таинственное дыхание болот смешивается с резким ароматом окутанного тайной леса…
— А помнишь, мы называли тебя маркизой ангелов? — шепотом спросил Никола.
— Глупый, — дрогнувшим голосом проговорила она. — Никола, ты не должен…
Но она сама уже, как в детстве, брала губами нежные и сладкие ягоды прямо из его протянутых ладоней. И как тогда, Никола стоял совсем рядом, но только теперь этот некогда худенький живой мальчуган с лицом, напоминающим беличью мордочку, превратился в юношу на целую голову выше нее, и в вырез расстегнутой рубашки она видела его смуглую, заросшую черными волосами грудь, вдыхала исходящий от него резкий мужской запах. Она слышала, как медленно и тяжело он дышит, и, взволнованная, не решалась поднять голову, боясь встретиться с его дерзким и жарким взглядом.
Она продолжала есть землянику, поглощенная этим упоительным занятием, которое в действительности имело для нее какой-то особый смысл.
«Мой Монтелу, в последний раз! — говорила она себе. — Насладиться тобой в последний раз! Все самое лучшее, что делало меня счастливой; сейчас в этих руках, в загорелых руках Никола…»
Когда исчезла последняя ягодка, Анжелика вдруг закрыла глаза и прислонилась к стволу дуба.
— Послушай, Никола…
— Я слушаю, — ответил он на местном наречии.
Она чувствовала его горячее дыхание на своей щеке, запах сидра. Он стоял совсем близко, совсем рядом и словно окутывал ее теплом своего крепкого тела. Но он не прикасался к ней, и, подняв на него глаза, она вдруг заметила, что он даже спрятал руки за спину, чтобы устоять перед соблазном схватить ее, сжать в своих объятиях. Она встретила его взгляд, страшный взгляд — в нем не было ни тени улыбки и только мольба, смысл которой нельзя было не разгадать. Никогда еще Анжелика не была так захвачена мужской страстью, никогда никто так ясно не давал ей понять, какие желания вызывает ее красота. Любовное томление юного пажа в Пуатье было лишь детской игрой, забавой молодого зверька, который проверяет силу своих когтей.
Сейчас все было по-иному. Сейчас это было нечто могущественное и жестокое, древнее, как мир, как земля, как гроза.
Анжелика испугалась. Будь она более опытной, она не смогла бы устоять перед этим призывом. От волнения у нее подкашивались ноги, но она нашла в себе силы и отпрянула от Никола, как лань при виде охотника. И то невидимое, что ждало ее, и сдерживаемая страсть Никола вызывали в ней чувство страха.
— Никола, не смотри так на меня, — пробормотала она, пытаясь придать своему голосу твердость. — Я хочу тебе сказать…
— Я знаю, что ты хочешь мне сказать, — глухо прервал он ее. — Я читаю это в твоих глазах, в том, как ты сейчас вскинула голову. Ты — мадемуазель де Сансе, а я — слуга… И теперь мы уже не можем даже открыто смотреть друг другу в лицо. Я должен стоять перед тобой с опущенной головой! «Будет исполнено, мадемуазель, слушаю-с, мадемуазель…» Ты глядишь на меня, не видя. Словно я бревно какое-то, ведь на собаку и то обращают больше внимания. Некоторые маркизы в своих замках заставляют лакеев мыть себя, потому что лакей — не мужчина, перед ним можно показаться и голой. Да, лакей не человек — он вещь, которая служит вам. Теперь и ты будешь обращаться со мной так же?
— Замолчи, Никола!
— Хорошо, я замолчу…
Он стиснул зубы и тяжело дышал, словно больное животное.
— Я замолчу… Но прежде я должен сказать тебе кое-что, — начал он снова.
— Мне никто не нужен, кроме тебя. Я это понял, когда ты уехала. Я тогда несколько дней ходил сам не свой. Это правда, я лентяй, бегаю за девками, мне противно возиться с землей и со скотом. Я и сам не знаю, чего хочу. Раньше мое место было подле тебя. Теперь ты вернулась, и я не могу больше ждать, я должен знать — по-прежнему ли ты моя или я тебя потерял. Да, я дерзкий, бесстыжий. Но если бы ты только захотела, ты бы стала моей, вот здесь, на мху, в этой роще, в нашей роще, на земле Монтелу, которая, как и раньше, принадлежит нам, только нам с тобой! — прокричал он.
Птицы в ветвях деревьев испуганно смолкли.
— Ты бредишь, бедный мой Никола, — ласково сказала Анжелика.
— Только не жалей меня! — воскликнул Никола, и, несмотря на его загар, видно было как он побледнел.
Анжелика тряхнула своими длинными волосами, которые, как прежде, свободно спадали ей на плечи. Ее охватил гнев.
— А как же ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала? — спросила она, тоже переходя на местное нарезе. — Нравится мне это или нет, но я больше не имею права слушать любовные признания пастуха. Я скоро выйду замуж за графа де Пейрака.
— За графа де Пейрака! — потрясенный, повторил Никола.
Он отступил на несколько шагов и молча посмотрел на нее.
— Значит, у нас говорили правду!.. — еле слышно прошептал он. — Граф де Пейрак. Вы!.. Вы! Вы выйдете замуж за этого человека?
— Да.
Она не желала его расспрашивать, она сказала «да», и этого достаточно. Она на все отвечала бы сейчас «да», не задумываясь, только одно «да»!
Анжелика пошла по тропинке к дороге, нервно сбивая хлыстом нежные побеги на кустах, которые росли на обочине.
Конь и мул дружно паслись на опушке леса. Никола отвязал их. Не поднимая глаз, он помог Анжелике сесть в седло. Теперь уже она вдруг схватила шершавую руку слуги.
— Никола… скажи, ты его знаешь?
Он вскинул на нее глаза, и в них загорелась злая насмешка.
— Да… Я его видел… Он много раз бывал в наших краях. Он так уродлив, что, когда едет на своем черном коне, девушки разбегаются. Он, как дьявол, хром и такой же злой… Говорят, в своем замке в Тулузе он завлекает женщин всякими зельями и какими-то странными песнями… И те, кто попадается на его удочку, либо вовсе исчезают, либо сходят потом с ума. О, у вас будет прекрасный супруг, мадемуазель де Сансе!..
— Ты говоришь, он хромой? — переспросила Анжелика, чувствуя, как у нее холодеют руки.
— Да, хромой! Хромой! Спросите кого хотите, и вам ответят: Великий лангедокский хромой!
Он расхохотался и, нарочито хромая, пошел к своему мулу.
Анжелика хлестнула коня и пустила его во весь опор. Она мчалась сквозь кусты боярышника, пытаясь убежать от насмешливого голоса, который повторял: «Хромой! Хромой!»

***

Едва она въехала во дворец замка Монтелу, как на старом подъемном мосту показался всадник. По его потному, запыленному лицу и штанам с нашитой сзади кожей сразу было видно, что это гонец.
Сначала никто не понял, о чем он спрашивает, такой у него был необычный акцент, и потребовалось время, чтобы догадаться, что он говорит по-французски.
Гонец вынул из маленькой железной коробочки письмо и вручил его барону Арману де Сансе, который поспешил ему навстречу.
— Боже мой, маркиз д'Андижос приезжает завтра! — в сильном волнении воскликнул барон.
— А это еще кто такой? — спросила Анжелика.
— Друг графа. Маркиз д'Андижос должен на тебе жениться…
— Вот как, и он тоже?
— …по доверенности, Анжелика. Дитя мое, не прерывай меня, пожалуйста. Тысяча чертей тебе в бок, как говорил твой дедушка, хотел бы я знать, чему тебя учили монахини, если они не сумели даже привить тебе должного уважения ко мне. Граф де Пейрак посылает лучшего своего друга, чтобы он представлял его на первой брачной церемонии, которая состоится здесь, в часовне Монтелу. Второе церковное благословение будет дано в Тулузе. На этой церемонии — увы!
— твоя семья не сможет присутствовать. Маркиз д'Андижос будет сопровождать тебя до самого Лангедока. Южане — народ быстрый. Я знал, что они выехали, но не ожидал их здесь так скоро.
— Как я вижу, у меня было не слишком-то много времени на раздумье, — с горечью заметила Анжелика…
На следующий день около полудня двор наполнился скрипом колес, конским ржанием, звонкими криками, быстрым южным говором.
В Монтелу пожаловал сам Юг. Маркиз д'Андижос, жгучий брюнет с торчащими пиками усов и горящими глазами, в двухцветных желто-оранжевых рингравах, которые искусно скрывали полноту этого весельчака и кутилы, представил барону приехавших вместе с ним графа де Карбон-Доржерака и юного барона Сербало — на предстоящем бракосочетании они должны были выступать в роли свидетелей.
Приехавших пригласили в гостиную, где де Сансе выставили на столы все, что было у них лучшего: мед прямо из ульев, фрукты, простоквашу, жареных гусей и вина с виноградника Шайе.
Гости умирали от жажды. Но несмотря на это, маркиз д'Андижос, отхлебнув глоток вина, отвернулся и, метко сплюнув прямо на плитки пола, сказал:
— Клянусь святым Поленом, барон, вино Пуату обдирает мне язык! Оно до того кислое, что у меня на зубах заскрипело. Эй, гасконцы, тащите бочки!
Его простота и чистосердечие, певучая речь и даже исходивший от него запах чеснока не только не вызвали неприязни у барона де Сансе, но привели в полный восторг.
Что же касается Анжелики, то у нее не было сил хотя бы улыбаться. Со вчерашнего дня она с тетушкой Пюльшери и кормилицей Фантиной столько трудилась, чтобы придать их старому замку приличный вид, что чувствовала себя совершенно разбитой и словно одеревеневшей. Впрочем, это было к лучшему
— по крайней мере она уже была не в состоянии ни о чем думать. Она надела свое самое нарядное платье, сшитое в Пуатье, опять серого цвета, но, правда, с несколькими голубыми бантиками на корсаже: серая утица среди блистательных сеньоров в лентах. Она и не догадывалась, что ее пылающее личико с упругими, словно налитые яблочки, розовыми щеками, свежесть которого подчеркивал большой, жестко накрахмаленный кружевной воротник, было прекрасно само по себе и не нуждалось ни в каких украшениях. Маркиз и его спутники то и дело поглядывали на нее с восхищением, которое эти пылкие южане не могли скрыть. Они осыпали ее комплиментами, смысла половины которых она не понимала, потому что они говорили очень быстро и с невероятным акцентом, неузнаваемо изменявшим каждое слово.
«Неужели отныне мне всю жизнь придется слышать такой говор?» — с тоской подумала она.
Лакеи тем временем вкатили в гостиную большие бочки, поставили их на козлы и принялись открывать. Из днища вынимали затычку, и тотчас же в отверстие вставляли деревянный кран; однако струя из бочки вырывалась в этот короткий момент наружу и оставляла на полу большую розовую или красновато-золотистую лужу.
— Сент-эмильон, — объявлял граф де Карбон-Доржерак, уроженец Бордо, — сотерн, медок…
Но привыкшие к сидру и терновому соку, обитатели Монтелу пробовали все эти преподносимые так помпезно вина с осторожностью. Однако вскоре Дени и остальные трое младших де Сансе заметно повеселели. Винные пары всем ударили в голову. Анжелику охватило какое-то блаженное чувство. Она увидела, что отец радостно смеется, не стесняясь своего ветхого белья, распахнул полы старомодного камзола. А сеньоры южане расстегнули свои короткие безрукавки. Один из них даже снял парик, чтобы утереть пот со лба, и потом надел его слегка набекрень.

***

Мари-Агнесс, вцепившись в руку старшей сестры, звонким голоском кричала ей в ухо:
— Анжелика, да пойдем же! Анжелика, пойдем наверх, в твою комнату, посмотрим, там такие чудесные вещи…
Анжелика дала себя увести. В большой комнате, где она спала когда-то вместе с Ортанс и Мадлон, стояли огромные, обитые железными полосами сундуки из сыромятной кожи, которые называли гардеробами. Слуги и служанки, откинув крышки сундуков, выкладывали их содержимое на пол и колченогие кресла. На широкой кровати Анжелика увидела платье из зеленой тафты, как раз такого оттенка, как ее глаза. Необычайно тонкое кружево украшало корсаж на китовом усе, а шемизетка была сплошь расшита цветами из брильянтов и изумрудов. Такие же цветы были на узорчатом бархате верхнего платья черного цвета. Его полы были отвернуты и заколоты брильянтовыми аграфами.
— Это ваше свадебное платье, — сказал поднявшийся, вместе с ними маркиз д'Андижос. — Граф де Пейрак долго выбирал среди материй, доставленных из Лиона, такую, что подошла бы к вашим глазам.
— Но он же никогда меня не видел, — возразила Анжелика.
— Господин Молин подробно описал ему ваши глаза: цвета морской волны, — сказал он, — какой она бывает, когда смотришь с берега, а солнечные лучи пронизывают ее до самого песчаного дна.
— Чертов Молин! — воскликнул барон. — Нет, вы меня не убедите, что он столь поэтичен. Я подозреваю, маркиз, что вы несколько приукрасили его слова, чтобы заставить улыбнуться невесту, польщенную таким вниманием со стороны будущего мужа.
— А это! А вот это! Ты только посмотри, Анжелика! — повторяла Мари-Агнесс, и ее личико, похожее на мордочку маленькой пугливой мышки, сияло от восторга.
Вместе с младшими братьями, Альбером и Жаном-Мари, она ворошила тончайшее белье, открывала коробки, в которых лежали ленты и кружевные отделки, веера из пергамента и перьев. Был здесь и очаровательный дорожный несессер из зеленого бархата на белой камчатой подкладке, отделанный позолоченным серебром, в котором лежали две щетки, золотой футляр с тремя гребнями, два зеркальца итальянской работы, квадратная коробочка для булавок, два чепчика, ночная сорочка из тонкого батиста, подсвечник из слоновой кости и атласный зеленый мешочек с шестью восковыми свечами.
Были еще другие платья, менее роскошные, но тоже очень красивые, перчатки, пояса, маленькие золотые часики и бесконечное количество каких-то мелочей, о назначении которых Анжелика даже не догадывалась, как, например, перламутровая коробочка с крохотными кусочками черного бархата, смазанного клеем.
— Это мушки, их принято наклеивать на лицо для красоты, — объяснил граф де Карбон.
— У меня смуглая кожа, и мне незачем подчеркивать это, — сказала Анжелика и закрыла коробочку.
При виде таких богатств она испытала почти детскую радость и в то же время впервые ощутила восторг женщины, которую инстинктивно тянет к нарядам и красоте.
— А вот это тоже не подходит к вашему лицу? — спросил маркиз д'Андижос.
Он открыл плоский футлярчик, и в комнате, куда набились уже и служанки, и лакеи, и работники с фермы, раздался дружный возглас изумления, а потом пробежал восхищенный шепот.
На белом атласе сверкало ожерелье ослепительного, в три ряда, жемчуга с золотистым отливом. Лучшего украшения для новобрачной нельзя было и придумать. Тут же лежали серьги и две нитки жемчуга помельче, которые Анжелика приняла было за браслеты.
— Это украшения для волос, — разъяснил маркиз д'Андижос. Несмотря на свое брюшко и повадки славного вояки, он оказался весьма сведущ в тонкостях моды.
— Надо приподнять немного волосы, хотя, по совести говоря, я не очень-то представляю, как это делается.
— Я вас причешу, мадемуазель, — вмешалась рослая плотная служанка, подходя к Анжелике.
Она была моложе Фантины Лозье, но до странного походила на нее. То же сарацинское пламя — память о давних нашествиях — опалило ее кожу. Обе женщины исподлобья бросали друг на друга неприязненные взгляды.
— Это Маргарита, молочная сестра графа де Пейрака. Она служила многим знатным дамам Тулузы и подолгу жила со своими хозяевами в Париже. Теперь она будет вашей горничной.
Служанка ловко приподняла тяжелые золотистые волосы Анжелики и туго оплела их нитями жемчуга. Затем она решительным жестом вынула из ушей Анжелики скромные сережки, которые барон де Сансе подарил дочери в день первого причастия, и заменила их роскошными серьгами. Теперь наступила очередь ожерелья.
— Ах, для него декольте должно бы быть больше! — воскликнул барон Сербало, устремив взгляд своих черных и блестящих, как лесная ежевика после дождя, глаз в вырез платья Анжелики.
Маркиз д'Андижос без долгих разговоров стукнул его тростью по голове.
С зеркалом в руке к Анжелике подбежал паж.
Анжелика увидела себя в этом новом обличье. Ей показалось, что вся она, и даже нежная, шелковистая кожа лица с легким румянцем на щеках, словно излучает сияние. Радость, вырвавшись из самой глубины ее существа, распустилась на губах очаровательной улыбкой.
«А ведь я красива», — подумала она.
Но тут все окуталось туманом, и ей показалось, будто откуда-то из глубины зеркала она слышит ужасный, насмешливый голос: «Хромой! Хромой!.. Он, как дьявол, хром и такой же злой. О, у вас будет прекрасный супруг, мадемуазель де Сансе!»

***

Через неделю свадьба по доверенности состоялась. Увеселения длились три дня. Танцевали во всех окрестных деревнях, а вечером в день свадьбы в Монтелу устроили фейерверк, в воздух взлетали ослепительные ракеты и петарды.
Расставленные во дворе замка и за его стенами вплоть до самых лугов длинные столы ломились от кувшинов с сидром и вином, от блюд со всякими яствами и фруктами, и крестьяне, то и дело подходившие туда угоститься, с изумлением взирали на шумных гасконцев и тулузцев, чьи бубны, лютни, скрипки и звонкие голоса заглушали деревенских скрипача и свирельщика.
В последний вечер перед отъездом новобрачной в далекий Лангедок был устроен пир во дворе замка, на который пригласили именитых соседей и владельцев окрестных поместий. Прибыл и эконом Молин с женой и дочерью.
В той самой большой комнате, где Анжелика девочкой по ночам прислушивалась к скрипу огромных флюгеров старого замка, кормилица помогла ей одеться. Любовно расчесав щеткой великолепные волосы девушки, Фантина подала ей бирюзовый корсаж и прикрепила к груди шемизетку, украшенную драгоценными камнями.
— Ах, какая же ты красавица, какая красавица, голубка моя, — сокрушенно вздыхала она. — Грудь у тебя такая упругая, что ей не нужны никакие корсеты. Смотри, чтобы корсет не сдавливал ее. Не затягивайся сильно.
— Нянюшка, а не слишком ли глубокий вырез?
— Знатной даме положено, чтобы грудь была видна. Ах, какая ты красавица!
— И кормилица со вздохом глухо пробормотала, словно про себя. — И подумать только, боже милостивый, для кого!
Анжелика увидела, что по лицу ее старой кормилицы катятся слезы.
— Не плачь, няня, а то и я потеряю последнее мужество.
— А оно — увы! — понадобится тебе, бедная моя девочка… Нагни голову, я застегну ожерелье. А жемчуг на волосы пусть надевает Марго, я в этих фокусах ничего не смыслю… Ах, голубка, у меня сердце разрывается! Когда я только подумаю, что эта дылда, от которой за сто лье разит чесноком и самим дьяволом, будет мыть и убирать тебя в день свадьбы!.. Ох, просто сердце разрывается!
Фантина опустилась на колени, чтобы поправить шлейф верхнего платья Анжелики, и девушка вдруг услышала, как она зарыдала.
Отчаяние старой кормилицы было для Анжелики неожиданным, и тоска, которая сжимала ее сердце, всколыхнулась с новой силой.
Все еще стоя на коленях, Фантина Лозье прошептала:
— Прости меня, доченька, ведь я тебя своей грудью вскормила, а вот защитить не сумела. Сколько уж ночей, с тех самых пор, как услышала об этом человеке, я глаз не могу сомкнуть…
— А что о нем говорят?
Кормилица встала. Взгляд у нее был темный, застывший — взгляд пророчицы.
— Золото! Полон замок золота!
— Но разве грешно иметь много золота, нянюшка? Посмотри, сколько подарков он прислал мне. Я в восторге от них.
— Не обманывайся, доченька. Это проклятое золото. Он делает его в своих сосудах при помощи всяких зелий. Паж, что так хорошо играет на тамбурине, его зовут Энрико, рассказал мне, что во дворце графа де Пейрака, в его красном, как кровь, дворце, есть флигель, куда никому не дозволено входить. Его охраняет черный страж, такой черный, как днище моих чугунов на кухне. Однажды, когда страж на минутку отошел, Энрико увидел через приоткрытую дверь большой зал, а в нем полно всяких стеклянных шаров, колб и трубок. И все это свистело, кипело! А потом вспыхнуло пламя и раздался такой грохот, что Энрико убежал.
— Просто мальчишка выдумщик, как и все южане.
— Увы! По голосу было видно, что он не врет и так напуган, что не поверить нельзя. Нет, этот граф де Пейрак пошел на сделку с самим сатаной, чтобы получить власть и деньги. Он Жиль де Рец, вот кто он, самый настоящий Жиль де Рец, да к тому же еще чужак!
— Не болтай глупостей! — резко остановила ее Анжелика. — Никто никогда не обвинял его в том, что он ест маленьких детей.
— Он завлекает женщин какими-то странными чарами, — прошептала кормилица.
— В его дворце такое творится… просто срам. Говорят, даже сам монсеньор архиепископ Тулузский в своей проповеди осудил его, сказал, что в его гнусных делах замешан сатана. И тот нехристь паж, что рассказал мне все вчера на кухне, еще смеялся как сумасшедший, вспоминая, как после проповеди граф де Пейрак приказал своим людям поколотить пажей и носильщиков архиепископа, и какая драка завязалась, даже в самом соборе дрались. Ну подумай, разве у нас могло бы случиться такое бесчинство? И потом, откуда у него столько золота? Родители оставили ему одни долги. Земли — и те все заложены были. А он не угодничает ни перед королем, ни перед другими знатными вельможами. Говорят, когда в Тулузу приехал его высочество герцог Орлеанский, наместник Лангедока, граф не встал перед ним на колени, для него, вишь ты, это трудно. И герцог не рассердился, наоборот, он даже сказал, что мог бы добиться при дворе милостей для графа, а граф де Пейрак ответил, что…
Старая Фантина замолчала, усердно втыкая булавки в юбку, которая и без того уже сидела безукоризненно.
— Так что же он ответил?
— Что… что, даже будь у него длинная рука, его короткая нога от этого не подрастет. Вот как он дерзок!
Анжелика, глядя в круглое зеркальце из своего дорожного несессера, приглаживала пальцем брови, тщательно выщипанные горничной Маргаритой.
— Значит, правду говорят, что он хромой? — спросила она как можно более безразличным голосом.
— Увы, голубка моя, правда. Ах, боже мой, а ты такая красотка!
— Замолчи, кормилица. Я устала от твоих причитаний. Пойди позови Марго, пусть она причешет меня. И не говори больше так о графе де Пейраке. Не забывай, что теперь он мой муж.

***

Когда стемнело, во дворе зажгли факелы. Под тихий аккомпанемент небольшого оркестра из двух виол, флейты, лютни и гобоя, расположившегося на крыльце замка, шла шумная беседа. Анжелика вдруг попросила, чтобы сходили за деревенским скрипачом, под звуки скрипки которого обычно танцевали крестьяне на большом лугу у замка. Она не привыкла к этой немного слащавой музыке, предназначенной для двора и увеселения всяких сеньоров в кружевах, которую играл оркестр. Ей захотелось еще раз услышать нежные звуки волынки Пуату, пронзительную свирель и в такт мелодии — глухой топот деревянных крестьянских башмаков.
Небо было в звездах, но затянуто легкой дымкой тумана. И от этого луна была окружена золотым ореолом. К столам без устали подносили новые блюда и кувшины с чудесным вином. Около Анжелики вдруг оказалась корзина с еще теплыми круглыми булочками, которую упорно держали до тех пор, пока Анжелика не подняла глаза и не посмотрела на того, кто угощает ее. Перед ней стоял высокий юноша в добротном костюме светло-серого цвета, какой обычно носят мельники. Воротник и оборки на штанах были из тонкого кружева. А поскольку муки ему было не покупать, он обильно, как сеньоры, напудрил ею себе голову.
— А вот и сын мельника Валентин пришел поздравить новобрачную, — воскликнул барон Арман.
— Валентин, — улыбнулась Анжелика. — Я еще не видела тебя после своего возвращения. А ты по-прежнему плаваешь на лодке по каналам и собираешь дягиль для ньельских монахов?
Юноша низко поклонился и ничего не ответил. Когда Анжелика взяла булочку, он поднял корзину и передал ее по кругу. А сам растворился в толпе и в ночи.
«Если бы все вдруг замолчали, — подумала Анжелика, — я, верно, услышала бы, как кричат сейчас на болоте жабы. Ведь если я вернусь сюда через несколько лет, может, я уже не услышу их — болота осушат, и жабы исчезнут».
— Вы обязательно должны это попробовать, — говорил ей в самое ухо маркиз д'Андижос.
Он предлагал ей какое-то на вид не очень аппетитное кушанье, от которого исходил тонкий аромат.
— Это рагу из свежих зеленых трюфелей, привезенных прямо из Перигора, сударыня. Знайте же, трюфель обладает божественными, волшебными свойствами. Ни одно самое изысканное блюдо так не располагает новобрачную к принятию от мужа выражения его чувств. Трюфель придает пылкость, улучшает кровообращение и делает кожу чувствительной к ласке.
— Но я не вижу надобности есть его сегодня, — холодно сказала Анжелика, отодвигая от себя серебряную миску. — Ведь я увижу своего мужа не раньше чем через несколько недель…
— Но вы должны подготовиться к этой встрече, сударыня. Поверьте мне, трюфель — лучший друг супружества. Изо дня в день вкушая это восхитительное блюдо, вы в брачную ночь будете сама нежность.
— В наших краях, — с усмешкой сказала Анжелика, глядя ему прямо в лицо, — гусей перед рождеством откармливают укропом, чтобы в рождественскую ночь, когда жареного гуся подадут на стол, его мясо было бы особенно сочным.
Уже изрядно подвыпивший маркиз расхохотался:
— Ах, как бы я хотел быть тем, кто скушает такую маленькую гусочку, как вы, — и так низко наклонился к ней, что его усы коснулись ее щеки. — Да будь я проклят, — добавил он, отстраняясь и приложив руку к сердцу, — если еще раз разрешу себе произнести подобную вольность. Но — увы! — я заслуживаю снисхождения, ведь меня обманули. Когда мой друг Жоффрей де Пейрак возложил на меня свои обязанности в выполнении всех формальностей, лишив, однако, очаровательных прав, он клялся мне, что вы горбатая и косоглазая, но теперь я вижу, что он снова, уже в который раз, обрек меня на муки. Вы действительно не хотите трюфелей?
— Нет, благодарю вас.
— А я съем, — сказал он с такой жалобной гримасой, что при других обстоятельствах это развеселило бы Анжелику, — хотя я подставной муж и вдобавок еще холостяк. Но я надеюсь, судьба будет благосклонна ко мне и в этэту праздничную ночь приведет в мои объятия дам или девиц, менее жестоких, чем вы.
Анжелика с трудом заставила себя улыбнуться его новой выходке. От факелов и канделябров несло нестерпимым жаром. Неподвижный воздух был пропитан тяжелым запахом вин и соусов. Все кругом пели, пили.
Анжелика провела пальцем по вискам. Они были влажны.
«Что со мной? — подумала она. — Кажется, я сейчас не выдержу, закричу им, как я их ненавижу. Но почему?.. Отец счастлив. Он выдает меня замуж почти как принцессу. Тетки ликуют. Граф де Пейрак прислал им в подарок массивные ожерелья из черного пиренейского граната и другие безделушки. Мои братья и сестры получат прекрасное воспитание. А на что жаловаться мне? В монастыре нам постоянно твердили, что нельзя предаваться романтическим мечтам Муж богатый и знатный — разве не к этому должна стремиться девушка из благородной семьи?»
Она дрожала, словно загнанная лошадь, но совсем не от усталости. Просто это была нервная реакция, протест всего ее существа, которое не выдержало и вдруг взбунтовалось в самый неожиданный момент.
«Неужели это страх? А тут еще кормилица наболтала всякой ерунды, всюду ей мерещится дьявол. Но почему я должна ей верить? Вечно она преувеличивает. Ведь и Молин, и отец не скрывали от меня, что граф де Пейрак — ученый. Но утверждать, что он устраивает какие-то дьявольские оргии, — это уже слишком. И потом, если бы кормилица и в самом деле была уверена, что меня отдают в руки такому чудовищу, она бы не отпустила меня. Нет, я ничего не боюсь. Я не верю в эти выдумки».
Рядом маркиз д'Андижос с салфеткой под самым подбородком держал в одной руке сочный трюфель, а в другой — стакан бордоского вина. Время от времени, удовлетворенно икая, он хрипловатым гортанным голосом декламировал:
— О божественный трюфель, благодетель влюбленных! Влей же в мои жилы счастливый пыл любви! Я буду ласкать свою подружку до зари!..
«Вот оно, вот чего я не хочу, — поняла вдруг Анжелика. — Вот чего не в силах буду вынести!»
И ей представился тот ужасный урод, то чудовище, на растерзание которому ее отдают. Там, в далеком Лангедоке, в безмолвии ночей она окажется во власти какого-то незнакомого мужчины. И она может сколько угодно звать на помощь, кричать, умолять о пощаде. Никто не откликнется на ее зов. Он ее купил. Ее продали ему. И она будет его собственностью до конца своей жизни!
«И все, хотя они и не говорят об этом вслух, тоже так думают. И наверно, служанки и слуги перешептываются об этом на кухне. Вот почему даже южане-музыканты смотрят на меня с жалостью, хотя бы этот курчавый красавец Энрико, который так искусно бьет в тамбурин. Но притворство побеждает в них жалость. Одного человека принесли в жертву, зато сколько довольных! Золото и вино текут рекой! И какое кому дело до того, что там потом произойдет между их господином и мною! Ну нет, клянусь, никогда он даже не дотронется до меня…»
Анжелику душила ярость, и от мучительных усилий сдержать себя она вконец изнемогла. Она встала и вышла из-за стола. В общей суете никто не обратил внимания на ее уход. Встретив некоего Клемана Тоннеля, которого отец нанял в Ниоре, чтобы он распоряжался слугами во время празднеств, Анжелика спросила, не видел ли он слугу Никола.
— Он на хозяйственном дворе, сударыня, разливает вино.
Она пошла дальше. Она шагала как во сне, сама не зная, зачем ей нужен Никола, но она хотела его увидеть. После разговора в роще Никола ни разу больше не взглянул ей в лицо и исполнял свои обязанности слуги добросовестно, но без усердия. Она нашла его в винном погребе, где он наливал вино из бочек в кувшины и графины, которые ему непрерывно подносили мальчишки-слуги и пажи. Никола был одет в золотисто-желтую ливрею с обшитыми галуном отворотами, которую барон де Сансе взял напрокат по случаю празднеств. Молодой крестьянин не только не выглядел нелепо в этом одеянии, но даже имел элегантный вид. Заметив Анжелику, он встал и отвесил ей глубокий поклон, как учил всю челядь в течение двух суток Клеман Тоннель.
— Я ищу тебя, Никола.
— К вашим услугам, госпожа графиня…
Она бросила взгляд на мальчишек, которые в ожидании стояли с кувшинами в руках.
— Поставь кого-нибудь из мальчиков вместо себя и иди за мной.
Во дворе она снова провела рукой по своему лбу. Нет, она сама еще не знала, что собирается сделать. Она была возбуждена до предела, одурманена пьянящим ароматом разлитого на земле вина. Она толкнула дверь в соседний сарай. В нем тоже весь вечер наполняли кувшины и еще не выветрился тяжелый винный дух. Но теперь бочки уже опустели, опустел и сарай. В нем было темно и жарко.
Анжелика приложила свои ладони к крепкой груди Никола. И вдруг, прижавшись к нему, затряслась от беззвучных рыданий.
— Никола, ты мой друг, — стонала она, — скажи мне, что все это не правда. Они не увезут меня, они не отдадут меня ему. Я боюсь, Никола. Обними меня, обними крепче!
— Госпожа графиня…
— Замолчи! — крикнула она. — Хоть ты-то не будь злым!
И хриплым, срывающимся голосом, которого сама не узнала, добавила:
— Обними меня! Обними меня крепче! Больше мне ничего не надо!
Никола с минуту стоял в нерешительности, потом своими загрубевшими руками обнял ее за тонкую талию.
В сарае было темно. От большой кучи соломы тянуло теплом, в воздухе, казалось, застыло что-то тревожное, словно перед грозой. Анжелика, обезумевшая, опьяневшая от всех этих запахов, прижалась лбом к плечу Никола. И снова она почувствовала, как ее захватывает его неудержимая страсть, но на этот раз не стала ей противиться.
— Да, ты хороший, — задыхаясь, говорила она. — Ты мой друг. Я хочу, чтобы ты любил меня… Один только раз. Я хочу, чтобы один только раз меня любил молодой и красивый мужчина. Ты понимаешь?
Она обхватила руками могучую шею Никола и заставила его склонить к ней свое лицо. Он выпил, и от него жгуче пахло вином. Он вздохнул:
— Маркиза ангелов…
— Люби меня, — прошептала она, прильнув губами к его губам. — Один только раз. Потом я уеду… Ты не хочешь? Ты больше не любишь меня?
Он что-то глухо пробормотал, схватил ее на руки и споткнувшись в темноте, упал вместе с нею на кучу соломы.
Сознание Анжелики было до странности ясное, и в то же время она словно разом отрешилась от всех условностей. Она очутилась в каком-то ином мире, поднялась над тем, что до сих пор составляло ее жизнь. Оглушенная темнотой сарая, спертым и жарким воздухом, неведомыми ей доселе ласками Никола, грубыми и вместе с тем искусными, она пыталась побороть свою стыдливость, которая помимо ее воли взбунтовалась в ней. Она хотела лишь одного: чтобы это произошло, и как можно скорее, чтобы никто не застиг их здесь. Сжав губы, она твердила себе, что по крайней мере тот, другой, уже не будет первым. Это ее месть, ее вызов золоту, за которое, они думают, можно купить все.
Она покорно подчинялась мужчине, дыхание которого становилось все учащеннее, она полностью отдалась в его власть и чувствовала, как все тяжелее становится его тело.
Внезапно сарай прорезал сноп света от фонаря, и в дверях раздался душераздирающий женский крик. Одним прыжком Никола отскочил в сторону. Анжелика увидела, как на него надвигается чья-то плотная фигура. Она узнала старого Гийома и, бросившись наперерез, изо всех сил вцепилась в него. Но Никола уже проворно вскарабкался на балки перекрытия и открыл оконце. Было слышно, как он спрыгнул во двор и побежал.
Стоявшая на пороге женщина продолжала вопить. Анжелика узнала в ней тетушку Жанну. В одной руке она держала графин, другую прижимала к своей лихорадочно вздымавшейся пышной груди.
Анжелика выпустила Гийома, подбежала к тетке и, словно кошка, вонзила ногти ей в руку.
— Да замолчите наконец, старая дура… Вы что, хотите скандала, хотите, чтобы маркиз д'Андижос уехал и увез с собой все подарки и обещания? У вас больше не будет ни пиренейских гранатов, ни сластей. Замолчите или я кулаком заткну вашу старую беззубую пасть…

***

Привлеченные шумом, из соседних сараев сбежались крестьяне и слуги. Анжелика увидела кормилицу, потом и отца, который, несмотря на то, что много выпил и не очень твердо держался на ногах, как хороший хозяин продолжал следить, чтобы ничто не нарушило праздника.
— Что это вы кричите, Жанна, словно вас щекочет сам дьявол?
— Щекочет, — задохнулась от возмущения старая дева. — Ах, Арман, я умираю.
— Но отчего, дорогая?
— Я пришла сюда, чтобы налить немножко вина. И в этом сарае увидела… я увидела…
— Тетя Жанна увидела какую-то тварь, — прервала ее Анжелика, — не то змею, не то куницу, она не разглядела. Право, тетя, вы зря так взволновались. Лучше вернитесь к столу, а вина вам принесут.
— Верно, верно, — заплетающимся языком поддакнул барон. — В кои-то веки, Жанна, вы захотели быть полезной и переполошили столько народу.

***

«Вовсе она не собиралась быть полезной, — думала Анжелика. — Она следила за мной. И выследила! С тех самых пор, как она живет в замке и сидит над своим вышиванием, как паук в паутине, она всех нас знает лучше, чем мы сами, она видит нас насквозь, читает наши мысли. Она пошла вслед за мной. И попросила старого Гийома посветить ей».
Ее ногти продолжали впиваться в дряблую руку толстой тетки.
— Вы меня поняли? — шепотом спросила она. — Если до моего отъезда вы скажете кому-нибудь хоть одно слово, клянусь, я отравлю вас. Я знаю такие травы.
Тетушка Жанна, закатив глаза, покудахтала еще немного. Но, пожалуй, больше, чем угроза, на нее подействовало упоминание о гранатовом ожерелье. Поджав губы, она молча последовала за своим братом бароном.
Чья-то рука грубо удержала Анжелику. Гийом резким движением стряхнул соломинки, которые застряли в ее волосах и на платье. Она подняла на него взгляд, пытаясь по выражению его бородатого лица угадать мысли старого солдата.
— Гийом, — прошептала она, — я хотела бы, чтобы ты понял…
— Мне нет нужды понимать, сударыня, — с оскорбительным высокомерием ответил он по-немецки. — Мне достаточно того, что я увидел.
Он погрозил кулаком в темноту и выругался, Анжелика вскинула голову и пошла к гостям. Сев за стол, она поискала глазами маркиза д'Андижоса. Свалившись со своего табурета, маркиз сладко спал на полу. Стол напоминал поднос с церковными свечами, когда они догорают и оплывают. Одни приглашенные ушли, другие уснули тут же, в гостиной. Но на лугу еще продолжались танцы.
Анжелика, напряженно выпрямившись, без тени улыбки на лице, сидела во главе свадебного стола. Она мучительно страдала при мысли, что ей не дали довести до конца задуманное, исполнить свою клятву и отомстить за себя. Ярость и стыд боролись в ней. Она потеряла старого Гийома. Монтелу отказался от нее. Ей оставалось лишь одно — уехать к своему хромому супругу.

Глава 14

В эту минуту чья-то рука осторожно легла на обнаженное плечо Анжелики.
— Госпожа, — прошептала горничная Марго, — сейчас самое время незаметно скрыться. Господин граф поручил Мне отвезти вас в домик на Гаронне, где вы проведете брачную ночь.
— А я не хочу уходить! — запротестовала Анжелика. — Я хочу послушать певца, которого все так превозносят. Я еще не видела его.
— Он споет специально для вас, госпожа, для вас одной, граф заручился его согласием, — заверила ее горничная. — Вас ожидает портшез.
С этими словами Марго набросила на плечи своей госпожи длинную накидку с капюшоном и протянула ей черную бархатную маску.
— Наденьте ее, — прошептала она. — Чтобы вас не узнали. Иначе юные любители кошачьих концертов — с них станется! — будут бежать за вами до самого дома и омрачат вашу брачную ночь своими воплями под аккомпанемент кастрюль.
Горничная прыснула в кулак.
— Так уж в Тулузе повелось, — продолжала она. — Если новобрачные не сумеют тайком сбежать, им приходится или откупаться дорогой ценой, или же слушать дьявольский концерт. Его преосвященство и городская стража никак не могут покончить с этим обычаем… Поэтому вам лучше всего покинуть город.
Марго втолкнула Анжелику в портшез, и два могучих лакея тотчас же подняли его на плечи. Из темноты ночи появились несколько всадников — эскорт Анжелики. Миновав лабиринт улочек, маленький кортеж выбрался за пределы города.
Домик был скромный, окруженный садом, который спускался к самой реке. Когда Анжелика вышла из портшеза, ее поразила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков.
Маргарита, ехавшая на лошади за спиной одного из всадников, спешилась и провела новобрачную в пустынный дом.
По тому, как блестели глаза горничной, как она улыбалась, видно было, что вся эта таинственность на пути к любви доставляет ей наслаждение.
Анжелика оказалась в комнате с выложенным мозаикой полом. Около алькова горел ночник, хотя в нем не было необходимости, потому что лунный свет проникал в самую глубину спальни, отчего обшитые кружевами простыни на огромной кровати напоминали снежно-белую пену.
Маргарита в последний раз внимательно оглядела Анжелику и достала из своей сумки флакончик с ароматической водой, чтобы протереть ей кожу, но Анжелика нетерпеливо отмахнулась от нее.
— Оставьте меня в покое.
— Но, госпожа, сейчас придет ваш муж, и нужно…
— Ничего не нужно. Оставьте меня.
— Слушаю, госпожа.
Горничная сделала реверанс.
— Желаю госпоже сладкой ночи.
— Оставьте меня в покое! — в третий раз в гневе крикнула Анжелика.
Горничная ушла. Теперь Анжелика была зла уже на себя за то, что не сумела скрыть свое раздражение перед служанкой. Но она чувствовала неприязнь к этой долговязой Маргарите. Уверенные, ловкие движения горничной вызывали у нее робость, а насмешливый огонек в ее черных глазах просто пугал.
Анжелика долго сидела неподвижно, и вдруг мертвая тишина, царившая в спальне, показалась ей нестерпимой.
Страх, который было усыпили общее возбуждение и оживленная беседа за столом снова пробудился в ней. Она стиснула зубы.
«Я не боюсь, — сказала она себе почти в полный голос. — Я знаю, что мне делать. Лучше я умру, но он до меня не дотронется!»
Она подошла к застекленной двери, выходившей на балкон. Только в замке дю Плесси Анжелика видела такие изящные балконы, которые ввели в моду архитекторы эпохи Возрождения.
Обитая зеленым бархатом кушетка так и манила присесть и полюбоваться великолепным пейзажем. Тулузу отсюда не было видно, ее скрывала излучина реки. Взгляд охватывал лишь сады, блестящую гладь воды да вдали — поля кукурузы и виноградники.
Анжелика села на край кушетки и прижалась лбом к балюстраде. От булавок с брильянтами и ниток жемчуга, обвивавших ее волосы, уложенные в затейливую прическу, у нее разболелась голова. Она принялась освобождаться от них, но это оказалось далеко не простым делом.
«Долговязая дура могла бы хоть причесать меня на ночь и раздеть, — подумала она. — Или она воображает, что этим займется мой муж?»
Анжелика грустно усмехнулась.
«Сестра Анна, — думала Анжелика, — не упустила бы случая прочитать мне небольшую проповедь о том, что всем желаниям мужа нужно подчиняться с покорностью. Когда она произносила это слово-„всем“, ее глаза навыкате вращались, словно шары, и мы давились от смеха, прекрасно понимая, о чем она думает. Но мне покорность претит. Молин был прав, сказав, что я не соглашусь на то, смысла чего не понимаю. Да, я согласилась, чтобы спасти Монтелу. Что же еще от меня требуется? Рудник Аржантьер принадлежит графу де Пейраку. Теперь они с Молином могут продолжать свою торговлю, а отец — разводить мулов, чтобы перевозить на них испанское золото… Если бы я умерла сейчас, выбросившись с этого балкона, ничего не изменилось бы. Каждый получил то, чего добивался…»
Ей наконец удалось распустить прическу. Волосы рассыпались по ее обнаженным плечам, и она тряхнула ими, как некогда в детстве, непокорным движением маленькой дикарки.
И тут ей почудился какой-то шорох. Она обернулась и с трудом удержала крик ужаса. Прислонясь к косяку балконной двери, на нее смотрел хромой граф. ***
Он сменил свой красный костюм на черные бархатные штаны и очень короткий камзол из той же материи, открывавший в талии и на рукавах батистовую рубашку.
Своей неровной походкой он подошел к Анжелике и отвесил глубокий поклон:
— Вы разрешите мне сесть рядом с вами, сударыня? Анжелика молча кивнула. Он сел, положил локоть на каменную балюстраду и с беспечным видом устремил свой взор в пространство.
— Несколько веков назад, — проговорил он, — под этими же самыми звездами дамы и трубадуры поднимались на галереи крепостных стен, окружавших замки, и там беседовали о любви. Сударыня, вы слышали о трубадурах Лангедока?
Анжелика не ожидала такого разговора. Она вся была внутренне напряжена, приготовившись к защите, и теперь с трудом пробормотала:
— Да, кажется… Так некогда называли поэтов.
— Поэтов любви. Провансальский язык! Сладостный язык! Как он отличается от грубого говора северян! В Аквитании учили искусству любви, потому что, как сказал Овидий задолго до трубадуров: «Любовь — искусство, которому можно научиться и в котором можно совершенствоваться, познав его законы». А вы, сударыня, уже проявляли интерес к этому искусству?
Она не знала, что ответить: ее ум был достаточно тонок, чтобы уловить в его голосе легкую иронию. Вопрос был поставлен так, что и «да», и «нет» прозвучали бы в равной степени нелепо. Она не была приучена к светской болтовне. Оглушенная столькими событиями, она утратила свою обычную находчивость и, отвернувшись от своего собеседника, устремила невидящий взгляд на спящую долину.
Она почувствовала, что он придвинулся к ней, но не шелохнулась.
— Взгляните вон туда, в сад, — начал он снова, — на этот маленький зеленый водоем, в котором утонула луна, словно жабий камень в рюмке с анисовым ликером… У этой воды цвет ваших глаз, моя душенька. Во всем мире я ни разу не встретил таких необычных, таких пленительных глаз. А розы, которые гирляндами обвивают наш балкон! Они такого же цвета, как ваши губки. Нет, я и в самом деле никогда не встречал таких розовых губок… и так плотно сжатых…, а вот сладкие ли они…, сейчас я узнаю…
Неожиданно он обхватил ее за талию и с силой, какой Анжелика не подозревала у этого высокого худого мужчины, запрокинул ей голову. Затылок ее упирался в его согнутую руку, которая так крепко сжимала ее, что Анжелика не могла шелохнуться. Ужасное лицо приблизилось, коснулось ее лица. От ужаса и отвращения она закричала и попыталась вырваться. И почти в ту же секунду почувствовала, что он уже не держит ее. Граф выпустил Анжелику из своих объятий и с усмешкой смотрел на нее.
— Так я и думал. Я внушаю вам безумный страх. Вы предпочли бы выброситься с этого балкона, чем принадлежать мне. Ведь правда?
Анжелика с бьющимся сердцем в упор смотрела на него. Он встал, и на фоне освещенного луной неба его фигура казалась особенно длинной и худой и напоминала паука-сенокосца.
— Я не буду вас принуждать, бедная маленькая девственница. Это не в моих правилах. Так, значит, вас, саму невинность, отдали на растерзание этому хромому верзиле из Лангедока? Чудовищно!
Он с усмешкой склонился к ней. О, как ей была ненавистна его насмешливая улыбка!
— Поверьте, я знал в своей жизни немало женщин, белых и черных, желтых и краснокожих, но ни одну из них я не брал силой и не соблазнял деньгами. Они приходили ко мне сами, и вы тоже придете в один прекрасный день или вечер…
— Никогда! — в невольном порыве выкрикнула она. Но улыбка не сошла с его странного лица.
— Вы юная дикарка, но мне это по душе. Легкая победа обесценивает любовь, трудная победа заставляет ею дорожить. Так сказал Андре Ле Шаплен, магистр искусства любви. Прощайте, моя красавица, спите спокойно в своей широкой постели, оставайтесь одна со всеми вашими прелестями, которым так не хватает ласки. Прощайте!

***

На следующий день Анжелика проснулась, когда солнце было уже высоко в небе. Птицы в саду попрятались в листве деревьев и замолкли, одурманенные жарой.
Анжелика плохо помнила, как она разделась и легла в постель с пахнущими фиалкой простынями, на которых был вышит родовой герб. Она поплакала от усталости и обиды, а может, и от одиночества. Но сейчас, утром, на душе у нее стало как-то светлее. Получив от своего непонятного мужа заверения, что без ее согласия он не будет ее домогаться, она на время успокоилась. «Уж не воображает ли он, что меня очаруют его хромота и изуродованное лицо?..»
Анжелика размечталась о том, как чудесно она будет жить при муже, с которым ее свяжут только дружеские отношения. Что же, такая жизнь тоже имеет свою прелесть. В Тулузе столько развлечений.
Маргарита, сдержанная и бесстрастная, пришла помочь ей одеться. В полдень Анжелика вернулась в город. Клеман доложил ей, что мессир граф поручил ему предупредить госпожу графиню, чтобы она не ждала его к обеду — он работает в своей лаборатории. Она почувствовала облегчение. Клеман добавил, что мессир граф взял его к себе дворецким, чему он, Клеман, очень рад. Слуги здесь, правда, народ шумный и ленивый, но дружелюбный. Дом, судя по всему, богатый, и он приложит все усилия, чтобы господа остались им довольны.
Анжелика поблагодарила его за эти слова, в которых к подобострастию примешивалась некоторая доля снисходительности. Молодая графиня была не прочь иметь в доме менее темпераментного слугу, чем все окружавшие ее.
В последующие дни Анжелика смогла убедиться, что дворец графа де Пейрака был одним из гостеприимнейших в городе. И сам хозяин дома всегда принимал горячее участие во всех увеселениях. Его длинная, нескладная фигура мелькала среди гостей, и Анжелику очень удивляло, что одно его присутствие сразу вносило оживление.
Она стала привыкать к необычной внешности мужа и при виде его уже не испытывала былого отвращения. Возможно, ее прежние страх и яростное озлобление были вызваны мыслью, что она должна будет покориться ему физически.
Теперь, когда эта опасность ей больше не угрожала, она не могла не признать, что его пылкая речь, его веселый, своеобразный характер невольно вызывают симпатию.
С Анжеликой он держался с подчеркнутым безразличием. Он оказывал ей соответствующие ее положению знаки внимания, но, казалось, почти не замечал ее. Каждое утро он любезно здоровался с нею, во время трапез они сидели на противоположных концах стола, за которым обычно бывало не меньше десятка гостей, и, таким образом, она не оставалась наедине с мужем, что так страшило ее.
И вместе с тем не проходило дня, чтобы она не обнаруживала в своей комнате подарка: какую-нибудь безделушку или украшение, новое платье или пуфик, не говоря уже о конфетах и цветах. Все это были вещи дорогие, выбранные с большим вкусом, и они приводили ее в восторг, очаровывали и в то же время… ставили в затруднительное положение. Она не знала, как дать понять графу, что его подарки доставляют ей большую радость. Каждый раз, когда ей приходилось обращаться к нему, она не решалась поднять глаза к его изуродованному лицу, становилась какой-то неловкой и что-то бессвязно бормотала.
Однажды у окна, где Анжелика любила сидеть, она обнаружила красный сафьяновый футляр с тиснением и, раскрыв его, увидела брильянтовый гарнитур. Она даже не представляла себе, что на свете может существовать такое великолепие.
В полном упоении она любовалась им. Наверно, даже у королевы нет ничего подобного! И вдруг услышала шаги мужа.
С сияющими глазами она рванулась ему навстречу.
— Какая роскошь! Как мне благодарить вас, сударь?
В своем порыве она подбежала к нему так стремительно, что чуть не столкнулась с ним. Ее щека уже коснулась его бархатного камзола, когда граф твердой рукой вдруг удержал ее. Лицо, которого она так страшилась, оказалось совсем близко. Улыбка ее погасла, и она, не в силах сдержать дрожь, в ужасе отшатнулась. Рука графа тотчас же выпустила ее, и он небрежно, даже с некоторым презрением проговорил:
— Благодарить? За что? Не забывайте, дорогая, что вы супруга графа де Пейрака, единственного потомка прославленных графов Тулузских. Раз вы носите этот титул, вы должны быть самой красивой и самой нарядной. И не считайте себя отныне обязанной благодарить меня.
Итак, ее обязанности были беспредельно легки, и она могла чувствовать себя в замке просто гостьей, с той лишь разницей, что располагала своим временем еще свободнее, чем другие гости.
Граф Жоффрей де Пейрак напоминал ей о том, что он ее муж, очень редко. Ну, например, когда наместник или кто-нибудь из сановников города давал бал, на котором графине де Пейрак надлежало затмить нарядами и красотой всех дам.
В этих случаях он входил к ней без предупреждения, садился около ее туалетного столика и внимательно наблюдал, как одевается его жена, время от времени давая лаконичные указания ловкой Марго и остальным горничным. От него не ускользала ни одна мелочь. Он знал толк в дамских нарядах. Анжелику восхищали его тонкие советы и тщательность, с которой он продумывал все детали. А так как она стремилась стать настоящей великосветской дамой, она во время этих уроков ловила каждое его слово. В такие минуты она забывала и о своих обидах, и о своем страхе перед ним.
Но однажды, любуясь собой в большом зеркале — а она была ослепительна в этот вечер в атласном платье цвета слоновой кости со стоячим кружевным воротничком, расшитым жемчугом, — Анжелика увидела рядом с собой темную фигуру графа де Пейрака и вдруг почувствовала себя придавленной таким отчаянием, словно на ее плечи легла чугунная плита.
«Зачем мне все это богатство, эта роскошь, — думала она, оплакивая свою ужасную судьбу, — если я на всю жизнь связана с колченогим чудовищем?»
Граф поймал в зеркале ее взгляд и торопливо отошел в сторону.
— Что с вами? Вы не нравитесь себе?
Анжелика мрачно взглянула в зеркало на собственное отражение.
— Нет, почему же, сударь, — покорно ответила она.
— Так в чем же дело?.. Ну, улыбнитесь хотя бы…
И ей показалось, что он тихонько вздохнул.
Шли месяцы, и она не могла не отметить, что граф Жоффрей де Пейрак уделяет гораздо больше внимания и чаще говорит комплименты не своей жене, а другим женщинам.
В его ухаживаниях было столько непосредственности, жизнерадостности, изящества, что дамы откровенно жаждали его общества.
Подражая парижской моде, тулузские дамы создали салон «жеманниц».
— Здесь у нас Отель Веселой Науки, — сказал однажды Анжелике граф де Пейрак. — Все изящество, вся галантность, которыми славилась Аквитания и, следовательно, Франция, должны вновь возродиться в этих стенах. В Тулузе только что состоялось присуждение премий Тулузской литературной академии, знаменитые «Цветочные игры». «Золотой фиалки» удостоен один молодой поэт из Руссильона. Со всей Франции и даже со всего мира привозят поэты свои творения на суд в Тулузу, на родину лучезарной вдохновительницы трубадуров прошлых времен Клеманс Изор. Поэтому, Анжелика, пусть вас не пугает, что в моем дворце постоянно толчется много незнакомых вам людей. Если они докучают вам, вы можете уединиться в домике на Гаронне.
Но Анжелика не испытывала желания уединяться. Постепенно она втянулась в эту жизнь, полную очарования и поэзии. Тулузские дамы, относившиеся к ней вначале с некоторым высокомерием, вскоре нашли, что у нее острый ум, и приняли ее в свой круг. Приемы, которые граф давал у себя во дворце, где она как-никак была хозяйкой, пользовались большим успехом, а Анжелике нравилось хлопотать по дому, следить, чтобы все было в порядке. Нередко можно было увидеть, как она бежит из кухни в сад или из кладовых к винным погребам, и всюду ее сопровождали трое арапчат.
Она привыкла к их забавным личикам, черным и круглым. В Тулузе было много негров-рабов, так как порты Эг-Морт и Нарбонн стояли на Средиземном море, где кишмя кишели пираты. Чтобы проплыть из Марселя в Нарбонн, приходилось снаряжать целую экспедицию! В Тулузе тогда как раз много смеялись над злоключениями одного сеньора из Гаскони, которого во время путешествия захватили в плен арабы. Правда, король Франции сразу же выкупил его у берберииского султана, но, когда сеньор вернулся, все увидели, что он сильно похудел в плену, да и сам он не скрывал, что там ему пришлось несладко.
Но Куасси-Ба все еще немного пугал Анжелику. Каждый раз, когда этот черный гигант с блестящими, как эмаль, белками появлялся перед ней, она с трудом преодолевала страх. А ведь выглядел он таким добродушным. Куасси-Ба всюду следовал за графом де Пейраком, и это он охранял вход в таинственные комнаты во флигеле. Граф уединялся там каждый вечер, а иногда даже и днем. Анжелика не сомневалась, что именно там, за этой запертой дверью, находились те реторты и колбы, о которых рассказывал кормилице Энрико. Ее разбирало любопытство, ей очень хотелось проникнуть туда, но она не осмеливалась. Эту тайную сторону жизни ее необычного мужа помог Анжелике раскрыть один из гостей Отеля Веселой Науки.

Глава 16

Истерический хохот огласил пустынную галерею.
Анжелика остановилась и посмотрела вокруг. Смех все продолжался, достигая самых высоких, пронзительных нот, потом словно падал, переходя почти в рыдания, и снова поднимался. Смеялась женщина. Анжелика не видела ее. И вообще в этом крыле дворца, куда Анжелика забрела в час полуденной жары, не было видно ни души Первые жаркие апрельские дни повергли Отель Веселой Науки в сонное оцепенение. Пажи дремали на лестницах, и Анжелика, не любившая отдыхать днем, решила обследовать свой дом, где ей были неведомы еще многие уголки. Бесконечные лестницы, гостиные, галереи с лоджиями. За огромными венецианскими окнами гостиных и галерей и маленькими окошечками на лестницах виднелся город с высокими колокольнями, вырисовывавшимися на фоне лазурного неба, и большие дома из красного песчаника вдоль берега Гаронны.
Замок был погружен в дремоту. Длинная юбка Анжелики тянулась по плитам пола, шелестя, как сухие листья, обдуваемые ветерком.
И вот тут-то и раздался неожиданно этот пронзительный хохот. Он доносился из-за приоткрытой двери в конце галереи. Потом послышался шум выплеснутой воды, и хохот резко оборвался. Мужской голос проговорил:
— Ну, теперь вы успокоились, и я вас слушаю.
Это был голос Жоффрея де Пейрака.
Анжелика осторожно приблизилась к двери и заглянула в щель. Она увидела лишь спинку кресла, в котором сидел ее муж — его рука, держащая сигару, как он называл свои табачные палочки, лежала на подлокотнике.
Перед ним в луже воды на коленях стояла очень красивая, не знакомая Анжелике женщина. Она была в роскошном черном платье, насквозь промокшем. Валявшееся рядом с ней пустое бронзовое ведерко, где обычно охлаждали графины с вином, довольно ясно объясняло происхождение лужи на полу.
Длинные черные локоны дамы прилипли к вискам, а сама она с испугом смотрела на свои обвисшие кружевные манжеты.
— Это вы так обращаетесь со мной? — крикнула она сдавленным голосом.
— Я был вынужден, красавица моя, — снисходительным тоном выговаривал ей Жоффрей. — Я не мог допустить, чтобы вы и дальше унижались передо мной. Вы бы мне этого никогда не простили. Встаньте же, Карменсита, встаньте. В такую жару ваше платье быстро высохнет. Сядьте в то кресло напротив меня.
Дама с трудом поднялась. Это была высокая пышная женщина, словно сошедшая с полотна Рембрандта или Рубенса.
Она села в кресло, указанное графом. Блуждающий взгляд ее черных, широко расставленных глаз был устремлен в пространство.
— Что случилось? — спросил граф, и Анжелика вздрогнула, потому что в голосе этого человека, сейчас как бы отделенном от его лица, было что-то чарующее, чего раньше она не замечала. — Подумайте сами, Карменсита, вот уже больше года, как вы покинули Тулузу. Уехали в Париж со своим супругом, высокий пост которого был залогом того, что вас ожидает там блестящая жизнь. Вы проявили неблагодарность к нашему жалкому провинциальному обществу, ни разу не дав о себе весточки. А теперь неожиданно ворвались в наш Отель Веселой Науки, кричите, требуете чего-то… Чего именно?
— Любви! — задыхаясь, хриплым голосом простонала дама. — Я не могу больше жить без тебя. О, только не прерывай меня. Ты не представляешь себе, как мучителен был для меня этот бесконечный год. Да, я думала, что Париж утолит мою жажду удовольствий и развлечений. Но даже в разгар самого ослепительного придворного празднества мною овладевала скука. Я вспоминала Тулузу, розовый Отель Веселой Науки. Я ловила себя на том, что, когда начинала о нем рассказывать, у меня блестели глаза, и все смеялись надо мной. У меня были любовники. Их грубость вызывала во мне отвращение. И тогда я поняла: мне не хватает тебя. Ночами я не смыкала глаз, и ты стоял передо мной. Я видела твои глаза, освещенные пламенем камина, они так горели, что жгли меня, и я теряла рассудок, я видела твои белые, умные руки…
— Мою изящную походку! — усмехнулся граф. Он встал и подошел к ней, нарочито сильно хромая.
Женщина смотрела на него в упор.
— Не пытайся своим презрением оттолкнуть меня. Твоя хромота, твои шрамы, какое это имеет значение для женщин, которых ты любил, по сравнению с тем, что ты им дал?
Она протянула к нему руки.
— Ты даешь им наслаждение, — прошептала она. — Когда я не знала тебя, я была холодна как лед. Ты разжег во мне пламя, и оно испепеляет меня.
Сердце Анжелики заколотилось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Она боялась, боялась, сама не ведая чего, может, того, что рука ее мужа сейчас ляжет на это бесстыдно выставленное напоказ прекрасное плечо, покрытое легким загаром.
Но теперь граф стоял, прислонясь к столу, и с невозмутимым видом продолжал курить. Анжелика смотрела на него сбоку, и изуродованная сторона лица была скрыта от нее. И вдруг перед ней предстал совершенно иной человек с безукоризненным профилем, какие выбивают на медалях, с шапкой пышных черных кудрей.
— «Он не умеет искренне любить слишком сладострастных женщин», — процитировал граф, небрежно выпуская изо рта струйку голубоватого дыма. — Вспомни каноны куртуазной любви, с которыми тебя познакомили в Отеле Веселой Науки. Возвращайся в Париж, Карменсита, он создан для таких женщин, как ты.
— Раз ты гонишь меня, я уйду в монастырь. Кстати, мой муж мечтает запереть меня туда.
— Великолепная мысль, дорогая. Я слышал, в Париже создается множество убежищ для верующих, и там в моде благочестие. Сама королева Анна Австрийская недавно приобрела для бенедиктинок великолепный монастырь Валь-де-Трас. Большим успехом пользуется и монастырь ордена визитандинок в Шайо.
Глаза Карменситы пылали негодованием.
— И это все, что ты нашел сказать мне? Я готова заживо похоронить себя под монашеским покрывалом, а у тебя нет ко мне ни капли жалости!
— Мне отпущено слишком мало жалости. Но если кого и следует пожалеть, так это твоего мужа, герцога де Мерекура, который имел неосторожность привезти тебя из Мадрида в повозке своего посольства. И не пытайся больше впутывать меня в свою вулканическую жизнь, Карменсита. Я тебе процитирую еще два правила куртуазной любви: «Никто не должен иметь сразу двух любовниц» — и второе: «Новая любовь убивает старую».
— Ты имеешь в виду меня или себя? — спросила она. Ее лицо стало белым, как мрамор, что особенно подчеркивали черные волосы и черное платье. — Ты говоришь так из-за этой женщины, твоей жены? Я думала, ты женился на ней из корысти. Какая-то там история с землей, ты мне говорил. А ты избрал ее себе в возлюбленные… О, я убеждена, в твоих руках она достигнет совершенства! Но как же ты решился полюбить уроженку Севера?
— Она не с севера, она из Пуату. Я знаю Пуату, я там бывал. Это сладостный край, раньше он входил в Аквитанию. В наречии, на котором говорят там крестьяне, есть элементы нашего провансальского языка, а у Анжелики даже цвет кожи такой же, как у наших девушек.
— Я вижу, ты больше не любишь меня, — воскликнула вдруг женщина. — Ах, я знаю тебя лучше, чем ты думаешь!
Она упала на колени и вцепилась руками в камзол Жоффрея.
— Еще не поздно! Люби меня! Возьми меня! Возьми, я твоя!
Анжелика не могла больше этого слышать. Она убежала. Промчавшись через галерею, она спустилась по винтовой лестнице башни и на последней ступеньке столкнулась с Куасси-Ба, который, подыгрывая себе на гитаре, низким бархатным голосом напевал какую-то песенку своей родины. Он широко улыбнулся ей и пробормотал:
— Добрый день, каспаша.
Анжелика, не ответив ему, пробежала мимо. Дворец пробуждался. В большой гостиной несколько дам с восковыми дощечками в руках смаковали освежающие напитки. Одна из них окликнула Анжелику:
— Анжелика, душа моя, отыщите нам вашего мужа. В такую жару наше воображение совсем иссякло от истомы, и, чтобы начать беседу…
Анжелика не остановилась, но у нее достало сил хотя бы бросить этим болтуньям улыбку.
— Беседуйте. Беседуйте. Я сейчас приду.
Наконец она вбежала в свою спальню и упала на кровать. «Это уж слишком!»
— твердила она. Но, поразмыслив, она должна была признаться себе, что и сама не знает, что ее так разволновало. Впрочем, как бы то ни было, это нестерпимо. Так больше продолжаться не может!
В ярости кусая кружевной платочек, Анжелика с мрачным видом оглядела комнату. Вокруг нее слишком много любви, вот что приводит ее в отчаяние. В этом дворце, в этом городе все только и говорят о любви, рассуждают о любви, и один лишь архиепископ время от времени со своей кафедры мечет громы и молнии, грозя адским огнем — за неимением костров инквизиции — всем развратникам, всем распутникам и их увешанным драгоценностями любовницам, утопающим в роскоши. Его проповеди направлены именно против Отеля Веселой Науки.
Веселая Наука! Что же это такое? Веселая Наука! Нежная Наука! Ее тайны зажигают огонь в глазах красавиц, и с их прелестных губок срывается нежное воркование, она вдохновляет поэтов, воспламеняет музыкантов. А церемониймейстером этого сладостного, опьяняющего балета, значит, является этот калека, то насмешливый, то лиричный, волшебник, своим богатством и фейерверком удовольствий покоривший всю Тулузу! Никогда еще со времен трубадуров Тулуза не знала такого расцвета, такого триумфа. Она сбросила с себя ярмо северян, снова нашла свою истинную судьбу…
— О, я ненавижу его, он мне отвратителен! — крикнула Анжелика, топнув ногой.
Она яростно принялась трясти позолоченный колокольчик и, когда вошла Марго, приказала подать портшез и вызвать эскорт, потому что она желает немедленно отправиться в дом на Гаронне.

***

Уже наступила ночь, а Анжелика все сидела на балконе своей комнаты. Понемногу безмятежный пейзаж, тихо струящаяся река успокоили ее нервы.
Она была бы не в состоянии провести сегодняшний вечер в Тулузе, кататься в карете по Ферна, слушать там полуночных певцов, а потом выполнять обязанности хозяйки на пышном пиршестве, которое граф де Пейрак устраивал в саду, освещенном венецианскими фонарями. Она ждала, что муж заставит ее возвратиться в город и принимать гостей, но никто не явился сюда, чтобы вернуть беглянку. Вот еще лишней доказательство того, что она никому не нужна. Никому здесь не нужна. Она чужая.
Увидев, что Марго огорчилась, поняв, что теперь она не сможет присутствовать на празднике, Анжелика отослала ее обратно во дворец, оставив при себе только молоденькую горничную и нескольких стражей — предместья Тулузы, где знатные сеньоры строили себе загородные дома, были не очень-то защищены от воров и испанских дезертиров.
Анжелика хотела побыть одна, чтобы немного прийти в себя и разобраться в своих чувствах.
Она прижалась лбом к балюстраде. «А вот я никогда не узнаю, что такое любовь», — с грустью подумала она.

Глава 18

Анжелика сидела во дворце, в галерее с венецианскими окнами. Она не знала, как ей быть теперь, как держаться с Жоффреем де Пейраком. Она вернулась из домика на Гаронне утром, но еще не видела мужа. Клеман Тоннель сообщил ей, что мессир граф заперся с мавром Куасси-Ба в лаборатории, где он обычно занимается алхимией. Анжелика в досаде кусала губы. Жоффрей может просидеть там много часов. Впрочем, она и не жаждала его видеть. Ей все равно. Она еще не простила ему его вчерашнюю мистификацию.
Анжелика решила пойти на кухню, где в тот день разливали по бутылкам первую наливку. Стол Отеля Веселой Науки считался самым утонченным во всем Лангедоке. Жоффрей де Пейрак сам принимал участие в составлении меню для своих гостей, и Клеман Тоннель, который, бесспорно, был отличным дворецким, великолепно вел хозяйство.
Однако едва Анжелика вошла в кухню, пропитанную запахами апельсинов, аниса и ароматных специй, как вбежал запыхавшийся арапчонок с вестью, что прибыл мессир барон Бенуа де Фонтенак, архиепископ Тулузский, и хочет видеть госпожу и мессира графа.
Обычно гости приезжали не утром, а к вечеру, когда спадала жара. Кроме того, уже несколько месяцев, после какой-то очередной ссоры, когда его преосвященство обвинил графа в дурном влиянии на умы жителей Тулузы, архиепископ не бывал в доме графа де Пейрака.
Заинтригованная и несколько обеспокоенная Анжелика сняла фартук, который она только что приколола к корсажу, и поспешила в гостиную, на ходу взбивая волосы, которые у нее, согласно моде, длинными локонами спадали на кружевную пелеринку.
Она дошла до прихожей и увидела у входа высокую фигуру архиепископа в красной мантии с белыми брыжами.
Внизу, в саду, стояла карета с шестериком вороных, а вокруг Шумела свита архиепископа, его лакеи со шпагами на боку, пажи и знатные сеньоры верхом на лошадях.
Анжелика поспешно опустилась на колени, чтобы приложиться к пастырскому перстню, но архиепископ поднял ее и поцеловал ей руку, как бы давая понять этим светским жестом, что визит его неофициален.
— Прошу вас, сударыня, не надо, слишком большая почтительность только подчеркивает, насколько я стар по сравнению с вашей юностью.
— Ваше преосвященство, я лишь хотела выразить уважение, которое питаю к такому выдающемуся человеку, удостоенному высокого духовного сана самим его святейшеством папой Римским и даже самим богом…
Каждый раз, когда Анжелике приходилось произносить подобные слова, она невольно вспоминала сестру Анну, которая в монастыре вела уроки светского воспитания. Да, сейчас сестра Анна осталась бы довольна своей некогда слишком строптивой ученицей.
Прелат снял свою шапочку, перчатки, передал молодому аббату из своей свиты и жестом руки отослал его.
— Мои люди подождут меня во дворе. А мне бы хотелось, сударыня, побеседовать с вами вдали от нескромных ушей.
Анжелика бросила насмешливый взгляд на аббата, обвиненного в нескромности, и он залился краской.
В гостиной Анжелика распорядилась, чтобы принесли освежающие напитки, и попросила гостя извинить ее мужа за то, что он до сих пор не вышел. Она сейчас пошлет сказать ему.
— Я очень огорчена, что и сама заставила вас ждать. Я отлучилась на кухню, чтобы присмотреть за изготовлением наливки. Но я злоупотребляю вашим временем, ваше преосвященство, рассказывая вам о таких пустяках.
— Для господа бога нет пустячных дел. Вспомните историю служанки Марфы. В наши дни такая редкость, чтобы знатная дама сама вела хозяйство. А ведь именно от хозяйки зависит достойный тон дома и поведение слуг. Если же в ней, как в вас, графиня, к тому же сочетаются очарование Марии Магдалины и мудрость Марфы…
Однако голос архиепископа выдавал его рассеянность, и светская болтовня, судя по всему, не принадлежала к тем видам занятий, которые увлекали его. Несмотря на величественную осанку и подчеркнуто прямой взгляд голубых глаз, в нем всегда сквозила какая-то подозрительность, и это смущало его собеседников. Однажды Жоффрей де Пейрак в беседе заметил, что архиепископ обладает удивительным даром внушать человеку чувство вины.
Задумчиво потерев ладони, архиепископ сказал, что для него большая радость снова увидеться с молодой дамой, которая с того давнего дня, когда он венчал ее в соборе святого Северена, весьма редкая гостья в этом соборе.
— Я иногда вижу вас в церкви и могу только воздать вам хвалу за то, что вы усердно посещали службы во время поста. Но должен признаться, дочь моя, меня несколько разочаровало, что я не слышал вашего голоса в моей исповедальне.
— Я исповедуюсь капеллану монастыря визитандинок, ваше преосвященстве.
— Он достойный пастырь, но, по моему мнению, сударыня, ваше положение в обществе…
— Простите, ваше преосвященство, — рассмеялась Анжелика, — но я вам объясню, чем я руководствуюсь: мои прегрешения слишком незначительны, так зачем же я буду отнимать время для исповеди у такой особы, как вы, — мне было бы неловко.
— Мне кажется, дитя мое, вы неверно понимаете самую суть таинства исповеди. Не грешнику судить о тяжести его проступков. Городская молва доносит до меня слухи об оргиях, которые устраивают в этом дворце, и, на мой взгляд, молодая и прелестная женщина едва ли может остаться здесь столь же невинной, как в день своего крещения.
— Я и не притязаю на это, ваше преосвященство, — прошептала Анжелика, опустив глаза, — но думаю, что молва преувеличивает. Да, это верно, праздники во дворце бывают веселые. Здесь слагают стихи, поют, пьют вино, говорят о любви, много смеются. Но я ни разу не сталкивалась с распутством, которое возмутило бы мою совесть…
— Пусть я останусь в убеждении, что вы скорее наивны, чем лицемерны, дитя мое. Слишком юной отдали вас в руки супругу, чьи речи не раз были близки к ереси, а его хитрость, его богатый опыт общения с женщинами позволили ему без труда ввести в заблуждение вашу податливую еще душу. Возьмем хотя бы печально знаменитые диспуты о любви, которые он ежегодно устраивает в своем дворце и на которые собираются не только знатные тулузские сеньоры, но и жены именитых горожан и юные дворяне со всей провинции, и я содрогаюсь, я дрожу от ужаса, видя, как он благодаря своему богатству с каждым днем оказывает все большее влияние на город. Главные капитулы — а они, как вы знаете, являются консулами наших провинций, — эти суровые и неподкупные магистраты, обеспокоены тем, что их супруги посещают Отель Веселой Науки.
— Не поймешь этик людей, — проговорила Анжелика, делая вид, что она задета, — я вечно слышу разговоры о том, что богатые горожане, наоборот, стремятся быть принятыми в кругу высшего дворянства в ожидании дня, когда король в своей милости пожалует и им дворянский титул. Мой муж не кичится ни своим гербом, ни древностью рода Он принимает всех — и мужчин и женщин, лишь бы они не были глупы. И то, что господа капитулы выражают недовольство, меня просто удивляет.
— Прежде всего — душа! — прогремел архиепископ, словно проповедуя с кафедры. — Прежде всего — душа, сударыня, а уж потом титулы.
— И вы действительно думаете, что моей душе и душе моего мужа угрожает серьезная опасность, ваше преосвященство? — спросила Анжелика, широко раскрыв свои глаза цвета морской волны.
Анжелика покорно выполняла все, что церковь требовала от женщин ее круга
— посещала службы, постилась, исповедовалась, причащалась, — но, от природы обладая здравым смыслом, она яростно бунтовала, когда сталкивалась с ее деспотизмом.
Сейчас же, сама не зная почему, она чувствовала, что архиепископ неискренен.
Опустив веки, положив руку на свой усыпанный брильянтами и аметистами крест, архиепископ, казалось, погрузился в раздумье, стараясь отыскать в глубинах своей души ответ всевышнего.
— Разве я могу это знать? — вздохнул он наконец. — Я не знаю ничего. Все, что происходит в этом дворце, долгое время оставалось для меня тайной, и с каждым днем тревога моя все возрастает.
Неожиданно он спросил:
— Сударыня, а вы осведомлены об опытах вашего супруга в области алхимии?
— Нет, не осведомлена, — невозмутимо ответила Анжелика. — Граф де Пейрак увлечен наукой, но…
— Говорят даже, он крупный ученый.
— Я верю в это. Он по многу часов проводит в своей лаборатории, но ни разу не пригласил меня заглянуть туда. По-видимому, он считает, что подобные вещи не могут интересовать женщин.
Она раскрыла свой веер и поднесла его к лицу, чтобы скрыть улыбку, а может быть, и замешательство, в которое приводил ее пристальный взгляд архиепископа.
— Изучать человеческие души — моя обязанность, — сказал он, словно угадав ее смущение. — Но пусть вас это не беспокоит, дочь моя. Я вижу по вашим глазам, что вы честны и прямодушны и, несмотря на свои юный возраст, характера незаурядного. А вашему супругу еще, может быть, не поздно раскаяться в своих прегрешениях и отказаться от ереси.
Анжелика даже вскрикнула от возмущения.
— Ваше преосвященство, клянусь, вы заблуждаетесь! Возможно, мой муж не является примерным католиком, но его совершенно не интересует ни Реформация, ни прочие гугенотские ереси. Я даже слышала, как он насмехался над этими «мрачными бородачами из Женевы», на которых, по его словам, небо возложило миссию отбить у человечества охоту смеяться.
— Лживые слова, — мрачно изрек прелат. — Разве в доме у него, у вас, сударыня, не бывают постоянно самые ярые протестанты?
— Но это ученые, с которыми он беседует о науке, а не о религии.
— Наука и религия тесно связаны. Недавно мне сообщили, что у него был с визитом небезызвестный итальянец Берналли. А знаете ли вы, что этот человек после конфликта с Римом из-за своих святотатственных сочинений бежал в Швейцарию, где перешел в протестантскую веру? Впрочем, не будем задерживаться на этих доказательствах прискорбного, с моей точки зрения, состояния духа. Но есть один вопрос, который интересует меня уже много лет. Граф де Пейрак очень богат, и с каждым годом богатство его возрастает. Откуда у него столько золота?
— Но, ваше преосвященство, разве он не принадлежит к одному из древнейших родов Лангедока, к тому же породнившемуся со старинным родом графов Тулузских? А графы Тулузские были в Аквитании столь же могущественны, сколь в свое время короли в Иль-де-Франсе?
Архиепископ презрительно усмехнулся.
— Это верно. Но ветви генеалогического древа ни дают богатства. Родители вашего супруга были настолько бедны, что великолепный замок, где вы сейчас царите, лет пятнадцать назад начал превращаться в развалины. Граф де Пейрак никогда не рассказывал вам о своей юности?
— Н-нет, — тихо ответила Анжелика, сама удивляясь своей неосведомленности.
— Он младший сын в семье и, повторяю вам, был так беден, что в шестнадцать лет отправился в плавание в дальние страны. Долгие годы от него не было никаких вестей, и все уже считали, что он где-нибудь сложил свою голову, как вдруг он вернулся. Его родители и старший брат к тому времени умерли, кредиторы забрали родовые земли. Он все выкупил, и с тех пор его богатство все растет. А ведь он не получает никакой пенсии от короля, его никогда не видели при дворе, и он даже подчеркивает свое нежелание там бывать.
— Но у него много земель, — сказала Анжелика, чувствуя, что ей становится трудно дышать, возможно, из-за все усиливающейся жары, — а в горах пастбища, где пасутся стада овец, которые дают шерсть, и большая мастерская, где из этой шерсти ткут материю, у него оливковые и тутовые плантации, прииски, где он добывает золото и серебро.
— Вы не оговорились, золото и серебро?
— Да, ваше преосвященство, граф де Пейрак владеет во Франции приисками, на которых, как он утверждает, добывают много золота и серебра…
— Сударыня, вы употребили совершенно правильный глагол, — медовым голосом заметил прелат. — Он именно утверждает, что добывает там золото и серебро… Вот это я и хотел услышать. Ужасное предположение подтверждается.
— Что вы хотите сказать этим, ваше преосвященство? Вы меня пугаете.
Архиепископ Тулузский снова устремил на нее взгляд своих слишком ясных глаз, которые порой становились холодными как сталь, и медленно проговорил:
— Я не сомневаюсь, сударыня, что ваш супруг — один из крупнейших ученых нашего времени, и именно потому подозреваю, что он действительно нашел философский камень, то есть открыл секрет, которым владел царь Соломон, секрет превращения металла в золото. Но каким путем он достиг этого? Я очень опасаюсь, что ради достижения такого могущества он вступил в сделку с самим дьяволом.
Анжелика снова прикрыла веером лицо, с трудом сдерживая смех. Она ждала намека на торговлю, которую вел граф и о которой она знала по рассказам Молина и отца; она беспокоилась, зная, что коммерция — недостойное занятие для дворянина, и это могло бросить тень на имя графа. Но нелепое обвинение архиепископа, который как будто слыл человеком большого ума, показалось ей сначала чрезвычайно смешным. Но может быть, он пошутил?
Мысли Анжелики невольно обратились к прошлому, и она вдруг вспомнила, что Тулуза — французский город, в котором инквизиция еще сохраняет свою власть. Чудовищный суд инквизиции над еретиками, который в прежние века свирепствовал повсюду, еще существовал в Тулузе, и его прерогативы не осмеливался оспаривать даже сам король.
Тулуза, этот веселый город, был также городом кровавым, именно здесь за последние сто лет умертвили гугенотов больше, чем в каком-либо другом городе Франции. Еще задолго до Парижа здесь была своя Варфоломеевская ночь. В Тулузе особенно часто устраивались всевозможные религиозные церемонии. Это был воистину «звенящий остров», где колокола, не умолкая, созывали верующих на молитву, город, утопающий не только в цветах, но и в распятиях, святых образках, мощах. Пламя костров испанской инквизиции испепелило истинно латинский дух, занесенный сюда римскими завоевателями. Наряду с такими легкомысленными братствами, как «Властелины любви» и «Вожаки юности», которые славились своими веселыми проделками, на улицах города можно было встретить процессии флагеллантов — с горящими глазами фанатиков они истязали себя хлыстами и терниями, обагряя своей кровью булыжную мостовую.
Анжелика, захваченная вихрем развлечений, не обращала внимания на эту сторону жизни Тулузы. Но она знала, что именно архиепископ, вот этот самый человек, что сидит сейчас перед ней в высоком, обитом штофом кресле и попивает ледяной лимонад, и есть Великий инквизитор Тулузы.
Вот почему у нее действительно дрогнул голос, когда она тихо спросила:
— Надеюсь, ваше преосвященство, вы не собираетесь обвинить моего мужа в колдовстве?.. Ведь добыча золота — занятие не столь редкое в нашей стране, которую бог так щедро одарил, рассыпав его в чистом виде по земле!
И она лукаво добавила:
— Я слышала, что у вас тоже есть золотоискатели, они промывают в корзинах гравий из Гаронны и зачастую приносят золотой песок и самородки, которые вы жертвуете на благотворительные цели…
— Ваши слова не лишены здравого смысла, дочь моя. Но именно потому, что я знаю, сколько добывается золота на приисках, я вправе утверждать следующее: даже если промыть гравий всех рек и ручейков Лангедока, все равно не собрать и половины того золота, которым, судя по всему, владеет граф де Пейрак. Я прекрасно информирован, поверьте мне, «В этом я не сомневаюсь, — подумала Анжелика. — И впрямь махинации с испанским золотом ведутся уже давно…»
Взгляд голубых глаз подстерегал, не выдаст ли она свою растерянность. Анжелика немного нервным жестом захлопнула веер.
— Ученый — не обязательно пособник дьявола. Ведь говорят же, что при дворе есть ученые, которые установили подзорную трубу и разглядывают через нее небесные светила и горы на луне, и дядя короля, герцог Гастон Орлеанский, ведет эти наблюдения под руководством аббата Пикара?
— Да, это так, и я даже знаком с аббатом Пикаром. Он не только астроном, но и главный геометр короля.
— Вот видите…
— Церковь, сударыня, обладает широтой взглядов. Она разрешает вести всевозможные научные исследования, даже столь смелые, как те, что ведет упомянутый вами аббат Пикар. Я скажу еще больше. В архиепископстве под моим началом работает один ученый монах-францисканец, некий Беше. Он уже многие годы занимается проблемой превращения металла в золото, но он получил на это благословение мое и самого Рима. Не скрою, пока его труды обходятся мне очень дорого, особенно много денег ушло на особые ингредиенты, которые мне приходится заказывать в Испании и Италии. Этому человеку ведомы все самые древние правила его ремесла, и он утверждает, что для достижения успеха необходимо просветление свыше, то есть просветление, ниспосланное богом или сатаной.
— И он достиг успеха?
— Пока еще нет.
— Бедняга! Несмотря на ваше высокое покровительство, к нему плохо относятся и бог и сатана.
Анжелика прикусила губу, тут же пожалев о своей язвительной реплике. У нее было такое чувство, будто она задыхается, и она готова была нести любую чепуху, лишь бы выйти из этого состояния. Разговор казался ей столь же глупым, сколь и опасным.
Она повернулась к двери в надежде услышать в галерее характерные шаги мужа и вздрогнула, увидев его самого:
— Как, вы здесь?
— Я только что вошел, — ответил граф и обратился к архиепископу. — С моей стороны было непростительно, сударь, заставить вас ждать так долго. Не скрою, мне доложили о вашем прибытии около часу назад, но я не мог остановить очень тонкий процесс в одной из реторт.
Граф де Пейрак так и пришел в своем длинном, до пят, балахоне алхимика, похожем на широкую рубаху, на которой вышитые знаки Зодиака смешивались с разноцветными пятнами от кислот. Анжелика была уверена, что он нарочно не снял халат и нарочно, обращаясь к архиепископу Тулузскому, назвал его «сударь», подчеркнув тем самым, что говорит с ним как с бароном Бенуа де Фонтенаком, то есть как равный с равным.
Граф знаком подозвал слугу, находившегося в прихожей, чтобы тот помог ему снять балахон.
После этого он подошел к прелату и поклонился. Луч солнца осветил его темные волосы с крупными блестящими локонами, за которыми он тщательно следил, и они могли бы с успехом соперничать с лучшими парижскими париками, начинавшими тогда входить в моду.
«У него самые красивые волосы на свете», — подумала Анжелика.
Ее сердце трепетно забилось, хотя она и не хотела себе в этом признаться. В памяти всплыла вчерашняя сцена.
«Это не правда, — снова упрямо повторила она. — Пел кто-то другой. О, я ему никогда этого не прощу!»
Тем временем граф де Пейрак приказал придвинуть высокий табурет и сел около Анжелики, чуть позади нее.
Она не видела мужа, но до нее доходил аромат его дыхания, который сейчас напоминал ей только одно — то сладостное мгновение. К тому же она инстинктивно чувствовала, что Жоффрей де Пейрак, обмениваясь незначительными фразами с архиепископом, не отказывает себе в удовольствии взглядом ласкать затылок и плечи своей молодой жены и, более того, что его взгляд дерзко погружается в манящую глубину корсажа, скрывающего ее безупречную грудь, которой граф любовался накануне.
Это был словно вызов прелату, который слыл непреклонным в своей добродетели.
И в самом деле, архиепископ Тулузский, хотя и унаследовал сан от одного из своих дядей, все же пожелал еще принять монашество, чтобы, возложив на свои плечи ответственность за управление одной из крупнейших епархий Франции, стать также истинным пастырем верующих. И именно потому, что его безупречная жизнь могла служить примером благочестия, он был особенно опасен.

***

Анжелику так и подмывало обернуться к мужу и умоляюще сказать ему: «Прошу вас, будьте осторожны».
И в то же время мысли ее были заняты другим: она наслаждалась этим безмолвным выражением чувств. Ей хотелось, чтобы он коснулся ее девичьей кожи, не знавшей ласки, она жаждала поцелуя, который погрузил бы ее в негу. Анжелика сидела очень прямо, даже немного напряженно, и чувствовала, как у нее начинают пылать щеки. Она твердила себе, что ее страхи нелепы и в поведении графа нет ничего, что могло бы раздражить архиепископа, — ведь она, в конце концов, жена графа де Пейрака и по закону принадлежит ему. И ее вдруг охватило желание действительно принадлежать ему, забыться, закрыть глаза и довериться его объятиям. Ее волнение наверняка не ускользнуло от графа, и он, верно, посмеивается над нею. «Он играет со мной как кошка с мышкой. Он мстит мне за то, что я пренебрегла им», — в растерянности думала она.
Чтобы скрыть свое смятение, она подозвала арапчонка, который прикорнул на подушке в углу комнаты, и приказала ему принести бонбоньерку. Когда мальчик принес ящичек из черного дерева с перламутровыми инкрустациями, наполненный орехами, засахаренными фруктами, драже с изюмом и розовым сахаром, Анжелика уже взяла себя в руки и теперь стала следить за разговором мужчин с большим вниманием.
— Нет, сударь, — говорил де Пейрак, с беспечным видом жуя пастилку с запахом фиалок, — не думайте, что я занялся наукой с целью овладеть тайнами, которые дали бы мне власть и могущество. Просто меня всегда влекло к знаниям. И если бы, к примеру, мне не удалось разбогатеть, я бы попытался получить должность смотрителя королевских вод. Вы, вероятно, не представляете себе, насколько Франция отстала в таких вопросах, как искусственное орошение, откачивание воды насосами… Римляне были в десять раз более сведущи, чем мы, а когда я путешествовал по Египту и Китаю…
— Я знаю, граф, что вы очень много путешествовали. А вы не бывали в тех странах Востока, где еще не утрачены секреты волхвов?
Жоффрей де Пейрак рассмеялся.
— Бывал, но волхвов там не встречал. Магия — не мое призвание. Ее я оставляю вашему мужественному и наивному Беше.
— Беше все время спрашивает, когда же вы разрешите ему присутствовать хотя бы при одном из ваших опытов и стать вашим учеником?
— Сударь, я не школьный учитель. Но даже если бы я был им, я, уверяю вас, не подпускал бы к науке людей ограниченный.
— Но этот монах слывет человеком тонкого ума.
— В схоластике — возможно, но в науке, где требуется умение наблюдать, он ничтожество: он видит вещи не такими, каковыми они являются на самом деле, а такими, какими они представляются ему. На мой взгляд, это человек неумный и ограниченный.
— Пусть так, это ваша точка зрения, я же недостаточно разбираюсь в мирских науках, чтобы судить, насколько ваша антипатия к нему обоснованна. Но не забывайте, что монах Беше, которого вы считаете человеком невежественным, написал замечательную книгу по алхимии, она вышла в 1639 году, и мне, кстати, с трудом удалось добиться от Рима разрешения на ее издание.
— Если это воистину научный труд, то для него неважно, одобрен он церковью или нет, — довольно сухо заметил граф.
— Разрешите мне остаться при ином мнении. Разве дух церкви не простирается на всю природу и все ее явления?
— Я не вижу причины, почему это должно быть так. Вспомните, монсеньор, слова господа бога: «Воздайте кесарю кесарево». Кесарь — внешняя власть людей, но также и внешняя власть вещей. Этими словами Сын Божий захотел утвердить независимость души и религии от материального мира, и я не сомневаюсь, что сюда относится и отвлеченная наука.
Прелат покачал головой, и его тонкие губы вытянулись в приторной улыбке.
— Восхищаюсь вашей диалектикой. Она достойна великих традиций и показывает, что вы прекрасно усвоили теологию, которой обучались в университете нашего города. Однако именно на эту область и простирает свой суд высшее духовенство, чтобы покончить со спорами, ибо ничто так не походит на здравый смысл, как его отсутствие.
— Эта фраза в ваших устах, монсеньор, в свою очередь, вызывает у меня восхищение. Действительно, если речь идет о вопросах, не касающихся непосредственно церкви, то есть не о догмате или нравственных устоях, то я убежден, что должен опираться в науке на опытные данные, а не на всевозможные логические уловки. Другими словами, я должен довериться методам наблюдения, изложенным Бэконом в его «Новом Органоне», вышедшем в 1620 году, а также указаниям, данным математиком Декартом, чьи «Рассуждения о методе» останутся краеугольным камнем философии и математики…
Анжелика видела, что имена этих двух ученых почти ничего не говорили архиепископу, хотя он и слыл эрудированным человеком. Она волновалась, как бы спор не принял более острый характер, ведь Жоффрей не станет церемониться с архиепископом.
«И что у мужчин за страсть спорить о всяких пустяках?» — подумала она. Больше всего ее страшило, как бы архиепископ ловкими маневрами не завлек графа в западню.
На этот раз слова Жоффрея де Пейрака, казалось, задели архиепископа — его бледные, чисто выбритые щеки вспыхнули румянцем, он опустил веки, и на лице его появилось выражение надменного коварства, которое напугало Анжелику.
— Мессир де Пейрак, — сказал он, — вы говорите о власти, о власти над людьми, о власти над вещами. Неужели вам никогда не приходило в голову, что ваше поразительное преуспеяние в жизни может многим показаться подозрительным и особенно насторожить неусыпную бдительность церкви? Ваше богатство, которое возрастает с каждым днем, ваши работы, которые привлекают к вам ученых, поседевших над книгами… В прошлом году я беседовал с одним немецким математиком. Он недоумевал, как вам удалось, словно играючи, разрешить столь сложные проблемы, над которыми тщетно бились крупнейшие умы нашего времени. Вы говорите на двенадцати языках…
— Пико дела Мирандола, живший полтора века назад, знал восемнадцать языков.
— У вас великолепный голос, который заставляет бледнеть от зависти великого итальянского певца Марони, вы с легкостью пишете стихи и в совершенстве владеете искусством — простите меня, сударыня! — покорять женские сердца…
— А как же это?
Анжелика догадалась, что муж показал рукой на свою изуродованную щеку, и у нее сжалось сердце.
На мгновение архиепископ смутился, но тут же с раздражением бросил:
— А-а! Уж не знаю как, но вам удается заставить их забыть об этом. У вас слишком много талантов, поверьте мне.
— Ваша обвинительная речь удивляет меня и беспокоит, — медленно проговорил граф. — Я даже не предполагал, что вызываю такую зависть. Ведь мне-то казалось, что, наоборот, я обижен судьбой.
Он склонился к архиепископу, и глаза его вдруг заблестели, словно в предвкушении хорошей шутки:
— А знаете ли вы, монсеньор, что я в некотором роде мученик-гугенот?
— Вы? Гугенот? — в ужасе вскричал прелат.
— Я сказал — в некотором роде. Вот моя история. Когда я родился, моя мать отдала меня кормилице, которую она выбрала, руководствуясь не вероисповеданием, а величиной ее груди. Кормилица же была гугенотка. Она увезла меня в Севенны, в свою деревню, над которой возвышался замок мелкого сеньора-гугенота. А неподалеку, как водится, был замок другого сеньора, католика, и рядом — католические деревушки. Не знаю, с чего все началось, мне было три года, когда произошла схватка между католиками и гугенотами. Моя кормилица и другие женщины из ее деревни спрятались в замке дворянина-гугенота. Ночью католики взяли этот замок штурмом. Всех, кто там прятался, убили, а замок подожгли. Меня же, полоснув трижды по лицу саблей, выбросили в окно с третьего этажа прямо в снег. Снег и спас меня от горящих веток, которые падали вокруг. Наутро один из католиков, придя в замок, чтобы поживиться чем-нибудь — а он знал, что я сын тулузского сеньора, — увидел меня, подобрал и сунул в корзину, что была у него за спиной, вместе с моей молочной сестрой Марго, единственной из местных жителей, уцелевшей после резни. Нашего спасителя в пути несколько раз застигали снежные бураны, и он с трудом добрался до долины. Когда он пришел в Тулузу, я был еще жив. Моя мать раздела меня, вынесла на солнечную террасу и запретила врачам приближаться ко мне, заявив, что они могут только доконать меня. Так я и лежал несколько лет на солнце. Только к двенадцати годам я начал ходить. А в шестнадцать я уже уплыл на корабле, Вот каким образом я сумел столько всего узнать. Сначала мне помогла болезнь и вынужденная неподвижность, затем — путешествия. И в этом нет ничего подозрительного.
Помолчав, архиепископ задумчиво проговорил:
— Ваш рассказ объясняет многое. Теперь меня не удивляет ваша симпатия к гугенотам.
— Я не испытываю симпатии к гугенотам.
— Ну, тогда скажем — ваша антипатия к католикам.
— Я не испытываю антипатии к католикам. Я, сударь, человек несовременный, и мне трудно жить в наш век нетерпимости. Мне следовало бы родиться на век или на два раньше, в эпоху Возрождения — даже название больше ласкает слух, чем Реформация, — когда французские бароны открывали для себя Италию и благодаря ей блистательное наследие античного мира: Рим, Грецию, Египет, библейские земли…
Барон де Фонтенак едва заметно встрепенулся, и это не ускользнуло от Анжелики.
«Он все-таки завел его туда, куда хотел», — мелькнула у нее мысль.
— Поговорим о библейских землях, — мягко начал архиепископ. — Ведь сказано же в писании, что царь Соломон был одним из первых волхвов и уплыл на корабле в Офир, где вдали от нескромных глаз превратил простые металлы в драгоценные? Писание гласит, что он вернулся на кораблях, нагруженных золотом.
— Священное писание гласит также, что, вернувшись, царь Соломон удвоил налоги, что свидетельствует о том, что он привез не так уж много золота, а главное — не знал, когда сможет снова пополнить свои запасы. Если бы царь Соломон действительно нашел способ получать золото, он не стал бы ни увеличивать налоги, ни посылать корабли в Офир.
— Возможно, в своей мудрости он не пожелал раскрывать своим подданным тайны, которыми они могли бы злоупотребить.
— А я скажу больше: царь Соломон не мог знать секрета превращения металлов в золото, потому что такое превращение невозможно. Алхимия не наука, это просто зловещий фарс, выдуманный в прошлые века. Придет время, и над этим будут смеяться, потому что никто никогда не сможет превратить никакой металл в золото.
— А я вам скажу, — бледнея, воскликнул архиепископ, — что собственными глазами видел, как Беше окунул оловянную ложку в приготовленный им состав и, когда вынул ее, она превратилась в золотую.
— Она не превратилась в золотую, а просто покрылась слоем золота. Если бы ваш простофиля взял на себя труд слегка поцарапать верхний слой, он обнаружил бы под ним олово.
— Совершенно верно, но Беше утверждает, что это начало превращения, первая стадия феномена.
Наступило молчание. Рука графа скользнула по подлокотнику кресла, в котором сидела Анжелика, и коснулась ее запястья.
— Если вы уверены, — небрежным тоном сказал граф, — что ваш монах нашел волшебную формулу, о чем же вы пришли просить у меня сегодня?
Архиепископ и глазом не моргнул.
— Беше убежден, что вы владеете главным секретом, который позволит довести этот процесс до конца.
Граф звонко расхохотался.
— Никогда еще я не слышал более забавного утверждения. Неужели бы я стал тратить время на такие глупые поиски? Бедняга Беше, я охотно оставляю ему все волнения и все чаяния, которые может принести эта его лженаука, и…

***

Страшный грохот, подобный удару грома или пушечному выстрелу, не дал ему договорить. Жоффрей де Пейрак, побелев, вскочил.
— Это… это в лаборатории. Боже мой, только бы не убило Куасси-Ба.
И он торопливо бросился к двери.
Архиепископ поднялся во весь рост с видом вершителя правосудия. Он молча смотрел на Анжелику.
— Я уезжаю, сударыня, — сказал он наконец. — Мне кажется, в этом доме одно мое присутствие вызывает ярость сатаны. Позвольте мне удалиться.
И он широким шагом направился к выходу. Послышалось щелканье кнутов, крики кучера, и карета архиепископа выкатилась через главные ворота.
Оставшись одна, ошеломленная Анжелика вытерла платочком выступивший на лбу пот. Разговор между архиепископом и мужем, который она слушала с большим волнением, привел ее в замешательство. Она твердила себе, что ей смертельно надоели все эти споры о боге, о царе Соломоне, о ереси и о магии. Но тут же она упрекнула себя в богохульных мыслях и раскаялась в них. В конце концов она пришла к выводу, что мужчины невыносимы со своими разглагольствованиями и, наверно, они надоели даже самому богу.

Глава 20

Прошло немного времени. Однажды Анжелика возвращалась домой после утренней прогулки по берегу Гаронны. Она любила верховую езду и каждое утро уделяла ей несколько часов, уезжая на заре, когда было еще прохладно. Жоффрей де Пейрак редко сопровождал ее. В отличие от большинства сеньоров его не увлекали ни верховая езда, ни охота. Можно было бы подумать, что его пугают занятия, требующие физической силы, но его слава искусного фехтовальщика гремела не меньше, чем слава певца. Говорили, что, несмотря на свою хромоту, он поразительно владеет шпагой. Кроме того, он ежедневно тренировался в оружейном зале дворца, но Анжелика ни разу не видела, как он стреляет. Она еще многого не знала о нем и иногда, взгрустнув, вспоминала слова, сказанные ей архиепископом в день свадьбы: «Между нами говоря, сударыня, вы выбрали весьма странного мужа».

***

Несмотря на то что они, казалось, в последнее время сблизились, граф держался с женой все так же почтительно, но отчужденно, как и в первые дни после свадьбы. Она мало видела его, и всегда в присутствии гостей, и даже подумывала, уж не виновата ли в этом охлаждении неистовая Карменсита де Мерекур. Эта дама после поездки в Париж вернулась в Тулузу, и теперь из-за ее необузданного темперамента все чувствовали себя словно на горящих угольях. Теперь уже всерьез поговаривали, будто господин де Мерекур запрет ее в монастырь, и если он до сих пор не выполнил своей угрозы, то лишь по дипломатическим соображениям. Хотя война с Испанией продолжалась, кардинал Мазарини, давно пытавшийся начать переговоры о мире, советовал не предпринимать ничего, что могло бы задеть обидчивых испанцев. А красавица Карменсита принадлежала к знатной мадридской семье. Вот почему все перипетии ее супружеской жизни имели большее значение, чем сражения во Фландрии, ибо в Мадриде обо всем сразу же становилось известно, так как, несмотря на разрыв официальных отношений, тайные посланцы под видом монахов, бродячих торговцев и купцов регулярно переходили через Пиренеи.

***

Карменсита де Мерекур вела в Тулузе обычную для нее сумасбродную жизнь, и Анжелика была этим обеспокоена. Несмотря на светский лоск, который она приобрела, вращаясь в блестящем тулузском обществе, в глубине души она оставалась скромной, как полевой цветок, простодушной и легко уязвимой. Она чувствовала, что не может соперничать с Карменситой, и иногда, сгорая от ревности, твердила себе, что испанка больше под стать графу де Пейраку с его причудливым характером, чем она, Анжелика.
Но зато в ученых беседах — она отлично знала это — муж считает, что ей нет равных среди женщин.

***

В то утро, подъезжая к дворцу с эскортом пажей, галантных сеньоров и нескольких молодых девушек, которыми она любила окружать себя, Анжелика снова увидела у подъезда карету с гербом архиепископа. Из кареты вышел высокий человек в грубой монашеской сутане, а вслед за ним — разряженный сеньор в бантах, со шпагой на боку и с таким зычным голосом, что Анжелика, хотя была еще далеко, услышала, как он то ли отдавал распоряжения, то ли ругался.
— Клянусь честью, это шевалье де Жермонтаз, племянник его преосвященства,
— воскликнул Бернар д'Андижос, неизменно сопровождавший Анжелику. — Да хранит нас небо! Большего грубияна и дурака я еще не встречал. Сударыня, если вы мне доверяете, поедемте лучше через парк, чтобы избежать встречи с ним.
Маленькая кавалькада свернула налево, и, поставив лошадей в конюшню, все прошли в оранжерею, окруженную со всех сторон фонтанами, где было так приятно отдохнуть.
Но едва они сели за стол с приготовленным для них легким завтраком, состоящим из фруктов и ледяных напитков, как паж сказал Анжелике, что ее спрашивает граф де Пейрак.
В прихожей Анжелика нашла мужа в обществе дворянина и монаха, которых она только что видела издали.
— Это аббат Беше, тот самый достойный ученый, о котором рассказывал нам его преосвященство, — сказал Жоффрей. — Разрешите вам также представить шевалье де Жермонтаза, племянника монсеньора.
Монах был высокий, сухопарый, с нависшими бровями, из-под которых лихорадочно блестели слегка косившие, близко посаженные глаза фанатика. Из монашеской сутаны торчала длинная и худая жилистая шея. Его спутник был его яркой противоположностью. Шевалье де Жермонтаз, столь же полный жизненных сил, сколь монах был изнурен умерщвлением плоти, имел прекрасный цвет лица и уже довольно приличное для его двадцати пяти лет брюшко. Пышный белокурый парик ниспадал на камзол из голубого атласа, украшенный розовыми бантами. Его рингравы были так широки и так обильно украшены кружевами, что шпага дворянина на их фоне казалась неуместной. Страусовым пером своей широкополой шляпы шевалье подмел пол у ног хозяйки дома, поцеловал ей руку, но тут же, подняв голову, дерзко подмигнул, что возмутило Анжелику.
— Ну вот, жена моя здесь, и теперь мы можем отправиться в лабораторию, — сказал граф де Пейрак.
Монаха передернуло, он сверху вниз удивленно взглянул на Анжелику.
— Следует ли из ваших слов, что госпожа графиня тоже войдет с нами в храм науки и будет присутствовать при наших беседах и проведении опытов, в которые вы согласились посвятить меня?
Граф с оскорбительной иронией оглядел своего гостя. Он знал, как этот насмешливый взгляд ошеломлял тех, кто видел его впервые, и со злорадством пускал в ход свое оружие.
— Отец мой, в письме, адресованном мною его преосвященству, я в ответ на его неоднократные пожелания дал согласие принять вас, уведомив, что эта встреча будет носить чисто ознакомительный характер и на ней будут присутствовать лица по моему усмотрению. Однако монсеньор приставил к вам шевалье де Жермонтаза на тот случай, если от вашего взора что-нибудь ускользнет.
— Но, мессир граф, вы же ученый и знаете, что присутствие женщины при опытах — это вопиющее нарушение традиций алхимии, которые гласят, что при противоположных флюидах нельзя достичь никаких результатов…
— Представьте себе, отец мой, что в моей науке результаты опытов не зависят ни от настроения, ни от пола присутствующих…
— Лично я нахожу это превосходным! — с радостным видом воскликнул шевалье де Жермонтаз. — Не скрою, меня больше привлекает красивая дама, чем всякие там склянки и старые горшки. Но дядя настоял, чтобы я сопровождал Беше и привыкал выполнять обязанности, которые вскоре возложит на меня новая должность. Видите ли, дядя собирается купить мне место главного викария трех епархий. Но он ужасный человек. Он поставил условие, чтобы я принял священный сан. А я, признаюсь, удовлетворился бы одними бенефициями.
Разговаривая, они направились в библиотеку, с которой граф хотел ознакомить гостей прежде всего. Монах Беше, давно мечтавший о встрече с графом де Пейраком, задавал бесчисленные вопросы, на которые граф отвечал с терпеливым смирением.
Анжелика в сопровождении шевалье де Жермонтаза шла сзади. Шевалье не упускал случая коснуться ее руки и то и дело бросал на нее пылкие взгляды.
«Ну и мужлан, — подумала Анжелика. — Он похож на откормленного молочного поросенка, которого украсили цветами и кружевными рюшами, чтобы подать к рождественскому ужину».
— Но мне не совсем понятно, — громко сказала она, — какая связь между вашим посещением лаборатории моего мужа и назначением на духовную должность?
— Признаться, мне это тоже непонятно, хотя дядя долго объяснял. Церковь якобы не так богата и влиятельна, как кажется, а главное, как должна была бы быть. Дядя также жалуется на усиление королевской власти в ущерб самостоятельности провинций. Права архиепископа на церковных ассамблеях и даже в местном парламенте ущемляются. Вся власть сосредоточена в руках наместника провинции и его сбиров из городской стражи, финансовых органов и армии. Так вот, дядя хотел бы противопоставить этому засилью безответственных ставленников короля — союз местной знати. Он знает, что у вашего мужа колоссальное состояние, но ни город, ни церковь ничего от него не получают.
— Нет, сударь, мы жертвуем на благотворительные цели.
— Этого мало. Нужен союз, к которому стремится мой дядя.
«Для ученика Великого инквизитора он действует грубовато, — подумала Анжелика. — А может, так ему и было велено!»
— Короче говоря, — сказала она, — его преосвященство считает, что состояние всех жителей провинции должно быть отдано в руки церкви?
— Церковь должна занимать ведущее место.
— С его преосвященством во главе! А знаете, вы блестящий проповедник. Теперь меня не удивляет, что вас предназначили к духовней деятельности, где красноречие необходимо. Поздравьте дядю от моего имени с удачным выбором.
— Не премину, сударыня, вы очень любезны. У вас восхитительная улыбка, но в глазах нет нежности ко мне. Не забывайте, церковь пока еще могущественная держава, особенно у нас в Лангедоке.
— Да, я вижу, вы убежденный начинающий викарий, несмотря на ваши банты и кружева.
— Деньги — средство очень убедительное. Мой дядя знал, чем меня покорить. Я буду верно служить ему.
Анжелика резким движением захлопнула веер. Теперь она уже не удивлялась, почему архиепископ так доверял своему толстому племяннику. Несмотря на несхожесть характеров, оба были в равной мере честолюбивы.
В библиотеке царил полумрак, так как ставни были прикрыты. Когда граф и его гости вошли туда, там кто-то встрепенулся и склонился перед ними в низком поклоне.
— Что вы здесь делаете, Клеман? — с удивлением спросил граф де Пейрак. — Сюда никто не имеет права входить без моего разрешения, и, насколько я помню, я не давал вам ключа!
— Пусть извинит меня мессир граф, но я решил собственноручно убрать библиотеку, не желая доверять столь ценные книги неотесанному слуге.
Он поспешно схватил тряпку, щетку и скамеечку и выскользнул из библиотеки, отвесив на ходу еще несколько поклонов.
— Да, — вздохнул монах, — несомненно, я увижу здесь немало странного: женщину в лаборатории, слугу в библиотеке, который своими нечистыми руками прикасается к магическим фолиантам, сокровищнице бесценных знаний. Да, должен признать, репутация ваша себя оправдывает! Посмотрим, что же у вас тут есть…
Он увидел в роскошных переплетах книги мэтров алхимии: «Принцип сохранения тел, или мумия» Парацельса, «Алхимия» Альберта Великого, «Герметика» Германа Курингуса, «Толкование 1572 г.» Томаса Эраста и, наконец, что доставило ему огромное удовольствие, свою собственную книгу: Конан Беше «О превращении».
Это умиротворило монаха, и он снова уверовал в графа де Пейрака.
Граф и его гости вышли из дворца и направились во флигель, где находилась лаборатория.

***

Еще издали они увидели над крышей столб дыма, поднимавшийся из широкой трубы, над которой возвышалась изогнутая медная трубка, напоминавшая клюв какой-то апокалипсической птицы. Когда они подошли совсем близко, это сооружение со скрежетом повернулось к ним своей черной пастью, из которой валил дым с сажей.
Монах отскочил назад.
— Это всего-навсего флюгер для усиления тяги печей при помощи ветра, — объяснил граф.
— А у меня в ветреную погоду тяга очень плохая.
— А здесь наоборот, потому что я использую атмосферную депрессию, вызванную ветром.
— Значит, ветер работает на вас?
— Совершенно верно. Так же, как он заставляет работать ветряную мельницу.
— На мельнице, мессир граф, ветер с помощью крыльев крутит жернова.
— У меня печи, конечно, не крутятся, но в них всасывается воздух.
— Вы не можете всасывать воздух, потому что воздух — это пустота.
— И однако, вы сами убедитесь, что у меня тяга, как в аду.
Трижды осенив себя крестом, монах вслед за Анжеликой и графом де Пейраком переступил порог лаборатории, а стоящий в дверях мавр Куасси-Ба в знак приветствия торжественно поднял свою кривую саблю, а затем вложил ее в чехол.
В глубине большого зала находились две раскаленные — докрасна печи. В третьей, точно такой же, огонь был погашен. Перед печами помещались какие-то странные аппараты из кожи и железа, от которых тянулись к печам глиняные и медные трубы.
— Это кузнечные мехи, ими я пользуюсь, когда мне необходим очень сильный жар, например чтобы расплавить медь, золото или серебро, — объяснил Жоффрей де Пейрак.
Вдоль стен в главном зале в несколько рядов были сделаны полки. На них стояли всевозможные сосуды и колбы с наклеенными этикетками, испещренными кабалистическими знаками и цифрами.
— Здесь у меня хранится запас разных ингредиентов: сера, медь, железо, олово, свинец, бура, мышьячная руда, реальгар, самородная киноварь, ртуть, ляпис, или, иначе, адский камень, медный купорос, железный купорос. А напротив, в стеклянных бутылях, — крепкая серная кислота, неочищенная азотная кислота и соляная кислота.
На самой верхней полке вы видите трубки и сосуды из стекла, железа, глазированной глины, а дальше — реторты и перегонные кубы. В той маленькой комнате, в глубине, — порода, содержащая золото, хотя оно и не видно глазу, а вот, например, мышьяковый минерал и различные руды, дающие при плавке серебро. Вот серебряная руда из Мексики, ее мне привез оттуда один испанский сеньор.
— Мессир граф изволит смеяться над жалкими познаниями монаха, утверждая, что это восковое вещество — серебро. Лично я не вижу здесь и намека на драгоценный металл.
— Сейчас я вам его покажу, — сказал граф.
Де Пейрак взял из кучи около печей большой кусок древесного угля, достал из сосуда на полке сальную свечу, зажег ее от пламени печи, железным прутом сделал небольшое углубление в куске угля, положил туда кусочек «мексиканского серебра», которое и в самом деле было грязного серовато-желтого цвета и полупрозрачно, добавил туда немного буры, потом взял изогнутую медную трубочку, поднес ее к пламени свечи и, подув в нее, ловко направил пламя в углубление, где находились руда и бура. Они расплавились, вздулись, изменили цвет, потом на поверхности появились металлические пузырьки, которые, после того как граф подул сильнее, слились в один блестящий шарик.
Граф де Пейрак отставил свечу и кончиком ножа достал крошечный сверкающий слиток.
— Вот расплавленное серебро, которое я добыл на ваших глазах из этой странной на вид породы.
— И вы с такой же легкостью превращаете металл в золото?
— Я ничего ни во что не превращаю, я лишь извлекаю драгоценные металлы из руды, в которой они содержатся но не в чистом виде.
Монаха его слова явно не убедили. Он покашлял и огляделся.
— А что это за трубы и остроконечные ящики?
— Это система для подачи воды, заимствованная у китайцев, она служит для опытов по промывке и добыче золота из песка при помощи ртути.
Монах, покачивая головой, боязливо подошел к одной из гудевших печей, в раскаленной пасти которой стояло несколько тиглей.
— Спору нет, у вас все великолепно оборудовано, — сказал он, — но я не вижу здесь ничего, что хотя бы отдаленно походило на «атанор» — химическую печь, или иначе, на знаменитый «дом премудрого цыпленка».
Граф чуть не задохнулся от смеха.
— Простите меня, отец мой, — извинился он, успокоившись, — но остатки всей этой преподобной чепухи были уничтожены взрывом гремучего золота, который произошел недавно здесь как раз во время визита его преосвященства.
На лице монаха появилось почтительное выражение.
— Действительно, его преосвященство говорил мне об этом. Значит, вам удается получать золото нестойкое, которое взрывается?
— Не скрою от вас, что мне удается получать даже гремучую ртуть.
— А философское яйцо?
— Оно у меня в голове!
— Вы святотатствуете! — возбужденно проговорил монах.
— Что это такое — «цыпленок» и «философское яйцо»? — удивилась Анжелика.
— Я никогда об этом не слышала.
Беше бросил на нее презрительный взгляд. Но, увидев, что граф де Пейрак едва скрывает улыбку, а шевалье де Жермонтаз открыто зевает, решил удовлетвориться хотя бы такой скромной аудиторией.
— Именно в философском яйце рождается философский камень, — сказал он, сверля своим горящим взглядом молодую женщину. — Получается философский камень из очищенного золота — Солнца — и чистого серебра — Луны, к которым надо добавить живое серебро — Меркурий. Алхимик подвергает их в философском яйце действию огня — Вулкана, который должен то усиливаться, то уменьшаться, что вызывает в этой смеси мощное развитие зачаточных свойств Венеры, и зримый результат этого свойства — регенеративное вещество, философский камень. После этого реакции в яйце будут развиваться в определенном порядке, и это позволяет следить за преобразованием вещества. В основном надо обращать внимание на три цвета: черный, белый и красный. Они указывают: первый — на разложение, второй — на расплавление и третий — на образование философского камня. Короче, это процесс чередования смерти с воскрешением через которое, согласно древней философии, должно пройти всякое произрастающее вещество, чтобы воспроизвестись.
Всемирный дух, необходимый посредник между душой и вселенским телом, — это действующая причина зарождения всего сущего, она вдыхает жизнь во все четыре элемента.
Всемирный дух заключен в золоте, но — увы! — он бездействует, он заперт в нем. И только истинный мудрец может освободить его.
— Каким же способом, отец мой, вы освобождаете этот дух, который является основой всего и заперт в золоте? — мягко спросил граф де Пейрак.
Но ирония не отрезвила монаха. Он откинул голову назад и, казалось, весь был во власти своей давней мечты.
— Чтобы освободить его, нужен философский камень. Но и этого недостаточно. Нужно дать импульс с помощью златотворного порошка, это отправная точка феномена, который превратит все в чистое золото.
Некоторое время он молчал, погруженный в свои мысли.
— После многолетних поисков я имею право, как мне кажется, утверждать, что достиг некоторых результатов. Так, соединив философскую ртуть — женское начало — с золотом — мужским началом (только золото должно быть листовым и чистым), я поместил эту смесь в химическую печь, в «дом премудрого цыпленка», святая святых алхимика, которая должна быть в каждой лаборатории. Смесь находилась в реторте безукоризненно овальной формы, герметически закупоренной, чтобы ни одна малость вещества не могла улетучиться, эту реторту я поставил в тазик, наполненный золой, и уже этот тазик поместил в печь. И вот под действием огня, который я беспрерывно поддерживал на определенном уровне, ртуть своим теплом и содержащейся в ней серой постепенно растворила золото. Через полгода у меня получился черный порошок, который я назвал «вершинной тьмой». При помощи этого порошка мне удалось преобразовать поверхность металлических предметов в чистое золото, но жизнетворное начало моего aurum purum
— увы! — еще не обладало достаточной силой, и я ни разу не сумел преобразовать весь предмет целиком и полностью!
— Однако, отец мой, вы, наверно, пытались укрепить это умирающее начало?
— спросил Жоффрей де Пейрак, и в его глазах вспыхнул веселый огонек.
— Да, и дважды, как мне кажется, я был очень близок к цели. Вот как я действовал в первый раз: в течение двенадцати дней я настаивал в навозе соки травы Меркурия — пролески, портулака и чистотела. Затем я дистиллировал этот настой и получил жидкость красного цвета. Я снова поставил ее в навоз. В жидкости появились черви, которые постепенно пожирали друг друга, и наконец остался один. Я откармливал его теми тремя растениями, из которых выжимал сок вначале, откармливал до тех пор, пока он не стал жирным. Тогда я сжег его, а пепел смешал с купоросным маслом и порошком «вершинная тьма». Но действие порошка усилилось лишь самую малость.
— Фу! — с отвращением воскликнул шевалье де Жермонтаз.
Анжелика в ужасе бросила взгляд на мужа, но тот слушал монаха с невозмутимым видом.
— А во второй раз? — спросил он.
— Во второй раз во мне зажглась было великая надежда. Один путешественник, потерпевший кораблекрушение в дальних краях, дал мне земли, на которую, как он утверждал, до него не ступала нога человеческая. Ну а воистину девственная земля содержит семя или зародыш металлов, другими словами — настоящий философский камень. Но видимо, эта горсть земли не была девственной, потому что я не добился того, чего хотел, — жалобным голосом закончил ученый монах.
Теперь уже и Анжелике захотелось рассмеяться, и, чтобы скрыть это, она торопливо спросила:
— Жоффрей, вы же как-то рассказывали мне, что тоже потерпели кораблекрушение и вас выбросило на пустынный туманный остров, покрытый льдом?
Монах Беше вздрогнул, глаза его вспыхнули огнем, и он схватил графа де Пейрака за плечи.
— Вас выбросило на необитаемый остров? Я знал это, я об этом догадывался. Значит, вы один из тех, о ком в наших книгах по герметике говорится, что они вернулись с «обратной стороны Земли, оттуда, где зарождается гром, Ветер, град и дождь. Там и будет найден философский Камень, если хорошенько поискать».
— Нечто похожее на то, что вы описали, там было, — небрежным тоном бросил граф де Пейрак. — И еще там возвышалась огненная гора среди льдов, которые казались мне вечными. И не было ни одной живой души. Это неподалеку от Огненной Земли. Меня спас португальский парусник.
— За горстку этой девственной земли я бы отдал жизнь и даже душу, — воскликнул Беше.
— Увы, отец мой, должен признаться, что мне и в голову не пришло привезти ее.
Монах бросил на него мрачный, подозрительный взгляд, и Анжелика поняла, что он не поверил графу.

***

Светлые глаза Анжелики останавливались поочередно на этих трех мужчинах, стоявших перед ней в этой странной комнате, среди пробирок и колб. Великий лангедокский хромой Жоффрей де Пейрак, прислонившись к кирпичной стенке печи, с надменной иронией смотрел на своих гостей. Он не стесняясь давал им понять, что не испытывает никакого уважения ни к старому Дон-Кихоту от алхимии, ни к его расфранченному Санчо Пансо. Рядом с этими шутами он выглядел таким благородным, независимым, таким необычным, что у Анжелики от нахлынувших чувств даже сердце защемило.
«Я его люблю, — вдруг подумала она. — Я его люблю, и мне очень страшно. О, только бы они не причинили ему зла до того… До того…»
Она боялась закончить свою мысль: «До того, как он сожмет меня в своих объятиях…»

Глава 22

— Мессир де Жермонтаз! — раздался вдруг голос.
Анжелика в ужасе узнала в мужчине, стоящем на верхней ступеньке лестницы, графа де Пейрака. Он поднял руку и сорвал с лица маску. Она увидела его искаженное гневом лицо, от которого могло бы бросить в дрожь даже самого мужественного человека. Медленно, нарочно подчеркивая свою хромоту, он стал спускаться, и, когда дошел до последней ступеньки, в руке его блеснула шпага, которую он вынул из ножен.
Жермонтаз, слегка покачиваясь, отступил. Вслед за Жоффреем де Пейраком по лестнице спускались Бернар д'Андижос и мессир де Кастель-Жалон, Племянник архиепископа повернул голову в сторону сада и увидел за своей спиной Сербало. Жермонтаз шумно запыхтел.
— Да это… это ловушка, — пробормотал он. — Вы хотите меня убить!
— Ты сам устроил себе ловушку, свинья! — бросил в ответ д'Андижос. — Ты вздумал обесчестить жену человека, который оказал тебе гостеприимство!
Анжелика дрожащей рукой тщетно пыталась стянуть на груди разорванный корсаж. Неужели они будут драться? Нет, это невозможно! Нужно вмешаться… Этот здоровенный детина может убить Жоффрея!
Граф продолжал наступать, и внезапно его нескладная фигура обрела гибкость, как у акробата. Подойдя к Жермонтазу, он ткнул его кончиком шпаги в живот и коротко бросил:
— Защищайся!
Тот молниеносно — сказалась военная выучка — выхватил свою шпагу, и они скрестили оружие. Несколько мгновений они сражались так ожесточенно, что чашки эфесов дважды стукнулись друг о друга, а лица противников оказывались совсем рядом.
Но граф де Пейрак каждый раз проворно увертывался от удара. Его ловкость с лихвой компенсировала физический недостаток. Когда Жермонтаз прижал его к лестнице и вынудил подняться на несколько ступеней, он внезапно перепрыгнул через перила, и шевалье едва успел обернуться, чтобы встретить противника лицом к лицу. Жермонтаз начал выдыхаться. Он мастерски фехтовал, но не мог выдержать такого бешеного темпа. Шпага графа разорвала ему правый рукав и поцарапала руку. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила; рука, держащая шпагу, стала неметь. Шевалье становилось драться все труднее. В его больших круглых глазах появился панический ужас. Зато в глазах Жоффрея де Пейрака горел зловещий огонь и не было пощады. Анжелика прочла в них смертный приговор.
Она до боли кусала губы, но не осмеливалась шелохнуться. Внезапно она зажмурилась. Раздался глухой, протяжный вскрик, словно ухнул, опуская топор, лесоруб.
Когда она разжала веки, она увидела, что шевалье де Жермонтаз лежит распростертый на мозаичных плитах, а в боку у него торчит рукоятка шпаги. Великий лангедокский хромой с улыбкой склонился к нему.
— «Слащавые кривляки»! — тихо проговорил он.
Он схватил шпагу за рукоятку и резко рванул ее на себя. Что-то мягко всплеснуло, и Анжелика увидела на своем белом платье брызги крови. Ей стало нехорошо, и она прислонилась к стене. Жоффрей де Пейрак нагнулся к ней. По лицу его струился пот, а худая грудь тяжело, словно кузнечные мехи, вздымалась и опускалась под красным бархатным камзолом. Но его внимательный взгляд по-прежнему сохранял живой блеск и остроту. Медленная улыбка раздвинула его губы, когда он встретился с ее зелеными, затуманенными от волнения глазами.
И он повелительно сказал:
— Идем.
Лошадь, медленно ступая, шла вдоль реки, вздымая песок на извилистой узкой дорожке. Сзади, на некотором расстоянии, ехали три вооруженных лакея, охраняя своего сеньора, но Анжелика не замечала их. Ей казалось, что она одна под этим звездным небом, одна в объятиях Жоффрея де Пейрака, который, усадив ее себе в седло, вез теперь в домик на Гаронне, где супругов ждала их первая ночь любви.

***

В домике на Гаронне вышколенные строгим хозяином слуги оставались совершенно невидимыми. В спальне все было приготовлено. На балконе около кушетки стояли фрукты, в медном тазу охлаждались бутылки с вином, и тем не менее дом казался пустынным.
Анжелика и граф молчали. Они долго сидели в тишине. Потом, когда он, скрывая свое нетерпение, привлек ее к себе, она шепотом спросила:
— Почему вы не улыбаетесь? Вы все еще сердитесь? Клянусь вам, я не виновата в этом.
— Знаю, дорогая.
Он глубоко вздохнул и продолжал глухим голосом:
— Не могу сейчас улыбаться, слишком долго я ждал этой минуты, и сейчас мне больно от счастья. Ни одну женщину я никогда не любил так, как тебя, Анжелика, и мне кажется, что я любил тебя еще до того, как узнал. И когда я увидел тебя… Да, именно тебя я ждал. Но ты с надменным видом проходила мимо, близкая и недосягаемая, как болотные эльфы. И я делал тебе шутливые признания, боясь, что ты с ужасом оттолкнешь или высмеешь меня. Ни одну женщину я не ждал так долго, ни с одной не проявил столько терпения. А ведь ты принадлежала мне по закону. Раз двадцать я уже готов был взять тебя силой, но мне нужно не только твое тело, мне нужна твоя любовь. И вот сейчас, когда ты здесь, когда ты наконец моя, я не могу простить тебе те муки, которые ты мне причинила. Не могу простить, — повторил он с обжигающей страстью в голосе.
Она смотрела ему прямо в лицо, которое уже не пугало ее, и улыбалась.
— Отомсти мне, — прошептала она.
Он вздрогнул и тоже улыбнулся.
— Ты больше женщина, чем я предполагал. Ах, не подстрекайте меня. Вы еще попросите пощады, мой очаровательный противник!
С этого момента Анжелика перестала принадлежать себе. Губы, уже однажды опьянившие ее, снова повергли ее в водоворот неведомых прежде ощущений, память о которых оставила у нее смутную тоску. Все пробудилось в ней в предчувствии высшего блаженства, которому ничто теперь не могло помешать, упоение охватило ее с такой силой, что она испугалась.
Прерывисто дыша, она откидывалась назад, пытаясь ускользнуть от его ласк, которые открывали ей все новые и новые истоки наслаждения, и каждый раз, словно вынырнув из глубин всепоглощающей неги, она видела, как качались перед ее глазами звездное небо и покрытая туманом долина, по которой тянулась серебряная лента Гаронны.
Здоровое, крепкое тело Анжелики было создано для любви. Она словно заново ощутила его и была потрясена, она чувствовала себя во власти какой-то неведомой силы, которая жила не столько вне ее, сколько в ней самой и толкала в бездну страсти. Только позже, уже умудренная опытом, Анжелика смогла оценить ту сдержанность, которую проявил тогда Жоффрей де Пейрак, укрощая собственную страсть, чтобы утвердить свою победу.
Она почти не заметила, как он раздел ее и уложил на кушетку. С неутомимым терпением он снова и снова начинал ласкать ее, и с каждым разом она становилась все покорнее, все горячее в ответных ласках, и молящие глаза ее лихорадочно блестели. Она то вырывалась из его объятий, то приникала к нему, но, когда возбуждение, с которым она уже не могла совладать, достигло апогея, ее внезапно охватила истома. Анжелика погрузилась в блаженство, пронзительное и пьянящее; отбросив всякую стыдливость, она отдавалась самой смелой ласке; она закрыла глаза, ее уносил какой-то сладостный поток. Ее не возмутила боль, так как всем своим существом она жаждала господства над собой. И когда он овладел ею, она не закричала, а лишь невероятно широко раскрыла свои зеленые глаза, в которых отразились звезды весеннего неба.
— Уже, — прошептала Анжелика.
Вытянувшись на ложе, она постепенно приходила в себя. Мягкая индийская шаль защищала ее влажное тело от легкого ночного ветерка. Она смотрела на Жоффрея де Пейрака. Он стоя наливал в бокалы прохладное вино. В лунном свете его тело казалось совсем черным. Он рассмеялся.
— Да, душенька моя! Вы еще новичок, и я не могу сейчас продолжить урок. Придет время и для долгих наслаждений. А пока выпьем: сегодня мы потрудились и заслуживаем награды.
Она улыбнулась ему, сама не подозревая, как пленительна ее улыбка, улыбка новой, только что родившейся и расцветшей Анжелики, освобожденной от томивших ее оков. Де Пейрак, словно ослепленный, закрыл глаза. Когда он снова взглянул на Анжелику, он прочел в ее глазах тревогу.
— Шевалье де Жермонтаз, — пробормотала она. — О, Жоффрей, я совсем забыла! Ведь вы убили племянника архиепископа.
Он ласково успокоил ее.
— Не думайте об этом. Он сам вынудил меня, ведь есть же свидетели. Вот если бы я простил его, тогда бы меня осудили. Архиепископ принадлежит к знатному роду, и ему остается только примириться. Боже мой, дорогая, — прошептал он, — вы еще прекраснее, чем я думал.
Он пальцем обвел округлость ее белого и упругого живота. Она улыбнулась и блаженно вздохнула. А ей всегда говорили, что мужчины, удовлетворив свою страсть, становятся грубыми и холодными…

***

Нет, Жоффрей решительно ни в чем не походил на других мужчин.
Он лег рядом с Анжеликой на кушетку, прижался к ней, и она услышала, как он тихо засмеялся.
— Подумать только, архиепископ сейчас смотрит со своей башни на Отель Веселой Науки и проклинает мое распутство! О, если бы он знал, что я в это время вкушаю «плоды преступной страсти» со своей собственной женой, союз с которой он сам благословил!
— Вы неисправимы. Он не зря относится к вам с подозрением. Ведь верно, если существует два способа делать что-то, вы обязательно изыскиваете третий. Вы могли, к примеру, или найти себе любовницу, или честно выполнять свой супружеский долг. Но вам нужно было так обставить нашу брачную ночь, чтобы я в ваших объятиях чувствовала себя грешницей.
— Приятнейшее чувство, не правда ли?
— Замолчите, Жоффрей! Вы просто дьявол! Признайтесь, что сами вы ловко увернулись от греха после своей проповеди, а гостям это вряд ли удалось. До чего же искусно вы вовлекли их в то, что его преосвященство называет «развратом»… И я совсем не убеждена, что вы человек… безопасный!..
— А вы, Анжелика, обольстительный голенький каноник. Не сомневаюсь, что благодаря вам моя душа получит отпущение грехов. Но не будем лишать себя прелестей жизни. У многих народов представления о нравственности совсем иные, чем у нас, но это не мешает им быть благородными и счастливыми. Под своими великолепными одеждами мы скрываем неотесанность души и грубость чувств, и я мечтаю увидеть на радость себе, как женщины и мужчины станут более утонченными, и наша Франция обретет славу самой любезной страны. Меня все это радует, ибо я люблю женщин, как и все прекрасное. Нет, Анжелика, мой ангел, меня не гложет совесть, и я не собираюсь каяться в грехах…

***

Только став женщиной, Анжелика по-настоящему расцвела. Раньше она была как бутон розы, которому тесно в его оболочке. Горячая мавританская кровь ее предков дала себя знать.
Все последующие дни, все то время, пока длились празднества в Отеле Веселой Науки, Анжелику не покидало ощущение, что она перенеслась в другой мир, мир полноты чувств и волшебных открытий. И ей казалось, что за его пределами не существует ничего, что вся жизнь замерла.
Любовь разгоралась в ней все сильнее. У нее порозовели щеки, и даже в смехе ее появилось что-то новое, дерзкое. Каждую ночь Жоффрей де Пейрак находил ее все более жадной до ласк, все более требовательной, и просыпавшаяся иногда в ней целомудренная Диана, отказывавшаяся подчиниться какой-нибудь новой фантазии мужа, очень скоро уступала, и Анжелика полностью отдавалась в его власть.
Гости тоже, казалось, жили в той же атмосфере полной непринужденности и легкости, царившей в замке.
Этим они были обязаны удивительной способности графа де Пейрака позаботиться о всех удобствах для своих гостей, предусмотреть все до мельчайших деталей.
Внешне беспечный, он все время мелькал среди гостей, но Анжелика чувствовала, что он думает только о ней, поет только для нее. Правда, иногда она видела, как взгляд его темных глаз встречается с дерзким взглядом какой-нибудь кокетки, расспрашивавшей его о карте Страны нежности, и ее обуревала ревность. Она прислушивалась к разговору, но всегда вынуждена была признать, что Жоффрей с честью выходил из положения и отделывался шутками, искусно, как умел он один, замаскировав их комплиментами.
Прошла неделя, и Анжелика со смешанным чувством облегчения и грусти провожала тяжелые, украшенные гербами экипажи, которые подкатывали к подъезду дворца, чтобы увезти своих хозяев в далекие имения. Отъезжающие, высунув в дверцы карет изящные руки в кружевных манжетах, посылали последний привет остающимся.
Всадники учтиво махали шляпами с перьями. Анжелика с балкона игриво одаривала их воздушными поцелуями.
Она была рада, что наконец побудет немного в тишине, что теперь муж будет принадлежать ей одной. И в то же время в глубине души она грустила, что кончились эти восхитительные дни. Такие счастливые мгновения бывают только раз в жизни. Никогда — Анжелику вдруг охватило мрачное предчувствие, — никогда больше не повторится эта ослепительно счастливая неделя.

***

В первый же вечер после отъезда гостей Жоффрей де Пейрак заперся в своей лаборатории, где он не был все то время, пока во дворце длился Праздник любви.
Это торопливое бегство привело Анжелику в бешенство, и, тщетно ожидая его, она в ярости металась на своей широкой кровати.
«Вот каковы мужчины! — с горечью думала она. — Они снисходят до того, чтобы мимоходом уделить нам немного времени, но, как только дело коснется их личных увлечений, их уже ничем не удержишь. У одних это дуэли, у других — война. А у Жоффрея — его реторты. Раньше я любила, когда он рассказывал мне о своей работе, мне казалось, что он питает ко мне дружеские чувства, но теперь я ненавижу его лабораторию!»
Так, негодуя на мужа, она в конце концов и уснула.
Проснулась она отсвета свечи и увидела у своего изголовья Жоффрея. Он уже почти разделся. Резким движением она поднялась и села в постели, обхватив колени руками.
— Разве была такая уж необходимость вам приходить сюда? — спросила она. — Я слышу, в саду уже просыпаются птицы. По-моему, вам лучше закончить так прелестно начатую ночь в вашей лаборатории, прижав к сердцу пузатую стеклянную реторту.
Не выразив ни малейшего раскаяния, граф рассмеялся.
— Я в отчаянии, дорогая, но я никак не мог оставить начатый опыт. А знаете, в этом немного виноват и наш ужасный архиепископ. Весть о смерти племянника он принял, как подобает дворянину. Но — будем осторожны — дуэли запрещены. Это для него лишний козырь в игре. Я получил ультиматум: раскрыть этому невежде, монаху Беше, секрет производства золота. Ну а так как о торговле с Испанией я рассказать не могу, то придется повезти его в Сальсинь, чтобы он увидел, как происходит добыча золотоносной руды и как из нее получают золото. Но прежде я вызову саксонца Сорица Хауэра и пошлю гонца в Женеву. Берналли мечтал присутствовать при этих опытах и наверняка приедет.
— Все это меня совершенно не интересует, — сердито прервала его Анжелика.
— Я хочу спать.
Но она великолепно сознавала, что спадающие на лицо распущенные волосы и кружевная оборка ее ночной кофты, соскользнувшая с обнаженного плеча, производят на него гораздо большее впечатление, чем ее слова.
Жоффрей погладил нежное смуглое плечо Анжелики, а она молниеносно вонзила ему в руку свои острые зубки. Он шлепнул ее и, с наигранным гневом толкнув, опрокинул на постель. Началась борьба. И очень скоро Анжелика оказалась побежденной, чему она каждый раз удивлялась. Однако она продолжала строптиво вырываться из его объятий. Но в жилах у нее уже забурлила кровь. Где-то глубоко-глубоко в ней вспыхнула искра страсти и, сразу же разгоревшись, захлестнула все ее существо. Она еще продолжала сопротивляться и в то же время жаждала вновь изведать то поразительное ощущение, которое она только что испытала. Тело ее было объято пламенем. Сладостные волны одна за другой уносили ее все дальше в океан неведомого ей прежде исступления. Она лежала на краю постели, запрокинув голову, с полуоткрытыми губами, и неожиданно в памяти ее всплыли мечущиеся тени в алькове, позолоченном светом ночника, а в ушах прозвучал тихий, жалобный стон, который она услышала сейчас с необыкновенной четкостью. И вдруг она поняла, что это ее стон. В сером предрассветном сумраке она видела над собой улыбающееся лицо фавна. Полузакрыв блестящие глаза, он слушал порожденный им гимн жизни.
— О, Жоффрей — вздохнула Анжелика, — мне кажется, я сейчас умру. Почему с каждым разом это все чудеснее?
— Потому что любовь — это искусство, в котором постепенно совершенствуются, красавица моя, а вы — чудесная ученица.
Насытившись любовью, она захотела покоя и, засыпая, прижалась к нему. Каким темным кажется его тело в кружеве рубашки! Как пьянит ее запах табака!

Глава 24

Радостное настроение царило не только в доме Анжелики, но и во всем королевстве. Даже архиепископ Тулузский, озабоченный более важными делами, на время прекратил слежку за своим соперником графом де Пейраком.
И в самом деле, его преосвященство барон де Фонтенак, архиепископ Тулузский, вместе с архиепископом Байоннским был приглашен сопровождать кардинала Мазарини в его поездке к Пиренеям.
По всей Франции из уст в уста передавалась новость: с небывалой помпой, которая потрясла весь мир, кардинал Мазарини отправился в дальний путь. Он ехал к Пиренеям, в страну басков, где на Фазаньем острове, на реке Бидассоа, будет торговаться с испанцами о мире. Наконец прекратится эта бесконечная война, которая каждый год с первыми весенними цветами вспыхивала с новой силой. Но еще больше, чем эта долгожданная новость, всех, вплоть до самого скромного ремесленника королевства, радовала другая весть: в залог мира гордая Испания согласилась отдать свою инфанту в супруги юному королю Франции. И теперь, несмотря на кое-какие недомолвки, на подозрительные взгляды, которые еще бросали друг на друга недавние враги, люди, жившие по обе стороны Пиренеев, ликовали так, как нигде в нынешней Европе, во всех ее странах, — и в бунтующей Англии, и в жалких немецких и итальянских княжествах, и в землях этих грубых, неотесанных мореходов — фламандцев и голландцев, — не сыскать было более достойной пары, чем молодой король и юная инфанта.
И впрямь, какому иному королю могла предназначаться инфанта, единственная дочь Филиппа IV, истинная богиня с перламутровым цветом лица, в строгости воспитанная под сводами мрачных дворцов?
И какая иная принцесса, желавшая стать супругой двадцатилетнего короля, надежды одной из величайших наций мира, могла похвастаться столь благородной кровью и обеспечить столь выгодный союз?
И конечно же, в замках тулузской знати страстно обсуждали это событие, и дамы утверждали, что юный король пролил украдкой немало слез, Так как был безумно влюблен в свою подружку детства, черноглазую Марию Манчини, племянницу кардинала. Но интересы государства превыше всего. И в данном случае кардинал убедительно доказал, что слава его королевского питомца и процветание страны для него важнее всего.
Для кардинала заключение мира было торжеством его интриг, которые он плел своими итальянскими руками многие годы. Он безжалостно устранил с пути собственную родню. Людовик XIV женится на инфанте!

***

Итак, восемь карет кардинала, десять повозок с багажом, двадцать четыре мула, сто пятьдесят ливрейных лакеев, сто всадников и двести пехотинцев тянулись к изумрудному побережью, к Сен-Жан-де-Люзу.
По пути кардинал вытребовал к себе архиепископов Байоннского и Тулузского с их свитами, чтобы придать своему кортежу еще большее великолепие. А в это время по ту сторону Пиренеев дон Луис де Аро, посланец его католического величества, противопоставив всей этой роскоши надменную скромность, ехал по плато Кастилии, везя в своих сундуках одни лишь свернутые рулонами гобелены с изображением сцен, которые должны будут напомнить кое-кому о славном прошлом королевства Карла V.
Ни кардинал, ни представитель Испании не спешили, ибо никто не хотел прибыть первым и тем самым унизить себя ожиданием. В конце концов оба — и итальянец и испанец, — топчась буквально на каждом метре, совершили чудо этикета и прибыли на берег Бидассоа в один и тот же день и в один и тот же час. Некоторое время они пребывали в нерешительности. Кто первым спустит лодку на воду, чтобы отплыть на маленький Фазаний остров посредине реки, где должна состояться встреча? Наконец оба нашли выход, который удовлетворил их гордость. И кардинал и дон Луис де Аро одновременно объявили себя больными. Уловка оказалась неудачной, так как причины были слишком уж сходны, но тем не менее, чтобы все выглядело благопристойно, пришлось ждать, пока «больные» поправятся, но никто не желал «выздоравливать» первым.
Вся Европа сгорала от нетерпения. Будет ли заключен мир? Состоится ли свадьба? Каждая деталь страстно обсуждалась.
В Тулузе Анжелика следила за всем этим без особого интереса. Она была поглощена радостным событием в своей жизни, которое представлялось ей гораздо более важным, чем свадьба короля.
День ото дня они жили с мужем все в большем согласии, и Анжелика начала страстно мечтать о ребенке. Ей казалось, что только материнство сделает ее настоящей женой Жоффрея. Тщетно он без конца уверял ее, что никогда ни одну женщину до нее не любил настолько сильно, чтобы познакомить ее со своей лабораторией и беседовать с ней о математике; она относилась к его словам недоверчиво и, мало того, еще начинала ревновать его к прошлому. Он смеялся над ее ревностью, но в глубине души был от этого в восторге.
Она поняла, насколько чувствительным был этот дерзкий человек, какое мужество он проявлял, чтобы преодолеть свое несчастье. Она восхищалась мужем, одержанной им победой. Ей казалось, что будь он красив и неуязвим, она не любила бы его так страстно. И ей хотелось подарить ему ребенка. Но шло время, и Анжелика уже начала опасаться, что она бесплодна.
Наконец, в начале зимы 1658 года, она поняла, что беременна, и от счастья заплакала.
Жоффрей не скрывал своей радости, своей гордости. В ту зиму, когда все лихорадочно готовились к королевской свадьбе — хотя еще ничего не было решено, — на которой знатные сеньоры Лангедока надеялись быть в числе приглашенных, в Отеле Веселой Науки жизнь текла спокойно. Граф де Пейрак целиком посвятил себя работе и жене, прекратив шумные приемы, которые давал в своем замке. Кроме того, ничего не сказав Анжелике, он воспользовался отсутствием архиепископа, чтобы усилить свое влияние на жизнь тулузского общества, что с одобрением встретили некоторые капитулы и часть именитых горожан.
Незадолго до родов Анжелика переехала в маленький замок графа в Беарне, у подножия Пиренеев, где воздух был лучше, чем в Тулузе.
Будущие родители, естественно, долго обсуждали, какое имя они дадут своему сыну, наследнику графов Тулузских. Жоффрей хотел назвать его Кантором, в честь знаменитого лангедокского трубадура Кантора де Мармоиа, но так как мальчик появился на свет в разгар празднеств по случаю присуждения поэтических премий Тулузской академии, то решили дать ему имя Флоримон.
Малыш родился смуглый, с густыми черными волосами. Вначале Анжелика испытывала смутную неприязнь к нему за причиненные ей страх и муки. Правда, акушерка утверждала, что для первых родов все обошлось очень хорошо, но Анжелика редко болела и не привыкла к физическим страданиям. Несколько долгих часов боль не отпускала ее, разливаясь по всему телу, и Анжелику охватило чувство возмущения. Она была одна со своими страданиями, ни любовь, ни дружба ничем не могли ей помочь, и неведомый еще ребенок уже властвовал над нею. Лица окружавших ее людей казались ей чужими.
Этот час словно предвосхитил то страшное одиночество, которое ей пришлось испытать в дальнейшем. Она еще не знала, что оно ждет ее, но все ее существо как бы ощутило его, и граф де Пейрак с беспокойством гадал, почему она сутки лежала бледная, молчаливая и лишь натянуто улыбалась.
Но вот как-то вечером — это было на третий день — Анжелика с любопытством склонилась над колыбелью, где спал сын, и увидела такие же точеные черты, как у Жоффрея, если смотреть на него с той стороны, где лицо не изуродовано. Она представила себе, как жестокая сабля разрубает личико этого ангела, как беспомощное тельце выбрасывают через окно в Снег и на него падают горящие ветки.
Эта картина так ясно виделась ей, что она закричала от ужаса, схватила ребенка и судорожно прижала к себе. Груди у нее болели, наливались молоком, и акушерка туго забинтовала их. Знатные дамы не должны кормить своих детей. Молодая кормилица, крепкая и здоровая, увезет Флоримона в горы, где он проведет первые годы жизни.
Но когда вечером акушерка вошла в спальню роженицы, она всплеснула руками: Флоримон с наслаждением сосал грудь своей матери.
— Сударыня, это безумие! Как же теперь остановить молоко? У вас поднимется жар, грудь затвердеет!
— Я сама его выкормлю, — тоном, не терпящим возражений, сказала Анжелика.
— Я не желаю, чтобы его выбросили в окно!
Решение Анжелики скандализировало тулузское общество: знатная дама ведет себя, как простая крестьянка. В конце концов было все же решено поселить в доме графини де Пейрак кормилицу, чтобы она подкармливала Флоримона, у которого, кстати, был замечательный аппетит.
Как раз в те дни, когда вопрос о кормлении Флоримона обсуждался всеми, вплоть до капитула беарнской деревушки, прилегавшей к замку, приехал Бернар д'Андижос. Граф де Пейрак наконец сделал его своим камергером и послал в Париж, чтобы тот подготовил дом графа к приезду хозяина — Жоффрей де Пейрак намеревался вскорости посетить столицу.
Из Парижа д'Андижос направился прямо в Тулузу, чтобы представлять графа на празднествах «Цветочных игр».
В Беарне его не ждали. Он приехал очень возбужденный. Кинув поводья слуге, он, перепрыгивая через ступеньки, взлетел по лестнице и ворвался в спальню Анжелики. Она лежала в постели, а Жоффрей де Пейрак, сидя на подоконнике, вполголоса пел, подыгрывая себе на гитаре.
Не обращая внимания на эту семейную идиллию, д'Андижос, задыхась, крикнул:
— Король приезжает!
— Куда?
— К вам, в Отель Веселой Науки, в Тулузу!..
После этого он плюхнулся в кресло и вытер пот с лица.
— Спокойнее, — проговорил Жоффрей де Пейрак, поиграв еще на гитаре, чтобы дать отдышаться д'Андижосу, — не надо впадать в панику. Я слышал, что король с матерью и двор выехали из Парижа и направляются к кардиналу в Сен-Жан-де-Люз, так каким же образом они попадут в Тулузу?
— О, это целая история! Говорят, дон Луис де Аро и кардинал Мазарини так увлеклись этикетом, что до сих пор еще не приступили к обсуждению вопроса о свадьбе. Кстати, ходят слухи, что отношения обострились. Камнем преткновения стал принц Конде. Испания настаивает, чтобы его приняли во Франции с распростертыми объятиями и забыли бы не только предательство Фронды, но и то, что этот принц французской крови в течение нескольких лет был испанским генералом. Такую горькую пилюлю трудно проглотить. В этой обстановке приезд короля будет выглядеть нелепо. Мазарини посоветовал ему попутешествовать. И вот весь двор путешествует. Они отправились в Экс, где присутствие короля, несомненно, усмирит вспыхнувшее там восстание. И все они проедут через Тулузу. А вас нет! И архиепископа тоже нет! Капитулы сходят с ума!..
— Но ведь они не впервые принимают у себя столь высоких особ.
— Вы должны быть там, — умоляюще сказал д'Андижос. — Я приехал за вами. Говорят, король, узнав, что они проедут через Тулузу, сказал: «Наконец-то я познакомлюсь с Великим лангедокским хромым, о котором мне все уши прожужжали».
— О, я хочу в Тулузу, — воскликнула Анжелика, подскочив на постели.
Но тут же, скривившись от боли, она откинулась на подушки. Она слишком долго пролежала в постели и слишком ослабела, чтобы немедленно пуститься в путь по плохим горным дорогам да еще выдержать утомительную роль хозяйки, принимая в своем доме короля. От огорчения она расплакалась.
— О, король в Тулузе! Король в Отеле Веселой Науки, а я этого не увижу!..
— Не плачьте, дорогая, — сказал Жоффрей. — Я вам обещаю, что буду таким предупредительным и любезным, что нас не смогут не пригласить на свадьбу. Вы увидите короля в Сен-Жан-де-Люзе, и не утомленным путешественником, а во всем его великолепии.
Граф вышел, чтобы распорядиться в связи со своим отъездом на заре следующего дня, а добряк д'Андижос тем временем пытался утешить Анжелику.
— Ваш муж прав, красавица моя! Двор! Король! Подумаешь! Ну и что из этого? Один обед в Отеле Веселой Науки куда великолепнее, чем праздник в Лувре. Поверьте мне, я был там и так замерз в приемной Королевского совета, что у меня потекло из носу. Можно подумать, что у короля Франции нет лесов и для него негде нарубить дров. А у придворных короля я сам видел такие дыры на штанах, что даже фрейлины королевы, которые не отличаются стыдливостью, опускали глаза.
— Говорят, что кардинал, наставник молодого короля, не хотел приучать своего воспитанника к чрезмерной роскоши, которая была бы не по средствам стране.
— Не знаю, к чему кардинал хотел приучить короля, но себе он ни в чем не отказывал и скупал брильянты во всех видах, картины, библиотеки, гобелены, гравюры. Однако мне кажется, что король, хотя он выглядит робким, мечтает отделаться от этого опекунства. Ему надоела бобовая похлебка и надоели наставления матери. Ему надоело своим жалким видом олицетворять собой разграбленную Францию, и, когда ты недурен и ко всему еще король, это вполне понятно. Близок час, когда он тряхнет своей львиной гривой.
— Как он выглядит? Опишите мне его! — нетерпеливо потребовала Анжелика.
— Недурен! Недурен! Представительный, величавый. Но из-за вечных скитаний по городам и весям во времена Фронды он пребывает в таком же невежестве, как если бы был слугой, и, не будь он королем, я бы сказал вам, что нахожу его немного неискренним. Кроме того, после оспы он рябой.
— О, вы просто стараетесь разочаровать меня, — вскричала Анжелика, — и сейчас в вас говорит кровь всех этих чертовых гасконцев, беарнцев или альбигойцев, которые до сих пор не могут понять, почему Аквитания не осталась независимой, а была присоединена к французскому королевству. Для вас ничего не существует, кроме вашей Тулузы и вашего солнца. А я сгораю от желания побывать в Париже и увидеть короля.
— Вы увидите его во время свадьбы. Возможно, это событие ознаменует истинную возмужалость нашего государя. Но если вы поедете в Париж, обязательно остановитесь в Во, чтобы нанести визит мессиру Фуке. Вот кто сейчас подлинный король. Какая там роскошь, друзья мои! Какое великолепие!
— Похоже, вы уже полебезили перед этим невежественным мошенником-финансистом, — сказал граф де Пейрак, входя в спальню.
— Дорогой мой, это было необходимо. Необходимо и для того, чтобы в Париже тебя всюду принимали, ибо принцы благоговеют перед ним, и еще потому, что я, признаюсь, сгорал от любопытства: мне хотелось увидеть великого казначея государства в его доме, ведь он сейчас, бесспорно, первое лицо в стране после Мазарини.
— Будьте смелее, не бойтесь сказать: перед Мазарини. Ни для кого не секрет, что кардинал не пользуется никаким доверием у заимодавцев, даже когда деньги нужны на благо государства, в то время как этому Фуке верят все.
— Но ловкий итальянец не завидует. Фуке обогащает королевскую казну и дает возможность вести войны, а большего от него и не требуют… пока что. Его не интересует, сколько процентов платят ростовщикам — двадцать пять или все пятьдесят. Двор, король, кардинал — все живут на деньги, полученные от ростовщиков на грабительских условиях. И Фуке не так-то скоро остановится, долго еще будет всюду красоваться его эмблема — белка и его девиз: «Quo non ascendam…»
.
Жоффрей де Пейрак и Бернар д'Андижос еще некоторое время обсуждали сказочное богатство Фуке, который начал свою карьеру с докладчика Королевского совета, а потом стал советником парижского парламента. А отец его был всего-навсего простым, бретонским магистратом. Анжелика задумчиво слушала их — каждый раз, когда заходила речь о Фуке, она вспоминала ларец с ядом, и эти воспоминания были ей неприятны.
Разговор прервал мальчик-слуга, он принес на подносе завтрак маркизу.
— О! — воскликнул д'Андижос, обжигая пальцы горячей бриошью, в которой каким-то чудом удавалось сохранить ледяной шарик гусиного паштета. — Нигде больше тебя не угостят такой прелестью! Здесь и еще в Во. У Фуке необыкновенный повар, некий Ватель.
И вдруг он воскликнул:
— Да, это напомнило мне об одной встрече… странной встрече. Угадайте, кто вел там длительную беседу с мессиром Фуке, сеньором Бель-Иля и других владений, чуть ли не вице-королем Бретани… Угадайте…
— Трудно. У него столько знакомых.
— Постарайтесь. Это, можно сказать, некто из вашего дома…
Анжелика, подумав, предположила, что речь идет о ее зяте, муже Ортанс, который был судейским в Париже, совсем как некогда знаменитый суперинтендант.
Но д'Андижос отрицательно помотал головой.
— Ах, если бы я не боялся так вашего мужа, я бы назвал это имя только в обмен на поцелуй, потому что вам никогда не догадаться.
— Что ж, я согласна, ведь это даже принято, когда впервые приходишь к молодой матери. И не мучайте меня, скажите скорее.
— Так вот, я застал там вашего бывшего дворецкого, того самого Клемана Тоннеля, который несколько лет жил у вас в Тулузе, и он вел длительную беседу с суперинтендантом.
— Вы, наверно, ошиблись. Он уехал в Пуату, — с неожиданной поспешностью сказала Анжелика. — И потом, чего ради он вдруг окажется в доме столь важной персоны. Разве что только он пытался получить место в Во.
— Так мне и показалось, судя по их разговору. Они говорили о Вателе, поваре суперинтенданта.
— Ну вот видите, — заметила Анжелика с непонятным ей самой облегчением, — он просто хотел служить под началом этого Вателя, который слывет большим искусником. Но все-таки, мне кажется, он мог бы нас предупредить, что не вернется больше в Ламгедок. Впрочем, можно ли рассчитывать на уважение этих простолюдинов, когда они в тебе больше не нуждаются?
— Да, да! — рассеянно согласился д'Андижос, явно думая о чем-то другом. — И все же одна деталь показалась мне любопытной. Случилось так, что в комнату, где Фуке беседовал с этим самым Клеманом, я вошел внезапно. Я был с несколькими дворянами, мы слегка подвыпили… Ну, мы извинились перед суперинтендантом, но я успел заметить, что ваш дворецкий сначала довольно фамильярно разговаривал с Фуке, а когда мы вошли, сразу принял угодливую позу. Он меня узнал. Когда мы выходили, я услышал, как Клеман скороговоркой что-то сказал Фуке. Тот холодным, змеиным взглядом посмотрел на меня и ответил: «Не думаю, что это заслуживает внимания».
— Так это ты не заслуживаешь внимания, друг мой? — проговорил де Пейрак, небрежно перебирая струны гитары.
— Мне показалось…
— Какая здравая оценка!
Д'Андижос сделал вид, что вынимает шпагу, все засмеялись, и беседа потекла дальше.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. В ГАЛЕРЕЯХ ЛУВРА

Глава 26

— О боже, я и без того убита горем, а мне еще приходится терпеть вокруг себя всяких олухов! Если бы не обязательства, которые налагает на меня мой титул, я выбросилась бы с этого балкона, чтобы раз и навсегда покончить с такой жизнью, и ничто бы меня не удержало!
Эта горькая тирада заставила Анжелику выбежать на балкон своей комнаты. На балконе соседнего дома она увидела высокую даму в ночной кофте, которая, опустив голову на перила, уткнулась лицом в носовой платок.
К рыдающей даме подошла фрейлина, но та замахала на нее руками, словно ветряная мельница.
— Дура! Дура! Оставьте меня, я вам сказала! Из-за вашей глупости я никогда не буду одета. Впрочем, мне все равно. Я в трауре, и мне остается лишь заживо похоронить себя. Пусть я буду причесана, как чучело, — подумаешь, какая важность!
Она взлохматила свои пышные волосы и подняла мокрое от слез, красивое, с аристократическими чертами, хотя и чуть тяжеловатое лицо. Ей было лет тридцать.
— Если госпожа Вальбон больна, кто же меня причешет? — снова заговорила она трагическим голосом. — Ведь у вас у всех руки такие неловкие, хуже, чем лапы у медведя на ярмарке в Сен-Жермене!
— Сударыня! — вмешалась Анжелика.
На этой узкой улочке в Сен-Жан-де-Люзе, где тесно стояли небольшие дома, сейчас битком набитые придворными, балконы почти соприкасались. Поэтому каждый невольно был осведомлен о том, что происходит у соседей.
Хотя заря только занималась и небо было розоватым, словно анисовый ликер, город уже гудел как улей.
— Сударыня, — повторила Анжелика, — не могу ли я вам помочь? Я поняла, что вы в затруднении из-за прически. Со мной искусный цирюльник, у него есть и щипцы, и всевозможные пудры. Он в вашем распоряжении.
Дама вытерла скомканным платочком свой длинный покрасневший нос и глубоко вздохнула.
— Вы очень любезны, дорогая. Да, конечно, я принимаю ваше предложение. Сегодня я не могу добиться от своих людей никакого толку. Прибытие испанцев привело их в такую ажитацию, словно они попали на поле битвы во Фландрию. Ну скажите на милость, кто он такой, этот король Испании?
— Король Испании, — засмеялась Анжелика.
— Подумаешь! Если все взвесить, так его род не может по благородству сравниться с нашим! Ну, не буду спорить, золота у них много, но они питаются репой и сами скучнее ворон.
— О, сударыня, не разочаровывайте меня. Я в таком восторге, что увижу их. Говорят, король Филипп IV и его дочь — инфанта — прибудут сегодня на испанский берег.
— Возможно. Во всяком случае, я не смогу их приветствовать, так как мой туалет никогда не будет закончен.
— Наберитесь немного терпения, сударыня, я быстро оденусь и приведу к вам своего цирюльника.
Анжелика поспешно вернулась в комнату, где царил неописуемый беспорядок. Марго со служанками доглаживали великолепное платье своей госпожи. Сундуки и ларцы с драгоценностями были раскрыты, и Флоримон без штанишек ползал по полу, с вожделением разглядывая все эти сокровища.
«Надо будет, чтобы Жоффрей сам подобрал украшения к этому платью из золотой парчи», — подумала Анжелика, снимая пеньюар и надевая скромное платье, а поверх него — накидку.
Франсуа Бине она разыскала внизу, на первом этаже, где он всю ночь завивал тулузских дам, подруг Анжелики, и даже служанок, которые хотели выглядеть понаряднее. Бине взял медный тазик на случай, если придется брить кого-нибудь из сеньоров, ящичек, набитый гребенками, щипцами, мазями и накладными косами, и вместе с мальчиком, который тащил жаровню, вслед за Анжеликой вошел в соседний дом.
Здесь было еще теснее, чем в доме старушки — отдаленной родственницы графа де Пейрака, которая приютила их.
Анжелика обратила внимание на роскошные ливреи слуг и подумала, что заплаканная дама, должно быть, очень важная персона. Здороваясь с нею, она на всякий случай сделала глубокий реверанс.
— Вы очаровательны, — сказала дама томным голосом, пока цирюльник раскладывал на табурете свои принадлежности. — Если б не вы, я бы совсем испортила себе лицо слезами.
— О нет, сегодня плакать нельзя! — запротестовала Анжелика.
— Что вы хотите, дорогая моя, все эти увеселения не для меня!
Она скорчила грустную мину.
— Разве вы не заметили, что я в трауре? Я только что потеряла отца.
— О, я глубоко вам сочувствую…
— Мы так ненавидели друг друга и столько ссорились, что это еще больше усиливает мое горе. И как это ужасно — носить траур во время празднеств! Зная злобный характер моего отца, я подозреваю, что он…
Не договорив, она закрыла лицо картонным колпаком, который ей подал Бине, так как он стал обильно посыпать голову своей клиентки душистой пудрой. Анжелика чихнула.
— …я подозреваю, — вынырнув из-под колпака, закончила дама, — что он сделал это мне назло.
— Назло? Что назло, сударыня?
— Умер, черт побери! Ну ладно, ничего не поделаешь! Я ему прощаю. Что бы обо мне ни болтали, но у меня всегда была нежная душа. И отец мой умер как добрый христианин… Это для меня большое утешение. Но меня возмущает, что его тело сопровождали в Сен-Дени всего лишь несколько гвардейцев и священников… никакой помпы, так убого… Вы считаете это пристойным?
— Конечно же, нет, — ответила Анжелика, боясь, как бы не попасть впросак. Если этого дворянина похоронили в Сен-Дени, значит, он принадлежал к королевской семье. Или она не совсем правильно поняла даму…
— Будь там я, все было бы по-иному, поверьте мне, — заключила дама, гордо вскинув голову. — Я люблю пышность и хочу, чтобы каждому воздавалось в соответствии с его рангом.
Она замолчала, чтобы оглядеть себя в зеркало, которое, стоя на коленях, держал веред ней Франсуа Бине, я лицо ее озарилось улыбкой.
— Великолепно! — воскликнула она. — Вот это прическа — и к лицу, и приятна. Милая моя, ваш цирюльник — настоящий артист. Тем более, что я знаю: волосы у меня трудные.
— У вашей светлости волосы тонкие, но пышные и послушные, — ответил цирюльник с глубокомысленным видом. — Именно из таких волос можно создавать самые прекрасные прически.
— Правда? Вы мне льстите! Я скажу, чтобы вам заплатили сто экю. Сударыни! Сударыни! Этот человек должен обязательно завить малышек.
Из соседней комнаты, где болтали фрейлины и горничные, с трудом вытащили «малышек», которые оказались двумя девочками-подростками.
— Это ваши дочери, сударыня? — поинтересовалась Анжелика.
— Нет, мои сестры. Они невыносимы. Посмотрите на младшую, у нее только и есть хорошего, что цвет лица, так она ухитрилась дать себя покусать мошкам, как их там… комарам… и вот, пожалуйста, вся опухла. И еще она без конца ревет.
— Наверно, тоже горюет по отцу?
— Ничего подобного! Просто ей слишком много твердили, что она выйдет замуж за короля, даже называли «маленькой королевой». А теперь она в обиде, что он женится на другой.
Цирюльник занялся девочками, а в это время с узкой лестницы донесся какой-то шум, и на пороге появился молодой человек. Он был очень маленького роста, со свежим, румяным лицом над пышным кружевным жабо. На манжетах и под коленями у него тоже было несколько кружевных воланов. Несмотря на ранний час, одет он был с большой тщательностью.
— Кузина, — сказал он жеманным голосом, — я слышал, что у вас есть цирюльник, который творит чудеса.
— Ах, Филипп, такие новости до вас доходят быстрее, чем до любой красавицы. Но скажите, по крайней мере, что я хороша.
Молодой человек скривил свои красные толстые губы и, прищурив глаза, оглядел кузину.
— Должен признать, что этот волшебник сумел сделать вас более красивой, чем можно было надеяться, — дерзко сказал он, смягчая свои слова кокетливой улыбкой.
Затем он вышел в прихожую и, перегнувшись через перила лестницы, крикнул:
— Де Гиш, дорогой мой, поднимайтесь. Это действительно здесь.
В статном и красивом молодом брюнете, который вошел в комнату, Анжелика узнала графа де Гиша, старшего сына герцога де Грамона, наместника Беарна. Тот, кого называли Филиппом, схватил графа под руку и нежно прижался к нему.
— О, я счастлив. Теперь уж наверняка мы с вами будем причесаны лучше всех при дворе. Пегилен и маркиз д'Юмьер побелеют от зависти. Я видел, как они в отчаянии метались в поисках своего цирюльника, которого с помощью тугого кошелька переманил Вард. Этим прославленным капитанам королевских телохранителей придется предстать перед королем с колючими, как кожура каштана, подбородками.
Он засмеялся немного визгливым смехом, провел рукой по своему свежевыбритому подбородку, затем ласковым жестом погладил по щеке графа де Гиша, без всякого стеснения прильнув к нему и глядя на него томным взглядом. Де Гиш самодовольно улыбался, принимая эти знаки почитания без всякого смущения.
Анжелика никогда не видела, чтобы так держались двое мужчин, и она испытывала даже какую-то неловкость. Видимо, и хозяйке дома это пришлось не по душе, потому что она вдруг воскликнула:
— Ах, Филипп, пожалуйста, не нежничайте друг с другом здесь. Ваша мать снова обвинит меня в том, что я потакаю вашим нездоровым инстинктам. С того праздника в Лионе, когда, помните, вы, я и мадемуазель де Вильруа переоделись бресскими крестьянками, она замучила меня своими упреками. И не говорите при мне, что юный Пегилен в отчаяньи, не то я пошлю человека, чтобы его отыскали и привели сюда. Ну-ка я взгляну, не видно ли его. Пегилен — самый блестящий юноша из всех, кого я знаю, и я обожаю его.
Шумно и стремительно, как она делала все, дама выбежала на балкон, но тут же попятилась назад, прижимая руку к своей пышной груди.
— Ох, боже мой, это он!
— Пегилен? — поинтересовался юный сеньор.
— Нет, тот дворянин из Тулузы, что наводит на меня такой страх.
Анжелика тоже вышла на балкон и увидела, что по улице в сопровождении Куасси-Ба идет ее муж, граф Жоффрей де Пейрак.
— Да это же Великий лангедокский хромой! — воскликнул Филипп, который, в свою очередь, присоединился к дамам. — Кузина, почему вы боитесь его? У него нежный взгляд, ласковые руки и блестящий ум.
— Вы говорите, как женщина, — с отвращением сказала дама. — Я слышала, все женщины от него без ума.
— Кроме вас.
— Я никогда не была чересчур чувствительной. Я вижу только то, что вижу. А разве вы не находите, что в этом мрачном хромом, да еще когда он рядом со своим черным, словно выскочившим из ада мавром, есть нечто такое, что наводит ужас?
Граф де Гиш в растерянности поглядывал на Анжелику и даже дважды пытался вставить слово, но Анжелика сделала ему знак молчать. Этот разговор очень забавлял ее.
— Нет, поистине вы не умеете видеть мужчин глазами женщины, — проговорил Филипп. — Вы просто не можете забыть, что этот сеньор отказался преклонить колени перед герцогом Орлеанским, вот и вся причина, отчего вы так взъелись на него.
— Но ведь он и впрямь проявил тогда неслыханную дерзость…
В этот момент Жоффрей де Пейрак обратил взгляд к балкону, остановился и, сняв шляпу с перьями, отвесил несколько глубоких поклонов.
— Вот видите, как несправедлива молва, — заметил Филипп. — О нем говорят, что он спесив, и однако… Кто еще может поклониться с такой грацией! А вы что думаете, мой дорогой?
— Совершенно верно, граф де Пейрак де Моран славится своей галантностью,
— поспешно согласился де Гиш, не зная, как прекратить этот бестактный разговор, свидетелем которого он стал. — А вы помните, какой великолепный прием он дал, когда мы были в Тулузе?
— О, даже сам король был несколько уязвлен такой роскошью. Впрочем, его величество проявляет живейший интерес к жене хромоногого. Он хочет знать, так ли она хороша, как гласит молва. Ему кажется непостижимым, что можно любить…
Анжелика тихонько вернулась в комнату и, отведя в сторону Франсуа Бине, ущипнула его за ухо.
— Твой хозяин вернулся и сейчас потребует тебя. И не вздумай польститься на экю этих господ, не то я прикажу задать тебе хорошую трепку.
— Будьте покойны, госпожа. Я причешу эту юную мадемуазель и тихонько улизну.
Анжелика спустилась вниз и пошла к себе. Она думала о Бине, он ей очень нравился, и не только потому, что он мастер своего дела и у него безупречный вкус, но и потому, что у этого опытного хитрого слуги была своя философия. Ко всем аристократам, чтобы невзначай не обидеть кого-нибудь, он обращался «ваша светлость».
В комнате Анжелика застала еще больший беспорядок. Жоффрей, повязав салфетку вокруг шеи, уже ждал своего брадобрея.
— Ну, сударыня моя, вы времени зря не теряете, — вскричал он. — Вы были еще совершенно заспанной, когда я вышел разузнать о новостях и о порядке церемоний. А час спустя я уже нахожу вас в дружеской беседе с герцогиней де Монпансье и братом короля.
— Герцогиня де Монпансье! Великая Мадемуазель! — воскликнула Анжелика. — Боже мой! Как же я не догадалась, ведь она сказала, что ее отца похоронили в Сен-Дени.
Раздеваясь, Анжелика рассказала, каким образом она совершенно случайно познакомилась со знаменитой фрондеркой, старой девой королевской крови, которая после недавней смерти своего отца, Гастона Орлеанского, стала самой богатой наследницей Франции.
«Значит, эти две девочки — ее сводные сестры де Валуа и д'Алансон, те самые, что понесут шлейф королевы во время свадебной церемонии. Бине причесал и их», — подумала Анжелика.
В комнату, запыхавшись, влетел цирюльник и сразу же принялся намыливать подбородок своему хозяину. Анжелика стояла в одной рубашке, но сейчас это никого не смущало. Пора было отправляться на аудиенцию к королю, который потребовал, чтобы все приглашенные дворяне явились приветствовать его сегодня же утром. Потом, когда все будут поглощены встречей испанцев, французам будет недосуг представляться друг другу.
Маргарита, зажав во рту булавки, надела на Анжелику первую юбку из тяжелой золотой парчи, потом вторую, тонкую, как паутина, из золотого кружева, рисунок которого оттеняли драгоценные камни.
— Так вы говорите, что этот женственный молодой человек — брат короля? — спросила Анжелика. — Он так странно держался с графом де Гишем, словно влюблен в него. О, Жоффрей, вы и в самом деле думаете, что… они…
— Это называется любовью по-итальянски, — смеясь, сказал граф. — Наши соседи по ту сторону Альп настолько утонченные люди, что их уже не удовлетворяют естественные наслаждения. Мы обязаны им, правда, возрождением литературы и искусства, да еще вдобавок плутом министром, ловкость которого порою оказывается весьма полезной Франции, но зато от них проникли к нам эти странные нравы. Жаль, что они пришлись по душе единственному брату короля.
Анжелика нахмурилась.
— Принц сказал, что у вас ласковые руки. Интересно, когда он успел это заметить.
— Боже мой, маленький брат короля вечно липнет к мужчинам, и, возможно, он попросил меня поправить ему воротник или манжеты. Он не упустит случая, чтобы за ним поухаживали.
— Он говорил о вас так, что во мне чуть не проснулась ревность.
— Душенька моя, если вы только позволите себе волноваться, то очень скоро интриги захлестнут вас с головой. Двор — это огромная липкая паутина. Вы погибнете, если будете все принимать близко к сердцу.
Франсуа Бине, который, как и все брадобреи, любил поговорить, вмешался в разговор:
— Я слышал, что кардинал Мазарини потакал склонностям маленького брата короля, чтобы он не вызывал подозрений у Людовика XIV. По распоряжению кардинала Мазарини мальчика одевали девочкой, и его друзей заставляли одеваться так же. Раз он брат короля, значит, всегда будут бояться, что он начнет устраивать заговоры, как покойный герцог Гастон Орлеанский, который был просто невыносим.
— Уж слишком сурово ты судишь о своих принцах, цирюльник, — заметил Жоффрей де Пейрак.
— У меня, мессир граф, нет иного богатства, кроме собственного языка и права болтать им.
— Лгун! Я сделал тебя богаче королевского брадобрея!
— Истинная правда, мессир граф, но этим я не хвастаюсь. Пробуждать к себе зависть было бы неблагоразумно.
Жоффрей де Пейрак окунул лицо в тазик с розовой водой, чтобы освежить горящую после бритья кожу. Из-за многочисленных шрамов эта процедура у него всегда длилась долго и требовала осторожности, и здесь незаменима была легкая рука Бине. Граф сбросил халат и начал одеваться с помощью камердинера и Альфонсо.
Анжелика тем временем уже надела корсаж из золотой парчи и теперь стояла неподвижно, пока Маргарита прикрепляла шемизетку, — настоящее произведение искусства из шелка и филигранного золота. Золотые кружева сверкающей пеной окутывали ее обнаженные плечи, придавая нежной коже прозрачность фарфора. Щеки, горевшие мягким румянцем, чуть подкрашенные ресницы и брови, волнистые, отливавшие, как и платье, золотом волосы, безмятежная, ясная глубина зеленых глаз — вот что увидела Анжелика в зеркале, и она сама себе показалась каким-то необыкновенным божеством, созданным только из драгоценных материалов: золота, мрамора, изумрудов.
Вдруг Марго, вскрикнув, бросилась к Флоримону — малыш уже тянул в рот бриллиант в шесть карат…
— Жоффрей, что мне надеть из украшений? Жемчуг, пожалуй, слишком скромен, бриллиант — резок.
— Изумруды, — ответил он. — Они подходят к вашим глазам. Одно лишь золото
— крикливо, да и блеск его несколько холоден. Ваши глаза смягчают его, вдыхают в него жизнь. Наденьте серьги и изумрудное ожерелье. А вот из колец одно-два, может быть, и с бриллиантами.
Анжелика склонилась к футлярам с драгоценностями, поглощенная выбором украшений. Она до сих пор еще не пресытилась ими, и каждый раз это изобилие приводило ее в восторг.
Когда она подняла голову, граф де Пейрак прикреплял шпагу к своей усыпанной бриллиантами перевязи.
Анжелика долго смотрела на него, и неожиданно словно дрожь пробежала по ее телу.
— А знаете, герцогиня де Монпансье отчасти права. В вас действительно есть что-то, наводящее ужас, — сказала она.
— Мне все равно не скрыть своего уродства, — ответил граф. — Если я стану одеваться, как все королевские франты, у меня будет смешной и жалкий вид. Поэтому я подбираю туалет, который мне подходит.
Анжелика посмотрела на его лицо. Оно принадлежало ей. Она ласкала его, она знала на нем каждую морщинку. Она улыбнулась и прошептала: «Любовь моя!»
В костюме графа сочетались цвета черный и серебра. Под плащом из черного муара, отделанным серебряными кружевами, которые были прикреплены брильянтовыми застежками, виднелся камзол из серебряной парчи с изысканными черными кружевами. Из тех же кружев были воланы, тремя рядами спускавшиеся до самых колен из-под черных бархатных рингравов. Пряжки на туфлях были с бриллиантами. Шейный платок не свисал в виде жабо, а был завязан широким бантом и тоже расшит крошечными бриллиантиками. Пальцы графа украшали перстни с бриллиантами, и только один перстень был с огромным рубином.
Граф надел мягкую шляпу с белыми перьями и осведомился, взял ли Куасси-Ба подарки, предназначенные королевской невесте, которые он должен вручить королю.
Куасси-Ба стоял на улице у дверей, вызывая восхищение зевак: на нем был бархатный камзол вишневого цвета, широкие турецкие шаровары из белого атласа и такой же тюрбан. Все пальцами показывали на его кривую саблю. На подушечке он держал великолепную красную сафьяновую шкатулку, обитую золотыми гвоздиками.

***

Два портшеза ждали графа и Анжелику.
Их быстро доставили в особняк, где остановились король, его мать и кардинал. Как и все особняки Сен-Жан-де-Люзе, это был небольшой дом в испанском стиле со множеством балюстрад и перил с фигурными столбиками из позолоченного дерева. Придворные запрудили площадь перед домом, и порывы ветра, доносившего соленый запах океана, шевелили перья на их шляпах.
Едва Анжелика переступила порог, сердце ее затрепетало.
«Сейчас я увижу короля! — подумала она. — Увижу королеву-мать! Кардинала!»
Как он всегда был близок ей, юный король, о котором рассказывала кормилица, юный король, преследуемый разъяренной толпой Парижа, вынужденный, скитаться по разоренной Фрондой Франции, переезжать из города в город, из замка в замок; король, по воле принцев всеми преданный, покинутый. И вот, наконец, он победил. Теперь он вкушает плоды своей победы. Но еще больше, чем сам король, упивалась этой победой женщина под черной вуалью, которую Анжелика увидела в глубине залы, — королева-мать. У нее было матовое лицо испанки, надменное и в то же время приветливое, ее маленькие прекрасные руки покоились на темном платье.
Анжелика и ее муж по сверкающему паркету прошли через всю залу. Два арапчонка держали шлейф ее верхнего платья из золотой травчатой парчи, в отличие от блестящей гладкой парчи, из которой были сшиты юбка и корсаж. Гигант Куасси-Ба следовал за ними. В зале было сумрачно и очень душно из-за обилия ковров и толпы придворных.
Старший камергер короля объявил:
— Граф де Пейрак де Моран д'Иристрю.
Анжелика присела в глубоком реверансе. Сердце у нее отчаянно билось. Она видела перед собой только черную и красную фигуры: королеву-мать и кардинала.
«Жоффрею следовало бы поклониться ниже, — мелькнуло у нее в голове. — Ведь только что он так красиво приветствовал герцогиню де Монпансье. А перед высочайшими он лишь слегка отставил ногу… Бине прав… Бине прав…»
Это, конечно, было глупо вдруг вспомнить о добряке Бине, глупо твердить, что он прав. Да и в чем он прав, кстати?
Она услышала чей-то голос:
— Мы счастливы снова видеть вас, граф, и приветствовать… полюбоваться графиней, о красоте которой столько наслышаны. Обычно молва преувеличивает, но мы должны признать, что на сей раз действительность превзошла все ожидания.
Анжелика подняла голову и встретилась взглядом с блестящими карими глазами, весьма внимательно разглядывавшими ее, встретилась взглядом с королем.
Король был одет роскошно и, несмотря на то, что роста был среднего, держался так прямо, что выглядел куда представительнее всех окружавших его придворных. Его лицо несколько портили оспинки — память о болезни, которую он перенес в детстве. Нос у него был довольно длинный, губы — крупные, улыбчивые, а над ними — тонкая, еле заметная линия темных усиков. Густые каштановые волосы, судя по всему не накладные, были завиты. Ноги были стройные, руки — изящные. Под кружевами и бантами угадывалось сильное, гибкое тело, натренированное охотой и верховой ездой.
«Кормилица сказала бы: отменный мужчина. Правильно делают, что женят его», — подумала Анжелика.
И снова упрекнула себя за низменные мысли в столь торжественный момент своей жизни.
Королева-мать попросила открыть шкатулку, которую, упав на колени и уткнувшись лбом в пол, словно волхв, преподнес Куасси-Ба.
Общий возглас восхищения вызвал маленький несессер с различными коробочками, гребенками, ножницами, крючками, печатками, все из литого золота и черепахового панциря с островов. Набожных дам из свиты королевы восхитила миниатюрная дорожная часовенка. Королева улыбнулась и перекрестилась. Распятие и две статуэтки испанских святых, а также лампадка и крошечное кадило были из золота и позолоченного серебра. Жоффрей де Пейрак заказал итальянскому художнику деревянный позолоченный триптих с изображением страстей господних. Миниатюры были выполнены тонко и отличались свежестью красок. Анна Австрийская заявила, что инфанта слывет очень набожной и, конечно же, будет в восторге от такого подарка.
Королева повернулась к кардиналу, чтобы и он полюбовался триптихом, но тот разглядывал вещицы из несессера и медленно крутил их между пальцами, чтобы золото переливалось на солнце.
— Говорят, мессир де Пейрак, золото течет вам в руки, как источник из скалы, — с улыбкой сказал он.
— Образ правильный, ваше высокопреосвященство, — мягко ответил граф, — именно как источник из скалы… но из скалы, которую предварительно взорвали с помощью фитилей и пороха, в которую глубоко вгрызлись, которую перетряхнули, измельчили, почти сровняли с землей. Вот тогда, если трудиться не покладая рук, до седьмого пота, не щадя себя, действительно золото, может быть, потечет. И даже в изобилии.
— Прекрасная притча о труде, который приносит свои плоды. Мы не привыкли слышать подобные слова из уст человека вашего ранга, но, признаться, мне они по душе.
Мазарини продолжал улыбаться. Он поднес к лицу зеркальце из несессера и мельком взглянул в него. Сквозь румяна и пудру, под которыми он пытался скрыть желтизну лица, он увидел, что на висках проступила испарина, отчего волосы, спадавшие из-под красной кардинальской шапочки, слиплись.
Болезнь изнуряла его долгие месяцы, и когда он, ссылаясь на боли в почках, заявил, что не может первым нанести визит испанскому посланцу Луису де Аро, он-то как раз не лгал. Анжелика перехватила взгляд вдовствующей королевы, брошенный на кардинала, — встревоженный взгляд женщины, которую снедает беспокойство. Казалось, она умоляла: «Не говорите много, это утомляет вас. И потом, вам уже пора выпить настой из трав».
Правда ли, что королева, которой слишком целомудренный супруг столько времени пренебрегал, любила своего итальянца? Об этом говорили все, но достоверно никто ничего не знал. Потайные переходы Луврского дворца надежно хранили тайны. И возможно, лишь один человек знал все — ее сын, король, которого она так рьяно защищала. И разве в письмах, которыми обменивались кардинал и королева, не его называли они своим доверенным лицом? Что же ему доверено?
— При случае я с удовольствием побеседовал бы с вами о ваших трудах, — проговорил кардинал.
Юный король с живостью поддержал его:
— И я тоже. То, что я слышал о них, пробудило во мне любопытство.
— Я в вашем распоряжении, ваше величество и ваше высокопреосвященство.
На этом аудиенция закончилась.
Анжелика с мужем подошли поздороваться с архиепископом Тулузским, бароном де Фонтенаком, которого они заметили в числе окружавших кардинала духовных лиц.
Затем они раскланялись с другими знатными особами и со своими знакомыми. У Анжелики от реверансов ныла спина, но она была так возбуждена, так счастлива, что не чувствовала усталости. Комплименты, которыми осыпали ее со всех сторон, не оставляли сомнений в ее успехе. Да, слов нет, она и граф привлекли всеобщее внимание.
Пока граф беседовал с маршалом де Грамоном, к Анжелике подошел невысокий молодой человек с приятным лицом.
— Узнаете ли вы меня, о богиня, сошедшая с солнечной колесницы?
— О, разумеется, вы — Пегилен! — радостно воскликнула она и тут же извинилась:
— Простите мою фамильярность, мессир де Лозен, но что делать, если повсюду я только и слышу: Пегилен, Пегилен. Пегилен здесь, Пегилен там! Все так вас обожают, что я, хотя уже давно не видела вас, невольно поддалась общему порыву.
— Вы обворожительны и радуете не только мой взор, но и мое сердце. Знаете ли вы, что из всех присутствующих дам вы — самая очаровательная? Некоторые завистницы уже ломают от досады свои веера и рвут в клочья носовые платки, настолько поразил их ваш туалет. Если вы так начинаете, что же будет в день свадьбы?
— О, тогда я померкну перед пышностью свадебного кортежа. Но сегодня у меня особенный день — меня представили королю. Я до сих пор не могу прийти в себя от волнения.
— Вы нашли его приятным?
— Как же можно не найти приятным короля? — рассмеялась Анжелика.
— Я вижу, вы уже усвоили, что следует и чего не следует говорить при дворе. А я вот удивлен, каким чудом до сих пор еще не изгнан отсюда. Мало того, даже назначен капитаном королевских телохранителей.
— В вашем мундире вы неотразимы.
— Пожалуй, он мне идет… Да, конечно, король очаровательный друг, но — осторожно! — играя с ним, упаси вас бог царапнуть его слишком сильно.
И он добавил, склонившись к ее уху:
— Вы знаете, что я чуть не угодил в Бастилию?
— Что же вы натворили?
— Даже не припомню сейчас. Кажется, слишком нежно обнял крошку Марию Манчини, в которую король был безумно влюблен. Королевский приказ о моем заточении без суда и следствия уже был готов, но меня вовремя предупредили. Я в слезах бросился в ноги королю и так его насмешил, что он простил меня и не только не запер в темницу, но даже назначил капитаном. Как видите, он очаровательный друг… если только он не враг.
— Зачем вы мне говорите все это? — неожиданно спросила Анжелика.
Пегилен де Лозен широко раскрыл светлые глаза, которыми он превосходно кокетничал.
— Да просто так, дорогая мой.
Он фамильярно подхватил ее под руку и куда-то потащил.
— Идемте, я должен представить вам моих друзей, они сгорают от желания познакомиться с вами.
Друзьями Пегилена оказались молодые люди из королевской свиты. Анжелика была в восторге, что сразу же попала в окружение самых близких к королю людей. Сен-Тьери, Бриенн, Кавуа, Ондедей, маркиз д'Юмьер, которого де Лозен представил как своего извечного врага, Лувиньи, второй сын герцога де Грамона, — все они показались ей очень веселыми, галантными, все блистали нарядами. Был среди них и де Гиш, на котором по-прежнему вис брат короля. Принц задержал на Анжелике враждебный взгляд.
— О, вот она опять… — пробормотал он.
И повернулся к ней спиной.
— Не обращайте на него внимания, дорогая, — прошептал Пегилен. — Маленький брат короля в каждой женщине видит соперницу, а де Гиш имел неосторожность приветливо взглянуть на вас.
— А знаете, теперь, после смерти своего дяди Гастона Орлеанского, он хочет, чтобы его называли не маленьким братом, а просто братом короля, — вмешался маркиз д'Юмьер.
В толпе придворных возникло какое-то движение, она всколыхнулась, и несколько услужливых рук торопливо протянулись к Анжелике, чтобы поддержать ее.
— Берегитесь, мессиры, — воскликнул Лозен, с важным видом подняв палец, — не забывайте о знаменитой шпаге Лангедока!
Но Анжелику так теснили со всех сторон, что она, смеющаяся и немного сконфуженная, невольно то и дело оказывалась прижатой к украшенным бантами и приятно пахнущим ирисовой пудрой и амброй камзолам.
Королевские стольничие расчищали путь для вереницы лакеев с серебряными блюдами и сотейниками. По зале пробежал слух: их величества и кардинал, утомленные аудиенцией, удалились на короткое время перекусить и отдохнуть.
Де Лозен и его друзья тоже ушли — их призывала служба.
Анжелика поискала глазами своих тулузских знакомых. Собираясь сюда, она страшилась встречи с пылкой Карменситой, но здесь узнала, что незадачливый мессир де Мерекур, испив горькую чашу до дна, неожиданно в порыве гнева за поруганную честь запер жену в монастырь, но жестоко расплатился за эту оплошность — он впал в немилость.
Анжелика стала пробираться сквозь толпу к выходу. Запах жаркого, смешанный с ароматом духов, вызвал у нее мигрень. Жара была нестерпимая.
Анжелика порядком проголодалась. «Должно быть, день уже в разгаре!» — подумала она и решила, что если не сумеет быстро отыскать своего мужа, то вернется домой одна и прикажет подать себе окорок и вино.
По-видимому, ее знакомые — тулузцы тоже все вместе собрались у кого-нибудь, чтобы позавтракать. Кругом были чужие лица. А их речь, не окрашенная южным акцентом, казалась ей сейчас необычной. А может, и она сама за годы, проведенные в Лангедоке, стала говорить так же быстро и певуче? Она даже огорчилась немного.
Наконец она добралась до какого-то закоулка под лестницей и присела на банкетку, чтобы перевести дух и обмахнуться веером. Нелегко выбраться из этих построенных а испанском стиле домов с бесконечными коридорами и потайными дверями.
Как бы в подтверждение этой мысли в нескольких шагах от себя она увидела в стене между двумя коврами щель, через которую, раздвинув ковры, вылезла из соседней комнаты собака с куриной костью в зубах.
Анжелика заглянула в эту щель и увидела сидящую вокруг стола королевскую семью вместе с кардиналом, архиепископами Тулузским и Байоннским, маршалом де Грамоном и мессиром де Льонном. Стольничие, подававшие блюда, входили и выходили через другую дверь.
Король несколько раз тряхнул головой, откидывая назад волосы, и обмахнулся салфеткой.
— Здешняя жара испортит любое торжество.
— На Фазаньем острове свежее. Там с моря дует ветер, — заметил мессир де Льонн.
— Мне им не наслаждаться, ведь по испанскому этикету я не должен видеть своей невесты до дня свадьбы.
— Но вы поедете на Фазаний остров, чтобы встретиться там со своим дядей, королем Испании, который теперь станет и вашим тестем, — объяснила сыну королева. — Вот тогда и будет подписан мир.
И повернувшись к своей фрейлине, госпоже де Мотвиль, она добавила:
— Я так взволнована! Я очень любила брата, часто писала ему! Подумайте только, мне было всего двенадцать лет, когда я простилась с ним на этом самом берегу, и с тех пор мы ни разу не виделись.
Все вокруг сочувственно заахали. Никто, казалось, и не вспомнил, что этот брат, король Филипп IV, был самым лютым врагом Франции и что его переписка с Анной Австрийской дала повод кардиналу Ришелье заподозрить королеву в заговоре и измене. Но теперь все это было далеким прошлым. Новый союз между Францией и Испанией вселял в души людей такие же надежды, как и пятьдесят лет назад, когда на этой самой реке Бидассоа две страны обменялись своими принцессами, совсем юными, с пухлыми щечками, неуклюжими в огромных гофрированных воротниках: Анна Австрийская была отдана в жены Людовику XIII, а Елизавета Французская — юному инфанту Филиппу IV. Инфанта Мария-Терезия, которую ожидали здесь сегодня, была дочерью той самой Елизаветы.
Анжелика со страстным любопытством наблюдала этих великих мира сего в своем кругу. Король ел жадно, но с чувством собственного достоинства. Пил он мало и несколько раз просил, чтобы вино ему разбавили водой.
— Черт возьми! — воскликнул он вдруг. — Самое поразительное из всего, что я видел сегодня, — это весьма странная чета из Тулузы в черном и в золоте. Какая женщина, друзья мои! Роскошь! Мне говорили о ней, но я не верил. И знаете, похоже, что она и впрямь влюблена в него. По правде говоря, этот колченогий меня смущает.
— Он смущает всех, с кем бы ему ни пришлось встретиться, — кислым тоном вставил архиепископ Тулузский. — Я знаю его уже многие годы, и я отказываюсь понимать его. В нем есть что-то дьявольское.
«Ну вот, опять он понес этот вздор», — с огорчением подумала Анжелика.
У нее так сладко застучало сердце от слов короля, но реплика архиепископа вновь пробудила в ней тревогу. Нет, он не сложил оружия!
Один из придворных королевской свиты, усмехнувшись, сказал:
— Быть влюбленным в собственного мужа! Вот уж смешно! Этой юной особе полезно немного побыть при дворе. Тут ее живо заставят расстаться с этим глупым предрассудком.
— Судя по вашим словам, сударь, можно подумать, что двор — это место, где законом является адюльтер, — сурово проговорила Анна Австрийская. — А между тем, ведь это же хорошо и так естественно, когда супруги любят друг друга. И тут нет ничего смешного.
— Но любовь между супругами так редка! — вздохнула госпожа де Мотвиль.
— А все потому, что редко женятся по любви, — разочарованным тоном сказал король.
Наступило неловкое молчание. Королева обменялась с кардиналом огорченным взглядом. Архиепископ Тулузский умиротворяюще поднял руку:
— Не печальтесь, сир. Сколь неисповедимы пути провидения, столь же неисповедимы и пути юного бога Эроса. А уж коли вас, судя по всему, взволновал пример этого дворянина и его жены, то могу вас заверить, что они никогда не виделись до дня бракосочетания, и их союз был благословлен мною в тулузском соборе. И тем не менее после нескольких лет супружеской жизни, увенчавшейся рождением сына, их взаимная любовь бросается в глаза даже непосвященным людям.
Королева-мать благодарно улыбнулась архиепископу, и тот самодовольно выпятил грудь.
«Лицемерит он или искренен?» — подумала Анжелика.
И тут она услышала немного шепелявый голос кардинала:
— Сегодня утром было у меня такое ощущение, будто я присутствую на каком-то спектакле. Казалось бы, безобразный урод, калека, но когда рядом с ним появилась ослепительная красавица жена, а за ними огромный мавр в белом атласном одеянии, я подумал: «О, как они прекрасны!»
— Есть хоть на ком взгляду отдохнуть от всех этих постных физиономий, — сказал король. — А правда, что у него чудесный голос?
— Да, об этом все твердят.
Придворный, который уже раз вмешался в разговор, снова язвительно проговорил:
— Ах, какая трогательная история, просто волшебная сказка. Только на Юге можно услышать подобное!
— О, вы невыносимы со своими насмешками, — снова протестующе воскликнула королева. — Ваш цинизм мне не по душе, сударь!
Придворный почтительно склонил голову и, поскольку разговор вернулся в свое русло, сделал вид, будто заинтересовался собакой, которая грызла в дверях кость. Увидев, что он направляется в ее сторону, Анжелика торопливо встала, чтобы уйти.
Она сделала несколько шагов, но зацепилась своим тяжелым платьем за завитки какой-то консоли.
В то время как она нагнулась, чтобы отцепить подол, молодой человек отшвырнул ногой собаку, вышел и притворил за собой скрытую ковром дверцу. Почувствовав неудовольствие королевы-матери, он счел благоразумным ретироваться.
С беспечным видом он прошел мимо Анжелики, но потом обернулся и посмотрел на нее.
— О, да это же дама в золотом!
Она высокомерно взглянула на него и хотела было уйти, но он преградил ей путь.
— К чему так спешить! Дайте и мне полюбоваться чудом. Значит, вы и есть та самая дама, которая влюблена в собственного мужа? И в какого мужа! Истинный Адонис!
Она смерила его спокойным и презрительным взглядом. Он был выше ее и хорошо сложен. Лицо его было бы довольно красивым, если бы не узкий злой рот и миндалевидные рыжеватые глаза в коричневую крапинку. Эти неопределенные, очень невыразительные глаза несколько портили его. Одет он был со вкусом, весьма изысканно. Светлый, почти седой парик особенно подчеркивал свежесть его молодого лица.
Анжелика не могла не признать, что он недурен, но холодно сказала:
— Да, вы едва ли выдержите сравнение с ним. В наших краях такие глаза, как у вас, называют «червивыми яблоками». Вы меня поняли? Что же касается волос, то у моего мужа они хотя бы собственные.
Самолюбие молодого дворянина явно было задето, потому что лицо его омрачилось.
— Не правда, он носит парик, — воскликнул он.
— Если у вас хватит смелости, попробуйте его сдернуть.
Судя по всему, она коснулась его больного места, и она заподозрила, что он носит парик потому, что начал лысеть. Но он быстро взял себя в руки. Сощурив глаза так, что видны были лишь две блестящие щелочки, он сказал:
— Значит, мы пытаемся кусаться? Право же, что-то слишком много талантов для маленькой провинциалочки.
Он быстро оглянулся и, схватив ее за запястья, толкнул в угол под лестницу.
— Оставьте меня! — сказала Анжелика.
— Сейчас, красавица. Но прежде мы сведем с вами счеты.
И, не дав Анжелике опомниться, он закинул назад ее голову и больно укусил за губу. Анжелика закричала. Рука ее проворно взлетела и опустилась на щеку оскорбителя. Великосветские манеры, которые она столь успешно усваивала долгие годы, не заглушили в ней природную необузданность чувств здоровой деревенской девушки. Если в ней пробуждали ярость, она вела себя точно так же, как много лет назад, когда с кулаками набрасывалась на своих сельских дружков. От увесистой звонкой пощечины у молодого дворянина, наверное, искры из глаз посыпались, потому что он отскочил от нее, схватившись рукой за щеку.
— Черт побери, только прачка может так драться!
— Дайте мне пройти, — повторила Анжелика — Иначе я так разукрашу вам физиономию, что вы не сможете показаться на глаза королю.
Он понял, что она выполнит свое обещание, и отступил.
— О, попадись вы мне в руки на всю ночь, — прошептал он, стиснув зубы, — клянусь, к утру вы бы стали мягкой как воск!..
— Вот-вот, — рассмеялась она, — продумайте как следует свою месть… держась рукой за щеку.
Она ушла и быстро пробралась к выходу, так как толпа уже поредела — многие отправились завтракать.
Чувствуя себя оскорбленной и униженной, Анжелика прижимала к укушенной губе платочек.
«Только бы было не очень заметно… — думала она. — Что я скажу Жоффрею, если он спросит? Он проткнет мерзавца шпагой, этого нельзя допустить. А может, просто посмеется… Уж Жоффрей-то, во всяком случае, не питает иллюзий в отношении нравов этих блестящих сеньоров-северян… Теперь я начинаю понимать, что имеет он в виду, когда говорит, что двору необходимо привить светские манеры… но лично у меня нет ни малейшей охоты заниматься этим…»
В толпе, заполнившей площадь, она стала высматривать свой портшез и носильщиков.
Кто-то взял ее под руку, и Анжелика увидела рядом высокую фигуру герцогини де Монпансье.
— Душенька, я вас искала, — сказала ей герцогиня. — Я так терзаюсь, вспоминая глупости, которые я наговорила при вас утром, не зная, кто вы. Но что вы хотите, такой торжественный день, а я лишена привычных удобств, и нервы, естественно, расшалились, а язык несет всякий вздор.
— Пусть ваша светлость не беспокоится, ведь все сказанное — истина, хотя и не слишком приятная. В моей памяти сохранятся лишь эти ваши слова.
— Вы — само очарование. Я счастлива, что мы с вами оказались соседями… Вы еще одолжите мне своего цирюльника? Вы не торопитесь? Пойдемте в тень, там можно пощипать немножко винограда. Хотите? Эти испанцы, верно, никогда не прибудут…
— Я в вашем распоряжении, ваша светлость, — приседая в реверансе, ответила Анжелика.

***

На следующее утро все отправились на Фазаний остров, чтобы присутствовать при завтраке испанского короля. Сеньоры, толкаясь, лезли в лодки, не боясь замочить свои нарядные туфли, дамы поднимали подолы юбок и то и дело вскрикивали.
Анжелика в зеленом платье, а поверх него — в белом атласном, расшитом серебром, с помощью Пегилена оказалась в лодке между какой-то принцессой с одухотворенным лицом и маркизом д'Юмьером. Здесь же сидел и Филипп Орлеанский, он много смеялся, вспоминая огорченное лицо старшего брата, которому пришлось остаться в своей резиденции. Людовик XIV не должен видеть инфанту, пока она, обвенчавшись по доверенности на испанском берегу, не станет королевой. Только тогда он собственной персоной прибудет на Фазаний остров, чтобы дать клятву жить в мире с Испанией и увезти свою блистательную победу. А настоящая свадьба будет в Сен-Жан-де-Люзе, где новобрачных благословит архиепископ Байоннский.
Лодки с ослепительно нарядными пассажирами скользили по неподвижной глади реки. Когда подплыли к берегу и Анжелика ожидала своей очереди, чтобы выйти из лодки, один из придворных, ставя ногу на скамейку, где она сидела, наступил высоким каблуком ей на пальцы. Она с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть от боли. Подняв глаза, она узнала того самого молодого дворянина, который так нагло вел себя с нею накануне.
— Это маркиз де Вард, — сказала сидевшая рядом с Анжеликой юная принцесса. — И конечно же, он сделал это нарочно.
— Настоящая скотина! — жалобно сказала Анжелика. — Как можно терпеть таких грубиянов в свите короля?
— Он забавляет короля своим бесстыдством. Впрочем, в присутствии его величества он свои коготки прячет. Его репутация при дворе всем известна. Даже песенку о нем сочинили.
И она вполголоса запела:
Осел, хоть шкуры нет на нем, Но без нее ясна картина:
Ни плащ, ни шпага, ни камзол Не утаят, что Вард — скотина.
— Замолчите, Генриетта! — крикнул брат короля. — Если вас услышит госпожа де Суассон, она придет в ярость и нажалуется королю, что высмеивают его любимца.
— Чепуха! Госпожа де Суассон уже не пользуется таким доверием у его величества. Теперь, когда король женится…
— Но почему вы решили, сударыни, что жена, будь она даже инфанта, может иметь больше влияния на мужа, чем его давняя возлюбленная? — вмешался в разговор де Лозен.
— О господа! О сударыни! — запричитала госпожа де Мотвиль. — Умоляю вас! Разве сейчас время для подобных разговоров, когда испанские гранды едут нам навстречу?
Какая-то почерневшая, высохшая, с лицом, изборожденным морщинами, она своим темным туалетом и чересчур целомудренным видом странно выделялась среди разряженных дам и болтливых красавцев мужчин. Кто знает, может быть, фрейлина Анны Австрийской оказалась здесь не совсем случайно? Скорее всего, королева-мать поручила ей следить, как бы эти неразумные молодые дамы и кавалеры, привыкшие к злословию и сплетням, не задели чем-нибудь обидчивых испанцев.
Анжелика начинала уже уставать от этих пустых, злых сплетников, у которых за показным лоском скрывались развращенные души.
Она услышала, как темноволосая графиня де Суассон сказала одной из своих подруг:
— Дорогая, я нашла двух скороходов и ужасно горжусь ими. Мне так расхваливали басков, говорили, будто они бегают быстрее ветра. И вы знаете, они действительно могут проделать за день больше двадцати лье. Не правда ли, когда впереди кареты, выкрикивая ваше имя, мчатся скороходы с собаками, а собаки лают, разгоняя чернь, — это великолепное зрелище?
Слова графини напомнили Анжелике, что Жоффрей, хотя он и любит роскошь, тем не менее противник того, чтобы скороходы бежали перед его экипажами.
Кстати, куда запропастился Жоффрей?
Она не видела его со вчерашнего дня. Он заходил домой переодеться и побриться, но она в это время сидела у герцогини де Монпансье. Анжелике тоже пришлось раза три или четыре в спешке, нервничая, менять туалеты. Спала она всего несколько часов, но хорошее вино, которое все пили по любому поводу, придавало ей бодрости. Она даже как-то забыла про Флоримона: дня через три или четыре она узнает, кормила ли его служанка вовремя или же бегала любоваться экипажами и любезничать с королевскими пажами и лакеями. Впрочем, Марго следила за порядком. Как истая гугенотка, она осуждала празднества и, хотя с усердием помогала своей госпоже наряжаться, прислугу, которая была подчинена ей, держала в строгости.
Когда Анжелика вместе с придворными вошла в дом, стоявший в центре острова, она, наконец, увидела в толпе Жоффрея.
Она пробралась к нему и тронула его веером. Он бросил на нее рассеянный взгляд.
— Ах, это вы!
— Жоффрей, мне ужасно вас недостает. Но вы, кажется, не слишком рады видеть меня. Неужели и вы поддались предрассудку, что супружеская любовь смешна? Вы меня стыдитесь как будто?
Он нежно улыбнулся и обнял ее за талию.
— Нет, любовь моя. Но я видел вас в столь знатной и приятной компании…
— О, приятной… — Анжелика провела пальцем по синяку на руке. — Боюсь, что я покину ее серьезно покалеченной. А что делали вы со вчерашнего дня?
— Встретился кое с кем из друзей, поболтал с одним, с другим. Вы уже видели короля Испании?
— Нет еще.
— Идемте в ту залу. Там накрывают на стол. По испанскому этикету король должен есть один, следуя весьма сложному церемониалу.
На стенах зала висели гобелены приглушенных тонов — коричневато-золотистые, с красными и серовато-синими пятнами, изображающие сцены из истории испанского королевства. Народу в зале было полным-полно, все стояли, тесно прижатые друг к другу.
Испанский и французский дворы состязались в роскоши и великолепии. Испанцы превзошли французов количеством золота и драгоценных камней, зато французы затмили испанцев элегантностью своих туалетов. Молодые сеньоры из свиты Людовика XIV облачились в этот день в плащи из серого муара, отделанные золотыми кружевами с огненно-красными маленькими рубинами. Подкладка плащей была из тонкой золотой парчи, камзолы — из более плотной. Широкие поля шляп с белыми перьями по бокам были загнуты и заколоты бриллиантовыми булавками.
Французы откровенно посмеивались над вышедшими из моды длинными усами испанских грандов и их обильно разукрашенными вышивкой костюмами, что тоже давно устарело.
— Вы видели, какие на них плоские шляпы, какие там маленькие, жиденькие перышки? — прошептал, фыркая от смеха, Пегилен.
— А дамы? Это просто вереница старых скелетов, у них под мантильями кости выпирают!
— Испания — страна, где красивые жены сидят дома за решеткой.
— Инфанта, говорят, до сих пор носит фижмы и такой широкий кринолин, что проходит в дверь боком.
— И так затянута в корсет, что можно подумать, будто у нее совсем нет бюста, хотя, говорят, он у нее великолепен, — вставила госпожа де Мотвиль, взбивая кружева на своей плоской груди.
Жоффрей де Пейрак бросил на нее язвительный взгляд.
— Вот уж поистине, — сказал он, — как бездарны должны быть мадридские портные, чтобы так обезобразить то, что прекрасно, и как искусны парижские, если они умеют показать то, чего нет.
Анжелика ущипнула его сквозь бархатный рукав. Он засмеялся и с видом заговорщика поцеловал ей руку. На мгновение ей показалось, будто он скрывает от нее какую-то заботу, но внимание ее было рассеянно, и она тут же забыла об этом. Внезапно воцарилась тишина — в залу вошел король Испании. Анжелика, которая была невысокого роста, вскарабкалась на скамеечку.
— Он похож на мумию, — шепнул ей Пегилен.
И действительно, лицо у Филиппа IV было пергаментное, мертвенно-бледное, прозрачное, с неестественным румянцем на щеках. Он шагал к столу, как марионетка. Его большие тусклые глаза смотрели вперед, не мигая. Резко очерченный подбородок, выступающие челюсти, красные губы, жидкие, с медным оттенком светлые волосы придавали ему особенно болезненный вид.
Несмотря на это, он был настолько преисполнен чувства своего почти божественного величия, что не сделал ни единого жеста, который выходил бы за рамки требований этикета. Парализованный своим могуществом, он в одиночестве сидел за столом и ел так, словно совершал священный обряд.
Толпа придворных бурлила, как водоворот, продолжала расти, и передние ряды, не выдержав натиска, неожиданно подались вперед. Столик короля чуть не опрокинули.
В зале было душно, и Филиппу IV стало нехорошо. Все увидели, как он вдруг поднес руку к горлу и оттянул кружевное жабо, чтобы глотнуть воздуху. Но почти тотчас же он снова принял свою торжественную позу, как честный актер, готовый на любые жертвы.
— Кто бы мог сказать, что этот призрак плодит детей так же легко, как петух? — сказал неисправимый Пегилен де Лозен, когда завтрак кончился и все вышли на улицу. — Его внебрачные дети наполняют своими криками мрачные коридоры дворца, а вторая жена продолжает производить на свет тщедушных младенцев, которые, едва покинув колыбель, отправляются в гробницы Эскуриала.
— Последний умер как раз в то время, когда мой отец был послан в Мадрид просить руки инфанты, — сказал де Лувиньи, второй сын герцога де Грамона. — Правда, после этого родился еще один сын, но он тоже на ладан дышит.
Восторженный маркиз д'Юмьер воскликнул:
— Он умрет, и кто же тогда станет наследником трона Карла V? Инфанта — французская королева.
— Вы слишком смело и далеко заглядываете в будущее, маркиз, — возразил настроенный пессимистически герцог де Буйон.
— А почему вы полагаете, что его высокопреосвященство кардинал, а может, даже и его величество не подумали и об этом?
— Да, возможно, возможно, но слишком честолюбивые мечты никогда не служат делу мира.
Втягивая длинным носом морской воздух, словно ему почудились в нем какие-то подозрительные запахи, герцог де Буйон проворчал:
— Мир! Ох уж этот мир! Не пройдет и десяти лет, как он пошатнется!
Но он пошатнулся через два часа. Неожиданно все рухнуло, прошел слух, будто свадьба не состоится.
Дон Луис де Аро и кардинал Мазарини слишком долго оттягивали урегулирование последних деталей мирного договора и уточнение некоторых щекотливых пунктов, касающихся деревень, дорог и границ, так как каждый надеялся, воспользовавшись праздничной суматохой, добиться своего. Теперь же ни один из них не желал пойти на уступки. Война продолжалась. Полдня прошло в тревоге. И тогда решили призвать на помощь бога любви, чтобы он соединил жениха и невесту, которые никогда даже не видели друг друга. Одному из придворных удалось передать инфанте записку о том, что король сгорает от нетерпения, ожидая встречи с ней. Дочь всевластна над сердцем отца. А инфанта, хотя и слыла послушной дочерью, не имела ни малейшего желания возвращаться в Мадрид теперь, когда перед ней открывалось такое блестящее будущее… И она дала понять Филиппу IV, что желает получить своего мужа, после чего нарушенная было церемония пошла своим чередом.
Церемония бракосочетания по доверенности состоялась на испанском берегу, в Сан-Себастьяне. Герцогиня де Монпансье, пригласив с собой Анжелику, отправилась туда, хотя дочери Гастона Орлеанского, носившей траур по отцу, не полагалось присутствовать на подобном торжестве. Но она решила появиться на нем «инкогнито», то есть повязав голову атласным платком и не напудрив волосы.
Процессия, двигавшаяся по улицам города, произвела на французов впечатление какой-то странной вакханалии. Впереди шли сто танцоров в белых костюмах, с колокольчиками на ногах, жонглируя шпагами, а за ними пятьдесят мальчиков в масках били в тамбурины. Следом несли трех сплетенных из ивовых прутьев великанов, наряженных мавританскими королями, таких огромных, что они достигали второго этажа домов, гигантского святого Христофора, чудовищного дракона, превосходящего длиною огромного кита, и, наконец, под балдахином — святые дары в громадном золотом потире, перед которым толпа преклоняла колени.
Эта странная пантомима, пронизанная мистикой, ошеломила гостей.
В соборе, позади дарохранительницы, к самому своду поднималась лестница, украшенная множеством свечей.
Анжелика, ослепленная, смотрела на эту неопалимую купину. Тяжелый, густой запах ладана дополнял эту непривычную атмосферу собора, построенного в мавританском стиле. В полумраке сводов и приделов блестели позолоченные витые столбики трехъярусных хоров, где теснились по одну сторону мужчины, а по другую — дамы.
Ждать пришлось долго. Священники от нечего делать беседовали с француженками, а госпожа де Мотвиль опять ужасалась дерзостям, которые ей наговорили, воспользовавшись темнотой.
— Perdone, dejeme pasar
, — хриплым голосом неожиданно проговорил кто-то по-испански рядом с Анжеликой.
Она оглянулась и, опустив глаза, увидела какое-то странное существо. Это была карлица, такая маленькая и широкая в плечах, что она казалась квадратной, с лицом, которое пугало своим уродством. Ее пухлая ручка лежала на шее огромной черной борзой.
За ней в таком же пестром костюме с большим жабо следовал карлик, но у него было такое лукавое выражение лица, что при взгляде на него невольно хотелось смеяться. Толпа расступилась, пропуская карликов и собаку.
— Это карлица инфанты и ее шут Томазини, — сказал кто-то. — Говорят, она повезет их с собой во Францию.
— А зачем ей нужны эти уроды? Во Франции у нее будет чем поразвлечься.
— Она говорит, что только ее карлица умеет сварить для нее шоколад с корицей.
Анжелика увидела наверху чью-то величественную фигуру в светлом одеянии. Его преосвященство архиепископ Тулузский в сутане из сиреневого атласа с короткой горностаевой пелериной поднялся на хоры из позолоченного дерева. Он стоял, перевесившись через перила. Глаза его горели испепеляющим огнем. Он разговаривал с кем-то, кого Анжелика не видела.
И вдруг, охваченная тревогой, она начала пробираться сквозь толпу в ту сторону. Внизу, у лестницы, стоял Жоффрей де Пейрак и, задрав голову, с насмешкой смотрел на архиепископа.
Помните о «тулузском золоте», — вполголоса говорил де Фонтенак. — Сервилий Сципион, который ограбил тулузские храмы, был покаран за свое святотатство. Вот почему поговорка о «тулузском золоте» заставляет думать о несчастье, которое неизбежно следует в расплату за богатство, нажитое сомнительным путем.
Граф де Пейрак продолжал улыбаться.
— Я вас люблю, — проговорил он тихо, — я восхищаюсь вами. Вы наивны и жестоки, как все праведники. Я вижу в ваших глазах пламя костров инквизиции. Итак, вы меня не пощадите?
— Прощайте, сударь, — сказал архиепископ, поджав губы.
— Прощайте, Фульк из Нейи
.
Отблеск свечей падал на лицо Жоффрея де Пейрака. Его взор был устремлен в пространство.
— Что опять произошло? — шепотом спросила Анжелика.
— Ничего, моя красавица. Наши вечные ссоры…
Король Испании, бледный как смерть, одетый без всякой пышности, шел к алтарю, держа за правую руку инфанту.
У инфанты была удивительной белизны кожа, выхоленная в сумраке суровых мадридских дворцов, голубые глаза, очень светлые шелковистые волосы, которым придавали пышность накладные локоны, и покорный, безмятежный вид. Она напоминала скорее фламандку, чем испанку.
Ее наряд из белой шерстяной материи, слегка приукрашенный вышивкой, французы нашли чудовищным.
Король подвел дочь к алтарю, она преклонила колени. Дон Луис де Аро, который — неизвестно почему — должен был обвенчаться с нею вместо короля Франции, стал слева от нее, на довольно почтительном расстоянии.
Когда наступил момент клятвы в верности, инфанта и дон Луис протянули друг другу руки, но пальцы их не соприкоснулись. Другую руку инфанта подала отцу и поцеловала его. По пергаментным щекам короля покатились слезы. Герцогиня де Монпансье шумно высморкалась.

Глава 28

Проезжая через деревни и цветущие сады, двор возвращался в Париж.
Среди полей, покрытых весенними всходами, тянулся длинный караван: кареты шестериком, фуры, нагруженные кроватями, сундуками и коврами, навьюченные мулы, лакеи и телохранители верхом на лошадях.
Из городских ворот навстречу им выходили по пыльной дороге депутации магистратов, которые несли к королевской карете на серебряном блюде или бархатной подушечке ключи от города.
Так этот шумный караван проехал Бордо, Сент и Пуатье, на который Анжелика, оглушенная и растерянная, едва обратила внимание.
Она тоже ехала в Париж вместе со всем двором.
— Уж коли вас держат в неведении, ведите себя так, словно ничего не произошло, — посоветовал ей Пегилен.
Он все чаще повторял свое «Тс-с!» и вздрагивал при малейшем шорохе.
— Ваш муж собирался в Париж, — поезжайте туда. Там все прояснится. В конце концов, может, это просто недоразумение.
— Пегилен, но что известно вам?
— Ничего, ничего… я ничего не знаю.
Он встревоженно оглядывался и уходил разыгрывать шута перед королем.
В конце концов Анжелика, попросив д'Андижоса и Сербало сопровождать ее, отослала в Тулузу часть своего багажа. Она оставила только карету и одну повозку с вещами и взяла с собой лишь Марго, молоденькую служанку — няню Флоримона, трех лакеев и двух кучеров. В последний момент парикмахер Бине и юный скрипач Джованни упросили ее взять их с собой.
— Если мессир граф ждет нас в Париже, а я не приеду, он будет разгневан, уверяю вас, — сказал Франсуа Бине.
— Увидеть Париж, о, увидеть Париж! — твердил юный музыкант. — Если мне удастся встретиться там с придворным композитором Батистом Люлли, о котором столько говорят, я уверен, он наставит меня на путь истинный и я стану великим артистом.
— Ну хорошо, хорошо, великий артист, — сдалась Анжелика.
Она старалась улыбаться, чтобы не уронить достоинства, утешая себя словами Пегилена: «Это просто какое-то недоразумение». И действительно, если не считать того, что граф де Пейрак вдруг бесследно исчез, ничто, казалось, не изменилось, не было никаких слухов о его опале.
Герцогиня де Монпансье пользовалась любым поводом, чтобы дружески побеседовать с Анжеликой. Притворяться она не смогла бы, она была до предела наивна и бесхитростна.
Многие спрашивали о графе де Пейраке, но это было совершенно естественно. В конце концов Анжелика стала отвечать, что он уехал в Париж заранее, чтобы все подготовить к ее прибытию.
Перед отъездом из Сен-Жан-де-Люза она попыталась было встретиться с бароном де Фонтенаком, но тщетно. Его преосвященство вернулся в Тулузу.
Бывали минуты, когда Анжелике казалось, что все это приснилось ей, и она тешила себя невероятными надеждами: а может быть, Жоффрей просто уехал в Тулузу?
Когда они проезжали по раскаленным ландам, неподалеку от Дакса, одно мрачное происшествие вернуло ее к трагической действительности. Навстречу каравану вышли жители одной из деревень и попросили дать им несколько стражников: они устраивают облаву на какое-то страшное черное чудовище, которое держит в страхе всю округу.
Д'Андижос подскакал к карете Анжелики и шепотом сообщил ей, что, видимо, речь идет о Куасси-Ба.
Она сказала, что хотела бы видеть этих людей. Это оказались пастухи, которые пасли овечьи гурты, они подошли к ней на ходулях — по зыбучим песчаным дюнам иначе не пройдешь.
Их рассказ подтвердил опасения Анжелики.
Да, два дня назад пастухи услышали крики и стрельбу на дороге. Они бросились туда и увидели карету, на которую напал, размахивая кривой, как у турок, саблей, всадник с черным лицом. К счастью, у сидевших в карете был пистолет. По-видимому, они ранили черного всадника, и он убежал.
— А что за люди сидели в карете? — спросила Анжелика.
— Этого мы не знаем, — ответили пастухи. — Занавески были задернуты. А сопровождали их только два всадника. Они нам дали денег, чтобы мы похоронили того, которому чудовище отрубило голову.
— Отрубило голову! — проговорил ошеломленный д'Андижос.
— Да, да, мессир, и еще так ловко, что она скатилась в канаву, мы ее оттуда и вытащили.

***

Ночью, когда большинство путешественников принуждены были остановиться на отдых в деревнях в окрестностях Бордо, Анжелике снова почудился во сне зловещий зов:
— Каспаша! Каспаша!
Она заметалась и проснулась. Ее кровать стояла в единственной комнате этого дома, хозяева ушли спать в конюшню. Колыбель Флоримона находилась у очага. Марго и молодая служанка спали вдвоем на соломенном тюфяке.
Анжелика увидела, что Марго поднялась и надевает юбку.
— Ты куда?
— Это Куасси-Ба, я уверена, — прошептала Марго.
В одно мгновение Анжелика выскользнула из-под простыни.
Они осторожно открыли расшатанную дверь. Ночь, к счастью, была очень темная.
— Куасси-Ба, входи, — тихо позвали они. Что-то шевельнулось, и огромный мавр, шатаясь, перевалился через порог. Они усадили его на скамью. При свете свечи они увидели его посеревшее, изможденное лицо. Одежда его была в крови. Раненый, он три дня бродил по ландам.
Марго, порывшись в сундуках, дала ему выпить глоток спиртного, после чего он заговорил.
— Только одну голову, хозяйка, только одну я смог отрубить.
— Этого вполне достаточно, уверяю тебя, — горько усмехнулась Анжелика.
— Я потерял свою большую саблю и коня.
— Я тебе дам и то и другое. И помолчи, тебе не надо сейчас разговаривать. Ты нас нашел, это главное. Когда господин увидит тебя, он скажет: «Молодец, Куасси-Ба».
— А мы увидим нашего господина?
— Увидим, обещаю тебе.
Разговаривая, Анжелика разорвала на полоски простыню. Она боялась, не застряла ли пуля под ключицей, где была рана, но, обнаружив второе отверстие под мышкой, поняла, что пуля вышла. Анжелика полила обе раны спиртом и туго забинтовала их.
— Что же мы будем делать с ним, сударыня? — испуганно спросила Марго.
— Возьмем с собой, ясно. Он поедет в повозке, как обычно.
— А что будут говорить?
— Кто будет говорить? Неужели ты думаешь, что кому-нибудь из окружающих есть дело до того, чем занят мой мавр… Сладко поесть, получить хороших лошадей на почтовой станции, спокойно переночевать — вот и все их заботы. В повозке его никто не увидит, а в Париже, когда мы будем у себя дома, все уладится само собой.
И твердым голосом, чтобы убедить самое себя, она добавила:
— Ты пойми, Марго, все это просто недоразумение.

***

Теперь карета катила по лесу Рамбуйе. Стояла чудовищная жара, и Анжелика задремала. Флоримон спал на коленях у Марго. Внезапно их разбудил странный сухой звук. Карету сильно тряхнуло. Анжелика увидела, что они на краю глубокой рытвины. Окутанная облаком пыли карета с ужасным треском опрокинулась туда. Прижатый упавшей на него служанкой, отчаянно завопил Флоримон. Слышно было, как звонко ржали лошади, кричал, щелкая кнутом, кучер.
Потом снова повторился тот же сухой звук, и на стекле кареты Анжелика увидела какую-то странную звездочку, похожую на морозный узор, с дырочкой посередине. Анжелика попыталась подняться, вытащить Флоримона.
Вдруг кто-то рванул над ее головой дверцу, и показалась голова Пегилена де Лозена.
— Никто не пострадал, надеюсь?
Последнее слово он от волнения произнес мягко, с певучим южным акцентом.
— Все кричат, значит, похоже, все живы, — ответила Анжелика.
Осколком стекла она слегка поранила руку, но царапина была неглубокая.
Она передала малыша Пегилену. Подоспевший в это время шевалье де Лувиньи подал ей руку и помог выбраться из экипажа. Очутившись на твердой земле, она порывисто схватила Флоримона и, прижав к груди, стала успокаивать. Малыш так пронзительно кричал, что заглушал всех, и невозможно было сказать ни слова.
Успокаивая мальчика, Анжелика увидела, что к ее карете подъехал и остановился экипаж герцога де Лозена, а за ним экипаж сестры де Лозена Шарлотты, графини де Ножан, а также экипажи обоих братьев де Грамон. Со всех сторон к месту происшествия спешили придворные дамы, друзья, слуги.
— Что же все-таки произошло? — спросила Анжелика, едва Флоримон немного утих.
У кучера был испуганный вид. Он вообще был человек не очень надежный: хвастун и болтун, вечно что-то напевает, а главное — не прочь приложиться к бутылке.
— Ты выпил и заснул?
— Нет, госпожа, право слово. Я от жары мучился, это верно, но поводья держал крепко. И лошади шли спокойно. А потом вдруг из-за деревьев выскочили двое мужчин. У одного был пистолет. Он выстрелил в воздух, и это испугало лошадей. Они сразу на дыбы, рванулись назад. Вот тут-то карета и опрокинулась в яму. Один из мужчин схватил лошадей под уздцы. Я его кнутом как хлестанул изо всей мочи! А второй в это время перезаряжал свой пистолет. Потом он подошел и выстрелил в оконце. Но тут подъехала повозка, а потом и вот эти господа верхом… Те двое голубчиков и удрали…
— Странная история, — заметил де Лозен. — Лес надежно охраняется. К приезду короля стража выловила всех бродяг. А как выглядели эти негодяи?
— Не могу сказать, мессир герцог. Но мне думается, это не разбойники. Они были хорошо одеты, чисто выбриты. Я бы сказал, что они больше похожи на лакеев.
— Двое уволенных слуг решили заняться грабежом? — высказал предположение де Гиш.
Чья-то тяжелая карета проехала мимо стоявших экипажей и остановилась. Из нее выглянула герцогиня де Монпансье.
— Опять эти гасконцы подняли тарарам! Вы что, хотите распугать своими трубными голосами всех птиц Иль-де-Франса?
Пегилен де Лозен подбежал к ней, несколько раз поклонившись на ходу. Он объяснил, что с графиней де Пейрак только что произошло неприятное происшествие и понадобится некоторое время, пока ее карету поднимут и починят.
— Так пусть она идет сюда, пусть сядет к нам! — воскликнула герцогиня. — Пегилен, милый, сходите за ней. Идите сюда, дорогая, у нас свободна целая скамья. Вам и вашему малышу здесь будет очень удобно. Бедный ангелочек! Бедный малютка!
Герцогиня сама помогла Анжелике войти в карету и устроиться поудобнее.
— Вы же ранены, бедный мой дружок. Как только будет остановка, я пошлю за своим доктором.
Анжелика в смятении заметила, что дама, сидящая в глубине кареты рядом с герцогиней де Монпансье, не кто иная, как сама королева-мать.
— Да простит меня ваше величество…
— Вам незачем извиняться, сударыня, — очень любезно ответила Анна Австрийская, — герцогиня де Монпансье поступила совершенно правильно, предложив вам воспользоваться нашей каретой. Скамья удобная, и здесь вы отдохнете и оправитесь от волнений. Но меня тревожит, что это за вооруженные люди, которые на вас напали.
— Боже мой, а вдруг они замышляли что-то против короля или королевы! — всплеснула руками герцогиня.
— Их кареты окружены телохранителями, и думаю, что за них можно не опасаться. Но я все же поговорю с начальником стражи.
Только теперь у Анжелики наступила реакция после перенесенного потрясения. Она почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, и, закрыв глаза, откинула голову на мягкую спинку сиденья. Незнакомец в упор выстрелил в стекло. Это просто чудо, что никто из сидевших в карете не пострадал. Она крепко прижала к себе Флоримона. Сквозь легкую ткань одежды она заметила, как похудел он за последние дни, и упрекнула себя: «Его измучила эта бесконечная поездка». С тех пор как мальчика разлучили с его кормилицей и арапчонком, он часто хныкал, отказывался пить молоко, которое Марго покупала для него в деревнях. Сейчас он тяжело вздыхал во сне, и на его длинных ресницах, от которых падала тень на побледневшие щечки, застыли слезинки. Ротик у него был крошечный, круглый и красный, как вишенка. Анжелика осторожно вытерла платком капли пота на его выпуклом белом лбу. Герцогиня де Монпансье громко вздохнула.
— Такая жара, что кровь в жилах свертывается.
— Когда мы ехали по лесным дорогам, было легче, — заметила Анна Австрийская, обмахиваясь большим черным черепаховым веером, — а здесь повсюду лес вырублен.
Наступило молчание, потом герцогиня де Монпансье шумно высморкалась и утерла глаза. Губы у нее дрожали.
— Как жестоко с вашей стороны, сударыня, колоть мне глаза тем, от чего у меня и так разрывается сердце. Да, этот лес принадлежит мне, но только теперь я увидела, что герцог Орлеанский, мой покойный отец, в погоне за деньгами почти полностью уничтожил его. Я потеряла не меньше ста тысяч экю, на которые могла бы приобрести великолепные бриллианты и красивейший жемчуг!
— Дорогая моя, поступки вашего отца никогда не отличались рассудительностью.
— Не правда ли, ужасное зрелище — эти торчащие из земли пни? Если бы я не сидела в вашей карете, я бы решила, что меня обвинили в преступлениях против вашего величества — ведь существует обычай вырубать леса непокорных подданных.
— Но это и впрямь чуть не произошло, — сказала королева-мать.
Герцогиня залилась краской до самых ушей.
— Ваше величество столько раз заверяли меня, что все вычеркнуто из памяти! Я не осмеливаюсь даже принять это за намек.
— Пожалуй, я не должна была так говорить с вами. Но что делать, если сердце вспыльчиво, даже когда разум хочет быть милосердным. И все-таки я всегда вас любила. Но было время, когда вы вызывали мое негодование. Я бы могла еще простить вам Орлеан, но битву у Сент-Антуанских ворот и пушку Бастилии… О! Попадись вы тогда мне в руки, я бы вас задушила.
— И вполне заслуженно, ведь я прогневала ваше величество. Мое несчастье состояло в том, что я оказалась с людьми, которые вынудили меня так действовать, уверяя, что именно к этому призывают меня долг и честь.
— Не всегда легко разобраться, что является делом чести, в чем состоит твой долг, — сказала королева.
Они обе глубоко вздохнули. Слушая их, Анжелика думала, что ссоры сильных мира сего и простых смертных мало чем отличаются. Просто одни бьют по физиономии, а другие бьют из пушки. У одних остается только глухая вражда, у других — тяжелая память о прошлом, полном опасных интриг. Говорят, что все забыто, улыбаются народу, в угоду испанцам принимают принца Конде, ради денег обласкивают Фуке, но в глубине души каждый помнит все.
Если бы письма, лежащие в ларце, спрятанном в башенке замка дю Плесси, всплыли бы сейчас на свет божий, разве не явилось бы это поводом для того, чтобы из тлеющих угольков, готовых в любую минуту разгореться, снова вспыхнул страшный пожар?
У Анжелики было такое ощущение, точно этот ларец запрятан в ней самой и теперь он, словно свинцом, придавил ее жизнь. Она сидела с закрытыми глазами. Она боялась, что сидящие рядом с ней увидят проходящие перед ее мысленным взором странные картины: принца Конде, склонившегося над пузырьком с ядом или перечитывающего письмо, которое он перед этим подписал: «Заверяю мессира Фуке… всегда буду верен только ему и никому другому…»
Анжелика чувствовала себя очень одинокой. Никому не могла она довериться. Эти приятные светские знакомства ничего не стоят. Каждый жаждет только покровительства и милостей, и все немедленно отвернутся от нее, едва почуют, что она в опале. Правда, Бернар д'Андижос предан ей, но он такой легкомысленный! Едва они приедут в Париж, он сразу же исчезнет: подхватив под руку свою любовницу мадемуазель де Монмор, он будет веселиться на придворных балах или ночами пропадать с гасконцами в тавернах и игорных домах.
А впрочем, какое это имеет значение! Главное — поскорее добраться до Парижа. Там она вновь обретет под ногами твердую почву. Она поселится в прекрасном доме графа де Пейрака, в квартале Сен-Поль. И она тотчас же начнет поиски и хлопоты, чтобы узнать, что случилось с ее мужем.

***

— Мы приедем в Париж еще до полудня, — сообщил Анжелике д'Андижос, когда она с Флоримоном на следующее утро пересела в его карету, поскольку ее экипаж после вчерашнего инцидента был сильно поврежден.
— Может быть, муж уж ждет меня там и все разъяснится, — сказала Анжелика.
— А почему вдруг вы повесили нос, маркиз?
— Потому что вчера вас просто чудом не убили. Если бы карета не опрокинулась, вторая пуля этого негодяя попала бы в вас. Она пробила стекло, и я нашел ее под чехлом, в спинке сиденья, как раз в том месте, где должна была находиться ваша голова.
— Ну, вот видите, судьба на нашей стороне! Возможно, это счастливое предзнаменование — все будет в порядке!

***

Они проезжали предместья, но Анжелика думала, что это уже Париж. Когда миновали ворота Сент-Оноре, она была разочарована узкими и грязными улицами. В их шуме не было звучности, свойственной Тулузе, он был какой-то резкий, пронзительный. Крики торговцев и, в особенности, кучеров и лакеев, которые возвещали о приближении экипажей, крики носильщиков портшезов прорезали глухой гул, похожий на отдаленный гром. Воздух был душный и зловонный.
Анжелика в карете, сопровождающий ее верхом Бернар д'Андижос, повозка с вещами и оба лакея на лошадях больше двух часов тащились по улицам, прежде чем добрались до квартала Сен-Поль.
Наконец они въехали на улицу Ботрей и замедлили ход.

***

Карета остановилась у высоких светлых деревянных ворот с фигурными бронзовыми молоточками и запорами. За белокаменной оградой виднелись двор и дом, построенный в современном стиле из тесаного камня, с высокими окнами, застекленными не разноцветными, а прозрачными стеклами, с новой черепичной крышей, со слуховыми окошками, которые блестели на солнце.
Лакей распахнул дверцу кареты.
— Приехали, сударыня, — сказал маркиз д'Андижос.
Он еще не спешился и удивленно смотрел на ворота. Анжелика спрыгнула на землю и подбежала к маленькому домику, где, должно быть, жил привратник, охранявший отель.
Она в гневе рванула звонок. Ее возмущало, что до сих пор не открыли ворота. Но на трезвон колокольчика никто не отозвался. Окна в домике были грязные. И все вокруг словно вымерло.
И тут Анжелика вдруг заметила на воротах что-то непонятное, на что, словно громом пораженный, смотрел д'Андижос.
Она подошла поближе.
Створки ворот опутывал красный шнур, на концах которого были толстые печати из цветного воска. Рядом белел листок, тоже прикрепленный восковыми печатями.
Анжелика прочла:
Королевская судебная палата Париж 1 июля 1660 года
Застыв в оцепенении, она смотрела и ничего не понимала. В этот момент дверь домика приотворилась и оттуда высунулось встревоженное лицо слуги, одетого в помятую ливрею. Увидев карету, он торопливо захлопнул дверь, но потом, спохватившись, снова открыл ее и неуверенно вышел на улицу.
— Вы привратник отеля? — спросила Анжелика.
— Да, госпожа… да, это я, Батист… и я узнал карету… карету моего… моего… моего господина.
— Да перестань же ты заикаться, болван! — топнув ногой, крикнула Анжелика. — Скажи лучше, где мессир граф де Пейрак?
Слуга боязливо огляделся. Никого из соседей поблизости не было, и он, кажется, успокоился. Подойдя к Анжелике, он посмотрел ей прямо в глаза и неожиданно упал перед ней на колени, продолжая испуганно озираться.
— О, бедная моя молодая госпожа! — простонал он. — Бедный мой господин!.. О, какое ужасное несчастье!
— Да говори же ты! Что случилось?
Охваченная безумной тревогой, она трясла его за плечо.
— Встань, болван! Я ничего не слышу, что ты там бубнишь? Где мой муж? Он умер? Слуга с трудом поднялся.
— Говорят, его бросили в Бастилию, — прошептал он. — Отель опечатан. За его сохранность я отвечаю головой. А вы, госпожа, бегите отсюда, бегите, пока не поздно.
Упоминание знаменитой крепости-тюрьмы Бастилии не только не привело Анжелику в отчаяние, но, напротив, даже как будто успокоило, потому что у нее уже зародились было самые ужасные предположения.
Из тюрьмы можно выйти. Она знала, что самая страшная тюрьма в Париже — это тюрьма парижского архиепископства, расположенная ниже уровня Сены, где зимой можно утонуть, знала, что Шатле предназначен для простого люда. Бастилия же была тюрьмой аристократической. Какие бы мрачные легенды ни ходили о неприступных камерах ее восьми башен, всем известно, что пребывание в этой тюрьме не считается позорным.
Анжелика тихонько вздохнула, силясь собраться с мыслями.
— Я думаю, нам здесь лучше не задерживаться, — сказала она маркизу д'Андижосу.
— Да-да, госпожа, уезжайте поскорее, — настаивал привратник.
— Нужно еще решить куда. Впрочем, у меня в Париже сестра. Правда, адреса я не знаю, но ее муж, мэтр Фалло, — королевский прокурор. Мне помнится, после женитьбы он носит имя Фалло де Сансе.
— Отправимся во Дворец правосудия и там уж наверняка все разузнаем.
И Анжелика со своей свитой снова двинулась в путь по улицам Парижа. Но теперь она уже не смотрела по сторонам. Город, встретивший ее так враждебно, больше не интересовал ее. Флоримон плакал. У него резались зубки, и Марго тщетно пыталась облегчить его страдания, втирая ему в десны снадобье из меда и укропа.
Они в конце концов узнали адрес королевского прокурора, который, как и большинство судейских чиновников, жил неподалеку от Дворца правосудия, на острове Сите, в приходе Сен-Ландри.
Улица называлась улицей Ада, и Анжелика сочла это зловещим предзнаменованием. Здесь еще сохранились старинные серые дома с остроконечными крышами, редкими окнами, лепными украшениями и водосточными трубами с головами чудовищ.
Дом, около которого остановилась карета, был не менее мрачен, чем соседние, хотя на каждом этаже было по три довольно высоких окна. На первом этаже находилась контора, на дверях которой висела дощечка:
Мэтр Фалло де Сансе. Королевский прокурор.
Не успела Анжелика выйти из кареты, как к ней бросились два клерка, праздно стоявшие у порога. Они буквально оглушили ее потоком слов на каком-то непонятном ей жаргоне. В конце концов она догадалась, что они восхваляют контору мэтра де Сансе, утверждая, что это единственное место в Париже, где клиент, желающий выиграть процесс, может получить советы.
— Я совсем не по поводу судебного процесса, — сказала Анжелика. — Мне нужна госпожа Фалло.
Разочарованные клерки указали ей на дверь слева, которая вела в жилище прокурора.
Анжелика ударила в дверь бронзовым молотком и с волнением стала ждать, когда ей откроют.
Аккуратно одетая толстая служанка в белом чепчике провела ее в прихожую, и почти тотчас же на лестнице появилась Ортанс. Она увидела карету в окно.
Анжелике показалось, что в первое мгновение сестра хотела броситься ей на шею, но спохватилась, и лицо ее приняло отчужденное выражение. Впрочем, в прихожей царила такая темень, что сестрам даже трудно было разглядеть друг друга. Они расцеловались довольно холодно.
Ортанс выглядела еще более сухопарой и длинной, чем прежде.
— Несчастная моя сестра! — воскликнула она.
— Почему «несчастная»? — спросила Анжелика.
Госпожа Фалло, кивнув в сторону служанки, провела Анжелику в спальню. Это была большая комната, служившая одновременно и гостиной, потому что вокруг кровати с красивым пологом, покрытой стеганым одеялом из желтой камчатой ткани, стояли кресла, табуреты, стулья и скамеечки. Анжелика подумала, уж не принимает ли ее сестра гостей лежа, как парижские «жеманницы». Ортанс и в самом деле когда-то слыла умной и острой на язык девушкой.
Цветные стекла окна создавали в комнате полумрак, но, поскольку на улице стояла жара, это оказалось даже приятным. На плитах пола для аромата были разбросаны пучки зеленой травы. Анжелика с наслаждением вдохнула деревенский запах лугов.
— Как у тебя хорошо! — сказала она Ортанс. Но сестра оставалась все такой же хмурой.
— Не пытайся обмануть меня своим беспечным видом. Я все знаю.
— Что ж, тебе повезло, а вот я, признаюсь, нахожусь в полном неведении, что случилось.
— Какая неосмотрительность с твоей стороны — так открыто появиться в центре Парижа! — сказала Ортанс, закатив глаза к небу.
— Послушай, Ортанс, оставь свои гримасы. Не знаю, как твой муж, но я, помнится, никогда не могла видеть их спокойно, не залепив тебе оплеуху. Лучше я расскажу все, что знаю, а потом ты расскажешь, что известно тебе.
И Анжелика поведала сестре, как во время их пребывания в Сен-Жан-де-Люзе, по случаю бракосочетания короля, граф де Пейрак неожиданно исчез. Кое-кто из друзей высказал предположение, что его схватили и увезли в Париж, поэтому она тоже приехала в столицу. Но тут выяснилось, что их отель опечатан, а граф, по-видимому, находится в Бастилии.
— В таком случае, — сурово заметила Ортанс, — ты могла бы подумать, не скомпрометирует ли твое появление здесь средь бела дня королевского сановника. А ты прикатила прямо сюда!
— Да, это действительно странно, — ответила Анжелика, — но моей первой мыслью было искать помощи у родных.
— Насколько я помню, это единственный случай, когда ты о них вспомнила! Я не сомневаюсь, что не увидела бы тебя здесь, если бы ты могла задирать нос в своем новом отеле в квартале Сен-Поль. Что же ты не попросила приюта у блистательных друзей твоего такого богатого и такого красивого мужа, у всех этих принцев, герцогов и маркизов, а предпочла своим появлением здесь навлечь неприятности на нас?
Анжелика уже готова была подняться и уйти, хлопнув дверью, но в этот момент ей послышалось, что с улицы доносится плач Флоримона, и она пересилила себя.
— Я не обманываюсь на твой счет, Ортанс. Как воистину любящая и преданная сестра, ты меня выставляешь за дверь. Но со мной мой сын, которому всего год и два месяца, его нужно выкупать, переодеть, накормить. А сейчас уже поздно. Если я отправлюсь искать пристанище, то может случиться, что мы заночуем на улице. Приюти нас на одну ночь.
— И одной ночи вполне достаточно, чтобы поставить под угрозу благополучие моей семьи.
— Но разве у меня такая скандальная репутация?
Госпожа Фалло поджала свои тонкие губы, и ее живые карие глазки заблестели.
— И у тебя репутация небезупречна, а уж у твоего мужа — просто чудовищна.
Трагические нотки в голосе сестры вызвали у Анжелики улыбку.
— Уверяю тебя, мой муж — превосходный человек. Ты бы сама убедилась в этом, если бы познакомилась с ним.
— Упаси меня боже! Я бы умерла от страха. Если все, что мне говорили, правда, то я не понимаю, как ты могла столько лет прожить с ним под одной крышей. Не иначе как он околдовал тебя.
И, немного подумав, она добавила:
— Правда, у тебя с самого детства явная склонность ко всяким порокам.
— Ты сама любезность, дорогая! А вот у тебя поистине с самого детства явная склонность к желчности и злословию!
— Час от часу не легче? Теперь ты уже оскорбляешь меня в моем собственном доме!
— Но почему ты не хочешь поверить мне? Я же тебе говорю, что мой муж попал в Бастилию по недоразумению.
— Если он в Бастилии, значит, есть на свете справедливость!
— Если есть справедливость, то он скоро будет на свободе!
— Вы великолепно рассуждаете о справедливости, сударыни, но позвольте мне вмешаться, — раздался за спиной Анжелики степенный мужской голос.
В комнату вошел мужчина. Ему было лет тридцать, но держался он крайне солидно. Каштановый парик окаймлял его полное, тщательно выбритое лицо, на котором были написаны важность и в то же время внимание — лицо духовного пастыря. Голову он держал слегка склоненной набок, как человек, который в силу своей профессии привык выслушивать исповеди.
По его черному суконному костюму, добротному, но украшенному лишь черным галуном и роговыми пуговицами, по белоснежным скромным брыжам Анжелика догадалась, что перед ней ее зять — прокурор. Желая смягчить его, она присела в реверансе Он подошел к ней и торжественно расцеловал в обе щеки, как полагается близкому родственнику.
— Не надо подвергать сомнению существование справедливости, сударыня. Справедливость есть. И во имя ее, во имя того, что она существует, я даю вам приют в своем доме.
Ортанс подскочила, словно ошпаренная:
— Да что с вами, Гастон, вы совсем сошли с ума! С первого дня нашего супружества вы только и твердили мне, что ваша карьера для нас превыше всего и что она зависит исключительно от короля.
— И от справедливости, моя дорогая, — мягко, но решительно прервал ее прокурор — Однако она не мешает вам вот уже несколько дней без конца повторять о своих опасениях, как бы моя сестра не стала искать пристанища у нас. Ведь то, что вам известно об аресте ее мужа, говорили вы, дает вам основание предполагать, что это было бы для нас погибельным.
— Замолчите, сударыня, вы заставляете меня горько сожалеть о том, что я разгласил, если можно так сказать, профессиональную тайну, поведав вам кое-что, узнанное случайно.
Анжелика решила поступиться своим самолюбием.
— Вы что-то узнали? О, сударь, умоляю, расскажите мне. Вот уже несколько дней я нахожусь в полном неведении.
— Сударыня, я не буду ни ссылаться на то, что обязан хранить служебную тайну, ни рассыпаться в утешениях. Признаюсь вам сразу, что мои сведения — увы! — весьма скудны. Я узнал об аресте мессира де Пейрака из официальных источников во Дворце правосудия и, не скрою, был этим весьма поражен. Вот почему я вас прошу в ваших собственных интересах и в интересах вашего мужа до поры до времени нигде не ссылаться на то, что я вам сообщу. Впрочем, повторяю, мои сведения весьма скудны. Так вот, ваш муж был арестован по королевскому указу третьей категории о заточении без суда и следствия, то есть по так называемому «королевскому письму». Обвиняемого чиновника или дворянина король этим письмом приглашает отправиться тайно, но свободно, хотя и в сопровождении королевского эмиссара, в предписанное ему место. Что же касается вашего мужа, то он сперва был препровожден в Фор-Левек, а затем по приказу, подписанному канцлером Сегье, его перевели в Бастилию.
— Благодарю вас, вы подтвердили те, в общем, успокоительные сведения, которые я имела. Многие знатные дворяне были заключены в Бастилию, но затем оправданы и выпущены на свободу, как только удавалось разоблачить клевету, из-за которой они попали туда.
— Я вижу, вы из тех женщин, что умеют владеть собой, — сказал мэтр Фалло, одобрительно кивая головой, — но мне бы не хотелось вводить вас в заблуждение, утверждая, будто все с легкостью уладится, ибо я узнал также, что в приказе об аресте, подписанном королем, было оговорено, чтобы в тюремную книгу не заносились ни имя заключенного, ни преступление, в котором он обвиняется.
— Видимо, король не желает бесчестить одного из своих верных подданных, прежде чем сам не разберется, в чем его вина. Он хочет иметь возможность без огласки оправдать…
— Или же забыть.
— Как это… забыть? — переспросила Анжелика, и дрожь пробежала у нее по спине.
— В тюрьмах томится много людей, о которых забыли, — проговорил мэтр Фалло, прищуривая глаза и устремив взгляд вдаль, — совсем забыли, словно они уже умерли. Конечно, заключение в Бастилию само по себе не является позором, это тюрьма для знатных людей, и в ней побывало немало принцев крови, что отнюдь не унизило их. Однако — я хочу обратить на это ваше внимание — безымянный заключенный, да еще в одиночной камере, — дело чрезвычайно серьезное.
Некоторое время Анжелика молчала. Она вдруг почувствовала страшную усталость, и у нее засосало под ложечкой от голода. А может быть, от ужаса? Она подняла глаза на прокурора, надеясь найти в нем союзника.
— Если уж вы так добры, сударь, что ввели меня в курс дела, то посоветуйте, что мне предпринять?
— Еще раз повторяю, сударыня, дело не в доброте, а в справедливости. Именно это чувство побудило меня дать вам приют под моей крышей, а вот за советом я направлю вас к другому законнику. Я боюсь, как бы мое вмешательство в ваше дело не послужило поводом для обвинения меня в пристрастности, в заинтересованности, хотя до сих пор между нашими семьями, по существу, не было родственной близости.
Ортанс, которая с трудом сдерживала себя, визгливым голосом — так она кричала в детстве — вмешалась в разговор:
— Вот именно! Пока у нее были замки и деньги ее колченогого мужа, она нами не интересовалась. Ведь вы же сами прекрасно понимаете, что граф де Пейрак — он же был советником тулузского парламента! — наверняка мог бы помочь вашему продвижению по службе, рекомендовав вас парижским сановникам из Дворца правосудия.
— У Жоффрея почти не было связей в столице, — сказала Анжелика.
— Ну конечно же, — с иронией заметила сестра. — Лишь такие незначительные знакомства, как наместник Лангедока и Беарна, как кардинал Мазарини, королева-мать и ее сын — король!
— Ты преувеличиваешь…
— Но разве вы не были приглашены на свадьбу короля?
Ничего не ответив, Анжелика вышла из гостиной. Этот спор может продолжаться до бесконечности. Раз муж Ортанс согласился их приютить, надо принести сюда Флоримона. Спускаясь по лестнице, Анжелика поймала себя на том, что улыбается. До чего же быстро они поссорились, совсем, как в детстве… Итак, Монтелу жив… Уж лучше оттаскать друг друга за волосы, чем держаться отчужденно.
Она вышла на улицу. Франсуа Бине сидел на подножке кареты со спящим Флоримоном на руках. Молодой цирюльник сказал, что видя, как страдает малыш, он дал ему лекарство собственного изготовления — смесь опия и тертой мяты, которое у него оказалось при себе, — ведь, как и все люди его профессии, он был еще немножко и аптекарем, и хирургом. Анжелика поблагодарила его. Потом она спросила, куда делись Марго и няня Флоримона. Ей ответили, что Марго, истомившись долгим ожиданием, соблазнилась баней, в которую зазывал слуга банщика, распевая на всю улицу немудреную песенку:
По примеру святой Жанны, Мойтесь, дамы, только в бане, К нам скорей спешите в гости Попарить ваши кости.
Как и все гугеноты. Марго была очень чистоплотной, и Анжелика поощряла эту ее страсть.
— Я бы тоже не прочь последовать примеру святой Жанны, — вздохнула Анжелика.
Лакеи и оба кучера, сидя в тени повозки, ели вяленую рыбу, поскольку была пятница, и запивали ее легким вином.
Анжелика с грустью посмотрела на свое пропыленное платье, на запачканное, перемазанное медом до самых бровей личико Флоримона. Какой жалкий вид у семьи графа!
Но жене неимущего прокурора все это, видимо, показалось роскошным, так как Ортанс, спустившаяся вслед за Анжеликой, злобно усмехнулась:
— Да, дорогая моя, хоть ты и плачешься, что вынуждена будешь ночевать на улице, но, как я вижу, дела твои не так уж плохи — карета, повозка, шесть лошадей, человек пять слуг да еще две служанки, которые ходят в баню!
— У меня есть кровать… может, сказать, чтобы ее подняли наверх? — спросила Анжелика.
— Не нужно. У нас есть, на что тебя уложить. Но всю твою челядь мне девать некуда.
— Может, в мансарде у тебя найдется место для Марго и няни? А слугам я дам денег на трактир.
Поджав губы, Ортанс с возмущением смотрела на этих слуг-южан, которые считали, что ради жены прокурора нечего нарушать свой обед, и продолжали закусывать, разглядывая ее жгучими глазами.
— Знаешь, твои слуги сильно смахивают на разбойников, — проговорила она приглушенным голосом.
— Ты наделяешь их достоинствами, которых у них нет. Их можно упрекнуть лишь в одном — они любят поспать на солнышке.

***

Анжелику провели в большую комнату на третьем этаже, и она испытала истинное блаженство, когда села в лохань и освежилась прохладной водой. Она даже вымыла голову и с грехом пополам причесалась, глядя в металлическое зеркальце, висящее над камином. Комната была мрачная, обставленная уродливой мебелью, но все необходимое было. В кроватке на чистых простынях лежал Флоримон, который благодаря снадобью цирюльника все еще спал.
Чуть подрумянив щеки — она подозревала, что зять не любит женщин, которые сильно румянятся, — Анжелика принялась раздумывать, какое же платье ей надеть. Даже самое скромное покажется чересчур нарядным по сравнению с туалетом бедняжки Ортанс, серый суконный корсаж которой был украшен лишь несколькими бантиками и бархатной лентой.
Анжелика остановила свой выбор на домашнем платье кофейного цвета с довольно скромной золотой вышивкой, а вместо тонкой кружевной пелерины накинула на плечи черный атласный платок. Она уже заканчивала свой туалет, когда, прося прощения за опоздание, появилась Марго.
Горничная ловкими движениями красиво уложила волосы своей госпожи, сделав ее обычную прическу, и, не удержавшись, надушила ее.
— Не переусердствуй. Я не должна выглядеть слишком нарядной. Мне нужно внушить доверие моему зятю-прокурору.
— Увы! Столько знатных сеньоров было у ваших ног, а теперь вы должны думать, как прельстить какого-то прокурора!
Их разговор прервал пронзительный крик, донесшийся снизу. Они выбежали на лестничную площадку.
На первом этаже душераздирающе кричала женщина. Анжелика быстро сбежала вниз и в прихожей увидела своих слуг. С недоумевающим видом они теснились на пороге. Вопли продолжались, но теперь они звучали как-то глухо и исходили, казалось, из высокого сундука под красное дерево, который украшал переднюю.
Прибежавшая на крик Ортанс откинула крышку сундука и выволокла оттуда толстую служанку, ту самую, которая впустила Анжелику в дом, и двух ребятишек лет восьми и четырех, которые вцепились в ее юбку. Госпожа Фалло сначала отвесила толстухе пощечину, а уж потом спросила, что с нею стряслось.
— Там! там! — вопила служанка, указывая пальцем в сторону двери.
Анжелика посмотрела туда и увидела беднягу Куасси-Ба. Он смущенно прятался за спинами слуг.
При виде мавра Ортанс невольно вздрогнула, но взяла себя в руки и сухо сказала:
— Ну и что? Это чернокожий, мавр, и нечего вопить. Разве вы никогда не видели мавров?
— Н-не… нет, сударыня, нет.
— В Париже нет человека, который бы не видел мавра. Сразу видно, деревенщина! Вы просто дура!
И, подойдя к Анжелике, она тихо сказала сквозь зубы:
— Поздравляю, дорогая. Ты сумела переполошить весь мой дом. Даже привезла дикаря с островов. Возможно, служанка тотчас же сбежит от меня. А мне стоило таких трудов ее найти!
— Куасси-Ба, — позвала Анжелика. — Эти дети и девушка боятся тебя. Покажи-ка им, как ты умеешь веселить людей.
— Карашо, каспаша.
Одним прыжком мавр оказался на середине прихожей. Служанка снова завопила и в ужасе прижалась к стенке, словно пытаясь втиснуться в нее. Но Куасси-Ба, сделав несколько сальто, достал из карманов разноцветные шарики и с поразительной ловкостью принялся ими жонглировать. Недавнее ранение, казалось, ничуть ему не мешало. Когда дети заулыбались, мавр взял у Джованни гитару, сел на пол, скрестив ноги, и принялся петь мягким, приглушенным голосом.
Анжелика подошла к своим слугам.
— Я дам вам денег, чтобы вы могли ночевать и питаться в трактире, — сказала она.
Кучер, который правил каретой, вышел вперед и, теребя свою шляпу с красным пером — непременное дополнение к роскошной ливрее лакеев графа де Пейрака, — проговорил:
— Простите, госпожа, но мы хотели попросить вас выплатить нам все жалованье. Ведь мы в Париже, а Париж требует больших расходов.
Поколебавшись немного, Анжелика решила выполнить просьбу слуг Она велела Марго принести шкатулку и выдала каждому, что положено. Слуги поблагодарили и попрощались. Джованни сказал, что завтра придет, чтобы получить распоряжения госпожи графини. Остальные ушли молча. Они были уже в дверях, когда Марго с лестницы крикнула им что-то на лангедокском наречии, но они ничего не ответили.
— Что ты им сказала? — задумчиво спросила Анжелика.
— Сказала, если они не придут завтра, хозяин наведет на них порчу.
— Ты думаешь, они не вернутся?
— Боюсь, что да.
Анжелика устало провела рукой по лбу.
— Не надо было говорить, Марго, что хозяин наведет на них порчу. Их эти слова вряд ли напугают, а нам принесут вред. Возьми шкатулку, отнеси в мою комнату и позаботься о кашке для Флоримона, чтобы он мог поесть, когда проснется.
— Сударыня, — раздался тоненький голосок рядом с Анжеликой, — папа просил передать вам, что ужин подан, и мы вас ждем в столовой, чтобы вместе прочесть молитву.
Это был тот самый восьмилетний мальчуган, который прятался в сундуке.
— Ты больше не боишься Куасси-Ба? — спросила она его.
— Нет, сударыня, я очень рад, что познакомился с мавром. Все мои приятели будут мне завидовать.
— Как тебя зовут?
— Мартен.
В столовой раскрыли окна, чтобы было светлее и не пришлось бы зажигать свечи. Над крышами виднелось чистое, розовое от заката небо. Как раз в это время в церквах начали звонить к вечерней молитве. Величественный перезвон больших колоколов ближней церкви выделялся на фоне других и, казалось, уносил вдаль молитву самого города.
— В зашей церкви прекрасные колокола, — заметила Анжелика, чтобы нарушить напряженное молчание, которое наступило после того, как все, прочитав молитву, сели за стол.
— Наша приходская церковь — Сен-Ландри, — сказал мэтр Шалло, — а это колокола Собора Парижской богоматери, он совсем рядом. Если выглянуть в окно, то можно увидеть две его высокие башни и шпиль апсиды.
На противоположном конце стола с ученым видом молча сидел старик, дядя прокурора, бывший магистрат.
В начале ужина он и его племянник деловито бросили в свои стаканы по кусочку рога нарвала. Это напомнило Анжелике, что она забыла в это утро принять пастилку яда, к которому Жоффрей де Пейрак хотел приучить ее.
Служанка принесла суп. Белая накрахмаленная скатерть еще хранила ровные квадратные складки от утюга.
Столовое серебро было довольно красивое, но вилками в семье Фалло не пользовались, они вообще были еще мало распространены. Анжелика привыкла к вилке в доме Жоффрея, и она вспомнила, как неловко чувствовала себя в день своей свадьбы, в Тулузе, когда у нее в руках оказались эти маленькие вилы. Подали несколько блюд из рыбы, яиц и молочных продуктов. Анжелика заподозрила, что два или три из них были приготовлены в соседней харчевне, куда сестра послала слуг, чтобы пополнить меню.
— Только, пожалуйста, ничего в доме не меняй из-за меня, — попросила Анжелика.
— Ты, верно, воображаешь, что семья прокурора питается только ржаной кашей да супом из капусты, — ядовито ответила Ортанс.
В этот вечер, несмотря на усталость, Анжелика долго не могла уснуть. Она прислушивалась к доносящемуся с узких сырых улочек шуму незнакомого города.
Прошел маленький торговец вафельными трубочками, постукивая игральными костями. Бездельники, которые засиживались допоздна, зазывали его к себе, надеясь выиграть корзину трубочек.
Чуть позже Анжелика услышала, как глашатай выкрикивал имена умерших:
Слушайте все спящие, Молитесь богу за усопших…
Анжелика вздрогнула и уткнулась лицом в подушку. Как ей недоставало сейчас рядом Жоффрея. Как ей недоставало его веселых шуток, остроумия, его чудесного голоса, его ласковых рук.
Когда они встретятся? О, какое это будет счастье! Она замрет в его объятиях, и пусть он ее целует, пусть прижимает к себе еще крепче… Она заснула, крепко обняв подушку в грубой полотняной наволочке, пахнущей лавандой.

Глава 30

Анжелика ушла от герцогини де Монпансье немного успокоенной. Они условились, что герцогиня пошлет за ней, как только что-нибудь выяснит. Чтобы доставить Анжелике удовольствие, герцогиня согласилась даже взять к себе на службу музыкантом юного Джованни и при случае представить его Батисту Люлли, придворному композитору.
— Но все равно до въезда короля в Париж всякие хлопоты лишены смысла, — сказала она на прощание. — Сейчас все поглощены подготовкой к праздникам. Правда, королева-мать уже в Лувре, но король с молодой женой должны пока оставаться в Венсене. Это не облегчает нашей задачи. Но вы не отчаивайтесь. Я вас не забуду и, когда нужно будет, позову.

***

Расставшись с герцогиней, Анжелика побродила немного по галереям дворца в надежде встретить Пегилена де Лозена, который, как она знала, часто бывал у герцогини де Монпансье. Пегилена она не нашла, но зато натолкнулась на уныло бродившего по дворцу Сербало. Он тоже не знал, чем вызван арест графа де Пейрака, и мог только сообщить Анжелике, что никаких разговоров об этом не слышал и, похоже, никто об этом даже не подозревает.
— Скоро все узнают, — сказала Анжелика, так как была уверена, что герцогиня де Монпансье раззвонит об этом повсюду.
Ничто так не пугало ее, как заговор молчания, который окружал исчезновение Жоффрея. Если бы об аресте пошли толки, волей-неволей все прояснилось бы.
Анжелика справилась о маркизе д'Андижосе. Сербало ответил, что он в Пре-о-Клер, на дуэли.
— Как, он дерется на дуэли? — в ужасе воскликнула Анжелика.
— Нет, дерутся де Лозен я д'Юмьер.
— Проводите меня туда, я хочу их повидать.
Когда она спускалась по мраморной лестнице, ее остановила какая-то дама с огромными черными глазами. Анжелика узнала в ней герцогиню Олимпию де Суассон, одну из Манчини, племянницу кардинала.
— Графиня де Пейрак, я счастлива вновь видеть вас, — сказала красавица. — Но даже больше, чем вы, меня привел в восторг ваш телохранитель, черный, как эбеновое дерево. Еще в Сен-Жан-де-Люзе у меня мелькнула мысль попросить его у вас. Вы не уступите его мне? Я вам хорошо заплачу.
— Куасси-Ба не раб, — возразила Анжелика. — Правда, мой муж купил его в Нарбонне, когда тот был совсем маленьким, но он никогда не считал этого мавра рабом и платил ему жалованье наравне с остальными слугами.
— Я тоже буду платить ему, и немало.
— Очень сожалею, сударыня, но я вынуждена вам отказать. Куасси-Ба мне нужен, и мой муж был бы крайне огорчен, если бы, вернувшись, не нашел его.
— Ничего не поделаешь, — с разочарованной улыбкой ответила герцогиня де Суассон.
Она еще раз окинула восхищенным взглядом черного исполина, который с невозмутимым видом стоял за спиной Анжелики.
— Просто невероятно, как этот черный слуга поразительно подчеркивает красоту и хрупкость женщины, белизну ее лица, не правда ли, дорогой мой?
И только тут Анжелика заметила, что к ним подходит маркиз де Вард. У нее не было ни малейшего желания встречаться с этим человеком, который вел себя с ней столь гнусно и грубо. У нее и сейчас еще болела губа, которую он прокусил.
Анжелика поспешила распрощаться с герцогиней де Суассон и вышла в парк.
— Мне кажется, красавица Олимпия с вожделением поглядывает на вашего Куасси-Ба, — заметил Сербало. — Ей мало Варда, ее официального любовника. Она жаждет любви мавра.
— Лучше поторопитесь, чем болтать всякий вздор, — в нетерпении прикрикнула на него Анжелика. — Потому что лично я жажду узнать, не продырявили ли уже друг друга де Лозен и д'Юмьер.
О, как надоели ей эти легкомысленные, безмозглые и бессердечные люди! Ей казалось, будто она, как это бывает во сне, устремляется в погоню за чем-то недосягаемым, тщетно пытается соединить какие-то разрозненные факты. Но все ускользает от нее, исчезает при ее приближении.
Анжелика и Сербало уже вышли на набережную, когда кто-то окликнул их, и им пришлось остановиться.
Какой-то высокий сеньор, которого Анжелика не знала, подошел к ней и попросил разрешения сказать ей несколько слов.
— Хорошо, но только поскорее.
Он отвел ее в сторону.
— Сударыня, меня послал его королевское высочество Филипп Орлеанский, брат короля. Он хотел бы побеседовать с вами о графе де Пейраке.
— Боже мой! — прошептала Анжелика, и сердце ее отчаянно заколотилось.
Неужели она наконец что-то узнает? Правда, брат короля, этот коротышка с угрюмыми, холодными глазами, не вызывал у нее симпатии, но она вспомнила его лестный, хотя и весьма двусмысленный отзыв о графе де Пейраке. Так что же узнал он о заключенном в Бастилию графе?
— Его высочество ждет вас сегодня у себя к пяти часам дня, — продолжал вполголоса придворный. — Вы придете в Тюильри и встретитесь с его высочеством в Павильоне Флоры — теперь это апартаменты брата короля. Никому об этом ни слова.
— Со мной будет моя служанка.
— Как вам угодно.
Он поклонился и ушел, позвякивая шпорами.
— Кто это? — спросила Анжелика у Сербало.
— Шевалье де Лоррен, новый фаворит брата короля. Да, де Гиш впал в немилость. Он не проявлял достаточного интереса к извращенным любовным забавам и слишком увлекался прекрасным полом. Впрочем, брат короля тоже не пренебрегает дамами. Говорят, что после въезда короля его женят. И знаете, на ком? На принцессе Генриетте Английской, дочери бедного Карла I, которому англичане отрубили голову…
Анжелика слушала его краем уха. Она немного проголодалась. Аппетит у нес никогда не пропадал. Она даже стыдилась этого, особенно теперь. Что ест в своей темнице несчастный Жоффрей, ведь он привык к изысканным блюдам!
И тем не менее она огляделась в надежде увидеть продавца вафель или горячих пирожков и подкрепиться.
Они перешли на другой берег Сены и оказались у старых ворот Нельской башни. Знаменитый луг Пре-о-Клер, где некогда развлекались студенты, давно уже был застроен но между аббатством Сен-Жермен-де-Пре и древним рвом сохранился небольшой пустырь, теперь поросший деревьями, куда могли прийти обидчивые молодые люди, чтобы защитить свою честь вдали от недремлющего ока стражи.
Приближаясь к рощице, Анжелика и Сербало услышали крики и увидели, что Пегилен де Лозен и маркиз д'Юмьер в расстегнутых на груди рубахах, как и подобает дуэлянтам, дружно набросились на д'Андижоса. Они рассказали, что, вынужденные драться друг с другом, они тайком попросили д'Андижоса прийти во время дуэли в рощу и помирить их во имя старой дружбы. Но предатель спрятался за кустом и, смеясь как сумасшедший, наблюдал, как оба «врага» в тоске тянули время, придираясь то к тому, что одна шпага короче другой, то к тому, что кому-то из них жмут туфли, и все в том же духе. Кончилось дело тем, что когда их «примиритель» появился, они с возмущением набросились на него.
— Если бы мы не были такими добряками, мы бы уже сто раз успели продырявить друг друга! — кричал Пегилен де Лозен.
Анжелика, разделяя их негодование, тоже накинулась на д'Андижоса с упреками.
— Неужели мой муж пятнадцать лет содержал вас для того, чтобы вы развлекались такими идиотскими шутками, в то время как он находится в тюрьме? — крикнула она ему. — Ох уж эти южане…
Она схватила д'Андижоса, отвела его в сторону и, вонзив ногти в его руку, приказала немедленно ехать в Тулузу и как можно скорее привезти ей денег. Д'Андижос с виноватым видом признался, что вчера вечером у принцессы Генриетты проиграл в карты все, что у него было. Анжелика дала ему пятьсот ливров и в провожатые Куасси-Ба.
Когда д'Андижос и Куасси-Ба ушли, Анжелика обнаружила, что де Лозен с д'Юмьером, ровно как и их секунданты, уже исчезли.
Она прижала руку ко лбу.
— Я должна вернуться в Тюильри к пяти часам, — сказала она Марго. — Переждем в какой-нибудь таверне, там, кстати, чего-нибудь съедим и выпьем.
— В таверне! — возмутилась служанка. — Сударыня, вам там не место!
— А ты думаешь, тюрьма — место для моего мужа? Я хочу пить и есть. Как, впрочем, и ты. Не привередничай, пойдем отдохнем немного.
Она непринужденно взяла Марго под руку и оперлась на нее. Ростом Анжелика была ниже своей горничной, и, наверно, поэтому Марго долгое время как бы подавляла ее своим присутствием. Но теперь Анжелика хорошо узнала ее. Живая, горячая, обидчивая, Маргарита, или, как все ее называли. Марго, была бесконечно предана семье де Пейрак.
— Может, и ты хочешь уйти от меня? — спросила вдруг Анжелика. — Ведь я понятия не имею, чем все это кончится. Ты же видела, как сразу перепугались слуги, и, кто знает, может, они правы.
— А я никогда не брала примера с лакеев, — презрительно ответила Марго, и глаза ее вспыхнули, словно горящие угольки.
Она о чем-то задумалась, потом не спеша заговорила:
— Вся моя жизнь связана с одним воспоминанием. Крестьянин-католик спрятал в своей корзине меня и графа и вез к родителям графа в Тулузу. Это было после резни в нашей деревне, тогда поубивали всех жителей, и мою мать, кормилицу графа, тоже. Мне было всего четыре года, но я помню все до мелочей… Крошка граф, весь израненный, беспрерывно стонал. Я, как могла, вытирала его окровавленное личико и, так как он все время просил пить, всовывала ему в рот кусочки талого снега. Так и теперь, я ни за что не брошу его, пусть даже мне придется умереть в темнице на соломе…
Анжелика ничего не ответила, только крепче прижалась к ней и прильнула щекой к ее плечу.
Они нашли таверну у Нельских ворот перед горбатым мостиком, перекинутым через бывший крепостной ров. Хозяйка приготовила им на очаге фрикасе.
В зале было почти пусто, лишь несколько солдат с любопытством глазели на богато одетую даму, сидевшую за простым деревянным столом.
Через открытую дверь Анжелика смотрела на зловещую Нельскую башню с фонарем под самой крышей. Некогда с этой башни сбрасывали в Сену взятых на одну ночь любовников развратной французской королевы Маргариты Бургундской, которая, скрыв под маской лицо, выискивала на улочках города молоденьких студентов.
Теперь полуразрушенную башню нанимали городские власти для прачек, которые развешивали белье на зубцах стены и на бойницах.
Место здесь было тихое, прохожих мало, чувствовалась близость лугов и полей. Несколько лодочников втаскивали на покрытый тиной берег свои лодки. Во рву детишки удили рыбу…

***

Когда солнце начало клониться к горизонту, Анжелика снова перешла мост через Сену и очутилась в парке Тюильри. В аллеях было многолюдно — вечерняя прохлада привлекла сюда не только дворян, но и целые семьи богатых горожан, которым тоже был разрешен вход в парк.
В Павильоне Флоры навстречу Анжелике вышел сам шевалье де Лоррен, усадил ее и Марго на диванчик в нише галереи и, сказав, что его высочество скоро придет, удалился.
В галерее, связывающей Тюильрийский дворец с Лувром, царило оживление. Среди проходивших мимо Анжелика увидела много знакомых лиц, которые помнила по Сен-Жен-де-Люзе. Анжелика вся сжалась — ей не хотелось, чтобы ее заметили. Впрочем, мало кто обращал на них внимание. Одни торопились на ужин к герцогине де Монпансье. Другие сговаривались поиграть в карты у принцессы Генриетты. Третьи сетовали, что им придется снова ехать в Венсенский замок — такой неудобный! — где король должен был находиться до торжественного въезда в Париж.
Постепенно галерею окутал полумрак. Появилась вереница лакеев с канделябрами, они расставляли их на столиках с гнутыми ножками, стоящих между высокими окнами.
— Сударыня, — сказала вдруг Марго, — нам надо уходить. За окнами совсем ночь. Если мы сейчас не уйдем, мы заплутаемся или, того и гляди, нас убьет какой-нибудь злоумышленник.
— Я не тронусь с места, пока не увижу брата короля, — упрямо ответила Анжелика. — Даже если мне придется просидеть на этом диванчике всю ночь напролет.
Служанка промолчала. Но через некоторое время она снова проговорила вполголоса:
— Боюсь, сударыня, уж не хотят ли вас лишить жизни.
Анжелика вздрогнула:
— Ты сошла с ума. Как такая мысль могла прийти тебе в голову?
— Да очень просто. Разве четыре дня назад вас не пытались убить?
— О чем ты?..
— О том, что произошло в лесу Рамбуйе. Ведь им нужен был не король и не королева, а именно вы, сударыня. Не опрокинься карета, пуля, которой в упор выстрелили в оконце, угодила бы вам прямо в голову, это уж наверняка.
— Придумываешь ты всякие ужасы. Это были просто беглые слуги, которые хотели поживиться, и им было все равно, чья это карета.
— Да? А почему же тогда в вас стрелял ваш бывший дворецкий Клеман Тоннель?
Анжелика огляделась, в пустынной галерее в неподвижном пламени восковых свечей уже не мелькали больше ничьи тени.
— Ты уверена в этом?
— Клянусь своей жизнью! Я его сразу узнала, хотя он и надвинул на глаза шляпу. Наверно, это поручили ему потому, что он хорошо вас знает и не спутал бы ни с кем другим.
— Кто поручил?
— Откуда же мне знать? — пожала плечами горничная. — Я знаю только одно: Тоннель — шпион, он никогда не внушал мне доверия. Во-первых, он не из наших мест. Потом, он не умел смеяться. И еще у него вечно был такой вид, словно он подкарауливает кого-то. Что бы он ни делал, всегда казалось, будто он к чему-то прислушивается… А вот почему он хотел вас убить — этого уже я не могу вам объяснить, как и того, за что мой хозяин сидит в тюрьме. Но надо быть слепой, глухой и вообще просто дурой, чтобы не понять, что у вас есть враги, которые дали себе зарок убить вас.
Анжелика вздрогнула и плотнее закуталась в свою широкую накидку из коричневого шелка.
— Но я не вижу причины так упорно преследовать меня. За что они хотят моей смерти?
И вдруг ее словно озарило — перед ее глазами всплыл ларец с ядом. Но ведь она доверила свою тайну только Жоффрею. И потом, неужели эта давняя история еще могла кого-то интересовать?
— Уйдемте, сударыня, — настойчиво повторила Марго.
Но в этот момент в галерее послышались чьи-то шаги. Анжелика не смогла сдержать нервную дрожь. Кто-то приближался к ним. Она узнала шевалье де Лоррена, он нес в руке канделябр с тремя свечами.
Пламя освещало его красивое лицо. Приветливая улыбка не могла скрыть лицемерное и даже жестокое выражение, застывшее на нем.
— Его королевское высочество приносят свои глубочайшие извинения, — проговорил он, кланяясь, — но их задержали, и они не смогут прийти на свидание, которое вам назначили. Желаете ли вы перенести этот разговор на завтра на тот же час?
Анжелика была жестоко разочарована, но все же ответила согласием.
Шевалье де Лоррен сказал ей, что ворота Тюильри уже заперты и он проводит Анжелику в противоположный конец большой галереи, откуда они выйдут в сад, называемый Садом инфанты, это в нескольких шагах от Нового моста.
Шевалье де Лоррен шел впереди, высоко подняв канделябр. Стук его деревянных каблуков по каменным плитам пола звучал как-то зловеще. В темных зеркалах галереи отражалась эта маленькая процессия, и Анжелика невольно подумала, что она чем-то напоминает похоронную. Несколько раз навстречу им попадались караульные, иногда вдруг распахивалась какая-нибудь дверь, и в галерею, смеясь, выходила парочка. В этот момент можно было увидеть ярко освещенную гостиную и нарядных дам и кавалеров, играющих крупно и по маленькой. Из-за одной двери слышались звуки скрипок, и мягкая, грустная мелодия долго еще неслась им вслед.
Наконец эта бесконечная галерея, кажется, кончилась, шевалье де Лоррен остановился.
— Вот лестница, по ней вы спуститесь в сад. Внизу, справа, есть маленькая дверца, а там еще несколько ступеней — и вы на улице.
Анжелика не решилась сказать ему, что она без кареты, а шевалье об этом не справился. Он вежливо поклонился, как человек, честно выполнивший свой долг, и ушел.
Анжелика снова схватила под руку горничную.
— Пойдем скорее, дорогая Марго. Хотя я и не трусиха, но эта ночная прогулка ничуть не увлекает меня. И они стали торопливо спускаться по каменным ступеням.

***

Анжелику спасла ее туфелька. Несчастная женщина так много ходила в этот день, что тоненький кожаный ремешок лопнул и она, выпустив локоть попутчицы, остановилась на середине лестницы, пытаясь закрепить его. Марго продолжала спускаться.
Внезапно темноту прорезал отчаянный крик, крик женщины, сраженной смертельным ударом.
— На помощь, сударыня, меня убивают… Спасайтесь… Бегите…
Крик оборвался, сменившись душераздирающим хрипом, но постепенно и он затих.
Похолодев от ужаса, Анжелика тщетно вглядывалась в темноту колодца, в котором тонули смутно белевшие ступени лестницы.
— Марго! Марго! — позвала она.
Ее голос эхом отозвался в полной тишине. Из сада на нее пахнуло свежим ночным воздухом, напоенным ароматом апельсиновых деревьев, но она не услышала ни единого звука.
Охваченная паникой, Анжелика живо взбежала по лестнице и снова очутилась в галерее. Навстречу ей шел какой-то человек. Анжелика кинулась к нему.
— Сударь! Сударь! Помогите! Только что убили мою служанку!
В ту же минуту она узнала в офицере маркиза де Варда, но сейчас, когда она была охвачена таким ужасом, ей показалось, будто он ниспослан ей самим провидением.
— Эге, да это же дама в золотом, — усмехнулся он. — Дама, которая дает волю рукам.
— Сударь, сейчас не время для шуток. Я же вам говорю, только что убили мою служанку.
— Ну и что же? Уж не хотите ли вы, чтобы я оплакивал ее?
Анжелика в отчаянии ломала себе руки.
— Умоляю вас, надо что-то сделать, надо прогнать этих негодяев, они прячутся под лестницей. Может, она только ранена?
Маркиз, продолжая улыбаться, смотрел на нее.
— Решительно, сегодня вы мне кажетесь уже не такой спесивой, как в первый раз, когда мы с вами познакомились. И волнение вам к лицу.
Она уже готова была вцепиться ему в физиономию, ударить его, обозвать трусом, но тут услышала звук вынимаемой из ножен шпаги и небрежный голос маркиза:
— Ну что ж, пойдемте посмотрим.
Анжелика последовала за ним, стараясь унять дрожь, и тоже спустилась на несколько ступенек.
Маркиз перегнулся через перила.
— Ничего не видно, но так и бьет в нос этими канальями. Здесь не ошибешься: лук, табак да дешевое вино из таверны. Там, внизу, их не меньше четырех или пяти.
Он вдруг схватил ее за руку:
— Слышите?
В мрачной тишине ясно раздался всплеск, сопровождаемый легким шумом брызг, словно в воду упало что-то тяжелое.
— Ну вот, они бросили труп в Сену.
Повернувшись к Анжелике и прищурившись, словно змея, завораживающая свою жертву, он продолжал:
— О, лучше места не сыскать! Тут есть дверца, которую частенько забывают закрыть, а иногда нарочно не закрывают. Это пустяки для тех, кому нужно подослать туда наемных убийц. Сена в двух шагах, все происходит молниеносно. Вот прислушайтесь, и вы услышите, как они шепчутся. Видно, догадались, что прикончили не того, кого им приказали. Так, выходит, красавица моя, у вас есть серьезные враги?
Анжелика стиснула зубы, чтобы они не стучали.
Наконец она с трудом выдавила:
— Что вы думаете предпринять?
— Пока ничего. У меня нет ни малейшего желания скрещивать шпагу с ржавыми рапирами этих бродяг. Но через час там встанут на караул швейцарские гвардейцы. Убийцы удерут, а может, их зацапают. Но так или иначе, вы сможете спокойно выйти. А пока что…
Продолжая держать Анжелику за руку, маркиз привел ее обратно в галерею. Она машинально шла за ним, думая только об одном: «Марго мертва… Меня хотели убить… Это уже во второй раз… А я ничего, ничего не знаю… Марго мертва…»
Вард остановился у ниши, где стоял столик с гнутыми ножками и табуреты — по-видимому, она служила прихожей чьих-то апартаментов. Он неторопливо всунул шпагу обратно в ножны, снял перевязь и вместе со шпагой положил ее на столик. Потом подошел к Анжелике.
Она вдруг поняла, что он замыслил, и с отвращением оттолкнула его.
— Как, сударь, у меня буквально на глазах только что убили служанку, к которой я была так привязана, и вы думаете, что я соглашусь…
— А мне наплевать, согласитесь вы или нет. Меня не интересует, что у женщины в голове. Мне важно только то, что у нее ниже талии. Любовь — это формальность. Разве вам не известно, что именно так расплачиваются красавицы за право пройти через галереи Лувра?
Она попробовала оскорбить его:
— Ах да, я и забыла. «Ни плащ, ни шпага, ни камзол не утаят, что Вард — скотина».
Маркиз до крови впился ногтями ей в руку.
— Маленькая дрянь! Если бы вы не были так соблазнительны, я бы с радостью отдал вас на растерзание тем молодчикам, что поджидают под лестницей. Но мне было бы грустно видеть, как пустят кровь такому нежному цыпленочку. Хватит, будьте умницей.
Она не видела своего мучителя, но угадывала на его красивом лице самодовольную и злую улыбку. Рассеянный свет из галереи освещал его напудренный парик.
— Если вы прикоснетесь ко мне, я позову на помощь, — задыхаясь, проговорила она.
— Это вам не поможет. Здесь редко кто проходит. Ваши крики могут взволновать только господ с ржавыми рапирами. Не устраивайте скандала, дорогая. Я хочу вас, и Я вас получу. Я уже давно решил это, и судьба пошла мне навстречу. Вы предпочитаете возвращаться домой одна?
— Я попрошу кого-нибудь проводить меня.
— Но кто поможет вам в этом дворце, где все было великолепно подготовлено к тому, чтобы отправить вас на тот свет? Кто привел вас к этой знаменитой лестнице?
— Шевалье де Лоррен.
— Вот как! Значит, в этом деле замешан брат короля? Впрочем, он уже не в первый раз отделывается от нежелательной «соперницы». Так что сами видите, в ваших интересах молчать…
Анжелика ничего не ответила и, когда он снова приблизился к ней, не шелохнулась.
Не торопясь, с наглым спокойствием он приподнял ее шуршащие длинные юбки из тафты, и она почувствовала на спине прикосновение его рук.
— Очаровательна, — проговорил он вполголоса.
Анжелика не помнила себя от унижения и страха. В ее помутневшем сознании мелькали несвязные картины: шевалье де Лоррен с канделябром в руке, Бастилия, вопль Марго, ларец с ядом. Потом все исчезло, и ее обуял ужас, физический ужас женщины, которая знала лишь одного мужчину. Близость с другим вызывала у нее отвращение, чувство гадливости. Она извивалась, пытаясь вырваться из его объятий. Она хотела закричать, но из горла не вырвалось ни звука. Совершенно парализованная, дрожащая, почти не понимая, что с ней происходит, она перестала сопротивляться…
Сноп света неожиданно осветил нишу. Но придворный, что проходил мимо, тут же отвел в сторону канделябр и, уходя, сквозь смех крикнул: «Я ничего не видел!» Наверно, подобные сцены были привычными для обитателей Лувра…
Маркиза де Варда посторонний нимало не смутил. В темноте было слышно только его тяжелое дыхание, и Анжелика в отчаянии ждала, когда же наконец кончится этот ужас.
Когда Вард выпустил ее из объятий, она закрыла лицо руками. Ей хотелось умереть, никогда больше не увидеть дневного света.
Молча, еще тяжело дыша, маркиз надевал перевязь.
— Стража, должно быть, уже на месте; — сказал он. — Идем.
Анжелика не шелохнулась, тогда он взял ее за руку и вытащил из ниши. Она вырвала руку, но покорно пошла за ним. Стыд продолжал жечь ее раскаленным железом. Никогда больше не осмелится она взглянуть в глаза Жоффрею, поцеловать Флоримона. Вард все разрушил, все втоптал в грязь. Она лишилась единственного, что у нее еще оставалось: сознания незыблемой верности своей любви.
На нижней площадке лестницы швейцарский гвардеец в камзоле с желто-красными разрезными рукавами и с белым отложным воротником что-то насвистывал, поставив фонарь на пол и опершись на алебарду.
Увидев своего капитана, он вытянулся.
— Никаких мерзавцев поблизости не видел? — спросил маркиз.
— Я никого не видел, господин капитан. Но похоже, до моего прихода здесь произошло что-то скверное.
Подняв фонарь, он показал на большую лужу крови на полу.
— Калитка, ведущая из Сада инфанты на набережную, была открыта. Я прошел по кровавому следу до конца. Думаю, они вышвырнули труп в воду.
— Ладно, гвардеец. Будь настороже.
Ночь была безлунная. С берега доносился зловонный запах тины. Слышно было, как зудят комары и плещется Сена. Анжелика подошла к самой воде и тихо позвала:
— Марго!
Ей хотелось раствориться в ночи, самой кинуться в эту черную воду.
Она услышала голос маркиза де Варда.
— Где ты живешь? — сухо спросил он.
— Я запрещаю вам говорить мне «ты»! — крикнула она с неожиданной яростью.
— Я всегда на «ты» с женщинами, которые мне принадлежали.
— А мне наплевать на ваши привычки. Оставьте меня в покое.
— Ого! Совсем недавно ты была не такой гордой.
— Я вас ненавижу.
Анжелика несколько раз сквозь зубы повторила:
«Я вас ненавижу», — и плюнула в его сторону.
Потом, спотыкаясь, зашагала вдоль пыльной набережной.
Вокруг была кромешная тьма. Лишь кое-где фонарь освещал вывеску какой-нибудь лавки или ворота дома богатого горожанина.
Анжелика знала, что Новый мост где-то справа от нее. Она без особого труда разглядела белый парапет, но только вступила на мост, как какой-то сидевший на корточках бродяга, жалкое подобие человека, подскочил к ней. По зловонию, которое ударило ей в нос, она поняла, что это один из тех нищих, что так напугали ее днем. Она отпрянула и пронзительно закричала. За спиной она услышала быстро приближающиеся шаги и голос маркиза де Варда.
— Прочь отсюда, негодяй, не то я тебя продырявлю!
Но бродяга не двинулся с места.
— Пожалейте меня, о благородный господин! Я несчастный слепой!
— Не настолько слепой, чтобы не суметь срезать мой кошелек!
Кончиком шпаги маркиз ткнул бродягу в живот, тот подскочил и со стоном бросился прочь.
— Теперь вы, наконец, скажете, где живете? — резко спросил маркиз.
Анжелика едва слышно назвала адрес своего зятя-прокурора. Ночной Париж пугал ее. Он кишмя кишел какими-то невидимыми существами, которые, как мокрицы, таились во всех щелях. Казалось, все стены разговаривали, перешептывались, зубоскалили. Иногда Анжелика и де Вард проходили мимо какого-нибудь кабачка или притона, из открытой двери которого на улицу вырывался сноп света и визгливое пение, а сквозь завесу табачного дыма можно было разглядеть сидевших за столиками мушкетеров с голыми девками на коленях. Потом Анжелика с маркизом снова погружались в темный лабиринт извилистых улочек.
Де Вард то и дело оглядывался. От группы оборванцев, толпившихся около фонтана, отделился один и осторожным, неслышным шагом пошел за ними.
— Далеко еще?
— Нет, уже пришли, — сказала Анжелика. Она узнала причудливые водосточные трубы и шпили крыш улицы Ада.
— Тем лучше, потому что я предчувствую, мне придется проткнуть несколько животов. Послушайте меня, крошка. Не приходите больше в Лувр. Спрячьтесь, пусть о вас забудут.
— Едва ли таким образом я смогу добиться освобождения из тюрьмы моего мужа.
— Что ж, дело ваше, о верная и добродетельная супруга! — насмешливо проговорил маркиз.
Анжелика почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Она готова была вцепиться в него зубами, задушить его.
Из темноты улочки вынырнул еще один бродяга.
Маркиз оттеснил Анжелику к стене дома и, заслонив ее собой, выхватил шпагу.
Анжелика расширенными от ужаса глазами смотрела на двух оборванцев, освещенных большим фонарем, висевшим у двери дома мэтра Фалло де Сансе. Один из них держал в руках палку, другой — кухонный нож.
— Кошельки! — проговорил первый хриплым голосом.
— О, вы, бесспорно, кое-что получите, господа, а именно — хороший удар шпагой.
Анжелика схватила бронзовый дверной молоточек и изо всех сил принялась колотить им в дверь. Наконец дверь приоткрыли, и Анжелика скользнула в дом, в то время как де Вард с помощью шпаги удерживал на почтительном расстоянии бродяг, которые, рыча, как волки, рвались к добыче.

Глава 32

В последующие дни Анжелика старалась быть терпеливой. Нужно дождаться торжественного въезда короля в Париж. Ходили слухи, что он состоится в последних числах июля, но подготовка к празднеству затягивалась, день за днем отодвигая эту дату. По случаю столь знаменательного события толпы провинциалов наводнили Париж и уже начинали проявлять нетерпение.
Анжелика занялась продажей своей кареты, лошадей и некоторых драгоценностей. Она вела скромный образ жизни обитателей своего квартала. Помогала на кухне, играла с Флоримоном — мальчик был очень живой и бегал по всему дому, путаясь в длинном платьице. Маленькие кузены обожали малыша. Избалованный ими, Барбой и молоденькой служанкой, которую Анжелика привезла из Беарна, он был вполне счастлив, и щечки у него снова округлились. Анжелика вышила ему красный чепчик, и его очаровательная мордашка, обрамленная темными кудрями, вызывала восхищение всего семейства. Даже Ортанс просветлела и заметила, что в этом возрасте дети — прелестные существа! Но — увы! — она не могла себе позволить держать в доме кормилицу и знакомилась со своими детьми только, когда они, уже четырехлетние, возвращались домой. Но ведь не всем же дано выйти замуж за колченогого, уродливого сеньора, который разбогател, продав душу дьяволу, и лучше уж быть женой прокурора, чем погубить свою душу.
Анжелика пропускала все это мимо ушей. Чтобы доказать свое смирение, она каждое утро ходила в церковь в скучном обществе своего зятя и сестры. Она уже свыклась со своеобразным обликом Ситэ, который все больше и больше заселялся судейскими чиновниками.
Около здания Дворца правосудия. Собора Парижской богоматери, церквей Сент-Аньян и Сен-Ландри, на набережных — всюду можно было встретить судебных приставов, прокуроров, судей, советников.
В черных костюмах с брыжами, в плащах, а иногда в судейских мантиях, они сновали взад и вперед, держа в руках свои мешки, а под мышкой — связки документов, которые они называли «нужными бумагами». Они наводняли лестницы Дворца правосудия и все близлежащие улочки. Кабачок «Черная голова» был излюбленным местом их встреч. Там, за столиками, на которых дымилось рагу и стояли пузатые бутылки с вином, можно было увидеть пьяные физиономии магистратов.
А на другом конце острова, на Новом мосту, под самым носом у вершителей правосудия, вызывая их негодование, бурной жизнью жил совсем иной Париж. Если случалось послать в ту сторону лакея с поручением и его спрашивали, когда он вернется, он отвечал: «Смотря какие песенки будут петь сегодня на Новом мосту».
В толпе вокруг лавчонок, которая никогда не редела, рождались песенки, множество стихов, пасквилей и памфлетов. На Новом мосту было известно все, и великие мира сего по горькому опыту знали, что следует опасаться замусоленных листков, которые разносил дувший с Сены ветерок.
Как-то вечером в доме прокурора Фалло, когда все за столом попивали айвовую и малиновую наливки, Анжелика, встав из-за стола, машинально вытащила из кармана какой-то листок. Она с удивлением взглянула на него, но потом вспомнила, что купила его за десять су у какого-то горемыки на Новом мосту в то утро, когда шла в Тюильри.
Анжелика начала читать вполголоса:
А потом войдем мы вместе в суд И увидим, что Рабле не плут.
Проходимцы там и аферисты, Прощелыги и авантюристы.
Так пойдемте, поглядим на давку…
Возмущенные крики заставили ее прервать чтение. Старый дядюшка прокурора Фалло поперхнулся наливкой, а сам прокурор с проворством, которого она не ожидала от этого чопорного человека, вырвал у нее листок, скомкал его и выбросил в окно.
— Какой стыд, сестра! — воскликнул он. — Как осмеливаетесь вы приносить в наш дом такую пакость! Готов поклясться, вы купили это у какого-нибудь голодного писаки на Новом мосту!
— Да. Мне просто сунули бумажку в руку и потребовали десять су. Я не осмелилась отказать.
— Наглость этих людей переходит все границы! Их перо не щадит даже неподкупных блюстителей закона! И подумать только, их сажают в Бастилию, словно они аристократы, хотя даже Шатле, самая мрачная тюрьма Парижа, и та была бы для них слишком хороша!
Муж Ортанс пыхтел, как бык. Анжелика никогда бы не подумала, что он способен разволноваться до такой степени.
— Все эти памфлеты, пасквили, песенки нас просто замучили! Они не щадят ни короля, ни двор, никого, они не останавливаются даже перед богохульством.
— В мои времена, — сказал старый дядюшка, — племя писак только зарождалось. А теперь это настоящее бедствие, они позорят нашу столицу Обычно старик был немногословен и раскрывал рот лишь для того, чтобы попросить рюмочку наливки или свою табакерку. Судя по этой длинной фразе, памфлет потряс его.
— Ни одна уважающая себя женщина не рискнет пойти пешком через Новый мост, — отрезала Ортанс.
Прокурор выглянул в окно.
— Ручей унес эту пакость. А было бы любопытно узнать, не стоит ли там подпись Отверженного поэта?
— Наверняка. Судя по озлобленности — это он.
— Отверженный поэт… — мрачно пробормотал мэтр Фалло, — он осуждает все общество в целом. Это прирожденный бунтарь и дармоед. Я однажды мельком видел его — он стоял на подмостках и разглагольствовал перед толпой. Его зовут Клод Ле Пти. При мысли, что эта длинная жердь с желтым, как репа, лицом ухитряется вызывать зубовный скрежет у принцев и у самого короля, я прихожу в уныние. В какое время я живу! Когда же наконец полиция избавит нас от этих бродячих шутов?
Все повздыхали еще некоторое время, и на этом инцидент был исчерпан.

***

Въезд короля в Париж завладел всеми умами. Это событие несколько сблизило Анжелику с сестрой. Однажды Ортанс вошла к Анжелике с самой сладкой улыбкой на устах, на какую только была способна.
— Ты не представляешь себе, как нам повезло! — воскликнула она. — Помнишь Атенаис де Тонне-Шарант, мою давнюю подругу по пансиону, с которой я была так дружна в Пуатье?
— Нет, совсем не помню.
— Ну, это неважно. Атенаис сейчас в Париже, а так как она всегда была интриганкой, то уже умудрилась войти в доверие к некоторым знатным особам. Короче, в день въезда короля она сможет находиться в отеле де Боне, расположенном как раз на улице Сент-Антуан, по которой будет двигаться кортеж. Нам, конечно, придется смотреть через чердачное окно, но мы увидим все и даже лучше, чем другие.
— Почему ты говоришь «мы»?
— Потому что она пригласила нас воспользоваться такой удачей. С нею будут ее сестра и брат и еще одна подруга, тоже из Пуатье. Таким образом, наберется полная карета пуатьевенцев. Очень мило, не правда ли?
— Если ты рассчитывала на мою карету, я с сожалением должна уведомить тебя, что продала ее.
— Да я знаю, знаю. Карета — пустяки. У Атенаис собственный экипаж. Он, правда, имеет довольно жалкий вид, ведь их семья разорилась, да к тому же еще Атенаис страшная транжира. Мать снарядила ее в Париж, дала ей горничную, лакея и старую карету и наказала найти себе мужа, да поскорее. О, Атенаис его найдет, уж она-то не промахнется. Но вот… дело в том, что… для въезда короля… она дала мне понять… у нее нет подходящего туалета. А ты понимаешь, эта госпожа де Бове, которая разрешила нам пристроиться у одного из чердачных окон в своем доме, она дама с положением. Говорят даже, что вдовствующая королева, кардинал и другие вельможи во время шествия собираются пообедать у нее. В общем, у нас будут отличные ложи. Но нельзя же, чтобы нас приняли за каких-нибудь камеристок или жалких бедняков, а то, чего доброго, прикажут лакеям выставить нас за дверь.
Анжелика молча открыла один из своих больших сундуков.
— Посмотри, может, здесь что-нибудь подойдет для нее и для тебя тоже. Ты, правда, выше меня, но юбку легко удлинить кружевом или оборкой.
Ортанс с горящими глазами подошла к сестре. Она не могла скрыть своего восхищения роскошными туалетами, которые Анжелика раскладывала на постели. Увидев платье из золотой парчи, она даже восторженно вскрикнула.
— Мне кажется, что для нашего чердачного окна оно будет неуместно, — опередила ее Анжелика.
— Конечно, ты присутствовала на свадьбе короля и к этому торжеству можешь относиться с пренебрежением.
— Уверяю тебя, что я очень рада. Никто не ждет въезда короля в Париж с таким нетерпением, как я. Но это платье я хочу сохранить, чтобы продать, если д'Андижос не привезет мне денег, чего я начинаю опасаться. А всеми остальными можешь распоряжаться как угодно. Ведь я живу у тебя и должна как-то возместить твои расходы.
В конце концов, после долгих колебаний, Ортанс взяла для подруги атласное платье небесно-голубого цвета, а для себя — ансамбль цвета неспелого яблока, который освежал невыразительное лицо этой брюнетки.
Наступило утро двадцать шестого августа. Взглянув на тощую фигуру сестры, которой фижмы верхнего платья придали некоторую округлость, на ее матовое лицо, оживленное зеленым платьем, на ее негустые, но мягкие и тонкие каштановые волосы, Анжелика, покачав головой, сказала:
— Право, Ортанс, мне кажется, ты была бы прелестной, если бы не твой желчный характер.
К ее великому удивлению, Ортанс не рассердилась. Она вздохнула, продолжая крутиться перед большим металлическим зеркалом.
— И мне тоже так кажется, — проговорила она. — Но подумай сама, я не создана для того, чтобы прозябать в безвестности, а живу именно так. Мне нравится общество блестящих и хорошо одетых людей, я люблю светскую беседу, обожаю зрелища. Но домашние заботы совсем закабалили меня. Этой зимой мне удалось побывать на званых вечерах у одного поэта-сатирика, у Скаррона. Это ужасный, злой калека, но какой ум, дорогая моя! О, я никогда не забуду этих вечеров! Как жаль, что Скаррон недавно умер. Придется снова прозябать.
— Но сейчас ты не вызываешь жалости. Уверяю, вид у тебя блестящий.
— Конечно, будь я просто женой прокурора, это платье никогда не выглядело бы на мне так шикарно. Благородство нельзя купить. Оно в крови.
Склонившись над ларцами, чтобы выбрать себе украшение, сестры вновь ощутили дух клана, гордость за свое дворянское происхождение. Они забыли и о полутемной комнате, и о безвкусной мебели, и о столь же безвкусных бергамских гобеленах на стенах, которые ткали в Нормандии специально для людей среднего достатка.
В этот день господин прокурор на рассвете уехал в Венсен, где собирались высшие сановники государства, чтобы встретить короля приветственными речами.
Залпы пушек перекликались с колокольным звоном. Городская стража в парадной форме, ощетинившаяся пиками, алебардами и мушкетами, заняла свои места на улицах, где оглушительно кричали глашатаи, раздавая листочки с программой торжества, маршрутом королевского кортежа и описанием триумфальных арок.
Около восьми часов утра карета с облезлой позолотой, принадлежащая мадемуазель Атенаис де Тонне-Шарант, остановилась у дома прокурора. Подруга Ортанс оказалась красивой, яркой девицей: золотистые волосы, розовые щеки, перламутровый лоб, украшенный мушкой. Голубое платье, которое ей дала Анжелика, удивительно сочеталось с ее немного навыкате, но живыми и умными глазами цвета сапфира.
Она мельком поблагодарила Анжелику, хотя на ней было не только ее платье, но и великолепное бриллиантовое ожерелье, тоже одолженное Анжеликой.
Мадемуазель Атенаис де Тонне-Шарант де Мортемар жила в убеждении, что все
— ее должники и оказать ей услугу — для каждого большая честь. Семья ее была бедной, но Атенаис считала, что их старинный дворянский род стоит любого богатства. Брат и сестра ее, судя по всему, были о себе столь же высокого мнения. Все трое обладали бьющей через край энергией, насмешливым умом, страстным характером и тщеславием, что делало их весьма приятными и в то же время весьма опасными собеседниками.
Все жизнерадостное общество уселось в карету, которая покатила по запруженным людьми улицам, мимо домов, украшенных цветами и гобеленами. Всадники и вереницы экипажей с трудом пробивали себе путь сквозь толпу, которая становилась все гуще, к Сент-Антуанским воротам, откуда должно было начаться торжественное шествие.
Придется сделать крюк, чтобы заехать за бедняжкой Франсуазой, — сказала Атенаис. — Сейчас это будет нелегко.
— О боже, избавь нас от вдовы скрюченного Скаррона! — воскликнул ее брат.
Он сидел рядом с Анжеликой и бесцеремонно прижимался к ней. Сославшись на жару, она попросила его отодвинуться.
— Я обещала Франсуазе взять ее с собой, — настаивала Атенаис. — Она милая женщина, и с тех пор, как умер ее калека супруг, у нее так мало развлечений! Я даже думаю, что она уже сожалеет о том, что его нет.
— Еще бы! Пусть он был уродом, но он давал в дом деньги. Вдовствующая королева назначила ему пенсию.
— А когда Франсуаза вышла за него замуж, он уже был калекой? — спросила Ортанс. — Эта пара всегда вызывала мое любопытство.
— Да, он уже тогда был скрюченный. Он взял ее девочкой, чтобы она ухаживала за ним. Она была сиротой, ну и согласилась. Ей было пятнадцать лет.
— Вы думаете, она действительно согласилась? — спросила младшая из сестер.
— Кто знает… Ведь Скаррон повсюду кричал, что ревматизм лишил его всего, кроме языка и еще одного… Ну, вы сами понимаете… Наверняка он научил ее всяким штучкам. Ведь он был такой развратник! А потом, ей-богу, у них бывало столько народу, что какой-нибудь статный сеньор должен же был взять на себя труд поразвлечь ее. Называли де Вийарсо.
— Надо признать, — сказала Ортанс, — что хотя госпожа Скаррон красавица, она всегда держалась очень скромно. Не отходила от кресла на колесиках, в котором сидел муж, помогала ему устроиться поудобнее, подавала целебные отвары. И вместе с тем она образованная женщина, умеет прекрасно вести беседу.
Вдова ожидала их на тротуаре около невзрачного дома.
— Боже мой, какое платье! — прошептала Атенаис, прикрывая ладонью рот. — Юбка совсем вытерта.
— Почему же вы ничего не сказали мне? — спросила Анжелика. — Я подыскала бы что-нибудь для нее.
— Да, конечно, я как-то упустила это из виду. Франсуаза, садитесь же!
Молодая женщина грациозно поклонилась всем и села в уголок. У нее были красивые карие глаза, затенявшиеся длинными, чуть подкрашенными сиреневой краской ресницами. Уроженка Ниора, она жила в Америке, но, оставшись сиротой, вернулась во Францию.
Наконец, они без труда добрались до прямой и чистой улицы Сент-Антуан, где было уже не так многолюдно. Экипажи стояли на соседних улочках. Отель де Бове гудел словно улей. Над балконом в центре фасада был натянут малиновый бархатный балдахин, обшитый золотым и серебряным позументом и бахромой. Фасад был украшен персидскими коврами.
На пороге разодетая одноглазая старая дама, похожая на святые мощи в раке, подбоченившись, покрикивала на рабочих, которые развешивали ковры.
— А это что за мегера? — спросила Анжелика, когда они шли к отелю.
Ортанс сделала ей знак молчать, а Анжелика, прикрывшись веером, прыснула.
— Это, милая моя, хозяйка дома Катрин де Бове, по прозвищу Кривая Като. Она была камеристкой Анны Австрийской, и когда нашему юному королю пошел пятнадцатый год, королева поручила ей просветить его. Вот где кроется секрет ее богатства.
Анжелика не смогла удержаться от смеха.
— Надо полагать, ее опытность возместила отсутствие красоты.
— Пословица гласит, что для юношей и монахов нет уродливых женщин, — добавил молодой Мортемар.
Но несмотря на насмешки, все они почтительно поклонились бывшей камеристке.
Она пристально оглядела их своим единственным глазом.
— А, пуатьевенцы. Ну, ягнятки мои, не мешайте мне. Залезайте-ка побыстрее наверх, пока мои служанки не заняли лучшие места. А это кто такая? — она ткнула своим скрюченным пальцем в сторону Анжелики.
— Моя подруга, графиня де Пейрак де Моран, — представила Анжелику Атенаис.
— Так-так! — проговорила старая дама и как-то странно хихикнула.
— Уверена, она что-то знает о тебе, — шепнула сестре Ортанс, когда они поднимались по лестнице. — Мы наивны, воображая, что дело не получит скандальной огласки. Я не должна была брать тебя с собой. Тебе лучше вернуться домой.
— Ладно, только отдай мое платье, — сказала Анжелика, протянув руку к корсажу сестры.
— Утихомирься, дура, — ответила Ортанс, отталкивая ее.
Атенаис де Тонне-Шарант приступом взяла окно в одной из комнат для слуг и устроилась около него вместе с Анжеликой и Франсуазой Скаррон.
— Отсюда чудесно все видно, — воскликнула она. — Смотрите, вон Сент-Антуанские ворота, через которые въедет король.
Анжелика тоже выглянула в окно. И почувствовала, что бледнеет.
Первым, что бросилось ей в глаза под голубым, подернутым знойной дымкой небом, была не широкая улица, по обеим сторонам которой густой толпой стояли люди, не ворота Сент-Антуан с триумфальной аркой из белого камня, а огромная, массивная крепость, которая, словно темная скала, возвышалась чуть правее.
— Что это там за укрепленный замок около ворот Сент-Антуан? — вполголоса спросила она сестру.
— Бастилия, — шепнула та, прикрывшись веером.
Анжелика не могла отвести глаз от крепости. Восемь башен со сторожевыми вышками, слепые толстые стены, решетчатые ворота, подъемные мосты, рвы — остров страданий, затерявшийся в океане огромного равнодушного города, замкнутый, отрешенный от жизни мир, которого не коснется даже сегодняшнее ликование. Вот она — Бастилия!
Король во всем своем великолепии проедет мимо этого сурового стража его власти.
Ни один звук не проникнет в темень тюремных камер, где люди томятся, потеряв всякую надежду, долгие годы, иногда всю жизнь.
Ожидание затянулось. Наконец крики нетерпеливой толпы возвестили о начале шествия.
Из темноты свода Сент-Антуанских ворот появились первые шеренги: шли представители четырех нищенствующих орденов — францисканцы, доминиканцы, августинцы и кармелиты. Впереди шествовали монахи с крестами этих орденов и со свечами. Их черные, коричневые и белые сутаны из грубой шерсти словно бросали вызов щедрому солнцу, которое как бы в отместку озаряло целую клумбу розовых черепов.
Затем шло белое духовенство со своими крестами и хоругвями, со священниками в стихарях и квадратных тапочках.
За ними двигались отцы города, которым предшествовали трубачи с поднятыми вверх трубами. Религиозные гимны чередовались с ликующими мелодиями.
За отрядом из трехсот парижских лучников шествовал господин губернатор де Бюрнонвиль в сопровождении своей стражи.
Затем верхом на коне появился купеческий старшина с великолепным эскортом лакеев, одетых в зеленые бархатные ливреи, за ним — городские советники, эшевены, картеньеры и мастера гильдий суконщиков, бакалейщиков, галантерейщиков, меховщиков, виноторговцев в бархатных костюмах самых различных цветов, со своей стражей.
Народ радостно приветствовал представителей торговых корпораций своего города.
Но его энтузиазм охладел, когда мимо пошли командиры ночной стражи, а за ними — надзиратели тюрем, судебные исполнители и два судьи — по гражданским и уголовным делам.
При виде своих постоянных мучителей, угрюмых и злобных, толпа умолкла.
Таким же враждебным молчанием были встречены королевский суд, палата косвенных сборов и счетная палата — символ ненавистных налогов.
Первый президент королевского суда и девять его помощников-президентов были в роскошных широких ярко-красных мантиях, отороченных горностаем, И бархатных черных шапочках с золотым позументом.
Время уже подходило к двум часам дня. В лазурном небе белые облачка, едва успев сформироваться, тут же растворялись в лучах жгучего солнца. Люди изнемогали от жары. Нервы были напряжены до предела. Все, повернув головы, вглядывались вдаль, в сторону предместий.
Кто-то крикнул, что под балдахином на балконе отеля Бове появилась вдовствующая королева. Значит, король и королева приближаются.
Анжелика стояла, обняв за плечи госпожу Скаррон и Атенаис де Тонне-Шарант. Все трое, высунувшись в чердачное окно, старались не упустить ни одной Подробности этого зрелища. Ортанс, молодой Мортемар и его младшая сестра пристроились у другого окна.
Вдали показался кортеж его высокопреосвященства кардинала Мазарини.
Семьдесят два мула в бархатных, расшитых золотом попонах, открывавшие шествие, пажи, приближенные дворяне в пышных одеяниях и сверкающая на солнце карета поистине ювелирной работы, в которой восседал кардинал, наглядно демонстрировали величие его высокопреосвященства.
Он остановился у отеля Бове, где его глубоким поклоном встретила Кривая Като, и поднялся на балкон к вдовствующей королеве и ее золовке, бывшей королеве Англии, вдове казненного Карла I.
Толпа искренне рукоплескала Мазарини. Нет, и сейчас его любили не больше, чем во времена «мазаринад», но он подписал Пиренейский мир, и, кроме того, в глубине души народ был признателен кардиналу за то, что он удержал его от безумия, не дал изгнать своего короля, которого в эти минуты все ждали с таким восторгом и обожанием.
Придворные со своими свитами открывали шествие монарха.
Теперь Анжелика могла назвать многих по имени. Она показала своим новым знакомым маркиза д'Юмьера и маркиза Пегилена де Лозена, которые ехали во главе сотен королевских гвардейцев. Де Лозен держался, как всегда, непринужденно и посылал воздушные поцелуи дамам. Толпа отвечала ему умиленным смехом.
Как их сейчас любили, этих молодых сеньоров, таких храбрых и таких блестящих! И опять же все словно забыли об их мотовстве, об их чванстве, об их кутежах и бесстыдных дебошах в тавернах. В ту минуту все помнили только об их военных подвигах и любовных похождениях.
В толпе громко называли их имена: вот этот, одетый в золотую парчу, самый приятный с виду, — Сент-Эньян, тот, с лицом южанина, что одиноко едет на своем горячем коне, при каждом движении которого переливаются драгоценные камни на его костюме, — де Гиш, а вон этот, с развевающимся трехъярусным плюмажем, напоминающим машущих крыльями каких-то сказочных розовых и белых птиц, — Бриенн.
Анжелика немного отодвинулась от окна и крепко сжала губы, когда увидела тонкое, наглое лицо маркиза де Варда под светлым париком, ехавшего во главе швейцарских королевских гвардейцев, неуклюжих в своих накрахмаленных брыжах.
Вдруг, нарушив мирный ритм шествия, пронзительно затрубили трубы.
Приближался король, сопровождаемый восторженными криками толпы.
Вот он, король!.. Он прекрасен, как небесное светило!
Как он величествен, король Франции! Наконец-то настоящий король! Не какое-нибудь ничтожество, как Карл I или Генрих III, не такой простоватый, как Генрих IV, и не такой суровый, как Людовик XIII.
Король медленно ехал на караковом коне, а в нескольких шагах за ним следовал эскорт — его старший камергер, первый дворянин его величества, старший конюший и капитан его личной гвардии.
Король не захотел воспользоваться вышитым балдахином, который преподнес ему город, он желал, чтобы народ видел его.
Людовик XIV проехал мимо трех женщин — Атенаис де Тонне-Шарант де Мортемар, Анжелики де Пейрак и Франсуазы Скаррон, урожденной д'Обинье, которых судьба случайно свела вместе, совершенно не подозревая, какую роль они сыграют в его жизни.
Анжелика почувствовала, как под ее рукой затрепетало золотистое плечо Франсуазы.
— О, как он прекрасен! — прошептала молодая вдова. Глядя вслед этому божеству, удалявшемуся под бурю восторгов, не вспомнила ли несчастная вдова Скаррон о своем язвительном калеке, для которого она восемь лет была и служанкой, и забавой?
Атенаис, в упоении широко раскрыв свои голубые глаза, прошептала:
— Слов нет, он красив в своем серебряном костюме, но думаю, что без него, и даже совсем без рубашки, он тоже недурен. Королеве повезло, что у нее в постели такой мужчина.
Анжелика молчала.
«Вот человек, который держит в своих руках нашу судьбу, — думала она. — Боже, помоги нам, он слишком велик, он слишком недосягаем!»
Раздавшийся в толпе крик заставил ее отвести взгляд от короля.
— Принц! Да здравствует принц!
Народ подхватил это приветствие.
Анжелика содрогнулась.
Худой, тощий, откинув назад голову с горящими глазами и орлиным носом, принц Конде возвращался в Париж. Он ехал из Фландрии, куда привела его долгая борьба против короля. Его лицо не выражало ни угрызений совести, ни раскаяния, да, впрочем, народ Парижа и не ждал от него этого. Все забыли про его измену и сейчас приветствовали победителя в битвах при Рокруа и Лансе.
Рядом с ним в облаке кружев ехал Филипп Орлеанский, как никогда похожий на переодетую девушку.
Наконец показалась молодая королева. Она ехала в колеснице наподобие римской, сделанной из позолоченного серебра, в которую была впряжена шестерка лошадей в попонах, расшитых золотыми лилиями и драгоценными камнями.

***

Кривая Като, казалось, кого-то поджидала, стоя внизу у лестницы. Когда скромная группка пуатьевенцев, в том числе и Анжелика, показалась на площадке, она крикнула им своим хриплым голосом:
— Ну как? Всласть нагляделись? Раскрасневшиеся от возбуждения, они радостно поблагодарили ее.
— Ладно. Идите-ка, поешьте пирожных. Она сложила свой огромный веер и легонько ударила им Анжелику по плечу.
— А вы, красавица, пойдемте на минутку со мной. В полном недоумении Анжелика пошла вслед за госпожой де Бове через залы, где толпились гости. Наконец они очутились в маленьком пустом будуаре.
— Уф! — вздохнула старая дама, обмахиваясь веером. — Не так-то легко в этом доме уединиться.
Она внимательно изучала Анжелику. Полузакрытое веко, под которым зияла пустая глазная впадина, придавало ее лицу вульгарность, и это впечатление еще усиливали грубо наложенные румяна, особо резко выделявшиеся на морщинах, и улыбка ее беззубого рта.
— Думаю, что мы сговоримся, — сказал она, кончив разглядывать Анжелику. — Ну, красавица, что вы скажете о большом замке под Парижем, с дворецким, выездными лакеями, слугами, служанками, шестью каретами, конюшней и в придачу с сотней тысяч ливров ренты?
— И все это предлагают мне? — рассмеявшись, спросила Анжелика.
— Вам.
— Кто же?
— Человек, который хочет вам добра.
— Об этом я догадываюсь. Но точнее?
Госпожа де Бове склонилась к ней с видом сообщницы.
— Богатый сеньор, который умирает от любви к вашим прекрасным глазам.
— Выслушайте меня, сударыня, — начала Анжелика, стараясь говорить серьезно, чтобы не обидеть почтенную даму, — я очень благодарна этому сеньору, кто бы он ни был, но боюсь, не хочет ли он злоупотребить моей наивностью, делая мне такое роскошное предложение. Он слишком плохо знает меня, если думает, что, пообещав мне все это великолепие, он заставит меня принадлежать ему.
— Разве вы так хорошо устроились в Париже, чтобы пренебречь этим предложением? Я слышала, что на ваше имущество наложен арест и вы продаете свои кареты.
Единственный глаз старой мегеры впился в лицо Анжелики.
— Я вижу, вы хорошо осведомлены, сударыня, но продавать себя я пока еще не намерена, — ответила Анжелика.
— Да кто же от вас этого требует, дурочка? — просвистела старуха сквозь обломки своих зубов.
— Я поняла, что…
— Ба! Вы можете завести себе любовника, а можете и не заводить. Можете жить монахиней, если вам это нравится. Вас просят только об одном — принять это предложение.
— Но… в обмен на что? — изумленно спросила Анжелика.
Старуха придвинулась к ней еще ближе и фамильярно взяла ее за руки.
— Так вот, милочка, все очень просто, — сказала она рассудительным тоном доброй бабушки. — Вы поселяетесь в этом чудесном замке. Бываете при дворе. Ездите в Сен-Жермен и Фонтенбло. Ведь вас развлечет, не правда ли, если вы будете присутствовать на придворных празднествах, за вами станут ухаживать, баловать вас, осыпать комплиментами. Ну и, конечно, если уж вам так хочется, вы сохраните фамилию де Пейрак… А может, вы предпочтете переменить ее. Например, стать госпожой де Сансе?.. Это звучит очень красиво… Вы идете, и кто-то шепчет вслед:
«А вот и красавица де Сансе». О, разве это не прелестно?
— Не думаете ли вы, что я настолько глупа, что поверю, будто какой-то благодетель станет осыпать меня деньгами, ничего не требуя взамен, — не выдержала Анжелика.
— Э-э! И тем не менее это почти так. Все, что требуется от вас, — это думать о нарядах, о драгоценностях, о развлечениях. Но ведь для красивой женщины это не так уж трудно. Вы меня понимаете? — настойчиво повторила старуха, слегка тряся Анжелику за плечи. — Вы меня понимаете?
Анжелика смотрела в лицо этой злой колдуньи, на ее волосатый подбородок, покрытый густым слоем белой пудры.
— Вы меня понимаете? Ни о чем не заботиться! Забыть все!..
«От меня хотят, чтобы я забыла Жоффрея, — думала Анжелика, — забыла, что я его жена, отказалась бороться за него, вычеркнула его из своей жизни, предала забвению. Хотят, чтобы я молчала, забыла…»
И снова в ее памяти всплыл ларец с ядом. Теперь она уже не сомневалась: причина всей трагедии кроется в этом ларце. Кто может быть заинтересован в том, чтобы она молчала? Самые высокопоставленные люди королевства — мессир Фуке, принц Конде, одним словом, все эти знатные вельможи, свидетельство измены которых — аккуратно сложенные письма — многие годы хранилось в сандаловом ларце.
Анжелика весьма холодно покачала головой:
— Я очень сожалею, сударыня, но, видимо, я слишком бестолкова и не поняла ни слова из того, что вы мне сказали.
— Ну что ж, подумайте, моя милочка, подумайте и потом дадите ответ. Только чтобы не было слишком поздно. В ближайшие дни, договорились? Смотрите, смотрите, красавица моя, может, это все-таки лучше, чем…
И, нагнувшись к самому уху Анжелики, она прошептала:
— …чем потерять жизнь?

Глава 34

Анжелика склонилась в глубоком реверансе и с бьющимся сердцем выпрямилась. Перед нею стоял король. Толстый шерстяной ковер заглушил стук его высоких лакированных деревянных каблуков.
Анжелика заметила, что дверь маленького кабинета закрыта, и поняла, что осталась с государем наедине. Она почувствовала смятение, почти панический страх. До сих пор она видела короля только в окружении огромной толпы. Он казался ей каким-то ненастоящим, искусственным; он был словно актер на театральных подмостках.
А сейчас она реально ощущала присутствие рядом с собой молодого человека, довольно плотного, с темными густыми волосами, присыпанными рисовой пудрой, от которой исходил тонкий аромат. И это был король.
Она заставила себя поднять глаза. Людовик XIV стоял перед нею важный и бесстрастный. Казалось, он пытается припомнить имя посетительницы, хотя герцогиня де Монпансье только что назвала его. Анжелика чувствовала, как холодный взгляд короля парализует ее.
Она не знала, что Людовик XIV, не унаследовав простоты своего отца, короля Людовика XIII, унаследовал его застенчивость. Он обожал роскошь и почести и всячески старался подавить в себе чувство неполноценности, которое было столь несовместимо с величием его титула. И хотя он уже был женат и любил поухаживать за дамами, при первой встрече с женщиной, да еще женщиной красивой, он не мог преодолеть робости.
А Анжелика действительно была красива. Особенно хороши были — она даже не подозревала об этом — гордая посадка головы и сдержанный, но в то же время смелый взгляд, который мог бы показаться дерзким, вызывающим, если бы в нем не сквозила наивность, присущая существам юным и искренним. Улыбка еще больше раскрывала ее доверчивую, полную любви к жизни и к людям душу.
Но сейчас Анжелика не улыбалась. Она должна была ждать, пока заговорит король, и от этого затянувшегося молчания в горле у нее застрял комок.
Наконец, король решился.
— Сударыня, я вас не узнал, — немного схитрил он. — Вы сегодня не в том чудесном золотом платье, что было на вас в Сен-Жан-де-Люзе.
— Да, сир, и мне очень стыдно, что я предстала перед вами в таком простом и далеко не новом платье. Но это единственное, что у меня осталось. Ведь ваше величество знает, что на все мое имущество наложен арест.
Лицо короля приняло ледяное выражение. Потом он вдруг все-таки улыбнулся.
— Вы сразу же решили перейти к делу, сударыня. Впрочем, вы правы. Вы мне напомнили, что королю дорога каждая минута и он не может тратить время на пустую болтовню. Однако это немного сурово, сударыня.
Легкая краска залила бледное лицо молодой женщины, и она смущенно улыбнулась.
— Я была далека от мысли напоминать вам о тех многочисленных обязанностях, которыми вы обременены, сир. Я простодушно ответила на ваш вопрос. Мне бы не хотелось, чтобы ваше величество сочли за небрежность мое появление перед вами в поношенном платье и с такими скромными драгоценностями.
— Я не отдавал приказа наложить арест на ваше личное имущество. Напротив, я даже специально оговорил, чтобы госпожу де Пейрак оставили на свободе и ни в чем не притесняли.
— Я бесконечно благодарна вам, ваше величество, за внимание, которое вы проявили ко мне, — ответила Анжелика, приседая, — но у меня нет ничего, что принадлежало бы лично мне, и, стремясь поскорее узнать о судьбе мужа, я поспешила в Париж, захватив с собой лишь малую толику вещей да кое-какие драгоценности. Но я пришла вовсе не жаловаться вам на свое бедственное положение, сир. Меня заботит лишь судьба моего мужа.
Она умолкла, сжав губы, чтобы удержать поток вопросов, которые готовы были сорваться с языка: «Почему вы арестовали его? В чем вы его обвиняете? Когда вы вернете его мне?»
Людовик XIV смотрел на нее с нескрываемым любопытством.
— Должен ли я понять вас так, сударыня, что вы, такая красавица, и впрямь влюблены в своего колченогого, отвратительного супруга?
Презрительный тон монарха, словно кинжалом, полоснул Анжелику по сердцу. Она почувствовала невыносимую боль. В глазах ее вспыхнуло негодование.
— Как можете вы так говорить? — с жаром воскликнула она. — Вы же слышали его, сир! Вы слышали Золотой голос королевства!
— Да, в его голосе есть очарование, против которого трудно устоять.
Король подошел к Анжелике и вкрадчивым голосом продолжал:
— Значит, это правда, что ваш муж обладает даром околдовывать всех женщин, даже самых холодных. Мне говорили, что он так горд этим даром, что даже решил создать своего рода школу, назвал свой замок Отелем Веселой Науки и устраивал там сборища, на которых царили разгул и бесстыдство.
«Уж во всяком случае, не такое бесстыдство, как у вас в Лувре», — чуть было не вырвалось у Анжелики. Но она взяла себя в руки.
— Вашему величеству не правильно истолковали смысл этих празднеств. Моему мужу нравилось возрождать в своем Отеле Веселой Науки давние традиции провансальских трубадуров, которые воспитывали галантность по отношению к дамам, превращая это чуть ли не в культ. Конечно, беседы носили и фривольный характер, поскольку говорили о любви, но все — в рамках приличия.
— И вы не ревновали, сударыня, видя, как столь любимый вами муж предается разврату?
— Я никогда не замечала, чтобы он предавался разврату, я имею в виду то, что называете развратом вы, сир. Древние традиции трубадуров учат хранить верность женщине, своей избраннице, будь то законная жена или любовница. Его избранницей была я.
— Однако вы долго не желали смириться с его выбором. Почему же на смену вашему отвращению пришла вдруг столь страстная любовь?
— О, я вижу, ваше величество интересуют малейшие подробности интимной жизни ваших подданных, — сказала Анжелика, на этот раз не сумев скрыть иронии.
Все в ней клокотало от ярости. Ей безумно хотелось бросить ему в лицо что-нибудь очень оскорбительное. Ну, к примеру, спросить: «Может, ваши шпионы каждое утро сообщают вам, кто из знатных подданных королевства ночью занимался любовью?»
Она с большим трудом сдержалась и опустила голову, боясь, что выражение лица выдаст ее чувства.
— Сударыня, вы не ответили на мой вопрос, — ледяным тоном напомнил король.
Анжелика провела ладонью по лбу.
— Почему я полюбила этого человека? — прошептала она. — Наверно, потому, что он наделен достоинствами, благодаря которым женщина чувствует себя счастливой, став его рабой.
— Значит, вы признаете, что ваш муж вас околдовал?
— Я прожила с ним пять лет, сир, и готова поклясться на Евангелии, что он не колдун и не волшебник.
— А вы знаете, что его обвиняют в колдовстве?
Анжелика молча кивнула головой.
— И дело не только в его странном влиянии на женщин, но и в весьма подозрительном происхождении его огромного состояния. Говорят, он вступил в сделку с сатаной и получил от него секрет превращения металлов в золото.
— Сир, пусть мой муж предстанет перед судом, и тогда он без труда докажет, что стал жертвой ошибочных убеждений алхимиков, придерживающихся давно устаревших взглядов, приносящих в наше время больше вреда, чем пользы.
Лицо короля немного смягчилось.
— Согласитесь, сударыня, что и вы и я мало смыслим в алхимии. Однако не скрою, что те объяснения, которые мне дали по поводу дьявольских методов, применяемых мессиром де Пейраком, весьма туманны и требуют уточнения.
У Анжелики чуть не вырвался вздох облегчения.
— Как я счастлива, сир, слышать из ваших уст слова, исполненные такого понимания и великодушия!
В тонкой улыбке короля промелькнула тень недовольства.
— Не будем забегать вперед, сударыня. Я сказал только, что просил представить мне дополнительные сведения по поводу этих превращений.
— Но в том-то все и дело, сир, что мой муж никогда не занимался никакими превращениями. Он просто разработал способ извлекать с помощью расплавленного свинца из некоторых горных пород мельчайшие крупинки золота, которые там содержатся. И, применив этот способ на практике, он разбогател.
— Если его способ честный и чистый, то совершенно естественно было бы раскрыть его секрет и своему королю, а граф никогда ни словом никому не обмолвился о нем.
— Сир, я была свидетельницей того, как он от начала до конца продемонстрировал его нескольким сеньорам, а также доверенному лицу архиепископа Тулузского. Но этот способ применим лишь к некоторым породам, к так называемым золотоносным жилам, которые, в частности, есть в Пиренеях, да к тому же применять его умеют только саксонские мастера. Короче, граф может поделиться не какой-то кабалистической формулой, а своими знаниями в этой области, новыми открытиями и значительными доходами.
— Но он, конечно, предпочитал хранить в тайне свой способ, который сделал его богачом и в то же время служил предлогом, чтобы принимать у себя чужестранцев — испанцев, германцев, англичан и еретиков из Швейцарии. И таким образом он мог свободно подготавливать мятеж в Лангедоке.
— Мой муж никогда не устраивал заговоров против вашего величества.
— Однако высокомерие и независимость, которые он выказывал, говорят о другом. Согласитесь, сударыня, что дворянин, который ничего не просит у короля, — явление не вполне нормальное. Но если этот дворянин к тому же еще и хвастается тем, что не нуждается в своем монархе, то это переходит все границы.
Анжелику начал бить озноб. Приняв смиренный вид, она попыталась объяснить, что Жоффрей — оригинал, что из-за своего физического недостатка он не мог вести образ жизни, обычный для людей его круга, и поэтому решил взять реванш в науке, чего и достиг благодаря своему уму и знаниям.
— Ваш муж хотел создать государство в государстве, — сурово отрезал король. — Он отвергал и религию. Не знаю, чернокнижник он или нет, но, во всяком случае, он стремился властвовать с помощью денег и роскоши. С тех самых пор, как его арестовали, в Тулузе, да и во всем Лангедоке происходят бурные волнения. Не думайте, сударыня, что я подписал приказ о его аресте, не имея к тому более серьезных оснований, чем обвинение в колдовстве. Хотя оно и вызывает тревогу само по себе, еще страшнее те роковые последствия, которые оно влечет за собой. У меня имелись веские доказательства измены графа.
— Изменники всюду видят измену, — медленно проговорила Анжелика, и ее зеленые глаза метнули молнии. — Если ваше величество назовет мне имена тех, кто так оклеветал графа де Пейрака, то я уверена, что обнаружу среди них лиц, которые еще совсем недавно действительно участвовали в заговоре против королевской власти и даже посягали на жизнь вашего величества.
Людовик XIV выслушал ее с бесстрастным видом, но все же лицо его едва заметно омрачилось.
— Вы берете на себя большую смелость, сударыня, судить о том, кому я должен доверять. Злобные, но укрощенные и закованные в цепи животные мне нужнее, чем надменный, независимый вассал, который живет вдали от двора и того и гляди станет соперником. Пусть судьба вашего мужа послужит уроком для всех тех сеньоров, которые пытаются поднять голову. Посмотрим, сумеет ли он своим золотом подкупить судей, придет ли ему на помощь сатана. Я защищу мой народ от гибельного влияния тех знатных дворян, которые притязают на безраздельную власть над телами и душами подданных королевства и даже самого короля.
«Мне следует с рыданиями броситься ему в ноги», — подумала Анжелика.
Но она не могла заставить себя сделать это. Король в ее глазах перестал быть королем. Она видела просто молодого человека, своего ровесника — ему тоже было двадцать два года, — и она испытывала непреодолимое желание схватить его за кружевное жабо и потрясти, как трясут оливковое дерево.
— Так вот каково правосудие короля, — проговорила она срывающимся голосом, который сама не узнала. — Вас окружают убийцы в напудренных париках, разбойники с плюмажами, льстивые и подлые вымогатели. Фуке, Конде, разные там Конти, Лонгвили, Бофоры… Человек, которого я люблю, никогда не был изменником. Он преодолел самые страшные невзгоды, он отдавал в королевскую казну золото, которое нажил благодаря своему гению, ценой огромных усилий и неутомимого труда. Он ни у кого ничего не просил. Вот этого ему никогда не простят…
— Да, этого ему никогда не простят, — как эхо повторил за ней король.
Он подошел к Анжелике и с силой схватил ее за руку, выдав ярость, клокотавшую в нем, хотя лицо его выражало подчеркнутое спокойствие.
— Сударыня, вы выйдете из этой комнаты свободно, хотя я мог бы приказать арестовать вас. Помните об этом всегда, когда вам придет в голову усомниться в милосердии короля. Но будьте осторожны! Я не желаю больше слышать о вас, иначе я буду безжалостен. Ваш муж — мой вассал. Так дайте же возможность свершиться королевскому правосудию. Прощайте, сударыня!

Глава 36

Анжелика открыла глаза — вокруг все было залито нежно-зеленым светом. Она снова в Монтелу, на берегу реки, в тени деревьев, сквозь листву которых, окрашиваясь в зеленый цвет, проникали солнечные лучи. Она слышала голос своего брата Гонтрана. Он говорил ей:
— Никогда мне не получить такую зеленую краску, как листва и трава. Правда, если смешать каламин с персидским кобальтом, то можно добиться похожего цвета, но все равно тон получится слишком густой, в нем не будет той сияющей, изумрудной прозрачности освещенной солнцем листвы над рекой…
Голос Гонтрана звучал громко и хрипло, не так, как раньше, но угрюмые нотки остались прежними — они всегда появлялись, когда он говорил о своих красках или картинах.
Сколько раз он шептал, с ожесточением глядя в глаза сестры: «Никогда мне не получить такую зеленую краску, как листва и трава».
Острая боль под ложечкой заставила Анжелику вздрогнуть. И она сразу же вспомнила, что с ней произошло что-то ужасное.
«Боже мой, — подумала она, — мой ребеночек умер».
Да, он наверняка умер. Он не мог остаться живым после такого кошмара. Он умер, когда она выпрыгнула из окна в темную пропасть. Он умер, когда она мчалась по галереям Лувра… От этого безумного бега у нее до сих пор дрожали руки и ноги, от предельного напряжения кололо сердце.
Собравшись с силами, она с трудом приподняла руку и положила ее себе на живот. Под ладонью что-то тихонько закопошилось.
«О, он шевелится, он жив! Какой же ты мужественный, мой дружок!» — с нежностью и гордостью подумала она.
Ребенок ворочался в ее животе, как лягушонок. Она нащупала пальцами его круглую головку. Мало-помалу сознание ее прояснилось, и она поняла, что лежит на широкой кровати с витыми столбиками и зеленым саржевым пологом, сквозь который просачивался голубовато-зеленый свет, и вот он-то и перенес Анжелику на берег реки в Монтелу.
Но это не дом Ортанс на улице Ада. Где же она? Она не могла ясно восстановить в памяти все, что с ней произошло, просто было ощущение, что нечто темное, мрачное давило ее, смутное воспоминание о какой-то чудовищной трагедии с черным ядом, мелькавшими, как молнии, шпагами, страхом и липкой грязью.
Но вот снова послышался голос Гонтрана:
— Никогда, никогда мне не найти краску цвета речной воды под листвой.
На этот раз Анжелика чуть не вскрикнула. Она сошла с ума, это ясно! Или это страшный бред?
Она приподнялась, раздвинула полог над кроватью. Зрелище, представшее ее глазам, окончательно убедило несчастную в том, что она лишилась разума.
Прямо перед ней на небольшом помосте лежала белокурая, розовая полуобнаженная богиня, держа в руке соломенную корзинку, из которой на бархатные подушки свисали роскошные грозди золотистого винограда. Маленький купидон, совершенно голенький, пухленький, в венке из цветов, косо надетом на светлые кудри, с увлечением щипал виноград. Купидон несколько раз чихнул, и богиня, тревожно взглянув на него, сказала несколько слов на каком-то непонятном языке, видимо языке Олимпа.
Тут же послышались чьи-то шаги, и бородатый рыжий великан, одетый в вполне современный костюм художника, подошел к купидону, взял его на руки и завернул в шерстяной плащ.
И тут Анжелика увидела мольберт художника Ван Осселя, около которого стоял молодой человек в кожаном переднике, по-видимому, подмастерье, держа в руках две палитры с яркими пятнами красок всех цветов.
Подмастерье, слегка склонив голову набок, рассматривал незаконченную картину своего мэтра. Тусклый дневной свет падал на его лицо. Он был среднего роста, внешне ничем не примечателен, в грубой холщовой рубахе с распахнутым воротом, обнажавшим загорелую шею, с небрежно подстриженными темно-русыми волосами до плеч и густой челкой, свисавшей на темные глаза. Но Анжелика узнала бы среди тысячи эти чуть надутые губы, этот дерзко вздернутый нос, этот спокойный тяжеловатый под; бородок, напоминавший ей отца, барона Армана.
— Гонтран! — окликнула брата Анжелика.
— Дама проснулась! — воскликнула богиня.
И тотчас же все, кто находился в комнате, в том числе пять или шесть детей, подбежали к кровати.
Подмастерье был ошеломлен. Он с изумлением смотрел на улыбавшуюся ему Анжелику. Вдруг он густо покраснел, сжал своими выпачканными краской руками ее руку и прошептал:
— Сестренка!
Пышнотелая богиня, которая оказалась женой художника Ван Осселя, крикнула дочери, чтобы та принесла из кухни горячего молока с желтком и сахаром, которое она приготовила.
— Я рад, — говорил голландец, — я рад, что дама, которой я помог, оказалась не просто дамой, попавшей в беду, но еще и сестрой моего товарища.
— Но как я очутилась здесь? — спросила Анжелика.
Ван Оссель степенно рассказал, как накануне вечером их разбудил стук в дверь. При свете свечи он увидел итальянских комедиантов в блестящих атласных костюмах, на руках у которых лежала без сознания окровавленная полумертвая женщина. На своем темпераментном итальянском языке актеры стали умолять помочь несчастной. И им спокойно ответили по-голландски: «Мы с радостью окажем ей гостеприимство!»

***

Теперь Анжелика и Гонтран смотрели друг на друга с некоторым смущением. Наверно, прошло лет восемь с тех пор, как они расстались в Пуатье. Перед мысленным взором Анжелики всплыла картина прошлого: Раймон и Гонтран верхом на лошадях удаляются вверх по узкой и крутой городской улочке. Возможно, и Гонтран сейчас вспоминал трех покрытых дорожной пылью девочек, которые, прижавшись друг к другу, сидели в старой карете.
— Я видел тебя в последний раз в Пуатье, — сказал он, — когда ты, Ортанс и Мадлон приехали в монастырь урсулинок…
— Верно. А ты знаешь, что Мадлон умерла?
— Да, знаю.
— Помнишь, Гонтран, ты писал портрет старого Гийома?
— Старый Гийом умер.
— Да, мне отец писал…
— У меня до сих пор сохранился тот портрет. И я написал еще один, лучше… по памяти. Я тебе его покажу.
Гонтран сидел на краю постели, положив на кожаный передник, закрывавший колени, свои огрубевшие, перепачканные руки с въевшейся в кожу красной и синей красками, со следами кислот и солей, которые служили ему для изготовления красок, с мозолями от пестика, которым он с утра до вечера растирал в ступке свинцовый сурик, охры, оранжевый свинцовый глет, прибавляя к ним масло или соляную кислоту.
— Как же ты докатился до такой жизни? — с некоторой жалостью в голосе спросила Анжелика.
Обидчивый нос Гонтрана (фамильный нос де Сансе) сморщился, на лицо молодого человека набежала тень.
— Глупая! — сказал он, не церемонясь. — Если я до этого докатился, как ты изволила выразиться, то только потому, что сам того хотел. О, я вполне постиг науки, и иезуиты не пожалели сил, чтобы сделать из меня истинного дворянина, достойного продолжателя знатного рода, поскольку Жослен бежал в Америки, а Раймон вошел в знаменитый орден иезуитов. Но у меня тоже были свои планы. Я рассорился с отцом, ведь он настаивал, чтобы я пошел в армию служить королю. Он пригрозил, что иначе не даст мне ни гроша. И тогда я ушел из дому, побрел, как бродяга, пешком и поступил в Париже учеником к художнику. Сейчас кончается срок моего ученичества, и я отправляюсь бродить по Франции. Я буду ходить из города в город, постараюсь постичь все тайны ремесла живописцев и граверов. Чтобы прокормить себя, буду либо наниматься в подмастерья к художникам, либо писать портреты богатых горожан. А потом я куплю себе звание цехового мастера. Я стану знаменитым художником, Анжелика, я верю в это! Кто знает, может, мне поручат расписывать потолки Лувра!..
— И ты изобразишь на них ад, вечный огонь и дьяволов со скорченными рожами!
— Нет, я превращу их в голубое небо с освещенными солнцем облаками, и среди них — короля во всем его великолепии.
— Короля во всем его великолепии… — слабым голосом повторила Анжелика слова брата.
Она закрыла глаза. Она вдруг почувствовала себя гораздо взрослее своего брата — хотя он был старше ее годами, — потому что он сумел сохранить все свои детские мечты. Он не отказался от них, несмотря на холод, голод и унижения.
— А ты даже не спрашиваешь у меня, как я докатилась до такого состояния?
— Я просто не решаюсь расспрашивать тебя, — смущенно ответил он. — Я знаю, что тебя насильно выдали замуж за ужасного, страшного человека. Отец был рад этому браку, но мы все очень тебя жалели, бедная моя Анжелика. Ты была очень несчастна?
— Нет. Но теперь я несчастна.
Она поколебалась, стоило ли ему рассказывать все. Стоит ли вносить смятение в душу брата, равнодушного ко всему, кроме своей работы, которая заворожила его. Много ли раз за все эти годы вспоминал он о своей маленькой сестренке Анжелике? Наверняка, не так уж часто — верно, тогда, когда приходил в отчаяние, что не может передать зелень листвы. Он и прежде ни в ком не нуждался, хотя и жил одной жизнью с ними.
— В Париже я поселилась у Ортанс, — добавила Анжелика, пытаясь пробудить в своей измученной душе родственные чувства.
— У Ортанс? Вздорная она! Я, когда приехал, пришел повидаться с ней. Боже мой, чего она мне только не наговорила! Она-де готова умереть от стыда, что я пришел к ней в таких грубых башмаках. «Ты даже без шпаги! — кричала она. — Как самый обыкновенный простолюдин-ремесленник!» Ну что ж, она права. Ты представляешь меня в кожаном переднике и со шпагой на боку? Да, я дворянин, но, если мне нравится писать картины, неужели ты думаешь, меня остановят подобные предрассудки? Плевать мне на них!
— Мне кажется, что все мы по натуре бунтовщики, — вздохнула Анжелика.
Она нежно взяла мозолистую руку брата.
— Наверно, ты немало бедствовал?
— Не больше, чем если бы служил в армии и носил шпагу, но тогда я еще был бы по уши в долгах, меня бы преследовали ростовщики. А сейчас я живу, зная, на что могу рассчитывать. И не жду, чтобы какой-нибудь вельможа в минуту расположения отвалил мне пенсию. Мой мастер не может меня обмануть, потому что мои интересы охраняются гильдией. А если приходится уж совсем худо, я заскакиваю в Тампль к нашему брату-иезуиту и прошу у него несколько экю.
— Раймон в Париже? — воскликнула Анжелика.
— Да, живет в Тампле, хотя является капелланом бог знает скольких монастырей, и я не удивлюсь, если он станет духовником каких-нибудь знатных особ при дворе.
Анжелика задумалась. Вот чья помощь ей нужна! Раймон — духовное лицо, может быть, он примет все близко к сердцу, поскольку речь идет о его семье…
Несмотря на свежее еще воспоминание о тех опасностях, которых она только что избежала в Лувре, несмотря на приказ короля, у Анжелики даже мысли не мелькнуло о том, что она должна отказаться от борьбы. Но теперь она поняла — действовать надо крайне осторожно.
— Гонтран, — решительно сказала она, — отведи меня в таверну «Три молотка».
Гонтран не стал возражать сестре. Разве Анжелика не была всегда сумасбродкой? С какой ясностью он вспомнил ее девочкой — босая, до крови исцарапанная колючками, в разорванном платьице, диковатая, она возвращалась домой из своих таинственных походов, не говоря ни слова о том, где была.
Художник Ван Оссель посоветовал дождаться темноты или хотя бы сумерек, чтобы Анжелику не узнали. Уж ему-то, прожившему здесь долгие годы, было известно, какие происходят трагедии, какие интриги плетутся в Луврском дворце, — благодаря знатным заказчикам отголоски их докатывались и до его мастерской.
Марикье, жена художника, дала Анжелике свою юбку с корсажем из простого, дешевого сукна цвета беж, который называют цветом засохшей розы, повязала ей голову черным атласным платком, какие носят женщины из народа. Анжелику забавляло, что юбка была короче, чем юбки знатных дам, и била ее по щиколоткам.
Когда в сопровождении Гонтрана Анжелика вышла из Лувра через небольшую дверцу, которую называли «дверью прачек», потому что через нее от Сены к дворцу и обратно целый день сновали прачки, стиравшие белье для королевской семьи, она больше напоминала миловидную женушку ремесленника, виснувшую на руке мужа, чем великосветскую даму, которая еще накануне беседовала с королем.
За Новым мостом под лучами заходящего солнца поблескивала Сена. Лошади, которых пригнали на водопой, входили в воду по самую грудь, громко ржали и фыркали. Баржи с сеном выстраивались вдоль берега, образуя длинную цепочку душистых стогов. С судна, прибывшего из Руана, выходили на вязкий берег солдаты, монахи, кормилицы.
Колокола звонили к вечерне. Продавцы трубочек и вафель бродили по улицам со своими корзинками, прикрытыми белыми тряпицами, и соблазняли игроков, сидящих в тавернах:
Кто проиграл, Кликните нас.
Трубочки, трубочки, дешевые трубочки.
Проехала карета, впереди которой бежали скороходы и собаки. Огромный, зловещий, лиловый в свете надвигавшихся сумерек, на фоне красного неба вырисовывался Лувр со своими бесконечными галереями.

Глава 38

На улице Сен-Никола Дегре остановился перед домом с огромной вывеской, где на ярко-синем фоне был изображен медный таз. Из окон второго этажа валили клубы пара.
Анжелика поняла, что адвокат привел ее к цирюльнику, державшему парильню, и уже заранее почувствовала облегчение при мысли, что сейчас погрузится в лохань с горячей водой.
Хозяин, мэтр Жорж, предложил им сесть и подождать несколько минут. Широко расставляя локти, он брил мушкетера и рассуждал о том, что мир — это бедствие для славного воина, истинное бедствие.
Наконец, передав «славного воина» ученику, чтобы тот вымыл ему голову — что было отнюдь не легким делом, — мэтр Жорж, вытирая бритву о свой передник, с услужливой улыбкой подошел к Анжелике.
— Так-так! Все понятно. Еще одна жертва любви. Ты хочешь, чтобы я немного подновил ее перед тем, как ты возьмешь ее себе, так, что ли, неисправимый юбочник?
— Тут дело не в этом, — очень спокойно возразил адвокат. — Эту молодую особу ранили, и я бы хотел, чтобы вы облегчили ее страдания. А потом пусть ее выкупают.
Анжелика, которая, несмотря на свою бледность, от слов цирюльника сделалась пунцовой, почувствовала полное смятение при мысли, что ей придется раздеваться при мужчинах. Ей всегда прислуживали женщины, а так как она никогда не болела, ее ни разу не осматривал врач, а тем более такой вот уличный лекарь-цирюльник.
Но прежде чем она успела сделать протестующий жест, Дегре, словно это совершенно естественно, с ловкостью мужчины, для которого женская одежда не представляет никаких тайн, расстегнул крючки на ее корсаже, затем развязал тесемку, поддерживавшую рубашку, и стянул рубашку вниз, до талии.
Мэтр Жорж склонился к Анжелике и осторожно снял повязку из пропитанной мазью корпии, которую Марикье наложила на длинный порез, оставленный шпагой шевалье де Лоррена.
— Хм! Хм! Все понятно! — пробурчал цирюльник. — Какой-то галантный сеньор счел, что с него запросили слишком дорого, и решил расплатиться «железной монетой», как мы это называем. Разве ты не знаешь, голубушка, что их шпагу надо держать под кроватью до тех пор, пока они не возьмут в руки свой кошелек?
— Что вы можете сказать о ране? — спросил Дегре.
У него был все такой же невозмутимый вид, в то время как Анжелика чувствовала себя ужасно.
— Хм! Хм! Ничего хорошего, но и ничего плохого. Я вижу, что какой-то невежественный аптекарь смазал ее разъедающей солоноватой мазью. Сейчас мы ее снимем и заменим другой, которая освежит и восстановит ткань.
Он подошел к полке и взял оттуда коробочку.

***

Анжелика страдала оттого, что сидит полуголая в этой цирюльне, где запах подозрительных снадобий смешивался с запахом мыла.
Вошел какой-то клиент, чтобы побриться, и, увидев Анжелику, воскликнул:
— Ну и грудки! Мне бы поласкать такие, когда взойдет луна!
Дегре сделал незаметный знак, и Сорбонна, лежавшая у его ног, бросилась к незнакомцу и вцепилась зубами в его штанину.
— Ой-ой-ой! Я пропал! — завопил тот. — Это же человек с собакой. Так, значит, эти божественные яблочки принадлежат тебе, Дегре, чертов бродяга!
— Уж не гневайтесь, мессир, — бесстрастно сказал Дегре.
— В таком случае, я ничего не видел и ничего не говорил. О, простите меня, мессир, и скажите своей собаке, чтобы она не рвала мои бедные поношенные штаны.
Дегре тихо свистнул, подзывая собаку.
— Я хочу уйти отсюда, — дрожащими губами проговорила Анжелика, неловким движением пытаясь натянуть на себя рубашку.
Адвокат твердой рукой усадил ее на место. Он сказал грубовато, хотя и шепотом:
— Не стройте из себя недотрогу, глупая. Вспомните солдатскую поговорку: «На войне как на войне». Вы ведете битву, от которой зависит жизнь вашего мужа и ваша собственная жизнь. Вы должны сделать все, чтобы победить, и сейчас не время для жеманства.
Подошел цирюльник с маленьким блестящим ножиком в руке.
— Кажется, придется резать, — проговорил он. — Под кожей скопился гной, его нужно вывести. Не бойся, деточка, — добавил он ласково, словно разговаривал с ребенком, — ни у кого нет такой легкой руки, как у мэтра Жоржа.
Несмотря на свой страх, Анжелика убедилась, что цирюльник не врал: операцию он сделал очень ловко. Потом мэтр Жорж залил рану какой-то жидкостью, отчего Анжелика буквально подскочила, сразу поняв, что это спирт, и сказал, чтобы она поднялась в парильню, а уж потом он ее забинтует.

***

Парильня мэтра Жоржа была одним из последних банных заведений, сохранившихся с тех давних времен, когда крестоносцы, побывав на Востоке, поняли прелесть турецкой бани и ощутили потребность мыться. В те далекие времена парильни в Париже появлялись на каждом шагу. И там не только парились и мылись, но еще и «снимали волосы», как тогда говорили, то есть удаляли растительность со всего тела. Однако вскоре эти парильни приобрели дурную славу, так как к своим многочисленным услугам они добавляли и те, которыми интересовались главным образом посетители злачных заведений на улице Долины любви. Против парилен ополчились обеспокоенные священники, суровые гугеноты и медики, которые видели в них источник различных дурных болезней, и добились их закрытия. Вот почему, если не считать нескольких весьма непривлекательных парилен, которые содержали цирюльники, в Париже негде было помыться. Впрочем, население, кажется, легко мирилось с этим.
Парильня состояла из двух выложенных каменными плитами залов, разделенных деревянными перегородками на маленькие кабины. В глубине каждого зала помещались печи, в которых слуга нагревал булыжники.
Одна из служанок женского зала донага раздела Анжелику. Затем ее заперли в кабинку, где стояли скамьи и лохань с водой, в которую только что бросили раскаленные булыжники. От воды поднимался горячий пар.
Анжелика, сидя на скамье, задыхаясь, ловила ртом воздух, и ей казалось, что она сейчас умрет. Когда ее выпустили, по телу ее стекали струйки пота.
В зале служанка заставила ее окунуться в лохань с холодной водой, потом, накинув на нее полотенце, отвела в соседнюю комнату, где сидело несколько женщин в таком же несложном одеянии. Служанки — большей частью старухи весьма непривлекательной внешности — брили клиенток и расчесывали их длинные волосы, болтая при этом как сороки. По голосам клиенток, по их разговорам Анжелика поняла, что большинство из них простого сословия: либо служанки, либо торговки, которые, прослушав мессу в церкви, забежали перед работой в баню запастись последними сплетнями.
Анжелике велели лечь на скамью.
Вскоре пришел мэтр Жорж, появление которого ничуть не смутило присутствующих.
Он держал в руке ланцет, а сопровождавшая его девочка — корзиночку с кровососными банками и трут.
Анжелика яростно запротестовала.
— Не смейте пускать мне кровь! Я и так уже достаточно потеряла ее. Разве вы не видите, что я беременна? Вы убьете моего ребенка.
Но цирюльник-лекарь был непреклонен и жестом показал ей, чтобы она легла на живот.
— Лежи спокойно, а то я сейчас кликну твоего дружка, и он тебе всыплет.
Представив себе адвоката в этой роли, Анжелика пришла в ужас и замолчала.
Цирюльник ланцетом сделал у нее на спине три надреза и поставил банки.
— Вы только посмотрите, — восторженно говорил он, — какая черная кровь течет! Кто бы подумал, что у такой светловолосой девчонки такая темная кровь!
— Умоляю вас, оставьте мне хоть капельку! — просила Анжелика.
— До смерти хочется высосать из тебя всю, — сказал цирюльник, свирепо вращая глазами. — А потом я научу тебя, как заполнить свои жилы свежей и благодатной кровью. Рецепт простой: добрый стаканчик красного вина и ночь любви.
Туго забинтовав плечо, он наконец отпустил ее. Две служанки помогли ей причесаться и одеться. Она сунула им несколько монет, и они от изумления вытаращили глаза.
— О маркиза, — воскликнула та, что помоложе, — неужели твой судейский принц в поношенном плаще так щедро одаривает тебя?
Старуха, взглянув на Анжелику, у которой подкашивались ноги, когда она спускалась по деревянной Лестнице, ткнула свою напарницу в бок:
— Разве ты не видишь, что это знатная дама, которая решила немного отдохнуть от своих нудных сеньоров?
— Но те обычно не переодеваются, — возразила напарница. — Они надевают маску, и мэтр Жорж проводит их через заднюю дверь.
Внизу Анжелику ждал выбритый и раскрасневшийся Дегре.
— Она опять, как ягодка, — сказал цирюльник, заговорщицки подмигнув адвокату. — Только не будьте с нею грубы по своему обыкновению, пока у нее не затянется рана на плече.
На этот раз Анжелика только рассмеялась. Она больше не способна была возмущаться.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Дегре, когда они вышли на улицу.
— Как слепой котенок, — ответила Анжелика. — Но это не так уж неприятно. Кажется, я начинаю относиться к жизни философски. Не знаю, так ли уж полезны эти сильнодействующие процедуры, которым меня подвергли, но они, бесспорно, успокаивают нервы. Теперь вы можете не тревожиться — как бы ни встретил меня мой брат Раймон, я буду покорной и смиренной сестрой.
— Великолепно. У вас бунтарская натура, и я всегда опасаюсь взрывов. В следующий раз, когда вы предстанете перед королем, вы тоже предварительно попаритесь в бане?
— Ах, как жаль, что я этого не сделала вчера! — кротко вздохнула Анжелика. — Ведь следующего раза не будет. Никогда уже больше я не предстану перед королем.
— Не надо говорить «никогда больше». Жизнь так переменчива, колесе все время вертится.
Порыв ветра развевал на голове Анжелики платок, которым она прикрыла волосы. Дегре остановился и осторожно завязал его.
Анжелика взяла его теплые загорелые руки с длинными, тонкими пальцами в свои.
— Вы очень милый человек, Дегре, — прошептала она, подняв на него ласковый взгляд.
— Вы ошибаетесь, сударыня. Взгляните-ка на эту собаку.
Он указал на Сорбонну, которая резвилась около них, остановил ее и, взяв за голову, раскрыл мощные челюсти датского дога.
— Как вам нравятся эти клыки?
— Ужасные клыки!
— А знаете, на что я надрессировал Сорбонну? Послушайте-ка: едва в Париже наступает вечер, мы с ней отправляемся на охоту, я даю ей понюхать клок от старого плаща или какую-нибудь другую вещь, принадлежавшую вору, которого я разыскиваю. И мы пускаемся в путь, доходим до берега Сены, шарим под мостами между сваями, бродим по предместьям, по старому валу, заглядываем во все дворы, во все дыры, которые кишат этим сбродом — оборванцами и ворами. И вдруг Сорбонна куда-то бросается. Когда я настигаю ее, она уже — о, очень деликатно, только чтобы не убежал! — держит зубами за горло того, кого я искал. Я говорю своей собаке: «Warte!»: что по-немецки — ведь собаку мне продал немецкий наемник — означает: «Жди!» Потом я склоняюсь к пленнику, допрашиваю его и выношу ему приговор. Иногда я прощаю его, иногда зову ночную стражу, чтобы они отправили его в Шатле, а иногда говорю себе: «Зачем переполнять тюрьмы и утруждать господ судейских?» И тогда отдаю приказ Сорбонне: «Zang!» — иными словами: «Сожми-ка пасть посильнее!» И в Париже становится одним грабителем меньше.
— И… часто вы это делаете? — спросила Анжелика, не в силах сдержать дрожь.
— Довольно часто. Так что, видите, не такой уж я милый.
Помолчав, Анжелика тихо сказала:
— В каждом человеке столько противоречивого. Можно быть очень злым и одновременно очень милым. Почему вы выбрали себе такое ужасное ремесло?
— Я уже говорил вам, что очень беден. Отец оставил мне в наследство только свою должность адвоката и долги. Но, судя по всему, кончу я .тем, что стану толстокожим человеконенавистником, самым злобным сычом.
— Что это значит?
— Так называют полицейских подданные его величества Великого Керза, предводителя всех воров.
— Они уже знают вас?
— Главным образом, они знакомы с моей собакой.

***

Они вышли на улицу Тампль, всю в рытвинах, наполненных жидкой грязью, через которые были перекинуты доски. Всего несколько лет назад в этом квартале находились огороды, так называемые «посадки Тампля», и даже сейчас еще между домами виднелись грядки с капустой, и паслись козы.
Показалась крепостная стена, над которой возвышалась зловещая старинная башня Тамплиеров.
Дегре попросил Анжелику подождать минутку и вошел в лавку галантерейщика. Вскоре он вышел в новых брыжах, правда, без кружев, завязанных лиловым шнурком. Из-под рукавов его плаща выглядывали белоснежные манжеты. Карман его как-то странно оттопыривался. Когда Дегре доставал платок, оттуда чуть не выпали длинные четки. Хотя он был все в том же поношенном плаще и коротких штанах, он вдруг приобрел какой-то весьма почтенный вид. По-видимому, это объяснялось еще и выражением его лица, во всяком случае, Анжелика уже не решалась говорить с ним прежним непринужденным тоном.
— Сейчас у вас вид набожного магистрата, — сказала она в замешательстве.
— А разве не такой вид должен быть у адвоката, который сопровождает молодую даму к ее брату-иезуиту? — спросил Дегре, с почтительным и смиренным видом приподнимая шляпу.

Глава 40

Но однажды, когда Анжелика с Флоримоном на руках спускалась по лестнице, она встретила женщину, живущую в соседней комнате, лицо которой показалось ей знакомым. Госпожа Кордо говорила Анжелике, что у нее живет одна молодая, очень бедная вдова, но держится она особняком и предпочитает прибавлять несколько денье к той скромной сумме, которую она вносит за пансион, лишь бы ей приносили еду в комнату. Анжелика мельком увидела очаровательное личико брюнетки с томным взглядом черных глаз, которые та быстро потупила. Имя этой женщины она не могла припомнить, но была убеждена, что где-то уже встречалась с нею.
Когда Анжелика вернулась с прогулки, молодая вдова казалось, поджидала ее.
— Вы графиня де Пейрак? — спросила она.
Раздосадованная и несколько обеспокоенная, Анжелика пригласила ее в комнату.
— Мы ехали с вами вместе в карете моей подруги Атенаис де Тонне-Шарант в день торжественного въезда короля в Париж. Я госпожа Скаррон.
Теперь Анжелика вспомнила эту красивую, скромно державшуюся женщину, одетую так бедно, что они ее немного стыдились. «Вдова скрюченного Скаррона», так зло сказал тогда о ней брат Атенаис.
Она нисколько не изменилась с тех пор, разве только платье ее стало еще более поношенным и заштопанным. Но воротник ее был белоснежным, и выглядела она так благопристойно, что это даже трогало.
Как бы там ни было, но Анжелика была счастлива, что может поговорить с пуатевенкой. Она усадила ее у очага, и они вместе с Флоримоном полакомились вафельными трубочками.
Франсуаза д'Обинье (таково было ее девичье имя) поведала Анжелике, что переехала в Тампль потому, что здесь можно три месяца не платить за комнату. Деньги у нее были на исходе, и кредиторы могли вот-вот выбросить ее на улицу. Она надеялась, что за эти три месяца добьется у короля или вдовствующей королевы, чтобы ей возобновили ту пенсию в 2000 ливров, которую при жизни получал от его величества ее муж.
— Я почти каждую неделю хожу в Лувр и поджидаю короля на пути в часовню. Вы знаете, что, отправляясь из своих апартаментов на мессу, его величество проходит по галерее, где с его разрешения к нему могут обращаться просители. Там бывает много монахов, солдатских сирот и солдат-ветеранов, оставшихся без пенсии. Иногда нам приходится ждать подолгу. Наконец, король появляется. Не скрою, каждый раз, когда я вкладываю свое прошение в руку короля, у меня так бьется сердце, что я боюсь, как бы государь не услышал его стука.
— Но пока что он не услышал даже вашей мольбы!
— Да, но я не теряю надежды, что когда-нибудь она дойдет до него.

***

Молодая вдова была в курсе всех придворных сплетен. Она рассказывала их весело и остроумно, и, когда она поборола в себе чувство скованности, тотчас проявилось ее удивительное обаяние. Казалось, ее нисколько не поразило, что блестящая графиня де Пейрак живет в столь жалкой обстановке, и она вела беседу так, словно находилась в светском салоне.
Сразу же, чтобы предупредить нескромные вопросы, Анжелика рассказала госпоже Скаррон о себе.
Она живет под вымышленным именем в ожидании, пока ее муж предстанет перед судом и будет оправдан, и тогда она снова сможет показаться в свете. Она умолчала, в чем обвиняют графа де Пейрака, так как Франсуаза Скаррон, несмотря на фривольные анекдоты, которые она рассказывала, была, по-видимому, очень набожна. Бывшая протестантка, принявшая католическую веру, она, после тяжких испытаний, ниспосланных ей судьбой, искала в религии утешения.
В заключение Анжелика сказала:
— Как видите, сударыня, мое положение еще более непрочно, чем ваше. Не стану скрывать, я никак не могу быть вам полезной в переговорах с людьми, к которым благоволит король, ведь многие из тех, кто еще совсем недавно занимал несравненно более низкое положение в обществе, чем я, теперь могут смотреть на меня свысока.
— Да, приходится делить знакомых на две категории, — ответила вдова остроумного калеки, — на людей полезных и бесполезных для тебя. С первыми поддерживаешь отношения для протекции, со вторыми — для души.
Обе женщины весело рассмеялись.
— Почему вас совсем не видно? — спросила Анжелика. — Вы могли бы выходить к столу вместе с нами.
— Нет, это выше моих сил! — вздрогнув, воскликнула Франсуаза Скаррон. — Вы знаете, один только вид старухи Кордо и ее сына вызывают во мне смертельный страх!..

***

Удивленная Анжелика уже хотела было спросить, почему, но ее остановил донесшийся с лестницы какой-то странный звук, напоминавший звериное рычание.
Госпожа Скаррон, подойдя к двери, открыла ее, но тут же, торопливо захлопнув, отпрянула.
— Боже мой, там на лестнице сам дьявол!
— Дьявол?
— Во всяком случае, если это человек, то он абсолютно черный!
Анжелика радостно вскрикнула и выбежала на лестничную площадку.
— Куасси-Ба! — позвала она.
— Да, да, это я, каспаша, — ответил мавр.
И он, как черный призрак, выступил из темноты узкой лестницы. Одет он был в какие-то лохмотья, подвязанные веревками. Лицо серое, кожа отвисла. При виде Флоримона он засмеялся, бросился к просиявшему мальчику и протанцевал перед ним какой-то неистовый танец.
Франсуаза Скаррон в ужасе выбежала и спряталась в своей комнате.
Анжелика сжала руками виски, стараясь собраться с мыслями. Когда же… когда исчез Куасси-Ба? Нет, она никак не может вспомнить. Все спуталось в ее голове. С трудом ей удалось восстановить в памяти, что утром того страшного дня, когда она была на аудиенции у короля и чуть не погибла от руки самого герцога Орлеанского, Куасси-Ба сопровождал ее в Лувр. Но потом, она должна была признаться себе в этом, она совершенно забыла о своем мавре.
Анжелика подбросила в огонь хворосту, чтобы Куасси-Ба мог высушить свои промокшие под дождем лохмотья, и покормила его, выложив на стол все, что смогла отыскать у себя. Он рассказал ей о своих злоключениях.
В том большом дворце, где живет король Франции, Куасси-Ба долго-долго дожидался свою «каспашу». О, как это было долго! И все служанки, что проходили мимо, смеялись над ним.
Потом наступила ночь. Потом его здорово избили палками. Потом он проснулся в воде, да-да, в воде, которая течет мимо этого большого дворца…
«Его избили до потери сознания и бросили в Сену», — отметила про себя Анжелика.
Куасси-Ба поплыл; наконец он достиг берега. Когда он снова проснулся, он был счастлив — ему показалось, что он у себя на родине. Над ним склонились трое мавров. Да, не арапчата, которых дамы берут себе в пажи, а трое взрослых мавров.
— Ты уверен, что это тебе не приснилось? — удивленно спросила Анжелика. — Мавры в Париже! По-моему, взрослых мавров здесь очень мало.
Расспросив его поподробнее, она наконец поняла, что его подобрали негры, которых показывали на ярмарке в Сен-Жермене как какое-то чудо, те самые негры, что водили ученых медведей. Но Куасси-Ба не пожелал остаться с ними. Он боялся медведей.
Закончив свой рассказ, Куасси-Ба вытащил из-под лохмотьев корзиночку и, встав на колени перед Флоримоном. дал ему два мягких хлебца, которые назывались овечьими, с золотистой корочкой, смазанной желтком и посыпанной зернами пшеницы. Хлебцы распространяли дивный аромат.
— На что же ты их купил?
— А я не купил! Я вошел в булочную и сделал вот так… — Куасси-Ба скорчил чудовищную гримасу. — Хозяйка и ее служанка сразу же спрятались под прилавок, а я взял для моего маленького хозяина хлебцы.
— Боже мой! — вздохнула потрясенная Анжелика.
— Если бы у меня была моя большая кривая сабля…
— Я продала ее старьевщику, — торопливо ответила Анжелика.
Она подумала, не выследили ли Куасси-Ба стражники. И тут же с улицы донесся какой-то подозрительный шум. Подойдя к окну, она увидела, что перед домом собралась толпа. Какой-то весьма почтенного вида мужчина в темном плаще спорил о чем-то с матушкой Кордо. Анжелика приоткрыла окно и прислушалась.
Госпожа Кордо крикнула ей:
— Говорят, у вас в комнате находится чернокожий?
Анжелика поспешно сбежала вниз.
— Совершенно верно, госпожа Кордо. Это мавр, он… он бывший слуга. Он славный малый.
Почтенный мужчина представился. Он бальи Тампля, и ему принадлежит право от имени великого приора вершить здесь суд низший, средний и высший. Он сказал, что мавр не может жить в стенах Тампля, тем более что тот, о котором идет речь, одет, как бродяга.
После длительных переговоров Анжелике пришлось дать слово, что Куасси-Ба покинет Тампль до наступления ночи.
Она поднялась к себе огорченная.
— Что же мне с тобой делать, бедный мой Куасси-Ба? Твое появление вызвало здесь целую бурю. Да и у меня нет денег, чтобы кормить и содержать тебя. Ты привык к роскоши — да, увы! — привык жить в довольстве…
— Каспаша, продай меня.
И так как она посмотрела на него с удивлением, добавил:
— Граф заплатил за меня очень дорого, а ведь я тогда был ребенком. Сейчас я стою не меньше тысячи ливров. У тебя будет много денег, чтобы вызволить господина из тюрьмы.
Анжелика подумала, что он прав. В общем-то, Куасси-Ба — единственное, что у нее осталось от всего ее богатства. Конечно, ей было неприятно продавать его, но, пожалуй, у нее нет лучшего способа пристроить этого несчастного дикаря, затерявшегося среди мерзости цивилизованного мира.
— Приходи ко мне завтра, — сказала она мавру. — Я что-нибудь придумаю. Только смотри, не попадись в руки стражи.
— О, я-то знаю, как спрятаться. Теперь у меня в этом городе много друзей. Я делаю вот так, и тогда друзья говорят: «Ты наш», — и ведут меня в свой дом.
Куасси-Ба показал, как надо скрестить пальцы, чтобы тебя признали друзья, о которых он говорил.
Анжелика дала ему одеяло и долго смотрела в окно, пока длинная худая фигура Куасси-Ба не исчезла в пелене дождя. Она сразу же пошла к брату посоветоваться, как ей поступить, но преподобного отца де Сансе не оказалось в Тампле.
Анжелика с озабоченным видом возвращалась к себе, когда, перепрыгивая через лужи, ее обогнал юноша со скрипичным футляром под мышкой.
— Джованни!
Поистине сегодня день встреч! Чтобы не промокнуть под дождем, она затащила юного музыканта в портик старой церкви и попросила его рассказать о себе.
— В оркестр господина Люлли меня еще не приняли, — начал он, — но герцогиня де Монпансье, уезжая в Сен-Фаржо, уступила меня герцогине де Суассон, которая назначена правительницей дома королевы. — И он заключил с важным видом. — Теперь у меня великолепные связи, и я могу хорошо зарабатывать, давая уроки музыки и танцев девушкам из знатных семей. Вот и сейчас я возвращаюсь от мадемуазель де Севинье, которая живет в отеле Буффлер.
Бросив смущенный взгляд на скромный наряд своей бывшей госпожи, он робко спросил:
— Простите, госпожа графиня, могу ли я узнать, как ваши дела? Когда мы снова увидим мессира графа?
— Скоро. Это вопрос дней, — ответила Анжелика, думая о другом. Схватив юношу за плечи, она сказала:
— Джованни, я решила продать Куасси-Ба. Помнится, когда-то герцогиня де Суассон высказала желание купить его, но я не могу выйти из Тампля и тем более отправиться в Тюильри. Не возьмешь ли ты на себя роль посредника?
— Всегда к вашим услугам, госпожа графиня, — любезно ответил юный музыкант.
Он, видимо, развил бурную деятельность: не прошло и двух часов — Анжелика в это время готовила ужин Флоримону, — как в дверь постучали. Она открыла и увидела высокую рыжую женщину и лакея в вишневого цвета ливрее дома герцога де Суассон.
— Мы от Джованни, — сказала женщина. Под ее пелериной Анжелика заметила весьма кокетливое платье горничной.
На лице вошедшей были написаны хитрость и наглость — обычное выражение лица любимой служанки знатной дамы.
— Мы готовы обсудить ваше предложение, — продолжала она, смерив взглядом Анжелику и быстро оглядев комнату. — Но мы сначала хотим узнать, сколько придется на нашу долю?
— Сбавь-ка тон, моя милая, — обрезала горничную Анжелика, сразу поставив ее на свое место.
Анжелика села, не предложив сесть посетителям.
— Как тебя зовут? — спросила она лакея.
— Ла Жасент, госпожа графиня.
— Хорошо! Ты, я вижу, по крайней мере сообразителен, да и память у тебя хорошая. Так скажи, почему я должна платить двоим?
— А как же иначе? Такие дела мы всегда проворачиваем вместе.
— Значит, у вас сообщество. Слава богу, что в нем не состоит вся челядь герцога. Так вот что вы должны сделать: передайте госпоже герцогине, что я пожелала продать ей своего мавра Куасси-Ба. Но я не могу прийти в Тюильри. Пусть ваша хозяйка назначит мне свидание в Тампле, в чьем-нибудь доме по своему выбору. И еще, я настаиваю, чтобы все держалось в полной тайне и чтобы мое имя даже не упоминалось.
— Это сделать нетрудно, — взглянув на своего дружка, сказала служанка.
— Вы получите по два ливра с десяти. Вам ясно, что чем выше будет цена, тем больше достанется вам. Значит, у герцогини де Суассон должно появиться такое горячее желание приобрести этого мавра, чтобы она не постояла за ценой.
— Это я беру на себя, — пообещала служанка. — Кстати, не дальше как вчера вечером, когда я причесывала госпожу герцогиню, она снова высказала сожаление, что в ее свите нет этого страшного дьявола. Да помилует ее бог! — закончила она, подняв глаза к потолку.
Анжелика с Куасси-Ба сидели в ожидании в маленькой каморке, примыкавшей к службам отеля Буффлер.
В этот день был прием в литературном салоне, и из комнат госпожи де Севинье доносились смех и возгласы гостей. Мимо Анжелики мальчики-лакеи то и дело проносили подносы с пирожными.
Хотя Анжелика и не признавалась в этом даже самой себе, она страдала от сознания, что отстранена от светской жизни, в то время как в нескольких шагах от нее женщины ее круга продолжали развлекаться, как прежде. Она так мечтала познакомиться с Парижем, с этими литературными салонами в альковах, где собирались самые блестящие умы!..
Сидя рядом со своей госпожой, Куасси-Ба испуганно таращил свои большие глаза. Анжелика взяла для него напрокат у старьевщика в Тампле старую ливрею с обтертыми галунами, но и в ней он выглядел довольно жалко.
Наконец, дверь распахнулась, и, шурша юбками и обмахиваясь веером, в сопровождении своей горничной вошла оживленная герцогиня де Суассон.
— О, вот и та женщина, о которой ты мне говорила, Бертиль…
И, не закончив фразы, она пристально вгляделась в Анжелику.
— Да простит меня бог, неужели это вы, дорогая моя? — воскликнула она.
— Да, я, — улыбнулась Анжелика, — и, прошу вас, не удивляйтесь. Вы же знаете, мой муж в Бастилии, и, естественно, я тоже в весьма затруднительном положении.
— О, конечно, конечно, — понимающе проговорила Олимпия де Суассон. — Разве каждый из нас не побывал в немилости? Когда моему дяде кардиналу Мазарини пришлось бежать из Франции, сестры и я ходили в драных юбках, а люди на улице забрасывали нашу карету камнями и обзывали нас «шлюхами Манчини». А вот сейчас, когда бедняга кардинал умирает, они, наверно, жалеют его больше, чем я. Видите, как изменчива фортуна… Но разве это ваш мавр, дорогая? Тогда он показался мне более привлекательным. Толще и чернее.
— Это потому, что он замерз и голоден, — поспешила объяснить Анжелика. — Но поверьте мне, как только он поест, он сразу же снова станет черным как уголь.
Красавица сделала кислую мину. Куасси-Ба с кошачьей ловкостью вскочил.
— Я еще сильный! Смотри!
Он рванул старую ливрею, обнажив грудь, покрытую причудливой выпуклой татуировкой, расправил плечи, напряг мускулы, как ярмарочный боец, и вытянул вперед чуть согнутые руки. Его темная кожа отливала синевой.
Выпрямившись, он замер и сразу показался выше. Хотя он стоял не двигаясь, само присутствие этого мавра создавало в маленькой комнатке какую-то необычную атмосферу. Бледные лучи солнца, пробиваясь сквозь витражи, словно позолотили кожу этого отторгнутого от родины сына Африки.
Куасси-Ба опустил ресницы, так что почти исчезли белоснежные белки его глаз, и из-под своих удлиненных египетских век посмотрел на герцогиню де Суассон. Его толстые губы медленно растянулись в вызывающей и нежной улыбке.
Анжелика никогда не видела Куасси-Ба таким красивым, и никогда, да, никогда не видела его таким… страшным.
Словно хищный зверь, он приглядывался к своей добыче. Он инстинктивно понял, чего жаждет от него эта белая женщина, ищущая новых удовольствий.
Его взгляд, казалось, совсем заворожил Олимпию де Суассон. В темных глазах ее горел огонь. Грудь прерывисто вздымалась, а приоткрытый рот с таким бесстыдством выдавал ее желание, что даже служанка при всей своей наглости опустила вдруг взгляд, а Анжелике захотелось убежать, хлопнув дверью.
Но герцогиня взяла себя в руки. Раскрыв веер, она обмахнулась им.
— Сколько… Сколько вы за него хотите?
— Две тысячи пятьсот ливров.
У служанки заблестели глаза.
Олимпия де Суассон чуть не подскочила, окончательно вернувшись на землю.
— Вы сошли с ума!
— Или две с половиной тысячи, или я оставляю его себе, — холодно заявила Анжелика.
— Но, дорогая моя…
— О, госпожа, какая у него шелковистая кожа! — воскликнула Бертиль, робко проведя пальцем по плечу Куасси-Ба. — Вот никогда бы не подумала, что у мужчины может быть такая нежная кожа! Словно лепесток засушенного цветка!
Герцогиня тоже провела пальцем по гладкой и упругой коже мавра. По телу ее пробежала сладостная дрожь. Набравшись смелости, она потрогала татуировку на его груди и рассмеялась.
— Ну что ж, решено, я его покупаю. Это безумие, но я чувствую, что не могу себе отказать. Бертиль, скажи Ла Жасенту, чтобы принес мою шкатулку.
Лакей, словно ему уже дали знать, тотчас вошел, неся шкатулку из тисненой кожи.
Пока лакей, которому, видимо, было не впервой устраивать тайные дела своей хозяйки, отсчитывал деньги, служанка, выполняя распоряжение герцогини, знаком приказала Куасси-Ба следовать за собой.
— До свидания, каспаша, до свидания, — сказал мавр, подойдя к Анжелике, — а моему маленькому хозяину Флоримону ты скажи…
— Хорошо, иди… — сухо прервала она его.
Но ее в самое сердце поразил взгляд, который бросил на нее мавр, перед тем как выйти из комнаты, — взгляд побитой собаки…
Она торопливо пересчитала деньги и ссыпала их в кошелек. Теперь ей хотелось только одного: поскорее уйти отсюда.
— О, дорогая моя, все это очень тяжело, я понимаю, — вздохнула герцогиня де Суассон, с сияющим лицом обмахиваясь веером. — Но не отчаивайтесь, колесо фортуны беспрестанно вертится. Да, случается, что люди попадают в Бастилию, но ведь и оттуда выходят. Вы знаете, что Пегилен де Лозен вновь в милости у короля?
— Пегилен! — Анжелика просияла от этого известия. — О, как я рада! Что же произошло?
— Его величеству нравятся дерзкие выходки этого смелого дворянина. Он воспользовался первым же предлогом и вернул его. Говорят, Лозен попал в Бастилию из-за того, что дрался на шпагах с Филиппом Орлеанским. А некоторые даже утверждают, будто они схватились из-за вас.
Анжелику мороз пробрал по коже при воспоминании о том ужасном вечере. Она снова с жаром попросила герцогиню де Суассон никому не рассказывать о ней, не раскрывать ее убежища. Герцогиня де Суассон, которая по своему богатому опыту знала, что людьми, попавшими в опалу, не стоит пренебрегать, пока сам король не решит окончательно их судьбу, поцеловала на прощанье Анжелику и обещала выполнить ее просьбу.

Глава 42

За несколько дней до рождества выпал снег. Город оделся в праздничный наряд. Церкви украсились сценами, изображающими рождение Христа, в яслях из толстого картона и ракушек между быком и ослом лежал младенец Иисус.
По грязным от талого снега улицам Парижа тянулись длинные шествия религиозных братств с хоругвями и песнопениями.
Как и каждый год, следуя обычаю, августинцы из городской больницы пекли горы оладий, поливали их лимонным соком, и дети, наполнив тазы, разбредались по всему Парижу продавать их. Оладьи августинцев разрешалось есть во время поста. Вырученные деньги шли на рождественские подарки неимущим больным.
Как раз в это время жизнь Анжелики наполнилась бурными событиями. Затянутая в зловещую паутину, которой был окутан ужасный процесс, она едва ли замечала, что наступили благословенные предрождественские дни.
Сначала как-то утром в Тампль пришел Дегре и сообщил Анжелике, какие сведения ему удалось получить по поводу назначения судей.
— Прежде чем сделать выбор, долги изучали каждого. И отбирали их — не будем строить иллюзий! — исходя вовсе не из их беспристрастности, а из их приверженности королю. Кроме того, старательно были отведены те магистраты, которые хотя и преданы королю, но имеют репутацию людей мужественных и в известных случаях могут не поддаться нажиму со стороны короля. Это прежде всего один из самых знаменитых наших адвокатов мэтр Галлеман, положение которого весьма прочно, потому что во времена Фронды он открыто встал на сторону королевской власти, хотя вполне мог угодить за это в тюрьму. Но он из тех людей, которые не боятся никого, и его неожиданные выпады не раз потрясали Дворец правосудия. Я очень надеялся, что его включат в число судей, но, увы, выбраны только те, в ком абсолютно уверены.
— После того что я узнала за последнее время, в этом можно было не сомневаться, — мужественно ответила Анжелика. — Но вы знаете хотя бы несколько имен из тех, кого уже назначили?
— Прежде всего канцлер Сегье. Он будет лично вести допрос для проформы и для того, чтобы создать вокруг процесса побольше шумихи.
— Канцлер Сегье! Да я и надеяться на такое не смела!
— Не радуйтесь раньше времени. За свой высокий пост канцлер Сегье расплачивается своей независимостью. Я слышал также, что Сегье виделся с арестованным и разговор у них был весьма бурный. Граф отказался принести присягу, заявив, что специальный суд не правомочен судить советника тулузского парламента, что на это имеет право только верховная палата парижского парламента.
— Но вы, кажется, говорили, что парламентский суд нежелателен из-за того, что члены парламента находятся в зависимости от господина Фуке?
— Да, сударыня, и я попытался предупредить об этом вашего мужа. Не знаю, или моя записка не дошла до него, или же гордость помешала ему принять чужой совет, но я передаю вам его ответ канцлеру Сегье.
— Так что же будет? — с тревогой спросила Анжелика.
— Думаю, что король по своему обыкновению пренебрежет законом, и графа де Пейрака все же будет судить королевский суд, и если это потребуется, то «как бессловесного».
— Что это значит?
Адвокат объяснил: это означает, что его будут судить как находящегося в отсутствии, заочно, а это ухудшит дело, потому что если в Англии, например, прокурор обязан в письменном виде привести доказательства вины арестованного, в противном случае тот должен быть освобожден в течение двадцати четырех часов, то во Франции подсудимый априори рассматривается как виновный.
— А прокурор уже назначен?
— Их два. Один из них — главный королевский прокурор Дени Талон. А другой, как я предвидел, ваш зять Фалло де Сансе. Правда, сославшись на родство с вами, он сделал было вид, будто отказывается от этого назначения, но его уговорили — либо Талон, либо кто-то еще, во всяком случае, теперь в кулуарах Дворца правосудия говорят, что он поступил весьма предусмотрительно, пожертвовав своим семейным долгом ради верности королю, которому обязан всем.
Анжелика промолчала, но лицо ее перекосилось от ярости. Она сдержала себя, ожидая продолжения.
— Назначен также некий Массно, президент тулузского парламента.
— Ну, этот наверняка постарается выполнить любой приказ короля и, главное, отомстить дерзкому аристократу…
— Не знаю, сударыня, возможно и так; ведь кандидатура Массно выдвинута самим королем. Между прочим, мне рассказали, что Массно якобы беседовал по поводу вашего мужа с герцогиней де Монпансье и, судя по этому разговору, Массно относится к графу де Пейраку отнюдь не враждебно и весьма сожалеет о своем назначении.
Анжелика пыталась что-то вспомнить.
— Да, правда, герцогиня де Монпансье и мне говорила что-то в этом роде. Но, поразмыслив, я все-таки пришла к выводу, что едва ли можно рассчитывать на его благосклонность, так как — увы! — я сама слышала, как он и мой муж осыпали друг друга бранью.
— Видимо, это и побудило короля назвать его имя. Ведь король лично назначил только двоих — королевского прокурора Талона и Массно, остальных выбирали Сегье или же сам Талон.
— А кто будет еще?
— Еще будет председатель суда. Мне называли Месмона, но, по-моему, вряд ли. Он такой старый, уже на ладан дышит. Не представляю себе, как он сможет вести процесс, который обещает быть весьма бурным. А может, Месмона именно потому и выбрали, что он совсем немощен, так как вообще-то у него репутация человека честного и совестливого. Если только у него хватит на этот процесс сил, то он — один из тех, кого мы можем надеяться склонить на свою сторону.
Помолчав, Дегре продолжал:
— Будет еще Бурье, секретарь Королевского совета — этот среди судейских слывет прирожденным фальсификатором, — а также некий законник Дельма, личность весьма темная. Его назначили скорее всего потому, что он — дядя Кольбера, а Кольбер — доверенное лицо Мазарини. А может быть, тут сыграло роль то, что он гугенот, а король хочет придать суду видимость объективности, показать, что во Франции гражданское правосудие отправляют и представители протестантской религии…
— Думаю, этот гугенот будет очень удивлен, что его заставят судить человека, которого обвиняют в колдовстве, в сговоре с дьяволом и в том, что он одержим бесом, — сказала Анжелика. — Но нам, пожалуй, будет на руку, если хоть один из судей окажется человеком здравомыслящим, свободным от предрассудков.
— Безусловно, — согласился адвокат, озабоченно покачивая головой. — Кстати, по поводу сговора с дьяволом и одержимости бесом… скажите, не знаете ли вы монаха по имени Конан Беше и монахини, которая в миру носила имя Карменсита де Мерекур?
— Еще бы не знать! — воскликнула Анжелика. — Монах Беше — полусумасшедший алхимик, который поклялся выведать у моего мужа секрет философского камня. А Карменсита де Мерекур — это женщина бешеного темперамента, бывшая… любовница Жоффрея, которая никак не может простить ему, что он ею пренебрег. Но какое отношение имеют они к этому процессу?
— Говорят, будто бы под руководством Беше над подсудимым была проведена процедура изгнания беса и в ней принимала участие эта дама. Все это очень туманно. Протокол процедуры совсем недавно был приобщен к делу, и ему кажется, придают особо важное значение.
— Вы его читали?
— Я не читал ни единой бумаги из пухлого дела, которое так рьяно подбирает советник Бурье. А он, по моему мнению, такой человек, что не постесняется призвать на помощь свой талант подделывать документы.
— Но теперь, поскольку процесс — дело решенное, вы, адвокат обвиняемого, имеете право подробно ознакомиться со всеми обвинительными актами?
— Увы, нет! Мне уже не один раз заявляли, что вашему мужу будет отказано в адвокате. Так вот, сейчас я занят главным образом тем, что добиваюсь, чтобы этот отказ был выражен в письменной форме.
— Да вы сошли с ума!
— О нет, нисколько! По юридическим законам отказать в адвокате можно только подсудимому, обвиненному в оскорблении его величества. Ну а так как в данном случае такое обвинение предъявить трудно, то, получив письменный отказ, я тем самым получу доказательство нарушения судебной процедуры, и это сразу же укрепит мои позиции. Именно таким довольно сложным маневром я надеюсь добиться того, чтобы меня назначили защитником.

***

Когда через день Дегре снова пришел к Анжелике, его лицо впервые выражало удовлетворение, и у Анжелики радостно забилось сердце.
— Я выиграл! — объявил он, ликуя. — Канцлер Сегье только что назначил меня защитником мессира де Пейрака, обвиняемого в колдовстве. Эта победа одержана благодаря знанию судебной казуистики. Несмотря на готовность слепо подчиняться королю, эти высокопоставленные лакеи из судебного ведомства поняли, что они грубо попирают свои же собственные принципы. Короче, они вынуждены были разрешить подсудимому взять адвоката. Но, пока еще не поздно, сударыня, я хочу предупредить вас, что вы можете выбрать для ведения дела вашего мужа более известного адвоката, чем я.
Анжелика смотрела в окно. В Тампле было пустынно, казалось, будто монастырь спит под снежным покровом. Закутавшись в свою старенькую накидку, прошла помолиться в часовню великого приора госпожа Скаррон. Серое нависшее небо, казалось, приглушало звон маленького колокола.
У входа в дом Сорбонна в ожидании своего хозяина меланхолично кружилась, пытаясь поймать собственный хвост.
Анжелика искоса взглянула на Дегре — он напустил на себя важный, чопорный вид.
— Нет, я, право, не знаю более сведущего человека, которому бы могла доверить ведение столь животрепещущего для меня дела, — проговорила она. — Вы отвечаете всем необходимым требованиям. Мой зять Фалло был прав, когда, рекомендуя вас, сказал мне: «Во-первых, я ценю его ум, а во-вторых, он обойдется вам недорого».
— Спасибо за доброе мнение обо мне, сударыня, — сказал Дегре, которого последние слова Анжелики ничуть не рассердили.
Анжелика машинально водила пальцем по запотевшему стеклу. «Когда мы с Жоффреем вернемся в Тулузу, — думала она, — вспомню ли я об адвокате Дегре? Может, когда-нибудь вспомню, как он водил меня в парильню, и это покажется мне невероятным…»
Вдруг лицо ее преобразилось, и она, обернувшись к Дегре, сказала:
— Насколько я понимаю, теперь вы сможете каждый день видеться с моим мужем. Не могли бы вы провести к нему меня?
Но Дегре отговорил ее: заключенный находится в строгой изоляции, и не надо пытаться преступить это. Он даже не уверен, что ему, адвокату заключенного, разрешат увидеться с ним, но он-то, во всяком случае, собирается воевать за это право при поддержке адвокатской корпорации, в которую входит шестьдесят пять членов, не считая парламентских адвокатов, членов Королевского совета, судебных палат и высшего податного суда, в котором состоит и сам Дегре. Он объяснил, что, состоя членом высшего податного суда, организации довольно скромной, он, пожалуй, имеет больше шансов добиться успеха, чем какой-нибудь известный адвокат, которого сильные мира сего будут опасаться. Теперь надо действовать очень быстро, так как он вырвал право защищать графа де Пейрака, перехитрив королевскую юстицию, и не исключена возможность, что досье с обвинительными документами будет передано ему лишь перед самым процессом, да и то, быть может, не полностью.
— Я знаю, в подобных процессах акты часто составляются на отдельных листах, и канцлер, кардинал Мазарини или же король могут в любой момент вынуть из дела некоторые документы для ознакомления или же вообще изъять их и даже вложить новые. Конечно, это допускается в исключительных случаях, но, согласитесь, дело графа весьма необычное…
Несмотря на столь малоутешительные последние слова адвоката, Анжелика в этот вечер вполголоса напевала, варя кашку Флоримону, и даже с удовольствием съела китовое мясо, которое, как всегда, подала вдова Кордо. В тот день в Тампль приходили дети из городской больницы. Она купила у них несколько чудесных оладий, и после приятного ужина грядущее представилось ей в розовом свете.
Она была вознаграждена за свой оптимизм. На следующий же день вечером пришел Дегре и сообщил ей две поразительные новости: во-первых, ему разрешили ознакомиться с частью обвинительных документов, а во-вторых, он получил разрешение на свидание с заключенным.
Услышав это, Анжелика подбежала к Дегре и, обвив руками его шею, с жаром поцеловала. Но она тут же в смущении отпрянула и, вытирая слезы, заблестевшие у нее на глазах, пробормотала, что от радости совсем потеряла голову.
Дегре проявил тактичность, сделав вид, будто не произошло ничего особенного.
Он сказал, что его свидание с заключенным состоится завтра в Бастилии, в середине дня. Правда, они смогут разговаривать только в присутствии коменданта крепости, но он надеется, что в дальнейшем сумеет добиться свиданий с графом де Пейраком с глазу на глаз.
— Я пойду с вами, — решила Анжелика. — Буду ждать вас около тюрьмы. Я все равно не смогу в это время спокойно сидеть здесь взаперти.
Адвокат рассказал Анжелике, с какими обвинительными документами он ознакомился, и достал из своего потертого плюшевого мешка несколько листков бумаги, на которые он выписал основные пункты обвинения.
— Главное обвинение — колдовство и черная магия. Якобы он является знатоком по части изготовления ядов и зелий, умеет с помощью различных приемов магии узнавать будущее, отводить от себя опасность быть отравленным. При помощи колдовства он обворожил многих вполне здравомыслящих людей, а на других наслал «призыв дьявольский и нелепый», иными словами, навел порчу и злую судьбу… Еще он учит, как пользоваться различной пудрой и цветами, чтобы добиться любви, и все в том же духе. Обвинение утверждает, что одна из его… бывших любовниц умерла, а когда вскрыли ее могилу, то обнаружили во рту у покойницы талисман с портретом графа де Пейрака…
— Это же просто ворох нелепостей! — воскликнула пораженная Анжелика. — Неужели вы думаете, что судьи, люди достойные, станут излагать эти глупости во время заседания?
— Скорее всего, они это сделают, но лично я, например, считаю, что чем больше подобной ахинеи будет содержаться в обвинительном акте, тем легче мне будет опровергнуть его. Далее в обвинении говорится о преступном занятии алхимией, поисках кладов, превращении простых металлов в золото и еще — не падайте в обморок! — о «еретическом утверждении, будто он создает живые существа». Сударыня, вы не можете разъяснить мне, что это означает?
Анжелика в полном смятении задумалась, потом положила руку на живот, где шевелился ее ребенок.
— Может, они это имеют в виду? — спросила она, смеясь.
Адвокат с растерянным и смиренным видом развел руками и снова принялся читать свои выписки:
— «…С помощью колдовства умножил свое состояние, не гнушаясь такими способами, как превращение простых металлов в золото и тому подобное…» А вот в конце я вижу следующее: «…требовал предоставления ему прав, которые не были положены. Открыто похвалялся своей независимостью от короля и принцев. Принимал у себя подозрительных иностранцев-еретиков и пользовался привезенными из-за границы запрещенными книгами». А теперь, — не без колебания продолжал Дегре, — я перехожу к документу, который вызвал у меня наибольшее беспокойство и удивление. Речь идет об акте, который был составлен после процедуры изгнания беса из вашего мужа, проведенной тремя лицами духовного сана. Они утверждают, что граф уличен в одержимости и сговоре с дьяволом.
— Не может быть! — вскричала Анжелика, чувствуя, как на лбу у нее выступает холодный пот. — Кто они, эти «лица духовного сана»?
— Один из них — монах Беше, о нем я уже говорил вам на днях. Проник ли он в Бастилию как представитель консисторского суда или каким-либо иным образом
— не знаю. Но процедура действительно была проведена, и свидетели утверждают, будто все реакции графа явились ярким доказательством его связи с сатаной.
— Не может быть! — повторила Анжелика. — Но вы-то, по крайней мере, не верите в это?
— Я, сударыня, вольнодумец. Я не верю ни в бога, ни в черта.
— Замолчите, — пробормотала она, торопливо крестясь, и, подбежав к Флоримону, прижала его к груди.
— Ты слышишь, что он говорит, мой ангел? — прошептала она. — О, люди сошли с ума!
Некоторое время они молчали, потом Дегре подошел к Анжелике.
— Не волнуйтесь, — снова заговорил он, — за всем этим, несомненно, кроется что-то сомнительное, что весьма важно вовремя раскрыть, так как этот документ, повторяю, самый опасный, поскольку он может произвести сильнейшее впечатление на судей. Изгнание беса было проведено согласно ритуалу, утвержденному римским консисторским судом. Реакции обвиняемого полностью уличают его. Я отметил, в частности, его реакцию на дьявольскую скверну, а также его способность напускать порчу…
— Но объясните, о чем идет речь?
— По поводу дьявольской скверны специалисты по изгнанию беса отметили, что некоторые точки на теле испытуемого чувствительны к прикосновению серебряного штифта, из которого предварительно изгнали злых духов. Во время этой процедуры обвиняемый то и дело издавал ужасные крики. «Воистину адские», хотя обычное легкое прикосновение этим безобидным инструментом не вызывает у человека ни малейшей боли. Что же касается способности напускать порчу, то к заключенному привели некую особу, которая проявила все признаки одержимости.
— Ну, если это была Карменсита, то я не сомневаюсь, она великолепно разыграла комедию! — саркастически заметила Анжелика.
— Возможно, что речь идет именно об этой монахине, хотя имя ее не упомянуто. Во всяком случае, я повторяю вам, это обвинение звучит весьма фальшиво. Однако, поскольку я предвижу, что на суде кстати и некстати будут ссылаться на него, мне во что бы то ни стало нужно его опровергнуть. К сожалению, пока что я не нашел повода потребовать изъятия этого документа.
— Может, мой муж вам подскажет какой-нибудь ход…
— Будем надеяться, — грустно сказал Дегре.