3

Они продолжали разговор на веранде за небольшим столиком с бутылкой коньяка.

— Мама, неужели преподобный Ральф никогда не рассказывал тебе о своих чувствах? — спросила Джастина, с наслаждением вдыхая аромат свежего липового чая.

Мэгги медленно выпила рюмку коньяку и, поставив ее на стол, покачала головой.

— Нет, он говорил только, что любит меня. Я понимаю, как тяжело ему было признать, что он вынужден бороться с этой любовью. Он не желал соперничать с любовью к Богу и призванием к духовному сану. Ральф был настойчив и упорен. Эти качества выработали у него твердость характера. Ничто не могло унизить его в его собственных глазах больше, чем отказ от прежних убеждений и целей в жизни. Он не мог без ущерба для самолюбия отказаться от своих стремлений, которые всегда открыто провозглашал. Именно это принесло ему славу человека, целиком посвятившего себя Богу, проникнутого верой.

Мэгги вдруг кисло усмехнулась.

— Одним словом, будущего святого. Наверное, именно этого он хотел добиться и понимал, что все его намерения рухнут, если он позволит себе отдать мне слишком многое. Я знаю, что он по-настоящему любил меня и все же ничего не мог поделать. Он не мог омрачить свою славу. Джастина, — со вздохом сказала Мэгги, — наверное, тебе будет трудно понять мои слова, потому что всю жизнь ты твердо и не колеблясь шла к своей цели. Ты хотела стать актрисой и стала ей, к тебе пришла слава, известность. Точно таким же был и Ральф. Но ведь множество людей живут по совершенно иным законам. Они отдаются на волю течения, становятся игрушкой обстоятельств. Часто бывает так, что мы не сами выбираем роль, но принимаем ту, что выпадает нам на долю, что готовит нам слепой случай. Ведь жизнь часто зависит от таких непредвиденных случаев, капризной игры судьбы. Так бывает, когда встретишь человека, который не заслуживает твоей доброты и любви. Но что-то в душе толкает тебя к нему в объятия, а потом ты сожалеешь об этом всю жизнь.

Джастина непонимающе нахмурила лоб.

— О чем ты, мама? Разве встреча с Ральфом де Брикассаром была случайностью? Разве ты увлеклась им помимо своей воли?

Мэгги мягко улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Джастина, я как раз о противоположном. Я думаю, что гордость и твердый характер Ральфа не позволяли ему смириться с тем, что простой случай, обыкновенное стечение обстоятельств, нарушит что-то в его давно определенной судьбе. Именно против этого он и восстал. Он наверняка не мог смириться с тем, что все его честолюбивые планы святой добродетельной жизни могут рассеяться в одно мгновение и растаять, как утренний иней под первыми лучами солнца, только из-за того, что он не смог удержаться от проявления чувств ко мне. Однажды он сказал мне что-то насчет стойкости святого Иоанна Златоуста, который пренебрег просьбой любящей матери не покидать ее ради служения Богу. С ласковыми упреками, слезами и горькими жалобами она привела сына в спальню и усадила рядом с собой на ложе, где он был рожден. Но все ее мольбы оказались тщетными. Я помню, что даже обиделась тогда, но постаралась не подать виду. В его словах действительно было много обидного. Он как бы продемонстрировал мне, что значат слезы какой-то девчонки, возможно даже неискренние, по сравнению с горькими жалобами матери. Признаюсь тебе, Джастина, я думала о нем очень плохо. Если попробовать выразить все это в нескольких словах, то мне казалось, что Ральфом овладело высокомерие. Как же так — высокое достоинство и величие сана священника, который он принял, стояло выше всех ничтожных земных венцов. Ведь сам святой дух установил этот сан, и теперь из-за какого-то легкомысленного увлечения, вызванного девчонкой, он должен презреть величественный сан, отказаться от той власти, которую Бог не дал даже архангелам, стоящим у его трона. Меня так и подмывало сказать ему, что, влюбившись в меня, он пал так низко, как даже не мог себе представить. Как же так — смешаться с невежественной чернью и стать одним из паствы, когда ему предназначено быть пастырем, которому дано связывать и развязывать на земле то, что Бог связывает и развязывает на небе: прощать грехи, возрождая людей духом и крещением, наставлять их именем непогрешимого владыки, оглашать приговоры, которые потом утверждаются на небесах, отказаться от права стать посредником между Богом и людьми в величайших таинствах, недоступных человеческому разуму, — и только из-за того, что какая-то бедная Мэгги Клири, видите ли, пытается предъявить на него свои собственные права. Временами я готова была разорвать его на части из-за этой обуявшей его гордыни. Мы купались, плавали, смеялись, я была готова молиться на каждую секунду, проведенную с ним вместе. Но временами меня охватывало нестерпимое желание разом покончить со всем этим, утащить его на дно с собой и там остаться навечно, чтобы уже никто и никогда не смог отнять его у меня. Я даже была готова забыть о Божьем наказании… Но потом все возвращалось на место. Я понимала, что не смогу и руку на него поднять — таким чистым, добрым и настоящим он был.

Джастина потрясенно покачала головой.

— Мама, ты никогда не разговаривала со мной на эту тему, никогда не была такой откровенной.

Мэгги снова налила коньяк в рюмки, стоявшие на столе и, отпив немного жгучего янтарного напитка, долго молчала.

— Джастина, — наконец сказала она, — все в мире движется — и время, и мы с ним. В моей жизни было так много поступков, достойных сожаления, что я должна была рассказать о них хотя бы дочери. Бог уже несколько раз посмеялся надо мной, отомстив за ту кражу, которую я пыталась совершить. Он отнял у меня любимого, а затем сына, который, я надеялась, никогда не променяет этот мир на Бога. Вот почему я никогда не пойду на исповедь к священнику. Как я могу рассказать ему о том, в чем боялась признаться самой себе? Лишь человек, не связанный обетом, может понять меня и найти в себе силы, чтобы не осудить.

Джастина взглянула на мать.

— Ты думаешь, что таким человеком могу быть я? — осторожно спросила она.

Мэгги уверенно кивнула.

— Да. Джастина, я не пытаюсь строить иллюзии. Во многом ты была и стала не такой, какой я хотела тебя видеть. Многое сыграло в этом свою роль — и то, что наш брак с твоим отцом был случайностью, ошибкой, и то, что я не могла отдать тебе всю свою любовь, потому что возлагала все свои надежды на Дэна, и многое другое. Но ты взрослый человек со своими твердыми убеждениями и взглядами на жизнь, ты крепко стоишь на ногах…

При этих словах Джастина едва удержалась от того, чтобы не расплакаться. Ах, мама, мама, как же ты ошибаешься! Считать меня твердой и ни о чем не сомневающейся холодной царицей — такая же ошибка, как верить в то, что на земле возможно царство Божье. Ну да ладно, мама, ты об этом не знаешь и не надо. Я была плохой актрисой, если бы не могла сыграть перед тобой роль твоего счастливого ребенка, который наслаждается жизнью, получив от нее все возможные блага. На самом деле все не так, все далеко не так. И у нас с Лионом все не так безоблачно. В последнее время мы опять не можем найти ключ друг к другу. Ох, как долго не можем. Вроде бы все есть — и любовь, и деньги, и дом. Но нет семьи. Нет чего-то глубокого, теплого, что было в этом доме, в Дрохеде. Может быть, все это из-за того, что они живут слишком современной, слишком напряженной и слишком насыщенной жизнью? Лион часто бывает в отъездах, у него много дел, и не только в Европе. Он так долго ждал, когда она вернется к нему, но в результате ничего не изменилось. Они по-прежнему видятся раз в неделю, а когда у них появляется возможность побыть друг с другом подольше, они даже не могут найти общую тему для разговора. Она так и не смогла привыкнуть к его политике. Как ни странно, но сцена тоже начинала надоедать ей. И хотя роли Дездемоны и леди Макбет были для нее по-прежнему коронным номером, она чувствовала, что начинает терять вкус к игре.

Но мать ничего не должна знать об этом. Пусть думает, что у ее последней надежды все хорошо.

— Джастина, тебе, конечно, рано об этом думать, — сказала Мэгги, — но своими глазами ты видишь пример того, что делает с людьми время. Прошу тебя, хотя бы изредка задумывайся над существованием того мрачного рубежа, который всем когда-нибудь предстоит пересечь. Женщины часто не задумываются об этом, а ведь это просто необходимо… Мы с Ральфом тоже думали об этом. Возможно, ему было легче. Он надеялся на то, что с ним Бог. Я не могла позволить себе такой роскоши. Мне все чаще приходит в голову мысль согласиться с Диком и уехать отсюда. Я очень люблю Дрохеду, но она начинает тяготить меня. Слишком много здесь связано с прошлым, а с ним надо расставаться вовремя.

Вдалеке послышался заливистый смех Дженнифер, топот копыт, и скоро на поляну перед домом влетел Дик на своем скакуне. Девочка сидела впереди него, и он одной рукой придерживал ее, а другой держал поводья. Увидев Мэгги с Джастиной на веранде, он остановил коня, спрыгнул на землю и помог спуститься Дженнифер.

— Принимайте наездницу, — крикнул он женщинам. Дженнифер со всех ног бросилась к матери и защебетала:

— Если бы ты только знала, как мы быстро скакали с дядей Диком! Я уже почти научилась ездить на лошадке.

— То-то я вижу, как ты ловко ездишь впереди дяди Дика. Так любой сможет, — поддразнила ее мать, и девочка обиженно отвернулась к бабушке.

— Бабушка, мама ничего не понимает, но ты же знаешь, что на маленькой лошадке быстро не поскачешь. А я хотела очень быстро, поэтому дядя Дик и посадил меня к себе. Он мне не разрешает поехать одной на большой лошади.

— Правильно делает, — сказала ей Мэгги. — Когда подрастешь, тогда будешь скакать на большой.

Дик стоял перед верандой, с улыбкой слушая разговор, и Джастина после разговора с матерью теперь как бы заново видела его. Она всегда испытывала к нему симпатию, и ей было жалко этого сильного и в общем-то такого несчастного человека. Нелегко жить, когда знаешь, что любимый человек постоянно думает о другом, пусть и мертвом.

В отличие от матери, Джастина нечасто вспоминала Стэна, может быть, потому, что жила далеко от его могилы. Хотя, конечно, не из-за этого… Воспоминания каждый раз вызывали у нее такую боль, что она вынуждена была контролировать себя, чтобы не впасть в отчаяние. Особенно тяжело было, когда ей на ум приходило сравнивать Стэна и Лиона. В таких сравнениях Стэн всегда выигрывал, Джастине с ним было легче и интереснее, чем с Лионом. Когда она о нем думала, ей хотелось уехать от Лиона и начать все сначала, но что-то ее сдерживало. Куда она поедет, кого будет искать? Она устала мотаться по свету, и жизнь с Лионом вообще-то устраивала ее, но… все равно чего-то хочется, подобного тому, что она испытала со Стэном.

Дик и Стэн мало были похожи друг с другом, Стэн был в мать, но, глядя на Дика, Джастина всегда видела Стэна.

— Идите к нам, — позвала она его. — Я уговорила маму угостить меня коньяком, составьте нам компанию.

— Ну разве только на полчаса. Я ведь только Дженни завез домой, мне надо ехать к Бобу, мы сегодня перегоняли с ним овец.

— Иди, Дик, — позвала его и Мэгги, — поешь хотя бы. Ты почему-то не приезжал сегодня обедать.

Она сбегала в дом и принесла Дику поесть. Пока Дик ел, Мэгги заботливо ухаживала за ним, пододвигала блюда, подкладывала лучшие кусочки.

— И что же вы празднуете, милые дамы? — поинтересовался Дик. — О чем разговор, если не секрет?

— О жизни, — весело доложила Джастина.

— Я сказала Джастине, что мы с тобой собираемся купить свою ферму и переехать из Дрохеды, — сказала Мэгги, стараясь сделать Дику приятное.

— А мне очень нравится в Дрохеде, — сообщила Дженнифер. — И я здесь, пожалуй, останусь пожить. Ты не возражаешь, мама?

— Нет, не возражаю, — засмеялась Джастина. — В детстве мне тоже здесь нравилось, но потом я уехала отсюда и, по правде говоря, не жалею, хотя иногда меня и тянет сюда.

— Ты правильно сделала, что уехала. Иначе тебе пришлось бы играть в нашей любительской труппе, а мне — каждый раз выслушивать от соседок их глупую болтовню о том, что они увидели вчера на спектакле, — сказала Мэгги.

Что это такое, Джастине не нужно было рассказывать. Она прекрасно помнила эти нудные посиделки, когда за чашкой чая со сладкими булочками эти пожилые матроны щебетали:

— Как вы любезны, благодарю вас, передайте мне еще смородиновое повидло.

— Мы пришли насчет этой лотереи. Вы знаете, благотворительность в последнее время совсем позабыта.

— Как же, как же.

— О, нам некогда сидеть. Нужно еще побывать в нескольких домах.

— Ну что вы, я вас не отпущу без чая и булочек.

— А вы видели вчера водевиль?

— О, это было просто великолепно. Я так смеялась, так смеялась, хотя мне совершенно не понравилась исполнительница главной роли.

— А вы знаете, она расстегивает лиф и распускает волосы. Весь эффект у нее именно в этом. Вы заметили, что она делала то же самое и в предыдущей пьесе?

— Говорят, она что-то принимает, чтобы поддерживать этот странный цвет лица.

— Нет, нет, она зелена от рождения.

— Но у нее все движения рассчитаны, она совершенно не полагается на импровизацию.

— Может быть, потому, что она совершенно не умеет импровизировать?

— Ха-ха-ха. Интересно, как долго она искала свой сценический образ.

— Да, она умирает с таким реализмом. Она хватается за грудь — вот так! — запрокидывает голову, лицо ее зеленеет. Потрясающее впечатление.

— Как это, должно быть, тяжело — постоянно делать одно и то же.

— А вы заметили, что она играет только драматические роли? Она довольно прилично научилась заламывать руки и стонать, закатывая глаза. Даже в комическом водевиле она все делает так, как будто она леди Макбет.

Но самое смешное начиналось тогда, когда к разговору подключался кто-либо еще, обычно мужчина.

— Вы видели вчера этот водевиль?

— Омерзительно! — восклицал он.

— Как омерзительно? Она же бесподобна, когда хватается за грудь и запрокидывает голову…

— Бросьте, отвратительный реализм.

Начинался спор, в котором кто-то пытался защитить реализм, а кто-то решительно не признавал его.

— Ничего этого не должно быть, ничего, слышите. Реализм унижает искусство. Хорошие вещи в конце концов нам не покажут со сцены.

После этого кто-то рассказывал о том, что одна дама в первом ряду упала в обморок, после чего все сходились на том, что именно таким и должен быть эффект от хорошего театрального спектакля. Разговоры переходили на благотворительную лотерею и виды на урожай гороха.

Джастина всегда с ужасом думала о том, что было бы с ней, если бы она осталась в Дрохеде и посвятила свою жизнь подобным занятиям; ее ожидало бы только одно — изнуряющая тоска и тяга к перемене мест. Нет, она не была рождена для этой деревенской простоты и ухода за овцами. Ей хотелось другого…

Сейчас, в Дрохеде, Джастина частенько вспоминала свой дом на Парк-Лейн, свою просторную гостиную с ее бархатом и дорогим деревом мебели. Она не могла сказать, что чувствовала себя счастливой в этой обстановке, ощущая во всех вещах что-то тяжелое и незыблемое, как Биг-Бен и Тауэр. Тяжелые портьеры и темная массивная мебель только усугубляли ее затянувшееся спокойствие.

Единственным развлечением, которое Джастина позволяла себе, приезжая вечером домой после спектакля, было бросить взгляд на обширный горизонт, на громаду Лондона, расстилающего перед ней волнующее море серого камня. Из ее уединенного уголка открывалась эта безбрежность.

Время проходило быстро, и уже скоро Джастина уехала к себе в Лондон, оставив Дженнифер в Дрохеде. Лиона, как всегда, дома не было, он звонил ей накануне ее отъезда из Дрохеды и сказал, что задерживается в Париже.

— Я соскучилась по тебе, Ливень. Приезжай скорее, — грустно сказала Джастина. Но вот она уже в Лондоне, а Лиона все нет. Джастина забросила вещи домой и помчалась в театр. Она сразу же с головой ушла в работу, и скучать было некогда. Джастина даже не стала жалеть себя, когда ночью одна ложилась в холодную постель.

4

Ночник из синеватого стекла горел на комоде рядом с широкой постелью, заслоненный книгой; остальная половина комнаты тонула в тени. Мягкий свет пересекал небольшой круглый столик, струился по широким складкам бархатных портьер, бросал голубоватый отблеск на зеркало палисандрового шкафа, стоявшего в дальнем углу комнаты.

В гармоничности убранства комнаты, во всеобъемлющей синеве обоев, мебели и ковра было в этот ночной час нечто от смутной нежности облака.

Широкая кровать, также обтянутая бархатом, выделялась полутемной громадой; на ней светлыми пятнами были обозначены простыни. В глубине комнаты широким провалом чернела открытая дверь.

Не слышалось ни звука. Джастина спала, сложив руки, словно маленький ребенок.

Огненно-рыжие, почти каштановые волосы разметались по подушке. Легкое дыхание Джастины было таким ровным, что было почти незаметно, как вздымается ее грудь. Она спала мирным и крепким сном, склонив голову, словно, засыпая, к чему-то прислушивалась.

Не слышалось ни звука. Шумы улицы давно умолкли. Сюда, к зеленым особнякам на Парк-Лейн, доносился лишь отдаленный рокот Лондона.

В большой гостиной, куда была открыта дверь из спальни, было очень тепло: в камине медленно догорало одно-единственное толстое полено. Обстановка в гостиной еще раз и еще раз напоминала о том, что такое настоящая роскошь. Черные с золотом портьеры и кресла, сиявшие ослепительным блеском позолоты, в угасающем свете огня из камина бросали тонкие сверкающие лучи. На доске камина, на столах, подоконниках пышно распускались цветы. В высокие стекла окон струился ясный свет из освещенной аллеи перед домом — там виднелись обнаженные деревья и черная земля. Стоял февраль.

Уже вернувшись домой из Дрохеды — хотя ей по-прежнему было трудно сказать, где ее настоящий дом, — Джастина целиком погрузилась в театральные дела, пытаясь в этой изнуряющей гонке заставить себя забыть о том, что ей рассказала мать и что ожидало ее саму. Она играла, играла и играла, с каждым новым спектаклем осознавая, что Шекспир начинает смертельно надоедать ей. Конечно, Клайд был прекрасным режиссером, а Марк Симпсон — великолепным партнером. Но была в этой незыблемости чувств и событий шестнадцатого века какая-то утомляющая усталость, которая накапливалась с каждым днем и заставляла Джастину искать чего-то нового, какого-то иного смысла.

Однажды после спектакля, когда она в очередной, неизвестно какой по счету раз сыграла Дездемону, Джастину наконец-то изловил этот молодой драматург, встречи с которым она довольно-таки успешно избегала на протяжении последних недель. Как же была его фамилия — Смитстон или Ролстон? В общем, это не имело особого значения. И она наконец сдалась и ответила на просьбу молодого человека, считавшего себя драматургом, о встрече. Он принес свою новую пьесу, которую, по его словам, писал специально в расчете на актерский талант Джастины О'Нил.

— Я даже поверить не могу, — горячо заламывая руки, говорил он Джастине, когда она встретилась с ним в одном из небольших ресторанчиков на Пикадилли, — миссис О'Нил, я всегда считал вас актрисой, которая способна выразить все самые тонкие оттенки человеческого чувства. Когда в «Отелло» вы падаете на кровать…

— Не надо, — перебила его Джастина, — я прекрасно знаю все, что вы можете мне сказать.

Она намеренно демонстрировала свое легкое пренебрежение к начинающему драматургу, чтобы с самого начала у него не оставалось никаких иллюзий на этот счет. Она действительно прекрасная актриса, но не настолько глупа, чтобы выслушивать подобного рода комплименты.

Молодой человек, фамилию которого она снова не запомнила, хотя он представился перед встречей, дрожащими руками вытащил из потертого кожаного портфеля переплетенную рукопись и протянул ее Джастине.

— Вот, миссис О'Нил, я хотел бы, чтобы вы прочитали мою новую пьесу. Она называется «Девственница в объятиях грешника».

Джастина повертела в руках пьесу и, не раскрывая обложки, хмыкнула:

— Любопытное название, и о чем же ваша пьеса?

Молодой человек тут же принялся объяснять:

— Главная героиня, молодая девушка…

Джастина довольно грубо прервала его:

— Простите, а вам не кажется, что я не слишком гожусь на роль молодой девушки? Между прочим, в театре я играю отнюдь не Джульетту.

Это ничуть не смутило начинающего драматурга.

— Нет, нет, что вы, — замахал он руками, едва не задев полную чашку кофе, стоявшую перед ним на столе. — Только вы сможете сыграть эту роль. Молодая актриса просто не способна прочувствовать всю глубину переживаний моей героини. К тому же…

Он зарделся, словно школьник, признающийся в любви своей учительнице.

— Вы так прекрасны, что я не могу представить в этой роли никакую другую актрису.

Джастина милостиво махнула рукой.

— Ну ладно, продолжайте.

— Главное действующее лицо моей пьесы — молодая девушка, которая живет на далекой ферме в Западном Суррее.

Джастина поморщилась.

— Зачем же вы запихнули свою героиню в такую дыру? Неужели нельзя было найти какое-нибудь более оживленное место?

— Нет, нет, — запальчиво воскликнул молодой человек, в очередной раз подвергнув сомнению благополучную судьбу чашки с кофе. — Место действия очень важно, потому что только в таких глухих местах можно сейчас сохранить чистоту нравов и благородство помыслов, которые присущи моей героине. Она рано лишилась отца и живет с матерью. У них небольшое молочное стадо, и все свое время они проводят в простом крестьянском труде.

Джастина скептически усмехнулась:

— Интересно, как вы собираетесь изобразить это на сцене. Что, запишете на пленку шум ветра в деревьях и мычание коров? И таким образом попытаетесь убедить зрителя, что он находится в деревне, в Западном Суррее?

Драматург пожал плечами.

— Я не знаю, — растерянно пробормотал он, — я еще над этим не думал. Мне кажется, что хороший режиссер вполне сможет воплотить эту идею на сцене, но главное не в этом. С вашего позволения я продолжу рассказ о сюжете.

Чтобы не так было скучно, Джастина жестом подозвала официанта и заказала мартини. Вся эта идея с начинающим драматургом и новой пьесой, которая позволит ей обрести второе дыхание и утраченный вкус к жизни, уже начинала казаться ей глупостью — слишком уж неубедительно выглядел этот молодой человек, не говоря уже о пьесе. Он еще ничего не успел рассказать про сюжет, а Джастину уже охватило уныние и тоска. «Опять какая-нибудь спальная история про восторженную юную дуру, которую затащил в постель приезжий соблазнитель, — подумала она. — Что еще может взбрести в голову такому бедняге?»

— Поскольку у моей героини не было возможности посещать школу, — продолжал драматург, — она выросла совершенно наивной и чистой. Все, что она видела в своей жизни до совершеннолетия, — это воскресные службы в ближайшей церкви, до которой было тридцать миль. Они с матерью ездили туда в двуколке, поднимаясь еще затемно, чтобы успеть к утренней службе. Хотя мать воспитывала мою героиню в строгости и по религиозным канонам настоящей строгой католичкой, девушка выросла жизнерадостной и веселой. В их доме никогда не было книг — кроме библии, разумеется. Вы представляете себе, миссис О'Нил, какая великолепная фактура?

Джастина без особого энтузиазма кивнула, подумав про себя, что только этого ей и не хватало — играть забитую деревенскую девку, у которой на уме может быть только местный священник, и то только в том случае, если он недостаточно стар.

Как ни странно, она не ошиблась. Точнее, почти не ошиблась. Потому что вдохновленный одобрительным жестом миссис О'Нил начинающий драматург с удвоенной энергией принялся рассказывать о дальнейшем развитии сюжета.

— Ей уже исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Она по-прежнему жила с матерью на ферме, лишь по воскресеньям выбиралась в церковь, но тут случилось неожиданное. Вместо прежнего пожилого священника в этот приход направили нового, красивого молодого мужчину с внешностью Джеймса Бонда и огромными амбициями. Он приехал в Западный Суррей для того, чтобы заложить здесь, так сказать, первый камень в основание своей будущей карьеры. Он хотел стать епископом, потом, конечно, кардиналом. Ну, я надеюсь, миссис О'Нил, вы понимаете, что каждый молодой священник мнит себя папой римским. Мой герой был из их числа.

Это уже начинало кое о чем напоминать Джастине, и она немного оживилась.

— Рыжие волосы, — задумчиво произнесла она, — как нельзя лучше подходят к вашей сурреевской героине.

— Вот, вот, — оживленно воскликнул молодой человек. — Я безумно рад, что вы понимаете мою мысль. Никто, кроме вас, не сможет изобразить мою героиню. А ведь это только начало. Разумеется, возраст и все такое…

Он снова густо покраснел, как будто Джастина могла уличить его в чем-то подобном.

— …заставляют девушку влюбиться.

— В этом нет ничего удивительного, — спокойно сказала Джастина, потягивая мартини. — Рано или поздно каждая девушка влюбляется. И что же ваш красавец священник? Надеюсь, он не соблазнил нашу героиню?

Она сама не заметила, как назвала героиню «нашей». Слава Богу, что молодой человек тоже не заметил этого. Иначе у Джастины было бы с ним куда больше хлопот.

— Да, да, она влюбилась! — вскрикнул он, театрально размахивая руками.

Джастина даже с опаской посмотрела по сторонам, потому что экзальтированное поведение молодого человека не могло не привлечь к себе внимание окружающих. К счастью, в это время ресторан был почти пуст, и увлеченная только друг другом молодая пара, сидевшая в дальнем углу, была свидетелем разговора актрисы и драматурга. Была свидетелем — громко сказано, потому что доносившееся из дальнего угла щебетание и воркование свидетельствовали о том, что Джастине и ее спутнику можно даже петь и плясать.

— Да, она влюбилась, — продолжал наследник Шекспира. — И он влюбился. Он ведь был не из камня. Все это началось с повышенных знаков внимания во время службы, а затем святой отец не нашел ничего лучшего, как посетить ферму, когда ее хозяйка отсутствовала.

— Интересно, куда же она делась? — хмыкнула Джастина.

— Мать нашей героини отправилась по торговым делам в сельскохозяйственный кооператив, который ведал сбытом молока. Ну, в общем, это не важно. Главное, что наши герои встретились, и тут она впервые поняла, что такое настоящая физическая близость. Молодой священник не устоял перед зовом плоти, а девушка, разумеется, уступила ему.

Джастина задумчиво теребила в руке стакан.

— Да, теперь мне понятно, почему ваша пьеса носит такое забавное название «Девственница в объятиях грешника», — негромко проговорила она, словно комментируя рассказ драматурга.

— Но это еще не все, — продолжал он. — Можно считать, что это только начало. Он соблазняет ее и только через некоторое время начинает осознавать, что произошло. Нет, он совсем не был негодяем. Это был нормальный молодой священник, который ставил перед собой высокие цели. Но, увидев красивую, нет, я ошибся, прекрасную девушку, почувствовал в своем сердце слабость и не смог удержаться. Он даже на некоторое время подумал, что любит ее, но потом все будущее, которое он создал в своем воображении, стало для него рушиться. Перед ним встали образы настоятеля, отрекающегося от него, прелата епархии, поддерживавшего его ходатайство о направлении его в более крупную церковь со ссылкой на его добродетель и твердость его убеждений, папы римского, который своим распоряжением лишит его сана, и так далее и тому подобное. Он понял, что все это может рухнуть в один момент, и испугался. Вы понимаете, он разбил этой несчастной девушке жизнь и бросил ее одну. Еще не став настоящим священником, он уже натворил грехов под стать настоящему негодяю.

Джастина понимающе кивнула.

— В пьесе, мистер… э…

— Ролсон. Генри Ролсон, — услужливо сказал молодой человек.

— Да, мистер Ролсон, — продолжила Джастина. — Очевидно, в вашей пьесе очень силен нравоучительный момент.

— Да, — с гордостью ответил тот. — Я считаю, что каждое театральное произведение должно учить каким-то высоким идеалам.

— Ну что ж, — покачала головой Джастина, — в этом что-то есть…

Ее подмывало поиронизировать над этим молодым человеком, но она пока решила помолчать, выслушав до конца содержание пьесы в изложении ее автора.

— Моя героиня потеряла покой и сон. Он околдовал ее, опоил любовным зельем, — напыщенно продолжил драматург. — Разумеется, это не прошло незамеченным для матери девушки. Разумеется, истина быстро выплыла наружу, и мать узнала, кто был причиной сердечного расстройства ее дочери. А наш молодой человек, испугавшись за свою карьеру, добился скорейшего перевода в другое графство. Если бы он оставил нашу девушку одну, то она, может быть, как-нибудь и смогла бы пережить такое несчастье, однако она уже забеременела. Она любила его так, что не хотела говорить об этом никому на свете. И, чтобы не выдать своего любимого, ей пришлось покинуть отчий дом.

— Боже, как трогательно, — скептически промолвила Джастина.

Молодой драматург, увлеченный собственным рассказом, не обратил внимания на тон, которым были произнесены эти слова и воспринял их совершенно противоположным образом. С энтузиазмом замахав руками, он наконец-то добился того, что уже остывший кофе выплеснулся на его брюки, оставив на них большое почти чернильное пятно. Выразив лишь некоторое сожаление по этому поводу, мистер Ролсон промокнул разлившийся кофе парой бумажных салфеток и, отодвинув от себя по счастью уцелевшую чашку, снова стал рассказывать:

— Моя героиня была совершенно необразованной, но честной деревенской девушкой, обладавшей от природы здравым смыслом и настоящими христианскими добродетелями. Догадавшись о том, что было причиной столь поспешного бегства ее возлюбленного, она решила не выдавать его и уехала из дома, оставив мать одну. На этом заканчивается первое действие пьесы. А второе показывает наших главных героя и героиню через двадцать лет.

Джастина улыбнулась.

— Думаю, что для этого мне даже не придется гримироваться.

— Через двадцать лет из Рима в Лондон для проведения торжественной мессы приезжает молодой, только что получивший сан кардинал. Во время торжественного богослужения он обходит с обрядом причащения свою паству и встречает уже немного постаревшую, но все еще такую же прекрасную героиню нашей пьесы. Она пришла на мессу вместе со своим девятнадцатилетним сыном, который под впечатлением рассказов матери тоже решил стать священником. Затем наши главные герои встречаются в совершенно частной обстановке, и она рассказывает ему свою историю. Он начинает понимать, что добровольно принес на алтарь, как жертву, эту женщину, которая его по сей день любит и целиком принадлежит ему. Но, разумеется, отступить назад он уже не может. Ей придется смириться с тем, что эта их встреча была последней. Он слишком занят важными делами в Ватикане, а она так и останется работать официанткой в одном из Лондонских пабов. И спустя лишь несколько дней после того, как он снова уезжает в Рим, она узнает из газет, что он покончил жизнь самоубийством, совершив этим самым еще более тяжкий грех, чем тот, который он носил на своем сердце двадцать лет. Вот о чем моя пьеса, миссис О'Нил, — торжествующе завершил молодой драматург и, очевидно на радостях, заказал еще одну чашку кофе.

Джастина втайне пожалела его брюки, но вслух сказала о совсем другом:

— В жизни так не бывает, мистер Ролсон. — Это замечание почему-то обидело молодого человека.

— Ну почему же не бывает? — задетым тоном сказал он. — В жизни все может быть.

— Все, но только не это, — наставительно сказала Джастина. — Но вам не стоит со мной спорить, потому что я не хотела вас оскорбить, просто в моей жизни однажды была возможность познакомиться с чем-то подобным. Как бы то ни было, я прочту вашу пьесу, если, конечно, вы не станете меня слишком торопить. У меня сейчас слишком большая загруженность в театре. Как вы знаете, я играю шесть спектаклей в неделю. Но постараюсь справиться с вашей пьесой побыстрее.

— Очень хорошо, — восторженно воскликнул мистер Ролсон, потирая руки. — Я уверен в том, что вы примете мое предложение и сыграете эту роль.

Джастина с сомнением покачала головой.

— Для того, чтобы я приняла ваше предложение и сыграла в этой пьесе, нужно, чтобы нашелся для начала режиссер, который согласился бы ее ставить. Неплохо было бы найти также сцену, на которой все это можно было проделать. Еще одно непременное пожелание — деньги. Они, возможно, не имеют существенного значения для меня, но не для других.

Молодой человек с наивностью семимесячного малыша воскликнул:

— Я думаю, что вы мне поможете! Ведь вам понравилась пьеса, правда? Вы обратитесь к вашему режиссеру, и я думаю, что вопрос, таким образом, будет решен. Кстати, с вами работает очень хороший режиссер. Я был бы рад, если бы он согласился поставить мою пьесу. Что вы думаете на этот счет? Ведь он не откажется, правда?

Джастина не удержалась от смеха.

— Вы меня радуете, мистер Ролсон. В вас есть какой-то замечательный оптимизм.

5

Джастина целую неделю не могла себя заставить сесть за чтение новой пьесы. Сюжет пьесы, который рассказал ей мистер Ролсон, так неожиданно взволновал ее и перевернул все в душе, что она даже не хотела открывать рукопись.

Лишь как-то вечером, после долгой прогулки по вечернему Лондону, она наконец-то решилась. Вечер был довольно прохладным и сырым, что для Лондона такой поры было вполне обычным.

Перед этим прошел дождь, и Джастина медленно шагала по мокрым мостовым. Она испытала какое-то странное ощущение, знакомое лишь коренным жителям Лондона. Джастина прошла под сводом дома, выходившего на Тоттенхэм-Корт-Роуд, и шагала между каменными стенами, покрытыми кое-где серыми пятнами сырости. Среди пятен света, вырывавших улицу из тьмы, лишь иногда мелькали фигуры прохожих. Какое-то властное очарование облекало в ее глазах эту опустевшую холодную улицу, похожую на дорогу, проложенную в густом каменном лесу.

В дальнем углу неба повисла ущербная луна, которая опыляла бледное небо рассеянным светом. В нем Джастина успела рассмотреть на деревьях нежные лиловые почки, которые смягчали серый тон коры. Все-таки, несмотря ни на что, весна приближалась. Еще не видно было ни одного листочка, но легкая дымка, скользившая над самой землей, возвещала весну.

Это вселило в душу Джастины какую-то новую надежду, и она, придя домой, с интересом стала читать пьесу начинающего драматурга по фамилии Генри Ролсон, повествовавшую о судьбе несчастной девушки, на свою беду испытавшей любовь к молодому священнику. Поначалу пьеса показалась ей скучноватой, но затем Джастиной овладело глубокое любопытство, которое заставило ее лежать в постели при свете ночника до половины первого ночи. Она сама не заметила, как уснула, отложив рукопись.

Джастина проснулась, когда стрелки часов приближались к девяти.

Поднявшись с постели, она некоторое время смотрела в окно, откуда была видна каменная громада Лондона. Утро было ясным и свежим. Все вокруг говорило о приближающейся нежности и благоухании весны. Поднявшись в такое непривычное для себя время — после спектаклей часто бывали ужины и вечеринки, затягивавшиеся далеко за полночь, и Джастина обычно поднималась самое раннее в одиннадцать, — она снова вспомнила о пьесе, которую читала на ночь, и, усевшись у окна, снова потянулась к рукописи. Хотя с пьесой в общем-то все было ясно — несмотря на занятность сюжета и некоторые аналогии, которые он вызывал у Джастины с жизнью ее матери, молодой человек отнюдь не обладал драматургическим даром. Диалоги в его пьесе были сухими и скучными, имея строго нравственную направленность. Мизансцены порой поражали своим однообразием, а большое количество деталей, прямо или косвенно упоминавшихся в пьесе, создавало впечатление пустопорожнего многословия.

Тем не менее из странного и порой необъяснимого для самой себя любопытства Джастина заставила себя дочитать пьесу до конца. В общем, из этого могло бы получиться кое-что, если бы над текстом поработал настоящий профессиональный драматург, который резче обозначил бы конфликт, развернул сюжет, подчистил диалоги, сделал более насыщенными и резкими сцены, которые несли основную смысловую нагрузку воспитания, и таким образом превратил бы этот сырой полуфабрикат в достаточно приличный продукт.

Иногда, растроганная особенно неудачным и оттого особенно слезливым местом, Джастина усталым движением надолго роняла рукопись на колени, устремив взор к далекому горизонту.

В это утро Лондон пробуждался улыбчиво-лениво. Туман, стелившийся вдоль Темзы, разлился по обоим ее берегам. Это была легкая беловатая дымка, освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города почти не было видно под этим зыбким, тусклым покрывалом, легким, как муслин. Во впадинах облако, сгущаясь и темнея, отливало синевой, а на широких пространствах редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотую пыль, в которой проступали углубления улиц; выше туман прорезали серые очертания небоскребов, еще окутанные разорванными клочьями пара. Временами от сплошной массы тумана тяжелым взмахом крыла огромной птицы отделялись полосы желтого дыма, таявшие затем в воздухе — казалось, он втягивал их в себя.

Над этим облаком, спустившимся на Лондон и уснувшим над ним, высоким сводом раскинулось прозрачно чистое, бледно-голубое, почти белое небо. Солнце поднималось в тусклой пыли лучей. Свет, отливавший смутным, неярким золотом приближавшейся весны, рассыпался мельчайшими брызгами, наполняя пространство теплым трепетом. Это был праздник. Величавый мир и нежная веселость бесконечного простора.

Город, под дождем сыпавшихся на него золотых стрел погруженный в ленивую дрему, все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.

Временами Джастина просто не могла наглядеться на обольщавший ее Лондон. Он был бездонно глубок и изменчив, как океан, по-детски ясен и прозрачен в часы безмятежного утра — таким Джастине приходилось видеть его реже всего — и охвачен пожаром в час заката, проникаясь и радостью, и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его широкими золотистыми бороздами, тучи омрачали его и вздымали в нем бури.

Джастина порой ловила себя на мысли о том, что видит перед собой вечно новый город: то он был покрыт неподвижным оранжевым маревом, то вихрь мгновенно затягивал свинцом все небо. Прозрачный солнечный свет сменялся ливнем, затоплявшим небо и землю, стиравшим горизонт и в исступлении бушевавшим над городом.

Иногда Джастина даже не могла сказать, нравятся ли ей все эти перемены, нравится ли ей это гигантское каменное чрево, которое проглотило ее так же, как и многие тысячи других искателей счастья, приезжавших сюда со всех концов земного шара.

Порой ей даже чудилось, что она ощущает на своем лице мощное дыхание открытого моря, в котором рождаются и умирают надежды, которое наполнено грустью и светом. Порой она ощущала этот терпкий запах, и неумолчный рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющегося о скалы крутого берега.

Вдали над крышами неслись бледно-дымные клочья, гонимые легким ветерком, медленно проплывали густые массы тумана. На миг, словно призрачный город, увиденный во сне, проступил гигантский бетонный мешок Сити, зыбкий и неясный, но снова обрушилась громада тумана, и волшебный город исчез, смытый половодьем. Теперь пар, равномерно разлитый над гигантской площадью, закруглялся в красивое озеро с белыми гладкими водами. Только где-то над руслом Темзы они несколько сгустились, обозначая его серым изгибом. По этим белым водам, таким спокойным, медленно плыли на кораблях с розовыми парусами какие-то тени. Джастина следила за ними задумчивым взором и иногда, сама не понимая почему, улыбалась, но в мыслях видела не Лондон, а Сан-Франциско. Но нет, лучше об этом не думать…

И она снова взялась за пьесу.

Дойдя до особенно нелепого места, где рассказывалось о душевном смятении, охватившем молодого пастыря после того, как он осознал, что его карьере угрожает крах, Джастина осуждающе покачала головой и захлопнула рукопись.

Она снова откинулась в кресле у окна, созерцая серые громады Лондона, туманные и таинственные под поднимающимся золотистым солнцем. Страницы этой нелепой рукописи пробудили в ней воспоминания детства. Она увидела себя маленькой девочкой в Дрохеде, упрямой и непослушной. Она увидела собственную мать, которая всегда тщательно скрывала чувства, которые испытывала по отношению к Ральфу де Брикассару. Наверное, эта скрытность чувств, которая постоянно окружала Джастину и пробуждала в ней не по-детски серьезные переживания, привела к тому, что Джастина твердо решила прожить жизнь, наполненную глубокими страстями, пусть даже на сцене. Она вспомнила Дэна, который с его вечной задумчивостью и склонностью к размышлениям всегда казался ей человеком глубоким и серьезным.

Многочисленная родня вокруг нее всегда была занята тяжелым сельским трудом, порождавшим в ней немое чувство протеста. Она чувствовала себя созданной для чего-то гораздо большего, и именно эта невыразительность окружающего ее быта всегда тянула Джастину на сцену, где можно было во всю силу отведенного ей природой таланта выразить свое отношение к жизни.

Джастина всегда мечтала о глубокой страсти, озарившей бы ее жизнь, о такой любви, которая могла бы стать ее настоящей женской гордостью, о таких переживаниях, которые можно было встретить только в книгах.

У горизонта, вдоль спящего озера тумана, там и тут пробегала зыбь. Потом озеро как будто вдруг разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, поднимавшееся все выше в ликующем сиянии своих лучей, вступало в победную борьбу с туманом. Огромное озеро, казалось, мало-помалу иссякало, воды его были незримо спущены. Пар, еще недавно такой густой, утончался, становился прозрачнее, окрашиваясь цветами радуги.

Весь его левый берег был нежно-голубым; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок где-то над Ковент-Гарденом. Огромный квартал рядом с Тауэром отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к востоку, казалось, сверкали угли — камин пылал в золоте — а еще дальше, там, где заканчивался Сити, небо темнело кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки бетона. Еще нельзя было разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный глубинному морскому дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды, с его наводящими страх зарослями высоких трав, неведомыми ужасами и смутно виднеющимися чудовищами.

А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые покровы, редеющие один за другим; образ Лондона рисовался все отчетливее, выступая из царства неопределенности.

Любить, любить… Почему же это слово столь сладостно вновь и вновь зазвучало в Джастине, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа, которому была готова с удовольствием отдать многое в своей жизни? Однако в ней тут же пробудились щемящие мысли о той любви, о которой она действительно мечтала и какую испытала со Стэном. Ей хотелось бурного проявления страстей, которые она едва ли не каждый вечер изображала на сцене. Ей хотелось романтики и нежности, которые были так несочетаемы с суровым тевтонским характером Лиона.

Да, он был терпелив и терпим, сквозь пальцы взирая на ее увлечения и мечтания. Но ей, наверное, хотелось не этого. Джастина всегда мечтала о какой-то галльской пылкости, страстности, которые в ее представлении только и связывались со страстной любовью. «Боже, Стэн! Ну почему ты так рано ушел?..»

6

Джастина вновь собиралась взяться за пьесу, но тут медленно открылся Лондон. Воздух не шелохнулся: казалось, прозвучало заклинание. Последняя легкая завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город распростерся без единой тени под солнцем победителя. Опершись подбородком на арку, Джастина неподвижно наблюдала за этим могучим пробуждением.

Бесконечный, тесно застроенный город. Над почти незаметной вдали линией горизонта выступали нагромождения крыш. Чувствовалось, что поток домов катится вдаль — за возвышенностью уже незримые просторы. Это было открытое море со всей безбрежностью и таинственностью его волн. Лондон расстилался, необъятный, как небо.

В это сияющее утро город, ярко освещенный солнцем, был похож на серое полотно. В гигантской картине была простота — только два тона: бледная голубизна воздуха и мышиный отсвет стен. Разлив солнечных лучей придавал всем предметам ясную прелесть детства.

Свет был так чист, что можно было отчетливо разглядеть самые мелкие детали самых далеких домов. Многоизвилистый каменный хаос Лондона блестел как под слоем хрусталя — пейзаж, нарисованный в глубине настольной безделушки.

Но время от времени в этой сверкающей и неподвижной ясности проносилось дуновение ветра, и тогда линии улиц кое-где размягчались и дрожали, словно они были видны сквозь незримое пламя.

Под окнами особняков, у подъездов гостиниц уже начиналась настоящая дневная жизнь. Вдали, ближе к центру, виднелась темная громада гостиницы «Король Георг». Джастина даже немного наклонилась, чтобы рассмотреть кавалькаду правительственных лимузинов, которые направлялись к Букингемскому дворцу, очевидно отвозя на прием к королеве какого-то важного политического деятеля. Здесь, на Парк-Лейн, было полно таких жильцов. Многих из них Лион хорошо знал. Он даже называл их имена Джастине, но они ей ни о чем не говорили, а потом мгновенно выветривались из памяти.

Блиставшие галунами ливреи швейцаров в окрестных отелях выделялись под лучами утреннего солнца, словно маленькие островки золота. Джастина пыталась опять пробудить в себе любовь к этому бесконечному, громадному городу, который стал для нее местом, где когда-то исполнилась ее мечта стать актрисой. Однако, как ни странно, чувство глубокой привязанности не приходило. Она все чаще и чаще возвращалась мыслями в Америку, где она испытала необыкновенный душевный подъем и встретила Стэна… Или ощущала себя жительницей далеких австралийских равнин, которую лишь случайным дуновением судьбы занесло в этот центр цивилизации.

Среди не слишком многочисленных прохожих, сновавших под окнами особняка на Парк-Лейн, глаз Джастины автоматически отмечал строгие костюмы отправляющихся за покупками, однотипные черные пальто японских туристов, не спеша прогуливающихся с неизменными фотоаппаратами на шее, разноцветные ранцы щебечущих школьниц и быстро ускользавших от взгляда банковских служащих.

Подняв глаза, Джастина устремила взор вдаль, на крыши таких же невысоких особнячков в викторианском стиле и тонкие иглы небоскребов, возвышавшихся над деловой частью города.

Где-то там, распылившись по улицам, сновали толпы народа, автомобили превращались в песчинки; виднелся лишь гигантский остов города, казалось, пустого и безлюдного, живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом.

На переднем плане слева сверкали покрытые черепицей крыши, медленно дымили трубы каминов, обогревавших дома в это прохладное утро. Где-то дальше, на другом берегу Темзы, голые вершины многолетних вязов казались уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви, округленные вершины, в которых спустя несколько недель начнет пробиваться зелень.

Посредине ширилась и царствовала Темза в рамках своих серых набережных. То и дело мелькавшие дымы небольших пароходиков, очертания береговых грузоподъемных кранов, выстроенные хаотическими шпилями, придавали им сходство с морским портом. Взоры Джастины вновь и вновь возвращались к этому геометрическому хаосу, рядом с которым, незаметные за крышами домов, плыли барки. Она не в силах была отвести взгляд от этой тонкой ажурной полосы, прорезавшей город насквозь, словно серебрящийся на солнце галун. В это утро именно Темза привлекала взгляд Джастины. На мгновение ей даже захотелось покинуть свое мягкое удобное кресло у окна квартиры и пройтись вдоль берега, облаченного в серый камень. Вначале она представила себя стоящей рядом с мостом у Тауэра, затем идущей по набережной к следующему мосту, перекинутому через черную прохладу волн. В ее сознании эти мосты сближались, громоздились друг на друга, образуя причудливые многоэтажные строения, прорезанные арками всевозможных форм — воздушные сооружения, между которыми темнели куски речного покрова, все более далекие и узкие. Река текла между величаво возвышавшимися зданиями, построенными еще в незапамятные времена. Мосты словно превращались в нити, протянутые от одного берега к другому, и отливавшие золотом башни церкви Святого Георга на Хановер-сквер высились на горизонте, словно пограничные знаки, за которыми река, строения, голые деревья были лишь освещенной солнцем пылью.

Присмотревшись, Джастина увидела покатые крыши Сомерсет-хауса, в котором иногда бывал по делам Лион. Огромное пятно расположенного вдоль Темзы Сент-Джеймсского парка напомнило Джастине о том, как в теплые летние дни она любила ходить на озеро в его центральной части и кормить плавающих там пеликанов. Но это бывало не слишком часто, только тогда, когда Джастина испытывала приступ ностальгии по оставшейся где-то далеко родной Австралии.

Джастина поднялась с кресла и бросила взгляд на весь Лондон. В нем проступали долины, угадываемые по изгибам бесконечных линий и крыш. Главные улицы стояли ровными рядами, словно солнечные лучи, расходившимися от Гровенор-сквер. Вон там Пикадилли-Серкус со знаменитой статуей Эроса, там Трафальгарская площадь с колонной Нельсона, там церковь Святого Георга, чьи шпили бледнели в озарении солнца.

В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону домов, обращенную к Сити. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где стекла окон, выходивших на крышу, бросали в красноту жженой глины окружающих черепиц яркие блики, блестящие искорки, подобные искрам слюды. Дома оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки света пронизывали кварталы. Длинные улицы, уходившие вдаль, прямо перед Джастиной прорезали тень солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, исчезавший за неровными изломами зданий, слева горбился за безлистными деревьями в Сент-Джеймсском парке. Детали, так отчетливо выделявшиеся на первом плане этой картины, бесчисленные зубчатые вырезы крыш с дымовыми трубами, мелкие штрихи многих окон постепенно стирались, сливались с нагромождением бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирались в морскую даль.

В сверкающем неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из каминных труб соседних домов, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно — в нем слышалось наступление весны.

Вдруг какой-то шум привлек внимание Джастины. Это была стая белых голубей, появившихся на горизонте неизвестно откуда. Они пролетали мимо окна, заполняя собой неровную линию неба. Летучий снег их крыльев застилал собой беспредельность города.

Вновь вернувшись к пьесе, Джастина не ощутила в себе сил продолжать чтение. Она захлопнула рукопись и положила ее на подоконник. Все, с этим покончено. Она вернет этот опус его автору без всяких сожалений. Меньше всего ей хотелось изображать собственную мать и ее несчастную любовь, пусть даже Мэгги считает по-другому. Конечно, ее можно понять — трудно признать, что жизнь была прожита зря.

Но что Джастине делать с собственной жизнью? Как быть дальше? Она все чаще и чаще чувствовала, что Лион по-прежнему далек от нее, как, впрочем, и она от него.

Что это за шум за дверью? Ах, да, старый верный Фриц. Он, наверное, сварил кофе. Так и есть. Слуга возвестил о своем появлении негромким стуком в дверь.

— Миссис Хартгейм.

— Да, да, Фриц, заходи, — воскликнула она, запахивая полы халата.

Наверное, Фриц был единственным человеком, который обращался к Джастине по ее нынешней фамилии. Все остальные, особенно в театре, по-прежнему называли ее Джастиной О'Нил, и она даже не стала отдавать распоряжение о том, чтобы имя на афишах поменяли. Джастина О'Нил была известна всему театральному миру и, пожалуй, большей части Англии. А вот Джастину Хартгейм знали лишь в узких кругах правительственного истэблишмента и дипломатического корпуса, то есть там, куда ее так безуспешно пытался вытаскивать Лион.

Фриц, молчаливый и таинственный, как всегда, распахнул дверь и вкатил в комнату тележку с дымящимся кофейником и несколькими фарфоровыми розетками.

— Ваш кофе, миссис Хартгейм, — торжественно провозгласил он и, вытянувшись в струнку, подобно солдату, медленно наклонил голову, а затем с достоинством удалился.

— Благодарю, Фриц, — сказала Джастина, направляясь к креслу, рядом с которым стоял столик.

Насладившись великолепным ароматом крепкого напитка, она приступила к завтраку.

11

В этот вечер был почему-то полон, и толстый администратор, встретивший Джастину, Клайда и Марка у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной заискивающей улыбкой. Еще бы, его можно было понять — не каждый день на его дешевые представления приходили едва ли не в полном составе представители едва ли не лучшей театральной труппы Лондона.

Администратор весьма торжественно и подобострастно проводил их на лучшие места, которые в сравнении с рядами простых деревянных стульев можно было считать ложей. Джастина наблюдала за администратором с невероятным отвращением, хотя на лице ее все время присутствовала улыбка.

А вот Клайд не скрывал своих дружеских чувств и даже пожал администратору руку. Джастину и Марка он стал уверять, что гордится знакомством с человеком, который открыл подлинный талант и посвятил свою жизнь искусству.

Марк с любопытством разглядывал публику, которая собиралась в зале. Это были в основном пожилые люди, по лицам которых можно было понять, что никогда прежде в своей жизни им не приходилось бывать в настоящем театре. Очевидно, в их жизни, заполненной работой кондукторами, диспетчерами и тому подобное, на это просто не оставалось времени. И только сейчас, после выхода на пенсию, они могли позволить себе роскошь общения с театром. Присутствовала и публика несколько иного рода. Это были совершенно развязные молодые люди, которые громко переговаривались через весь зал и хохотали вместе со своими девицами. Это была молодежь из рабочих кварталов, которая имела весьма смутное представление о правилах хорошего тона и попала в театр неизвестно каким образом.

Несмотря на то, что на улице был конец февраля и до весны было довольно далеко, в зале — во всяком случае так показалось Джастине — стояла довольно душная атмосфера. Трудно было понять, чем это объясняется. Наверно, подумала Джастина, это удел всех плохих театров.

Похоже, Марк чувствовал то же самое, потому что, скептически осмотрев зал, обратился к Клайду:

— И в таком месте ты нашел свое божество? — с нескрываемой иронией сказал он.

Клайд сделал вид, что не обращает внимания на слова Марка. Когда Симпсон во второй раз повторил примерно то же самое, режиссер вынужден был неохотно ответить:

— Вот именно, здесь она выглядит как богиня среди простых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. А эти люди, которые никогда прежде не были знакомы с настоящим искусством, совершенно преображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, и смотрят на нее. Они сочувствуют ей и переживают вместе с ней. Она делает их чуткими, как скрипка. И я сразу начинаю чувствовать, что это люди из той же плоти и крови, что и я.

Марк хихикнул:

— Неужели?

Джастина неожиданно вступилась за Клайда:

— Если он так говорит, значит, это правда, я ему верю. У него всегда было чутье на хороших актрис.

Разумеется, Джастина говорила о себе, а потому Марку не оставалось никакой другой возможности, кроме того, чтобы молча сидеть и слушать ее, иначе он рисковал заслужить ее неодобрение. А что это такое в исполнении Джастины, вы можете догадаться сами. Она могла быть язвительной и просто жестокой. Пока она не разозлилась, Марк почел за лучшее умолкнуть.

— Если эта девушка так влияет на людей, — продолжила Джастина, — значит, у нее действительно есть талант. Облагораживать души людей — это немалая заслуга.

Клайд посмотрел на нее с благодарностью. Пожав Джастине ладонь, он одарил ее самым преданным взором, на который был только способен.

— Спасибо, дорогая, я знал, что ты поймешь меня, — расчувствовавшись, сказал он. — Скоро начнется спектакль, и вы сами ее увидите. Сначала будет играть музыка, но это продлится недолго, несколько минут, постарайтесь не обращать на нее внимания. А потом поднимется занавес, и вы увидите Констанцию.

Через несколько минут на сцену под аплодисменты зала вышла Констанция Шерард. Ею и самом деле можно было залюбоваться, и даже Марк сказал себе, что давно не видел таких очаровательных девушек. В ее застенчивой грации, ее робком выражении глаз было что-то напоминавшее молодую лань. Когда она увидела радостные лица людей, сидевших в зале театра, на щеках ее вспыхнул легкий румянец, как тень розы в серебряном зеркале.

Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео в одежде монаха, а следом за ним Меркуцио и еще несколько приятелей.

Она играла прекрасно. На лице ее выразилась настоящая радость, когда она увидела Ромео, и первые слова Джульетты, как и последовавшие за ними реплики во время короткого диалога, были произнесены дивным голосом с живыми интонациями:

    Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
    К своей руке: лишь благочестье в ней.
    Есть руки у святых: их может верно
    Коснуться пилигрим рукой своей.

Она выглядела совершенно искренней и на фоне своих убогих партнеров смотрелась существом из другого мира.

Понимая, однако, что подлинный пробный камень для всякой актрисы, играющей Джульетту, это сцена на балконе во втором акте, Джастина внимательно следила за действием, происходившим на сцене. Если Констанции удастся и эта сцена, значит, у нее есть настоящий талант.

Она была обворожительно хороша, когда появилась на балконе в лунном свете, создававшемся одним-единственным прожектором, светившим от дальней стены. Свой монолог она произнесла великолепно:

    Мое лицо под маской ночи скрыто,
    Но все оно пылает от стыда
    За то, что ты подслушал нынче ночью…
    Нет, не клянись, хоть радость ты моя,
    Но сговор наш ночной мне не на радость.
    Он слишком скор, внезапен, необдуман,
    Как молния, что исчезает раньше
    И чем скажем мы: «Вот молния!» О, милый,
    Спокойной ночи! Пусть росток любви
    В дыханье теплом лета расцветет
    Цветком прекрасным в миг, когда мы снова
    Увидимся…

Когда она произнесла эти слова, наклонившись с балкона, Джастина поняла, что на смену ей придет действительно талантливая актриса.

Когда закончилось второе действие, в зале поднялся легкий шум. Публика бурно выражала свои восторги по поводу игры актрисы.

— Она довольно симпатична, Клайд, — сказал Марк. — И даже умеет играть.

Правда, в последнем акте Джастина уловила в игре Констанции Шерард некоторую неестественность, словно девушка знала, что за ней наблюдает придирчивый взгляд соперницы, и немного стушевалась. Но в общем и целом у Джастины сложилось вполне трезвое представление о возможностях молодой актрисы. Она действительно была способна играть большие роли, правда, для этого ей следовало еще немалому научиться.

После окончания спектакля Клайд решил познакомить Марка и Джастину с Констанцией. Однако это уж было слишком. Джастина решительно отказалась пойти вместе с ним за кулисы и, довольно неуклюже сославшись на плохое самочувствие, покинула театр.

Возвращаться домой сразу же после спектакля ей не хотелось, и она, покинув Челси на такси, отправилась в один из небольших ресторанов, который посещала, когда Лиона не было в Лондоне. Это было заведение неподалеку от центра, с итальянской кухней.

Джастина заказала себе спагетти с острым соусом, мидии и бокал сухого вина. Настроение у нее действительно было не из лучших, и блюда остались до конца вечера почти не тронутыми.

Из ресторана она отправилась домой пешком. На улице было совсем темно, и лишь немногочисленные прохожие, сновавшие по улицам в неимоверном для такого позднего часа количестве, не радовали глаз Джастины.

12

Придя домой, она сняла пальто и, обосновавшись в гостиной, позвала Фрица. Старый слуга, как всегда, был немногословен. Но в этот вечер Джастине хотелось вызвать его на откровенность. Ей просто необходим был собеседник, с которым она могла бы поговорить.

— Сегодня я была в одном любительском театре, — сказала Джастина, — где смотрела на игру молодой актрисы. Ее случайно обнаружил наш режиссер Клайд. Это было довольно любопытное зрелище. Я никогда не думала, что в таком любительском заведении может играть человек, который способен собирать залы в самых престижных постановках. Клайд, при всех его недостатках, оказался прав. Говоря честно, я не хотела бы, чтобы она появилась в нашем театре, и уж тем более, чтобы она заняла мое место. Но боюсь, что это неизбежно. Рано или поздно Клайд доверит ей роль в какой-нибудь новой постановке. Правда, я не думаю, что это случится раньше следующего театрального сезона. Свою леди Макбет я еще доиграю. А уж что будет дальше… судя по восторженности Клайда, он намерен предложить ей ни больше ни меньше как роль Дездемоны или что-нибудь в этом роде.

Фриц осторожно посмотрел на Джастину, которая сидела в кресле перед холодным камином.

— Миссис Хартгейм, я думаю, что вам нечего бояться, — сказал он. — Насколько мне известно, ваши позиции в театре прочны как никогда. Вполне достаточно прочитать рецензии в газетах, где ваша игра расписывается на все лады.

Джастина была немало удивлена, услышав от скромного, верного слуги столь неожиданное суждение.

— Ты читаешь газеты, Фриц? — изумленно спросила она.

Тот медленно наклонил голову и едва заметно улыбнулся.

— А вы, наверное, думали, что это не так, миссис Хартгейм, — вежливо сказал он. — Да, я занимаюсь не только тем, что готовлю для своих хозяев и смотрю за домом. С моим опытом это занимает не слишком много времени. А вот в свободные минуты я много читаю. Для меня это наилучший способ времяпрепровождения. Слава Богу, у герра Хартгейма большая библиотека. В прессе тоже попадается кое-что интересное, тем более что мой хозяин занимается политикой. Иногда я даже встречаю его фамилию в газетных статьях. Правда, это бывает не слишком часто. Герр Хартгейм занимается такими делами, которые не слишком привлекают внимание широкой публики. Но у него очень тяжелая и ответственная работа. Уж я-то знаю, как тяжело вести дела с этими англичанами.

Джастина с любопытством смотрела на обычно неразговорчивого слугу, который, как оказалось, способен рассуждать вполне здраво.

— Мне было бы интересно услышать твое мнение, Фриц, о том, чем отличаются англичане. Ведь ты же немец, правда?

— Да, — кивнул тот и с достоинством добавил: — Я немец. А что касается англичан… Это очень своеобразная нация, миссис Хартгейм. В их поведении есть многое, с чем я готов согласиться, но кое-что меня смущает.

— Например?

— Ну, например, если попробовать высказать какую-нибудь мысль типичному англичанину, он даже не подумает разобраться, верная она или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам в том, что говоришь. А между прочим, важна идея, независимо от того, искренне ли верит в нее тот, кто ее высказывает. Вот из-за этого, мне кажется, происходят все беды англичан. Они прежде всего обращают внимание на личность собеседника, а не на то, каких принципов он придерживается. Можно говорить полнейшую чушь, но если делать это с совершенно серьезным видом, то ни один англичанин не усомнится в том, что ты не прав. Наверное, это облегчает жизнь дипломатам, которые вынуждены иметь дело с английскими политиками. Но нам, простым людям, это лишь усложняет жизнь. Миссис Хартгейм, — неожиданно он повернулся к Джастине, — вы не возражаете, если я затоплю камин? Мне кажется, что вечер сегодня излишне прохладен, и даже паровое отопление не спасет.

Джастина кивнула.

— Конечно. Честно говоря, я давно хотела попросить тебя об этом, но из-за нашего разговора позабыла. У меня уже немного озябли ноги.

Фриц стал возиться с поленьями в камине, а Джастина, поднявшись с кресла, немного прошлась по гостиной, чтобы согреться. Заметив на диване свернувшуюся калачиком кошку, она взяла ее на руки и, поглаживая по гладкой лоснящейся шерсти, остановилась у окна.

Она смотрела на высокие арки соседних домов, где царила черная тьма. По хорошо освещенной улице еще ходили прохожие, в большинстве своем, очевидно, туристы, потому что коренные жители Лондона в такое время либо готовились к следующему рабочему дню, либо только начинали вечеринку, которая должна была продлиться до утра.

Вечерняя заря уже давно угасла, и над землей спустилось темное, покрытое мелкими точками звезд небо. Окна большинства домов напротив были ярко освещены, а кое-где за задернутыми портьерами виднелись силуэты многочисленных гостей, которые с бокалами в руках прохаживались по просторным гостиным богатых квартир. На фоне темного неба крыши соседних домов выделялись светло-серыми пятнами. Из труб в ночное небо поднимались тонкие струи дыма — очевидно, везде горели камины. Сизоватыми лентами дым поднимался в ночное небо.

Обернувшись, Джастина случайно увидела свое отражение в большом зеркале и сама поразилась происшедшей с ней перемене. Выражение лица было какое-то другое — в складке рта чувствовалась какая-то непривычная слабость и даже растерянность.

Неужели ее тревожит мысль о Констанции Шерард? Да, она талантливая актриса, у нее еще все впереди, но ведь это еще не значит, что Джастина сразу же должна ставить на себе крест. Ведь женщины должны переносить удары судьбы с достоинством и честью, думала она, а не впадать в панику при малейшем намеке на опасность. Она прекрасная актриса, у нее есть имя, ее с удовольствием возьмет к себе в постановку любой режиссер. Почему же она так нервничает?

Может быть, все дело в том, что у нее не складываются отношения с Лионом? И от этого она потеряла уверенность в себе? Может быть, она отступала и все больше падала духом из-за того, что ее семейная жизнь не складывалась? Опять не складывалась. Может быть, не стоило и возвращаться, но… уйти опять отчего-то недоставало ни упорства, ни воли. Резко обозначившиеся в уголках рта складки лучше всяких объяснений говорили о том, что она боится наступления каждого нового дня. А ведь ей так хотелось, чтобы все было наоборот.

Поначалу она думала, что все дело в том, что ее начинает покидать красота. Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало ей, что дело не только в этом. Она не испытывала уверенности в чувствах, которые питал к ней Лион, она никак не могла понять, нужна ли ему эта любовь, или это был только необходимый шаг для того, чтобы обеспечить себе душевное спокойствие и равновесие.

Когда несколько дней назад Лион вернулся в Лондон, и она лежала в его объятиях, словно усталый ребенок, Джастина набралась смелости и решила поговорить с ним о любви. Голос ее звучал тихо и грустно.

— Ты любишь меня, Ливень?

Он посмотрел на нее с некоторым удивлением.

— Ну конечно, herzchen.

— И никогда не бросишь меня?

— А почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что мне никто больше не нужен, только ты. Я ведь говорил тебе об этом уже не знаю сколько раз, но ты почему-то все время сомневаешься. У меня сердце разрывается, когда я слышу, как ты говоришь таким несчастным голосом. Кроме того, ведь это не я, а ты уже пыталась меня бросать.

Она тяжело вздохнула:

— Мы так редко бываем вместе. Я уже почти забыла о том, что моя фамилия опять Хартгейм. Ты все время в отъездах, у тебя все время важные дела. Мне даже некогда просто посмотреть тебе в глаза и убедиться в том, что между нами все по-прежнему.

Он взял ее за подбородок и поглядел ей в лицо. В глазах у Джастины стояли слезы.

— Девочка моя, — сказал Лион, — дорогая моя Джастина, мы с тобой больше никогда не расстанемся, если ты не захочешь. Просто сейчас у меня в жизни наступил довольно тяжелый период. Ты же знаешь, что кроме политики я занимаюсь и кое-каким бизнесом. Попечительские дела требуют много времени. Liebchen, пусть это не тревожит тебя. Все неприятности когда-нибудь заканчиваются, и мы снова будем вместе, так, как будто никогда и не расставались.

Она взглянула ему в лицо, и слезы ее стали медленно высыхать. Джастина улыбнулась.

— Ливень, дорогой мой Ливень, только не думай о том, что я несчастна. У меня ведь есть все, о чем я мечтала. У меня есть сцена, прекрасные роли, есть любимый и любящий муж, большой и уютный дом…

Она умолкла, и Лион нежно поцеловал ее, ощутив на губах Джастины соленый вкус слез, которые недавно катились по ее щекам. Лион обнял ее за шею. Джастина улыбалась все веселее, и он понимал, что она улыбается в предвкушении счастья и хочет, чтобы и он был счастлив. Он чувствовал, как она прижалась к нему своим мягким животом, а ее груди словно прожгли его насквозь. Она впилась губами в его рот и стала целовать его все сильнее и сильнее.

— Ведь ты не оставишь меня? — наконец оторвавшись, спросила она. — Я так хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— Ну конечно, конечно, — шептал он, не в силах сдержать своей страсти.

Джастина открыла Лиону свои объятия, отдавая ему весь свой пыл и принимая его мужскую ласку. Она впивала его всепоглощающую страсть, которая все больше и больше переполняла его существо, и своими нежными объятиями, каждым своим движением, вела его к сладкому беспамятству судорог последнего мгновения.

Когда он наконец утих на ее груди, Джастина с наслаждением стала гладить его густые, начинавшие седеть волосы.

— Ведь мы можем быть с тобой счастливы, Ливень, мой ненаглядный Ливень, — шептала она. — Нужно только, чтобы ты почаще был со мной. Когда тебя нет рядом, я начинаю терять уверенность и бояться. Я все время думаю о том, что из-за своих ужасно тяжелых дел ты позабудешь обо мне и навсегда останешься где-нибудь в Риме, или Генуе, или Париже. Послушай, а никак нельзя сделать так, чтобы ты почаще бывал в Лондоне? Теперь я понимаю, как была неправа, когда уехала от тебя. Ведь мы с тобой так любим друг друга. А время уходит. Может быть, нужно измениться мне? Может быть, я что-то не так делаю, может быть, я слишком много времени посвящаю театру, сцене? Ты только скажи, и я сразу же все брошу.

— Нет, нет, — торопливо сказал он, — я не хочу, чтобы ты ради меня жертвовала своей карьерой. Ты великолепная актриса, у тебя впереди твои главные роли. Я буду чувствовать себя виноватым перед тобой всю жизнь, если ради меня ты будешь вынуждена бросить театр. Наверное, мне действительно стоит почаще бывать в Лондоне. Поверь, все складывается так не по моей вине. Но то, что мы с тобой долго не видимся, никак не влияет на мои чувства. Я по-прежнему люблю тебя. Ты не должна ни минуты сомневаться в моих чувствах.

И хотя его слова немного успокаивали и придавали уверенности, в глубине души Джастина по-прежнему сомневалась. Ей были непонятны причины этих сомнений, и оттого она мучилась еще больше. Она сомневалась не в том, что Лион недостаточно любит ее, она сомневалась в себе. Она не знала, как сохранить любовь к человеку, который снова стал спутником ее жизни.

Джастина вспомнила, как прочитала в одной книге о том, что главный вред брака в том, что он вытравливает из человека эгоизм, а люди неэгоистичные бесцветны, они утрачивают свою индивидуальность. Именно из этого стремления сохранить свою индивидуальность, не быть похожей на всех, она решила стать актрисой. Именно для того, чтобы выразить все, на что была способна ее душа, она уехала из Дрохеды. Именно поэтому она так долго боялась принимать ухаживания Лиона Хартгейма и именно из-за этого сочувствовала матери, которая всю жизнь стремилась к тому, чтобы раствориться в любимом. Конечно, есть люди, которых брачная жизнь делает сложнее. Сохраняя свое «я», они дополняют его множеством чужих «я». Такой человек должен жить более чем одной жизнью и поэтому возвышается над окружающей его толпой. А кроме того, поскольку любое переживание само по себе ценно, брак — это новый опыт, новое чувство. Неожиданно Джастина подумала, как бы сложились у них со Стэном отношения, если бы он не погиб и они бы поженились. Может быть, точно так же, как с Лионом, или еще сложнее. Стэн был свободолюбивым человеком, а она… она переживала бы оттого, что он живет своей жизнью. «Наверное, все оттого, что я старею, — подумала Джастина. — Вспомнить только, как в молодости я сама стремилась к свободе».

Но как ни старалась Джастина быть оптимисткой, чувство веры в окружающих не приходило. Она подозревала, что готова верить в других по той простой причине, что боялась за себя. С каждым днем она все яснее и яснее осознавала, что жизнь ее остановилась в развитии, а это для такой чувствительной и тонкой натуры, как Джастина, было самым худшим наказанием. Она не могла никого ни исправить, ни переделать. Оставалось только смиряться с тем, что все вокруг течет по одному раз и навсегда установленному железному закону.

Как ни странно, увлечение Клайда молодой актрисой, кроме того, что пугало Джастину, еще и немного утешало ее. Это был один из немногих примеров того, что жизнь не остановилась на месте и продолжается, в худшую или в лучшую сторону для самой Джастины. Значит, и она сама должна измениться, каким бы мучительным и тяжелым ни был этот процесс. Застывшая жизнь может быть только в камне. Но ведь человек — это не древнегреческая статуя, которая сохраняет на века один миг своего существования. Счастье Джастина видела не в том, чтобы каждый день просыпаться в своей постели под одни и те же звуки в одном и том же настроении. Что-то должно меняться, что-то главное. Достигнутая цель теряет свой смысл и превращается в клетку, в которой человек так и мечется до конца жизни, порой даже не пытаясь осознать, что он заперт.

Неожиданные чудеса. Вот чего хотелось Джастине. Она всегда искала и ждала именно этого. Но неожиданность постепенно исчезала из ее жизни, оставив только предсказуемость и скуку. Ее жизнь напоминала ей сейчас огромное море: на поверхности бурлит, волнуется, но стоит погрузиться в пучину, и налицо — полная неизменность происходящего. Может быть, ей стоило бы поменьше думать о себе, а побольше о своей второй половине? И не только думать и принимать его, но и ставить его превыше себя. Джастина пыталась думать о Лионе всякий раз, когда он уезжал. Однако это не могло длиться больше нескольких минут. Мысли Джастины сразу же возвращались на саму себя. Она думала о своем постоянном слабеющем чувстве и пугалась от того, что не может дорожить тем, что утрачивало для нее ценность. Она пыталась забыть обо всем этом, посвящая себя работе, однако и здесь не находила опоры. Театр уже не мог стать для нее той отдушиной, которая позволяла одновременно и выразить в себе свое чувство, и вскрыть переживания, которые одолевали ее в обыденной жизни. Основа, уходила основа. Может быть, стоит еще раз съездить к матери в Дрохеду. Может быть, это чем-то поможет. Нет, не поможет. Матери сейчас и самой нелегко. И Джастина не может, не должна обрушить на нее все свои глубоко затаившиеся горести и переживания. Мать должна знать, что у нее все хорошо… все хорошо…

Да нет же, нет. Плохо, все плохо. Жизнь идет не так, как ей хотелось. Жизнь потеряла смысл, превратилась в нудное и скучное занятие, подобное отбыванию службы в банке — от и до, от и до. И никто не может сказать, что же можно делать дальше…

13

Наступил месяц полной восхитительной мягкости. Апрельское солнце одело город прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Вдоль решеток и стен тянулись буйные побеги плюща. Еще нераспустившаяся жимолость изливала сладкое, почти приторное, благоухание. Преданные своим миниатюрным клумбам перед домами, англичане подстригали распускающиеся кусты и ухаживали за цветочными лужайками. Скоро расцветет красная герань в окружении белых левкоев. Гигантские вязы Сент-Джеймсского парка, теснимые каменными зданиями, раскинули зеленый покров своих ветвей, листочки которых дрожали при малейшем дуновении ветерка.

Уже вторую неделю подряд небо оставалось голубым, без единого облачка. Казалось, весна творила чудеса, чтобы отпраздновать новый расцвет после нескольких месяцев холода.

Джастина часто гуляла по улицам, радуясь безукоризненной опрятности цветников перед домами и маленьких зеленых лужаек. Ни одна сорная травка не нарушала симметричного расположения растений. В этом отношении англичане были, конечно, непревзойденными мастерами садового дела. Неширокие дорожки, посыпанные мелким песком и гравием, тщательно подметались каждое утро. Со сплошных завес плюща, которыми покрывались стены домов, заботливые садовники тщательно удаляли пожелтевшие листья. Частенько захаживая в Сент-Джеймсский парк, Джастина присаживалась на скамейку и долго сидела здесь, забыв о том, что находится не у себя дома. Она даже порой воображала себя в гостиной. Только подняв голову и увидев небо, она вспоминала, что находится на свежем воздухе, и начинала дышать полной грудью.

В густой листве вязов над ее головой слышалось чириканье воробьев и свист синиц. Джастина каждый раз проникалась очарованием этого великолепного уголка, сохранившего в центре Лондона напоминание о настоящей природе. Часто ей не хотелось возвращаться домой, и она предпочитала пройтись вдоль озера, подкармливая пеликанов, заполнивших всю водную гладь.

Джастина поднимала голову и смотрела на раскинувшееся над городом голубое, без единого пятнышка, небо. В другое время Джастина была бы счастлива этой чистотой. Это была прозрачная голубизна, очень бледная, — голубой отблеск, ускользающий в белизне солнечного света. Солнце, висевшее высоко над горизонтом, сияло подобно серебряному светильнику. Солнце было теплым, но светило без жары, будто отражаясь от зелени листьев и растворяясь в самом себе. Над городом образовалось как бы озеро, голубые тени которого продолжали свет, поднимавшийся над Лондоном. Город, огромный и ясный, сверкал в сиянии этого солнечного дня под серебряными лучами.

Перед лицом этого гигантского города Джастина думала о том, что в сущности не знает ни себя, ни Лиона. Теперь, когда наступила весна и нужно было радоваться каждому теплому дню, Джастина чувствовала все больший разлад с самой собой и окружающим миром. Не было спокойствия в этом цветении, в этой голубизне неба, в этом сиянии солнца. Жизнь продолжала катиться под откос.

На днях в театре состоялось чтение новой пьесы. По злой иронии судьбы это было произведение мистера Генри Ролсона «Девственница в объятиях грешника». Молодой драматург проявил поразительную настойчивость в своем стремлении добиться постановки в одном из лучших театров. Джастина не присутствовала на чтении, потому что и так достаточно хорошо была знакома с пьесой. Как она и ожидала, главную роль Клайд предложил своей новой любимице Констанции Шерард. Джастина поняла, что это конец. Конец ее театральной карьеры, во всяком случае карьеры именно в этом театре. Джастина понимала, что любит свою работу куда больше, чем ей это казалось раньше. Если бы ей пришлось выбирать между двумя главными ролями, она бы, наверное, долго колебалась. Но выбора не оставалось. А в таких обстоятельствах Джастине дозволено было только уйти. Она даже не утруждала себя походом в театр, сообщив Клайду о своем решении по телефону. Нельзя сказать, чтобы тот обрадовался, услышав слова своей примадонны о том, что она не намерена больше оставаться в его театре.

— Как? — только и смог оторопело спросить он. — Джастина, неужели ты покидаешь меня?

— Да, — грустно ответила она. — Я думаю, что ты вполне будешь удовлетворен игрой Констанции Шерард. Думаю, что она сможет воплотить на сцене этот персонаж.

— Но ведь в этой пьесе есть роль и для тебя, — начал уговаривать ее Клайд. — Тебе совершенно нет необходимости бросать все только из-за того, что в новой пьесе молодая актриса будет играть роль юной девственницы.

Джастина не удержалась от смеха.

— Интересно, в какой же роли ты видишь меня? Уж не должна ли я играть эту несчастную фермершу, которая с утра до ночи присматривает за коровами?

Клайд, который, очевидно, пытался сделать хорошую мину при плохой игре, тут же принялся расписывать Джастине прелести этой роли.

— Это совсем не однозначная роль, — говорил он, — ты не должна рисовать ее черно-белыми красками. С твоим талантом ты сможешь сделать из этой властной, пожилой особы женщину трагического склада. Мы даже вместе сможем придумать предысторию ее жизни. Почему она осталась одна, ну и так далее, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Интересно, кто это мы? — полюбопытствовала Джастина.

— Ты, я и мистер Ролсон. Он талантливый автор. Его пьеса понравилась мне сразу же, как только я прочел рукопись. Думаю, что со временем из него получится хороший драматург. В его пьесах есть настоящий накал и драматический сюжет.

Джастина фыркнула:

— А по-моему, все это чушь, не заслуживающая внимания. Ты слишком переоцениваешь возможности этого молодого человека. Я читала его пьесу, и меня она совершенно не впечатлила.

Вот тут Джастина лукавила. Хотя пьеса ей действительно не понравилась, она не могла не признаться себе в том, что у ее автора есть талант. Дело было не в Ролсоне, дело было в сюжете. Джастина не стала бы играть главную роль в этой пьесе, даже если бы Клайд не встретил Констанцию Шерард и не предложил работу ей. Вся эта история слишком напоминала Джастине о ее матери. А потому она никогда бы не смогла заставить себя повторить жизнь Мэгги еще раз, пусть даже на сцене.

Клайд ничего не знал об этом. Джастина не считала нужным что-то объяснять. К тому же, поскольку в дело вмешались любовные капризы самого Клайда, не было смысла вообще что-то объяснять. Все было совершенно очевидно. То, что Джастина не станет больше играть в его спектаклях, стало ясно каждому рабочему сцены после того, как Клайд объявил о выборе на главную роль Констанции. Это был слишком откровенный вызов, на который мог последовать только единственный ответ. И все жалкие попытки Клайда оправдаться и каким-либо образом удержать Джастину в труппе, не имели ни малейшего смысла. Знал он об этом или нет, уже не имело ни малейшего значения. Джастина твердо решила уйти. А поскольку Джастина была слишком самолюбива, она не могла уйти в другой театр. Она могла просто покинуть сцену, не давая никаких клятв и обещаний.

Ее разговор с Клайдом продлился недолго. Он еще пытался что-то сказать, но она довольно холодно сообщила ему о том, что ее решение окончательно, попросила больше не звонить и, в случае необходимости, обращаться только письменно. После этого Джастина положила трубку и устало откинулась на спинку кресла.

Только после этого она почувствовала, как в ее жизни начинает что-то меняться. До этого огромный поток времени катился медленно и неспешно. Ночи и дни наплывали, откатывались в непрерывном однообразном движении, словно прилив и отлив безбрежного моря. Проходили недели и месяцы — проходили и начинались снова. Череда дней ощущалась как один-единственный день.

Это был бесконечный безмолвный день, различаемый лишь ритмом света и тени. Казалось, только смена дня и ночи порождает размеренный ритм жизни. Этот маятник раскачивался мерно и тяжко. Эти медлительные колебания поглощали все существо Джастины, остальное казалось ей только снами, только обрывками снов, мутных, дрожащих. Последние месяцы Джастина провела словно в полумраке. Какой-то водоворот, какая-то пляска ее жизни проходила вокруг, а она была вне этого движения, она оставалась будто в центре водоворота, в огромном едином дне, который вечно возобновлялся, неизменный, всегда один и тот же. Вырисовывался хоровод дней, подававших друг другу руки. Но их лица нельзя было различить.

Джастине хотелось разорвать звенья этой невероятной цепи, пусть даже это принесет боль. Но вместе с этой болью она надеялась обрести надежду, надежду на будущее, в котором не будет этого однообразия, этой тягостной, давящей пустоты, за которой нет будущего.

Джастина все чаще и чаще вспоминала Стэна. Наверное, он был единственным, кто мог бы помочь ей разобраться в этом упорядоченном хаосе. Но Стэна забрал к себе всевышний, который наверняка и сам был неплохо осведомлен о делах земных. Да, после того, как погас этот свет, жизнь Джастины превратилась в бесконечную вереницу рельсов, заканчивающихся тупиком.

Джастина сидела так долго, что не заметила, как за окном особняка на Парк-Лейн сгустилась тьма. И хотя это был теплый весенний вечер, на душе у Джастины отнюдь не полегчало.

Во тьме вдруг запели колокола. Это звонили в церкви Святого Мартина. Медленные, задумчивые звуки. В млевшем от тепла воздухе они проходили приглушенной поступью, как шаги по мху. Джастина почувствовала, как чудесная музыка стала вливаться в нее, словно струя жизни. Это было как будто напоминание ей о Стэне. Вечер озарился этими звуками, воздух стал мягким, зыбучим, как песок.

Колокола перекликались тягуче и чуть грустно, ласковые, спокойные. Казалось, что над Джастиной в темном воздухе проходят широкие сгущенные волны.

Все три колокола продолжали мерно звонить — наверное, завтра какой-то праздник. Джастина, прислушиваясь к ним, думала о своих горестях, прошлых и настоящих, и о том, что будет с ней после сегодняшнего вечера. Стэн, милый Стэн, как мне не хватает тебя. Нам с тобой никогда не было скучно, наша любовь с тобой была почти идеальной. Для нее не было невозможного. Только тебе я могла рассказать все, что меня волновало. Только ты мог меня понять и не осуждал. Ты всегда умел выслушать меня так, что я готова была рассказать тебе все до самой последней детали. Как ты там однажды сказал? Я голос твоей совести, Джастина О'Нил. Интересно, что бы ты сказал сейчас, голос моей совести. Наверное, ты стал бы уговаривать меня не делать глупостей, не торопиться с выводами, продолжать свою театральную карьеру и, конечно же, смиренно принимать все, что достается мне на долю. Стэн, мой дорогой Стэн, ты всегда знал, как мне больно, как тяжело. Наверное, я сама столько о себе не знала, сколько знал обо мне ты. Ты чувствовал сердцем, что происходит со мной.

Через приоткрытый балкон в гостиную проникал теплый воздух, но, несмотря на это, Джастина чувствовала, что начинает задыхаться, что потолок давит на нее, не дает поднять голову, что для дыхания ей нужен весь воздух, для ходьбы — все безграничное пространство и весь глубокий небосвод — для мыслей, безудержно стремившихся куда-то вдаль из этой тесной каменной клетки.

Не выдержав этой пытки, Джастина торопливо накинула легкий плащ и стремительно вышла из дома. Избегая встречи с Фрицем и стремясь поскорее уединиться, она вышла на улицу и зашагала по безлюдной Парк-Лейн.

Она шла, наверное, не меньше часа. И вскоре, утомленная бесцельной ходьбой, уселась на какой-то безлюдной остановке под полупрозрачной крышей. Она снова попыталась погрузиться в размышления, но все в голове так путалось, что Джастина даже не могла проследить за ходом своих мыслей.

Раздававшийся издалека с Трафальгарской площади колокольный звон вновь напомнил ей о наступающем празднике. Эти звуки вывели Джастину из состояния глубокой задумчивости и вернули ее к действительности.

На фоне потемневшего неба едва заметно вырисовывались крыши, шпили и громады небоскребов, возвышавшихся в нескольких кварталах неподалеку. Глубокие тени окутывали улицы, которые тонули во тьме в нескольких метрах от горящих фонарей.

Все вокруг было насыщено какой-то поэтической грустью, и казалось, что Вселенная, сжавшаяся до размеров одной-единственной освещенной мостовой, грустит вместе с Джастиной. Медленный, чуть слышный звон далеких колоколов едва встревожил стоявшее вокруг спокойствие и взывал к притаившимся в глубине души чувствам.

Широко раскинув свой полог над Лондоном, ночь любовно украсила небо над ним сверкающими звездами и начинавшей разгораться луной. Лазурный свод сменил свою синеву на пронзительно черный свет. Воздух был мягок и прозрачен, были видны тысячи звезд, сверкавших в беспредельном эфире. Поднимавшаяся над горизонтом луна серебрила кроны деревьев и гасла в темной черепице крыш.

Небо таинственно мерцало бесчисленными огнями, призывая к любви. Казалось, вся земля в эту безмятежную прекрасную весеннюю ночь была полна любви. Ни одного следа печали — повсюду жизнь, мир и наслажденье.

Но Джастина потеряла свою любовь, потеряла вместе со Стэном и сейчас снова стремилась к ней, жаждала ее, алкала всей душой. Она все время пыталась уверить себя в том, что любит Лиона. И каждый раз перед глазами ее вставало нечто разрушавшее эту идиллическую картину. То она вспомнила седеющие волосы Лиона, которые тут же напоминали ей самой о стремительно приближающейся старости, то представляла его разговаривающим с какими-нибудь скучными политиками на такие же скучные темы, и ее одолевала невыразимая тоска, то вспоминала о его многолетнем терпении, прежде чем она согласилась принять его предложение и выйти за него замуж. Наверняка любой другой женщине это понравилось бы, однако Джастину это почему-то временами раздражало. Почему он с такой настойчивостью следовал за ней? Только ли в любви было дело? Может быть, кроме любви он хотел достичь чего-то другого — например, удовлетворить свое самолюбие, или, может быть, он просто боялся, что никто другой не обратит на него внимания? Кто мог сказать, что это было? Рой сомнений проносился в голове у Джастины всякий раз, когда она начинала думать о своих отношениях с Лионом.

Может быть, у него появилась другая женщина? Она еще невидима, но уже напоминает о своем существовании. Порой вот так же под травяным покровом лужайки незаметно струится ручей; гуляя, ты замечаешь, что трава тут гуще и выше, а почва чуть пористая, немного оседает под ногами. Это всего лишь приметы, но они не обманывают: вода где-то здесь. Или же иногда перед болезнью, когда еще нет ее явных признаков, ты ведешь привычный образ жизни, но тем не менее какое-то недомогание, беспричинная тревога уже предупреждают тебя о скрытой опасности. Что это со мною? — говоришь ты. — Мне нездоровится.

Вот так же происходит и тогда, когда у твоего мужа появляется другая. Что это с ним такое? — думаешь ты. — Он не тот, что прежде. До сих пор он проводил с тобой вечера и рассказывал, как прошел у него день. Ему нравилось приводить множество подробностей, ведь все мужчины не прочь рассказать о себе. За ужином он рассказывал тебе о своих планах на завтрашний день. Потом постепенно его ежевечерние отчеты делаются все туманнее и туманнее, в его времяпрепровождении начинают появляться непонятные перерывы. Объяснения становятся уязвимыми и порой просто нелепыми. Он только вскользь упоминает о том или ином времени, путается. Ты ломаешь голову, что же он хочет скрыть?

Ты полагаешь, что за несколько лет знакомства и уж тем более после замужества, разлуки, возвращения хорошо его изучила. Ты знала, чем он интересуется — политикой, службой, бизнесом, религией. В свободное время, которого оставалось не так уж и много, — литературой, музыкой, живописью.

Джастина не могла сказать, что взгляды Лиона сильно переменились за то время, как они снова вместе.

Он по-прежнему много времени проводил за неотложными занятиями в бизнесе и политике. Но появлялись в его поведении и какие-то новые черты. Прежде столь внимательный к туалетам Джастины, он вдруг потерял к ним всякий интерес. Он перестал обращать внимание на ее прическу, внешность. Даже веснушки, вечно бывшие предметом его легких насмешек, перестали вызывать у него интерес. Он вообще перестал говорить о любви, а если и разговаривал о ней, то как-то странно, словно Джастине это было неинтересно.

Джастина уже начинала подозревать, что под некогда твердой почвой ныне струился какой-то неведомый поток. Неужели здесь была другая? Но кто она?

Джастина старалась представить ее себе, мысленно воссоздать ее облик, вспоминая о том, какие женщины могли нравиться ее Ливню. Наверное, она молода, хороша собой, прекрасно одевается; она образованна или умело прикидывается такой. Наверное, она живет где-то в Европе, потому что Лион, как всегда, большую часть времени проводит именно там. Кто она? Немка? Француженка? Какой у нее темперамент? Живой? Бурный, как у всех южанок, или сдержанный, спокойный, каким обычно отличаются немки?

Где он встречается с ней? Он снял для нее квартиру или она живет в собственном доме? Вряд ли она замужем. Лион не стал бы интересоваться женщиной, которая уже связана супружескими узами.

Джастина даже прекрасно представляла себе сцену, когда она могла бы познакомиться с этой женщиной. Наверное, это был бы обед у каких-нибудь друзей Лиона, где присутствовала бы и она. Джастина прекрасно знала, что ей не понадобилось бы ни особых усилий, ни проницательности, чтобы узнать ее. Она вполне могла бы понаблюдать за выражением лица Лиона и определить предмет его сердечной склонности. Он наверняка смотрел бы на нее таким же ласковым взором, как когда-то смотрел на Джастину. Разумеется, он старался бы разговаривать с ней как можно меньше, но они обязательно обменивались бы будто невзначай то едва заметным кивком, то едва уловимой улыбкой, думая, что никто этого не видит. Джастина даже допускала, что когда-нибудь в совсем недалеком будущем, если ее догадки верны, то эта другая захочет с ней встретиться. Джастина была достаточно умна и проницательна для того, чтобы догадываться о том, что это неизбежно. Но только в том случае, если у Лиона действительно есть эта другая женщина.

Эта сцена живо предстала у нее перед глазами. Какая-нибудь общая знакомая ее и Лиона сообщила бы, что с ней хочет встретиться молодая женщина, появившаяся в их компании.

— С чего бы это?

— Не знаю… Она много слышала о вас… И ей очень хотелось познакомиться с вами.

Это было бы сообщено Джастине деланным, равнодушным тоном, из чего становилось ясно, что роман Лиона с другой женщиной известен всем, кроме самой Джастины. Она была бы одновременно поражена, огорчена и озадачена. И прежде всего потому, что эта женщина позволила себе покуситься на ее собственного мужа. Джастина никогда не была собственницей, но, очевидно, смерть Стэна так потрясла ее, что она больше не хотела терять близкого человека, и, не отдавая себе в этом отчета, она считала, что Лион сейчас принадлежит ей одной. В ее глазах он больше не был свободным человеком, как другие. Он сделался как бы ее плотью. И потому другая имела не больше права отобрать его, чем отрубить своей сопернице руку или похитить у нее обручальное кольцо.

Джастина никогда в жизни не согласилась бы на встречу с этой другой. Мало того, что она претендовала на ее мужа, она еще и пыталась бы унизить саму Джастину. Хотя достаточным унижением был сам факт ее существования.

Однако до тех пор, пока она не знала наверняка, что ее муж увлекся другой, было бы невероятной глупостью устраивать ему сцены ревности или просто внушать ему, что лучше собственной жены не существует никого на свете. Влюбленного мужчину нельзя оторвать от его избранницы, отзываясь о ней плохо. Она кажется ему очаровательной. Если ты скажешь ему, что это не так, он решит, что не он обманывается, а ты не умеешь смотреть правде в глаза. А главное, не хочешь этого делать, потому что ужасно ревнуешь.

Поэтому Джастина сразу же отогнала от себя мысль о том, чтобы окольными путями выяснить, права ли она или ошибается. Не нужно устраивать слежку за мужем и пытаться сделать его жизнь невыносимой. Джастина думала: «Даже если у меня есть основания для ревности, я, конечно, могу отравить жизнь Лиону, но чего я этим добьюсь? В его глазах я окажусь тем, о чем он, наверное, не мог подумать в своих страшных, кошмарных мыслях: досадной помехой, ревнивой скандалисткой. До сих пор, вопреки всему, его связывали со мной настоящее чувство, а также привычки и воспоминания. Если он даже изменяет мне, то, может быть, это месть… Хотя нет, Лион не такой и даже если изменяет, наверняка испытывает из-за этого свою вину, сам страдает оттого, что страдаю я. Может быть, я слишком плохо думаю о нем. Пусть даже у него есть эта другая, но могу ли я сказать, что он не устоял перед ней? Зная характер Лиона, вполне можно допустить, что они ограничиваются пока что прогулками, беседами, ужинами в ресторанах. А если я рассержу его, дам ему почувствовать, что он мой пленник, он вполне может решиться уйти от меня. Может быть, у нас вообще нет никаких причин для разрыва, а я, действуя неосторожно, сама же снова разрушу нашу семью. В то же время, проявив немного терпения и здравого смысла, я вполне смогу убедиться в том, что Лион верен мне…»

Она уже начинала укорять себя за бессмысленные, глупые обиды, которые, как ей казалось, вовсе не имели под собой никаких оснований, как ее тут же сотрясал новый приступ ярости. Нет, но до чего же это все несправедливо! Может быть, вернувшись к нему, я тем самым внушила ему чувство слишком уж полного спокойствия на мой счет? Женщины, которые прожили в браке много лет, предупреждали меня: «Остерегайся, мужчины должны испытывать волнение и любопытство. Если ты перестанешь быть для мужа тайной, он начнет искать ее в другом месте…» Неужели для того, чтобы заинтересовать собой, надо обязательно держать его в подвешенном состоянии, вызывать ревность? Все это не составляет ни малейшего труда. Просто нужно с меньшим равнодушием относиться к тонким намекам и нежным признаниям других мужчин. Многие из моих партнеров по театру искали и все еще ищут случая поухаживать за мной. Они приглашают меня на ужины, в ресторан, зазывают на вечеринки к себе в квартиры, после спектаклей одаривают меня огромными букетами цветов и пишут записки, в которых объясняются в неимоверной любви. Они считают меня настоящей богиней и, хотя я каждый раз отказываю им, не оставляют своих намерений в один прекрасный день добиться моей благосклонности.

А что если принять эти ухаживания? Причем сделать это так, чтобы ему обо всем сразу же стало известно? В этом не будет ни малейших сложностей. Достаточно несколько раз сходить с моим новым воздыхателем в тот же ресторан, где мы бывали с Лионом, причем сделать это именно тогда, когда зал ресторана будет полон наших общих знакомых. Ему мгновенно донесут о том, что его жена прекрасно проводит время в его отсутствие.

Пусть это лишний раз напомнит ему, что его жена продолжает вызывать интерес у других мужчин, что она все еще может нравиться. Пусть он опять слегка помучится. Что ей мешает сделать это?

Джастина, конечно, допускала, что в ее возрасте — тридцать пять — глупо и нелепо поступать таким образом. Однако временами, особенно сильно страдая от невнимания мужа либо попросту от его отсутствия, она была готова решиться даже на такую глупость. В конце концов, она может позволить себе какой-нибудь легкий флирт. Она еще совсем не потеряла сексуальной привлекательности и может надеяться на то, что ее фигура и лицо способны возбудить в мужчинах желание.

Джастина уже начинала строить планы подобного рода мести и даже подбирала какую-нибудь подходящую кандидатуру среди поклонников, которые после каждого спектакля домогаются хотя бы минуты ее внимания. Нет, этот слишком толст, тот, который сделал себе состояние на зубных щетках, просто круглый идиот, хотя у него очень много денег. А вот этот достаточно молод и привлекателен. У него такие шикарные черные брови и красивый чувственный рот. Но, вспоминая о том, как невыносимо вульгарен и самонадеян очередной кандидат, она брезгливо морщилась и отбрасывала эту кандидатуру. Кто еще? Ах, да, этот грек. Нет, он просто нелеп. Вечно жует миндальные орехи, как какой-то контрабандист. А еще от него за версту несет дорогим одеколоном, как будто он пытается отбить вселившийся в него навечно запах соленой рыбы. Наверно, также, как этот Аристотель Онассис, он сколотил себе состояние рыболовной сетью. А может быть, и не рыболовной сетью. Да, в общем, какая разница? Нет, грек — это уж слишком. Вот, нашла. Подходящая кандидатура — этот француз, который занимается прибрежной торговлей. По-моему, он бывает в Лондоне куда чаще, чем Лион. Он всегда так внимателен, вежлив, галантен, присылает дорогие подарки, которые Джастина всегда отдает подругам по театру, чтобы не вызывать в них излишней зависти и подозрений. Особенно нравятся подарки, которые делает Джастине этот француз, ее гримерше. Ну что ж, она простая женщина и никогда не могла бы позволить себе купить дорогие французские духи или перламутровые украшения. Джастине-то они и ни к чему. Она вполне удовлетворена тем, что имеет. Лион вполне в состоянии обеспечить ей безбедное существование.

Тем не менее Джастине было приятно получать эти подарки, переадресовывая их всем вокруг. Может быть, мне стоит пошалить с этим французиком? И ее уже начинали одолевать шаловливые мысли, как вдруг лицо ее темнело, хмурилось и она решительно говорила самой себе: брось, у тебя достаточно благоразумия. В конце концов, ты же не такая простушка, чтобы вытворять такое.

К тому же это выглядит нелепо. Она ведь и Стэна не искала, просто он появился и все. Это, во-первых, нелепо, потому что нельзя неволить собственную натуру. Все эти многочисленные поклонники, воздыхатели и ухажеры, стоило Джастине задуматься о них поглубже, вызывали у нее по меньшей мере отвращение. Со слишком высокими мерками Джастина относилась к мужчинам. Наверное, идеал для нее был Стэн. Он всегда и во всем соответствовал ее представлениям о настоящем мужчине. Очень жаль, что женские губы и руки больше не коснутся его великолепного точеного тела, безмерно жаль. Она снова обратилась с мыслями к Стэну. Каково тебе там на небе, о чем ты разговариваешь со своим создателем? Вспоминаешь ли ты тех, кто остался вместо тебя на земле? Наверное, я должна была умереть вместе с тобой, но я не могу оставить свою дочь сиротой. Какая-то нелепая случайность, что ты ушел, Стэн. А может быть, это была не случайность? Может быть, действительно, на свете все предопределено свыше? И таким образом, Бог отмечает избранных? Тех, кого бы он поскорее хотел видеть рядом с собой? Джастина иной раз пыталась ожесточиться, вызвать в себе ненависть к этому жестокому и холодному жителю небес, который не думает о людях с жалостью, стремясь их наказать за малейшие прегрешения. Но у Джастины это получалось далеко не всегда. Все-таки семь лет, проведенные в католическом колледже, какими бы легкомысленными и беззаботными ни были те годы, не могли не сказаться. Да, Джастина не собиралась посвятить свою жизнь Богу, но и отталкивать его она не могла, это было бы слишком опасно.

Ей было только безмерно жаль слишком рано ушедшего из жизни Стэна. За все годы, которые она прожила на этом свете без него, Джастина так и не смогла встретить человека, который хотя бы на шаг приблизился к Стэну. Даже Лион, которого она избрала себе в мужья, не был таким. От Стэна прямо излучалось какое-то сияние. Доброта, бесшабашность, нежность, которые так редко встречаются в мужчинах.

Нет, не могла Джастина после Стэна отдаться кому-нибудь из этих несчастных дельцов, которые гордятся лишь тем, что у них полные карманы звонкой монеты. Единственное, на что они могли рассчитывать, — это благосклонный взгляд и возможность поцеловать руку обожаемой ими актрисы. Большего она не могла позволить.

Но как же поступить? — ломала она себе голову, сидя в одиночестве и по-прежнему предаваясь горестным раздумьям.

Может быть, у него действительно есть другая женщина? Тогда что они сейчас делают, о чем говорят? Может быть, сидят за столиком в ресторане? Рассказывает ли он ей обо мне? Нет, конечно, рассказывает. Наверняка он все время сравнивает ее со мной и наверняка не в лучшую сторону для меня, а может быть, я действительно так дурна, что не заслуживаю любви Лиона? Может быть, в последнее время я совсем перестала следить за собой? Может быть, стала давать ему формальные поводы для того, чтобы он отвернулся от меня? Что же, что? Как со всем этим справиться?

Словно только сейчас вспомнив о том, что вокруг царит глубокая ночь, Джастина поднялась со скамейки на автобусной остановке и, слегка пошатываясь, отправилась домой. В одиночестве проделав дорогу до дома на Парк-Лейн, она открыла своим ключом дверь и, безуспешно пытаясь не разбудить неспавшего Фрица, поднялась к себе в спальню. Часы показывали половину четвертого, когда Джастина забралась под холодное одеяло и, натянув его до самого подбородка, закрыла глаза. Но мысли не покидали ее. Она даже немного всплакнула, но уже не от ревности и не от жалости к самой себе, а от осознания собственного бессилия. Ей вдруг пришло в голову, что она вполне может быть и недостойной собственного мужа. Если он увлекся более яркой и привлекательной женщиной, то разве это преступление?

Джастина судорожно поворачивалась с боку на бок в постели, точно рыба, вытащенная из воды. В темноте навязчивая мысль уже начала превращаться в неотступный призрак.

Чтобы хоть как-то побороть бессонницу, Джастина попыталась вспомнить о чем-нибудь хорошем из своего детства, но ей не хватило упорства для того, чтобы приковать все внимание к этим эпизодам.

Стараясь отгонять от себя тяжелые мысли, Джастина попыталась сосредоточиться на наблюдении за световыми пятнами, которые возникали у нее перед глазами. Она старалась узнавать в них очертания людей или предметы. За этим занятием Джастина провела несколько минут, надеясь, что образы, встающие у нее перед глазами, навеют сон, но сон не приходил. Это не помогало. Ее мысли постоянно возвращались к Лиону.

Почувствовав, что начинает сходить с ума, Джастина встала с постели и, покопавшись в аптечке, достала оттуда упаковку снотворного.

Проглотив снотворное, она снова улеглась в постель и еще несколько раз всхлипнула. И вдруг… Слезы ее прекратились, как по мановению руки. Она вдруг осознала, что совершенно напрасно загоняет себя в угол. Почему она решила, что у Лиона кто-то есть? Ничего подобного. Лион верен ей. Просто сейчас он слишком занят делами. Такой тяжелый период наступил. Он ни разу не давал ей даже формального повода для ревности. Лион не такой человек, который станет таиться и скрывать. Если он полюбит другую, то Джастина узнает об этом сразу же притом от него самого. В конце концов, она сама может спросить у него об этом. Вряд ли он сможет солгать ей прямо в глаза. В любом случае должна наступить какая-то определенность в их отношениях.

Что же делать? Что делать? С театром покончено, это ясно. Возвращаться в Дрохеду?.. Это еще более нелепо. Даже сама мать писала ей, что она не найдет там своего счастья. Да и Лион не сможет бросить дела и отправиться на покой в австралийскую глубинку. Где выход? В чем?

С этими мучительными мыслями Джастина наконец-то заснула.

16

Возвращение Лиона домой было для Джастины как никогда восхитительным. Они снова были вместе, они разговаривали. Они вспоминали первые месяцы их женитьбы, когда Лион довольно много времени проводил в Лондоне. Казалось, то время было предназначено для того, чтобы взрастить и взлелеять их страсть.

Джастина вначале успокоилась, счастливая найденным в любви убежищем. Ей казалось, она могла проявить все то лучшее, что было в ней. До этого она чувствовала себя покоренной, связанной путами, которые теперь ей пришлось отрывать от себя и без сожаления выбрасывать. Временами она будто загоралась пламенем страсти и даже опасалась, что безумный взрыв ее желаний может оттолкнуть от нее сдержанного и спокойного Лиона. В ней еще долго жили предрассудки о том, что душа немца так же холодна, как камень перед Кельнским собором.

Но он оказался совсем не таким. С каждой секундой, проведенной вместе, их сердца все полнее и полнее сливались друг с другом. Они жили, откликаясь на все желания и порывы друг друга. До этого Джастина чувствовала огромную пустоту, которая существовала и в ней, и вокруг нее. В этой пустоте тонуло и все окружающее, и ее чувства, вплоть до сознания собственного существования. С особой остротой это проявилось после смерти Стэна. Она долго пыталась найти опору и не могла. Не могла до тех пор, пока не вернулась к Лиону.

После этого все дурное, что окружало ее, исчезло. Теперь жизнь ее связывало дорогое ей существо — этот человек, который не обещал ей чуда, но обещал любовь. Она видела и слышала только его. Его малейшее слово приобретало для нее громадное значение. Ему она предавалась всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою собственную силу.

Это происходило незаметно, но неодолимо. Они долгое время проводили в постели, когда встречались их глаза, руки, губы. Они трепетали от любви и нежности друг к другу, и их чувство становилось все сильнее и сильнее. Они обнимали друг друга в прекрасных жестах обладания, прижимаясь всем телом. Они пожирали друг друга в жадных поцелуях, словно стремясь влить свое дыхание, свою жизнь.

Они снова и снова произносили признания, которые долго таились в их сердцах и теперь вырывались наружу, словно птицы из клетки. В эти минуты счастья влюбленные сливались воедино, дарили друг другу любовь, обвеянную жарким трепетом благодарности.

Удовлетворенные, они откидывались на спины, и часто в такие минуты Джастину охватывали рыдания.

— Я плачу. Ты видишь, я плачу от счастья, — сквозь слезы говорила она. — Боже мой, как я тебя люблю! И как мы будем счастливы!

Потом она снова приникала к Лиону, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженным порывам любви и нежности. После долгих, мучительно долгих лет, когда они не могли соединиться вместе, теперь они оба вкушали сладость успокоения. Наконец-то они нашли друг друга, снова были рядом. Сердца их раскрылись еще шире, и они чувствовали, что любят друг друга еще сильней, чем прежде, пройдя вдвоем через многие испытания, трепет которых еще жил в них.

Их большая спальня становилась как бы соучастницей, такая теплая, интимно тихая, насыщенная той благоговейной атмосферой, которая окружает постель влюбленных. Они не говорили о многом, довольствуясь тем, что и так все знают. Их руки и тела соединялись и разъединялись для того, чтобы после короткого отдыха снова слиться вместе.

Эти дни, эти целые недели шли друг за другом однообразной пленительной чередой. Джастина не считала дней. Если бы не театр, она бы вообще не выходила из дому: лежа в постели рядом с Лионом, она забывала все на свете, ни одна весть из окружающего мира не долетала до нее.

Здесь, рядом с Лионом, заполнявшим горизонт своим рокотом и шумом, она создала себе обитель, еще более замкнутую, более уединенную, чем затерянные в скалах кельи святых отшельников.

Они любили друг друга! И этого было достаточно. Уверенная в его чувствах, Джастина одаривала его своими ласками, радуясь каждой мелочи: блеску его взгляда, даже мельчайшим движениям пальцев. С каждым часом она все ближе и ближе узнавала его — его прекрасные глаза, его пышные седеющие волосы, его крепкие мужские руки. Ей казалось, что она только сейчас возродилась к настоящей жизни.

Чем медленнее тянулись эти дни и недели, тем больше Джастина наслаждалась ими, вспоминая те дни, когда была далека от Лиона и не принимала его чувства. Видя, как их супружеские узы крепнут, Джастина испытывала волнение еще более сладостное, чем тогда, когда впервые услышала его признание в любви.

Изо дня в день они отдавались сладости от сознания, что любят друг друга, не думая о завтрашнем дне, забыв о том, что было вокруг. Их любовь захватывала обоих, и они проводили часы и дни рядом, трепеща, наслаждаясь настоящим, не желая задумываться о том, что будет, когда им придется расстаться, пусть даже ненадолго.

Час проходил за часом. Они баюкали друг друга редкими словами, произносимыми шепотом, чтобы подчеркнуть свои чувства; пусть даже слова эти были банальны, но они трогали до глубины души. Сердца их были исполнены безумной нежности. Они безраздельно принадлежали друг другу. Они видели себя гуляющими вдвоем в глубоких аллеях, где густая листва отбрасывает черную тень и дождем сыплются розы, в тех аллеях, что рисует мечта. Они наслаждались даже запахом друг друга. Она могла проводить вот так, в постели, целые дни и недели, отдаваясь лишь ритму любви.

Наверное, это было их сокровенным желанием — проводить вот так день за днем в этом мирном уголке, прижавшись друг к другу в сладостной неподвижности, в безмолвии, в котором каждый из них слышал биение сердца другого, неизъяснимую нежность, восхищавшем их единым ощущением любви и вечности.

— Ты добрая, добрая, — шептал Лион, не находя других слов, чтобы выразить ту радость, которая наполняла его из-за ее присутствия.

Такой пламенной, страстной любви она даже не ожидала. Закидывая руки вокруг шеи Лиона, покрывая его лицо жадными поцелуями, она раз за разом разражалась неудержимыми рыданиями. Лион, задыхаясь от невыразимой нежности, долго прижимал ее к себе, смешивая ее слезы со своей любовью, и клялся ей никогда никого не любить так, как он любит ее.

Но это счастливое время необъяснимо быстро закончилось. У Лиона снова появились неотложные дела, он стал все чаще и чаще уезжать из Лондона, все больше времени проводить в командировках. Джастина поначалу скучала, потом стала нервничать, и в конце концов в ней снова зародилась ревность.

Каждый раз, когда Лион возвращался домой, она бросала на него тревожные взгляды, пытаясь по одним его глазам определить, нет ли у него этой, другой женщины, иногда достаточно было, чтобы он произнес хоть одно слово, бросил на нее хоть один взгляд, чтобы ревность пробуждалась в ней с новой силой. Пока Лион находился рядом, какой-то инстинкт заставлял Джастину забывать о ревности, возвращаться к любви, спасительную нежность которой она ощущала вокруг себя. Но стоило Лиону покинуть дом, и все возвращалось снова.

Ревность крепла. Джастина ни с кем не хотела делить Лиона. У нее глухо нарастали подозрения, и чтобы выйти из этого состояния, она отдавалась работе, отдавалась целиком, самозабвенно. Она ни разу не высказала прямо в глаза Лиону своих подозрений, но и он тоже понимал, что она чувствует.

Когда Лион снова уезжал, глухая злоба и ревность начинали душить Джастину. Она считала всех вокруг несправедливыми к ней, и даже Клайд не мог ничего с ней поделать.

Но все-таки характер брал свое, и Джастина справлялась с подозрениями, душила в себе эту источавшую сердце змею. Иногда, чтобы отвлечься, она находила себе какое-то маленькое занятие, растягивая его на долгие часы.

Она выдвигала ящики платяного шкафа, с радостью находила и перебирала забытые вещи, занималась всевозможными мелочами, чтобы вернуться к счастливому течению своей повседневной жизни. Она успокаивалась, приходила в себя, чувствовала, как возрождается к жизни. И от этого возрождения ее любовь к Лиону снова росла. Ливень был как будто наградой, какую она разрешала себе за все свои мучительные сомнения. Она вспоминала, как в тиши этой комнаты они были вне мира, забывали о всех препятствиях. Ничто здесь не разделяло их.

Долгие отлучки Лиона только пробуждали ее желание. Всегда между ними была эта разлука, которая вечно принуждала их к постоянному напряженному воздержанию, только разжигавшему трепет страсти. Они не виделись целыми днями, не могли обменяться даже словом. И лишь иногда, по вечерам, Лион звонил, но разговаривал быстро и отрывисто, как будто рядом с ним находился кто-то, как будто кто-то их подслушивал даже в самые поздние ночные часы. И тогда она хотела не целовать его, а оттолкнуть от себя, подозревая в том, что он вместе с той, другой.

Потом Лион возвращался. Проводил с ней день, два, и она мечтала о том, чтобы эти дни превратились в целую вереницу. Но уже через несколько часов он снова покидал ее, и они не успевали даже как следует насладиться этими маленькими мгновениями страстной нежности на фоне безмолвной пропасти разлуки.

Джастина часто отдавалась своим мечтам, смутным грезам, в которых она видела себя идущей с Лионом по широким зеленым тропам в неведомом чарующем крае, и ей начинало казаться, будто эти тропы расходятся все дальше и дальше. Они с Лионом как будто покидали друг друга навсегда, навечно, и никакая сила не могла вновь соединить их.

Когда Лион приезжал, она, словно чувствуя смутные угрызения совести, нежно обвивала руками его шею и тихо спрашивала:

— Ты счастлив, дорогой?

Он как-то странно улыбался и поспешно отвечал:

— Ну конечно, herzchen, я только очень скучаю без тебя, когда нам приходится расставаться. Но счастлив от того, что люблю тебя.

И тогда, словно желая вознаградить его, Джастина изо всех сил сжимала его в своих объятиях, обещая любить так крепко, что более счастливого мужчины не найдется во всей Англии. Вот и теперь, когда он сказал о своей возможной отставке, Джастина хотела, чтобы они больше никогда не расставались. И его слова как будто подтверждали ее надежды:

— Знаешь, похоже, я устал от бизнеса. Мне не хватает простого домашнего счастья. Иногда я ловлю себя на мысли, что для меня не существует почти ничего, кроме дел. Ведь я уже давно ни от кого не завишу, пора бы уже начать наслаждаться жизнью. Но я об этом и не помышляю. От меня все больше и больше удаляются простые человеческие желания, простые радости. Каждое утро я встаю, озабоченный новыми и новыми делами. Да, я занимаю важный пост, у нас большое состояние, постоянные доходы, но счастье вкушают другие, порой меня даже преследуют ужасные видения. Я лишаюсь удовлетворения от сделанных дел. Я даже начинаю бояться, что все мои дела никому, кроме меня, не нужны. У меня нет ни одного свободного вечера, чтобы провести с женой, которую я так сильно люблю. Я вынужден проводить свое время в долгих бессмысленных разговорах, которые опять же необходимы для того, чтобы решать какие-то дела. Расслабиться, отдохнуть? Я ведь отказываю себе в том, что имеют все. У нас в каждой комнате стоят телефонные аппараты, вплоть до ванной, где я вынужден вести длинные разговоры. Да, я изрядно поднаторел в искусстве управления и понимаю, что дела государства могут идти лишь в том случае, если у власти стоят такие люди, как я. Но ведь я старею, а количество дел, которые я не сделал, все не уменьшается. Я не нахожу выхода. И, может быть, только отставка принесет мне облегчение. Может быть, тогда я сумею вырваться из этого водоворота и зажить собственной жизнью. Я иногда с огромным сожалением вспоминаю о тех временах, когда мы с матерью жили в деревне и она варила простой крестьянский суп из капусты. Может быть, эти времена еще вернутся?

Джастина с такой нежностью прильнула к нему, что они оба почувствовали огромную невыраженную тоску по любви, которая не находит выхода.

— Может быть, я чем-то смогу помочь тебе? — спросила она.

— Мне сможет помочь только твоя любовь, — ответил Лион.

Спустя несколько секунд он услышал, как она всхлипывает.

— Что с тобой? Ты плачешь? — с нежностью спросил он.

— Да, — просто ответила Джастина.

— Но почему? Может быть, я сделал что-то не так? — сказал Лион. — Может, тебе что-нибудь нужно?

— Да нет, не нужно, — прошептала она, — ничего не нужно. Мне легче от слез.

В ее груди не хватало воздуха, она не могла ответить. Она уже не один раз плакала наедине сама с собой, но тогда Лиона не было рядом. Она могла плакать, обессиленно ожидая, пока иссякнет источник, переполнявший ее слабости. Теперь же, казалось, ничто не должно было вызвать ее слез: Лион был рядом, жизнь вернулась на круги своя, но Джастину словно пронизало внезапное щемящее чувство надвигающегося огромного горя, бездонной невосполнимой пустоты безграничного отчаяния, преодолеть которое у нее не было сил. Она ничего не могла объяснить Лиону и не могла бы сказать, какое именно несчастье ей угрожало. Но надежда почему-то на мгновение покинула ее, и она плакала.

Успокаивающим жестом Лион тихо положил свою руку ей на шею.

— Скажи мне все, — попросил он.

Она несколько мгновений сопротивлялась, полная мучительного страха.

— Со мной не происходит ничего особенного. Клянусь тебе, Ливень, я ничего от тебя не скрываю… Я плачу без причины, потому что задыхаюсь, потому что слезы сами льются из моих глаз. Ты же знаешь мою жизнь. Я должна быть счастлива из-за того, что мы снова вместе, но я плачу. Я боюсь, что это счастье обладания друг другом быстро закончится, и мы снова расстанемся, и я не смогу вернуть тебя…

Ее голос оборвался, когда Лион, вытирая ее мокрые от слез глаза, тихо сказал:

— Это любовь.

Конечно, Джастина не могла возразить. На несколько мгновений вновь воцарилось молчание.

Лион начал шептать ей на ухо тихие слова любви, которые успокаивали ее и заставляли высыхать слезы.

— Я не хочу изображать себя сильнее, чем я есть на самом деле. Я долго пыталась бежать от этой любви, старалась не замечать того, что ты готов подарить мне всю свою жизнь. Я так надеюсь, что мы всегда будем вместе, и каждый раз обманываюсь в своих ожиданиях. Я не знаю, что творится у меня в душе. Поначалу я была спокойна, счастлива. Но чем чаще ты отсутствуешь, тем мне тяжелее. Я даже не узнаю себя… Каждый день я ловлю себя на мысли о том, что занята только тем, что жду тебя.

Его губы приблизились к ней.

— Ты любишь меня?

— Да, люблю.

— Ты моя, Джастина. Вся моя.

— Да, вся.

Их губы слились в поцелуе. Она забыла обо всем и с наслаждением покорялась этой неодолимой силе. Рядом с Лионом это казалось ей естественным и неизбежным. В ней водворялось спокойствие.

— Ты вся дрожишь, — прошептал Лион.

Он понизил голос и говорил ей на ухо, как будто кто-то чужой мог их услышать. Теперь, когда она призналась ему во всем, все несчастья и горести отступали перед ними. Он окружал ее страстной и невыказанной нежностью. В нем была интимная заботливость, находившая выражение в этом шепоте и поцелуях.

Огромная гостиная с горевшим в ней камином казалась целиком объятой любовью. Широкие портьеры, прикрывавшие окна в большой комнате, словно ограждали их от тяжести и суеты окружавшего мира.

Поленья, горевшие затухавшим пламенем в большом камине, распространяли горячий запах позднего вечера. Минутами среди глубокого безмолвия с улицы доносился глухой рокот проезжавших по ней машин.

— Лион, дорогой, мне холодно, — прошептала она, прижимаясь к нему.

Джастина вся дрожала, несмотря на почти летнюю жару. И действительно, ее плечи были холодны, как лед. Лион тут же охватил их своими руками — они были горячи и сразу согрели ее своим жаром.

— Я чувствую себя ребенком, которому очень хочется, чтобы его пожалела мать, — говорила она.

Разжав руки, Лион несколько секунд смотрел на ее плечи, каждую весну покрывавшиеся веснушками. Не устояв перед внезапным приливом нежности, Лион поцеловал ее в плечо. Джастина вздрогнула.

— Все хорошо, родная. Все хорошо…

Они оба утратили сознание времени и места. Им смутно чудилось, что идут какие-то поздние часы долгой зимней ночи. Поленья, догоравшие в дремотной истоме камина, внушали им мысль, что они бодрствуют очень давно. Но они уже не знали, где находятся.

Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса. Лишь впечатления темного моря, над которым бушует буря. Они были вне мира, за тысячу миль от души. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только наслаждение от обладания друг другом закончится.

Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то в прежней жизни, но она не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, стараясь не говорить о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как будто лежали здесь десять лет.

— С тобой все в порядке? — спросил он, когда Джастина перестала дрожать. Грустно улыбаясь, она ответила:

— Мне никогда не было так хорошо.

Он нагнулся к ней и поцеловал в висок. Джастине показалось, что это было куда более ярким выражением любви, чем все объятия и стоны.

Обхватив ее стан, он прижимал Джастину к себе, и она почувствовала, как в душе ее разгорается жар. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она пыталась отдать все свое тело этим крепким рукам, страстно блуждавшим по ней.

В этом исчезновении всего, что ее окружало, ее собственного существа, не угасло лишь одно воспоминание ее юности. Комната в сиднейском отеле, где была, наверное, такая же жара. Большая постель, на которой она лежала вместе со своим первым любовником. Короткие поцелуи, которыми он покрывал шею, щеки, грудь Джастины; и она вспомнила, что и тогда поначалу она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда начиналось столь же сладко, как и то, что она переживает теперь. И что поцелуи, которыми ее осыпает Лион, дают ей не более блаженное ощущение сладострастной медлительной смерти. Но тут же она вспоминала и другое — когда они с Артуром пытались заниматься тем же, чем она сейчас занимается с Лионом, ее душил неудержимый смех. Теперь ничего подобного с ней не было. Только такой мужчина, как Лион, мог доставить ей настоящее наслаждение. И снова она старалась отогнать мысли о Стэне и о тех любовных восторгах, которые она испытывала с ним. Только Лион, сейчас ей нужен только Лион.

Когда она на мгновение открыла глаза и увидела приникшее к ее груди лицо Лиона, ей пришла в голову мысль, что никогда они так сильно не любили друг друга, как в тот день.

17

Джастина поднялась с дивана и нагнулась за пеньюаром. Он лежал, небрежно брошенный на пол, расширяясь книзу: своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Вокруг валялось разбросанное белье.

Поправляя на плечах пеньюар, Джастина подошла к окну и отодвинула портьеру. Было уже совсем темно. С потускневшего неба, где сияли тут и там звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел ночи, медленно, неуклонно погребая Лондон под собой. Впадины уже были заполнены мглой. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая последние остатки закончившегося дня. Лишь кое-где, далеко за окнами, различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула. Наступил настоящий мрак.

— Какой жаркий вечер, — негромко сказала Джастина. Теплое дыхание Лондона навевало на нее полусонную истому.

— Да, — отозвался Лион, — похоже, лето будет теплым, и даже жарким.

После глубокого любовного наслаждения Джастина чувствовала, что ей не хватает воздуха. Она настежь распахнула окно: это море мрака да черная, расстилавшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Джастина придвинула кресло к окну в желании немного посидеть на свежем воздухе.

— Ты не возражаешь, дорогая, если я закурю? — спросил Лион.

Еще несколько минут назад она бы, наверное, отказала ему в этой просьбе, но сейчас, когда свежесть вечернего Лондона вытесняла из комнаты душную жару и запах горевших углей, дым сигарет уже не мешал ей.

В эту минуту Джастине хотелось молчания. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в мраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет еще теплился на верхушках шпилей и башен. Первым погас собор Святого Мартина; колонна Нельсона на Трафальгарской площади еще несколько мгновений мерцала синеватым светом; яркий купол Британского музея закатился, как луна, в набежавшем приливе мрака.

Это был океан. Ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась Вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки — внезапный шум проехавшего по Парк-Лейн автомобиля, далекий сигнал поезда, отправлявшегося с вокзала Ватерлоо.

Где-то там, за домами, широко протекала Темза, поднявшая свои воды после весенних дождей и едва умещавшаяся в каменной пасти набережных. От нее веяло мощное дыхание, словно от живого существа, растянувшегося там, вдалеке, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух тонкими дуновениями прохлады.

Исчезнувший Лондон напоминал отходящего ко сну великана, который в задумчивом спокойствии мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.

Эта недолгая приостановка жизни города наполняла Джастину каким-то странным ощущением.

В течение долгих дней, которые она проводила без Лиона, огромный Лондон, распростертый на горизонте, был ее единственным другом и собеседником. В эти теплые апрельские дни Джастина почти всегда оставляла окна своей спальни открытыми.

Она не могла спуститься вниз, в гостиную, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть Лондон рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить.

Ей казалось, что он по-прежнему был для нее неведомым. Она никогда не была более далека от него, чем в последние дни, более безразлична к его улицам и жителям — все же он заполнял ее одиночество.

Эти несколько десятков квадратных футов, эта насыщенная одиночеством квартира была широко открыта ему. Он проникал в распахнутые окна.

Сколько раз, глядя на него, облокотившись на подоконник, она мечтала о том, чтобы он стал ей родным. Но, несмотря на то, что она жила в Лондоне с перерывом несколько лет, он оставался для нее таким же далеким и неродным, какой теперь стала Дрохеда.

Сколько раз в часы надежды она доверяла малейшее чувство своего сердца ускользающим далям бесконечного города! Она уже так привыкла к некоторым шпилям и башням, крышам и куполам, что они воскрешали в ее памяти воспоминания — счастливые или грустные.

Ей хотелось, чтобы Лондон жил ее жизнью. Но больше всего этот бесконечный город нравился ей в часы сумерек, когда по окончании дня он разрешал себе несколько минут успокоения, задумчивости и забвения, прежде чем загорались фонари на улицах.

— Сколько звезд, — прошептала она, — их тысячи.

Лион, подойдя к ней, остановился рядом с подоконником и, задумчиво выпуская из ноздрей сигаретный дым, поднял глаза. Он смотрел ввысь вместе с Джастиной.

Созвездия вонзались в небо золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.

— Посмотри, — снова сказала Джастина, — вот там голубая звездочка, в том уголке неба. Когда мне особенно грустно и одиноко, я каждый раз вновь отыскиваю ее. Она уходит, отступает каждую ночь все дальше.

Присутствие рядом Лиона увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, перемежая их долгими паузами. Джастина пару раз спросила у него название отдельных звезд: к этому побуждало ее зрелище огромного звездного неба.

Но Лион колебался, не зная, что ответить.

— Ты видишь, — спросила она, — эту прекрасную звезду такого чистого блеска?

— Слева, да? Рядом с другой, зеленоватой, поменьше?.. Их слишком много. Я не помню…

Они замолчали, глядя вверх, ослепленные, ощущая легкий трепет перед лицом этой всеумножавшейся неисчислимости светил. Из-за тысяч звезд в бесконечной глубине неба проступали все новые и новые тысячи. Это был непрерывный расцвет, неугасимый очаг миров, горящий ясным огнем самоцветных камней. Уже забелел Млечный Путь, развертывая атомы солнц, столь бесчисленных и далеких, что они только опоясывают небосвод лентой света.

— Мне делается жутко, — чуть слышно сказала Джастина.

И, опустив голову, чтобы больше не видеть небо, она перевела глаза на зияющую пустоту, казалось поглотившую Лондон.

Скрытые за домами огни делали его похожим на большое черное пятно с маленькими, едва блиставшими искорками света. В небе над городом была разлита непроглядная, ослепляющая мраком ночь. Громкий, несмолкающий голос города теперь звучал мягче и нежнее.

Джастина сидела у окна, облокотившись на подоконник. Необъятный простор города пробуждал в ее душе в вечерний час чувство глубокого молитвенного благоговения. Она никогда не относилась к глубоко верующим натурам. Порой погруженность Дэна в религию даже смешила и забавляла ее. Но теперь, после того, как ее брат принес свою жизнь в жертву единому всепоглощающему Богу, она воспринимала католическую веру совсем по-другому.

Громадная равнина, на которой располагался Лондон, в такие вечерние часы как будто ширилась. Грустью веяло от этих десяти миллионов жизней, терявшихся в сумерках. Потом, когда все звуки замирали, когда город терялся во мраке, сердце Джастины раскрывалось, и при виде этого царственного покоя она готова была разрыдаться. Иногда она даже чувствовала в себе потребность сложить руки и шептать молитвы. Жажда любви, вера, божественное самозабвение пронизывали ее трепетом. И тогда восход звезд потрясал ее священной радостью и ужасом.

В море мрака, расстилавшегося перед ними, блеснула искра. Это было где-то далеко, где-то в глубине бездны, где именно — никто не мог бы сказать. Одна за другой стали появляться другие искры, загорались огни в окнах на крышах и верхушках шпилей.

Они рождались в ночи внезапным резким проколом и оставались неподвижными, мигая, как звезды. Казалось, что это был новый восход светил, отражаемый поверхностью темного озера.

Вскоре искры вычертили двойную линию, начинавшуюся на Трафальгарской площади и уходившую легкими прыжками света в далекую глубину. Потом другие линии световых точек перерезали первую, обозначились кривые, раскинулось созвездие, странное и великолепное.

Джастина по-прежнему молчала, следя взглядом за этими мигающими точками, огни которых продолжали небо вниз от черты горизонта в бесконечность. Казалось, земля исчезла и со всех сторон открылась глубина небосвода.

И это снова вызывало у Джастины то страстное томление, которое овладело ею несколько минут назад, когда Большая Медведица начала медленно вращаться вокруг полярной оси. Зажигавшийся огнями город расстилался, задумчивый, печальный, бездонный, вея жуткими видениями небес, где роятся бесчисленные миры.

Исполненная некоторой грусти перед лицом этого прихода ночи, Джастина принялась следить за искрами, сверкавшими точно золотые блестки на темном плаще города.

Они умножались до бесконечности, напоминая перебегание огоньков по черному пеплу сожженной бумаги. Блестящие точки протягивались с севера на юг к сердцу города и дальше, на окраины. Они располагались очагами. Ярче всех светился Сити. Там был центр жизни, не утихавший ни на минуту. Джастина мысленно представила себе, как в многочисленных конторах и офисах сидят вспотевшие за день клерки и бесконечно накручивают диски телефонных аппаратов, выясняя курс ценных бумаг и акций, прогнозы роста капиталовложений и прочую ерунду.

От самых крупных очагов одновременно разлетались бесчисленные мелкие огоньки.

На Джастину напало поэтическое настроение. Она протянула руку и широким движением указала Лиону на раскинувшиеся дали.

— Ливень, ты только посмотри на это. Неужели мы не можем быть счастливы в таком городе?

Весь Лондон уже был освещен. Пляшущие огоньки усеяли мрак от одного края горизонта до другого, и теперь миллионы их звезд сияли неподвижно в ясности теплой весенней ночи. Ни единое дуновение ветерка, ни единый трепет не тревожил эти пятнышки света, казалось повисшие в пространстве. Они продолжали невидимый во тьме Лондон в глубины бесконечности, расширяя его до небосвода.

Внизу, над Парк-Лейн, чертящей ракетой падающей звезды прорезал тусклую ночь быстро убегающий свет — огни проехавшего автомобиля; в сиянии гигантских полос фонарей, напоминавших желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, темно-зеленых, как на театральных декорациях.

На мостах, пересекавших Темзу, звезды скрещивались непрерывно. В то время, как под ними, вдоль ленты более густого мрака, вырисовывалось чудо — стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр. Это в черных водах Темзы отражались горевшие на мостах фонари.

Дальше начиналось неведомое. Длинные изгибы реки обозначались двойной вереницей горящих фонарей, пересекаемых через равные промежутки другими вереницами. Казалось, что через Лондон пролегла световая лестница, утвердившись концами на краях неба в звездах. Огромные световые просеки уходили в разные стороны: это правильной чередой светил тянулись длинные лондонские улицы. Там переливались лучами целые плеяды звезд. Дальше Букингемский дворец, огромные башни Тауэра, скопления прибрежных зданий и дальше, в самой глубине громады соборов прорезались темными полосами, изредка разделяемые светившимися квадратами широких площадей.

Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались. Ничего нельзя было разобрать, только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, справа, отчетливо вырисовывались только громады новых небоскребов.

Вдоль длинных улиц жилых кварталов печально тянулись редкие фонари. За ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие многолюдные кварталы.

До самых предместий, по всему кругу горизонта, раскинулся муравейник фонарей и освещенных окон, наподобие пыли, заполнившей дали города мириадами солнц, планетами, атомами, недоступными для человеческого взора.

Здания утонули в этом море, хотя на их крышах горели фонари. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей.

Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба.

Глаза Джастины вновь устремились вверх. Она обняла долгим взглядом сверкавшее огнями темное небо.

Красота этой ночи так взволновала ее, что она не находила слов. Так проходили минуты, складываясь в часы. Лион сидел рядом с ней, доставая из портсигара одну сигарету за другой.

Джастина даже не услышала, как стенные часы пробили три. Тусклый неверный свет начал струиться в окна. Маленькие облака цвета сажи стали незаметно возникать под звездами, на мгновения закрывая их.

Сквозь открытые окна виднелся Лондон, смутно расплывавшийся в начинавших подниматься кверху водяных парах. Дали стали теряться в низко стелившемся тумане.

Постепенно стало светать. В равномерном бледном свете, который покрывал темные крыши домов, Лондон был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила.

Кое-где вдали уже начали поблескивать стекла зданий, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов.

Светлело. Из-за неровно колыхавшегося крыла тумана, покрывавшего город дымкой, сквозило молочно-белое сияние поднимающейся зари. И над городом уже чувствовалась несмелая радость — кое-где небо было готово рассмеяться.

Еще через час над городом уже почти рассвело, хотя улицы по-прежнему блестели тускнеющими огоньками.

Над Лондоном восходило светящееся облако будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала это был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шло время, облако становилось кроваво-красным, и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всей жизни Лондона, оно казалось одной из туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.

Джастина не чувствовала ни капли усталости, хотя провела у окна едва ли не целую ночь. У нее было тихо и смиренно на душе. Она знала, что Лион рядом и что когда-нибудь они обязательно останутся вместе навечно.

Ее вдруг охватило острое желание — неважно, с Лионом или без него — посетить церковь. Слишком давно она не была под этими гигантскими сводами, где в потоках льющегося снаружи света еще дышит эхо давно отзвучавших голосов. Давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны. Наверное, в ней заговорила память о Дэне. Огромные соборы Лондона наверняка ничем не должны были уступать своим собратьям в Риме и Париже. Ей необходимо снова там побывать, хотя бы для того, чтобы поставить свечу давно покинувшему ее брату. Она так давно не делала этого.

18

Джастина вдруг вспомнила, что давно не писала матери. Обычно она забрасывала ее и всю родню пространными и откровенными писаниями, читая которые Мэгги и женатые дядюшки густо краснели и тянулись за кружкой пива. Она описывала подробности всех своих взаимоотношений с любовниками, порой не обходя стороной даже самые интимные подробности. В этом смысле Джастина никогда не была скромницей. Она считала, что имеет право сообщать матери и родным все, что случилось с ней за пару прошедших дней.

Мэгги и дядья всегда были в курсе ее взаимоотношений с Клайдом Тоттенхемом Робертсоном, всегда знали, как прошел очередной спектакль, что ела Джастина в ресторане на ужине после спектакля, кто и какие сомнения высказывал по поводу ее игры, в чем она была одета и прочее, прочее, прочее.

Свободного времени для того, чтобы посвятить его эпистолярному жанру, у Джастины хватало. Она не придавала особого значения своим отношениям с поклонниками и вполне могла проигнорировать очередное приглашение на ужин, если этого ей не хотелось. Вместо светских развлечений она предпочитала сидеть за письменным столом и строчить, строчить. Это было своеобразной формой компенсации за долгие периоды разлуки и приносило Джастине глубокое моральное удовлетворение.

То, что для других являлось тяжелой, нудной и скучной работой — писать письма, Джастина считала удовольствием.

Так было на протяжении тех нескольких лет, которые она провела в католическом колледже, так было и после того, как Джастина уехала в Сидней, а потом в Лондон. Она писала им из Рима и из Америки. Это продолжалось едва ли не до самого последнего времени. Однако затем, по мере того как одиночество стало навязчивым спутником Джастины, она испытывала все меньше и меньше желания садиться за стол, брать ручку и бумагу. Сначала она стала писать раз в неделю, потом раз в две недели, потом еще реже. Ее жизнь утеряла праздничность и непосредственность. Она стала опасаться делать признания самой себе, не то что доверять их бумаге. Правда, кое-что она все-таки записывала в свой личный дневник, но об этих записях не знал никто, даже Лион. Это были описания глубоко интимных переживаний, связанных с долгими периодами одиночества.

Иногда ей становилось настолько стыдно за то, что она записала в свой дневник — обычно она доверяла ему самые глубокие сомнения, — что на следующий день после приезда Лиона ей становилось стыдно за собственные подозрения, и она без всякого сожаления вырывала страничку из дневника и швыряла ее в огонь камина.

Возможно, поэтому ее дневник больше напоминал тетрадку нерадивого школьника, который вырывал листы только для того, чтобы родители не могли увидеть плохие оценки, выставленные ему за домашнее задание.

Матери она не писала по месяцу. А потом, когда ее окончательно донимали угрызения совести, все-таки садилась за стол и черкала буквально несколько строчек, сообщая только о собственном здоровье и погоде в Лондоне. После того как погиб Дэн, Джастине не хотелось расстраивать мать, сообщая ей о болезненных переживаниях, связанных с одиночеством и долгими отсутствиями Лиона. Пусть думает, что у нее все хорошо. В конце концов, ее дочь — театральная звезда, которая блистает не на каких-нибудь заштатных подмостках, а в самом Лондоне, можно сказать, центре Вселенной. У нее интересная работа, любящий муж, хороший дом, и никто не должен больше знать о том, что в ее жизни все совсем не так, как она этого ожидала.

Мэгги и сама не могла похвастаться тем, что забрасывала письмами дочь. После того чудовищного опустошения, которое принесли в ее жизнь смерть вначале Дэна, а потом Ральфа, она была так же склонна писать письма, как и Джастина. Да и что она могла сообщить дочери? Дела в Дрохеде шли нормально, овцы приносили постоянный твердый доход, ее личная жизнь с Диком складывалась совсем не так, как ей мечталось. Единственная новость — это то, что Мэгги стала чаще посещать церковь. Были несколько моментов в ее жизни, когда она твердо решала стать атеисткой, но твердое католическое воспитание не позволяло ей сделать этот решительный шаг.

Проклиная себя и Бога, она даже готова была наложить на себя руки. Но любовь к жизни и страх перед грехом не позволяли ей и этого.

Несмотря на разницу в возрасте и мироощущениях между Мэгги и Джастиной, их жизнь в последнее время становилась все более и более похожей: то же одиночество, тот же страх перед будущим и то же самое стремление хоть что-то изменить. Но если у Джастины была возможность сделать это едва ли не в одно мгновение, то ее мать была в более тяжелом положении. Иногда ей казалось, что ей было легче одной, когда не было рядом Дика. Он все продолжал искать подходящую ферму, которую можно было бы купить, но это было нелегко. То, что продавалось, им не подходило, а другого не было. Мэгги уже и самой нестерпимо хотелось уехать из Дрохеды. Может быть, тогда у них с Диком все наладится. Но в следующую же минуту это желание казалось ей чуть ли не богохульством. Как же так, ведь она прожила в Дрохеде едва ли не всю жизнь. Здесь каждое дерево, каждая травинка напоминали ей о том, что осталось уже далеко позади. Она чувствовала себя глубоко обязанной этому прекрасному вольному месту, в котором ей с каждым днем становилось все теснее и теснее. Ее уже не радовали ни широкие поля, ни огромные пастбища, ни глицинии, ни множество разноцветных птиц. Все напоминало ей о прошлом, и прошлое тяжелым камнем лежало на сердце. В ее жизни было только прошлое, и ей уже казалось, что у нее никогда не будет будущего.

Мэгги едва ли не каждый день занималась уборкой в огромном доме, передвигала мебель, меняла занавески, а в перерывах между этим посещала церковь.

Она ездила на коляске в Джиленбоун и подолгу сидела в кирпичной католической церкви, где раньше служил преподобный Ральф де Брикассар. Она не хотела пользоваться машиной, потому что всю жизнь испытывала какое-то глубоко скрытое недоверие к технике. Впрочем, при желании она и сама не могла бы объяснить причины этого недоверия, потому что никто в их роду от техники не пострадал. Погибали на войне, от стихии, от нелепых случайностей, умирали естественной смертью, но не под колесами трактора или автомобиля. В том, что Мэгги предпочитала пользоваться коляской, было скорее желание продлить дорогу. Мэгги доставляло удовольствие медленно ехать через пастбища и луга, наблюдая лишь за тем, как живет Дрохеда. В такие моменты она просто ни о чем не думала, наслаждаясь зрелищем цветущей природы и глубоко вдыхая запахи, которые источала теплая земля. Ей не хотелось думать о том, что они с Джастиной так отдалились, как этого не бывало никогда прежде. Может быть, так и должно было быть — ведь они находились на разных концах земли и виделись все реже и реже…

Точно такие же мысли часто посещали и Джастину. Мать отдалялась от нее все сильнее и сильнее, и не было на земле никакой силы, которая могла бы остановить время и повернуть его вспять. Ей было бесконечно жаль, что она ничем не может порадовать Мэгги. Но она ничего не могла с собой поделать. «И все-таки, — подумала Джастина, — нужно написать домой. Наверное, уже с февраля я не отослала туда ни строчки. Иногда приходят письма от дядюшек, но из них ничего нельзя узнать, кроме того, что земля и овцы в полном порядке, а у нового овчара сразу же выросли мозоли на руках. Бедные дядюшки, — думала Джастина, откладывая в сторону их написанное грубоватым почерком и таким же языком послание. — Хоть бы кто-нибудь из них женился. Так и умрут бобылями». Потом она вдруг вспоминала о своих давних, но уже забытых намерениях никогда не выходить замуж и, махнув рукой, занималась другими делами. В тех редких письмах, которые приходили от матери, та никогда не жаловалась на здоровье, сообщала о том, что с бабушкой все в порядке, с Дженнифер тоже, и торопливо, даже как-то скомканно прощалась, словно заставляла себя ничем больше не беспокоить свою единственную дочь.

Мысль о том, что нужно написать матери, была последней для Джастины в эту невероятно затянувшуюся ночь. Когда уже совсем рассвело, она вместе с Лионом отправилась в спальню и через несколько минут не слышала ни пения птиц в кустарниках рядом с домом, ни надвигавшегося шума города, ни ровного дыхания уснувшего рядом мужа. Она спала…

22

Суд занял минимум времени. Все страхи и стыд Мэгги испарились моментально, как только она уловила смысл этой выхолощенной донельзя процедуры. Дик был молчалив и сумрачен. Сухо поздоровавшись с Мэгги, он сел в углу зала, низко опустив голову. Судье были переданы какие-то бумаги, судья сделал вид, что читает их, после чего было задано несколько вопросов. Через пять минут все было кончено. Мэгги была свободна…

Вернувшись домой, Мэгги с особым усердием принялась за домашние дела. Но рана не заживала, она все кровоточила и кровоточила. Облегчение наступало только ночью, когда маленькие зеленые таблетки снотворного приступали к работе и погружали Мэгги в глубокий сон.

Полный упадок духа изо дня в день. Ее отчаяние было столь глубоко, что вся полнота и радость жизни не могли ее рассеять. Мэгги не знала, почему ее вдруг охватывали такая безнадежность, такое отчаяние. Разочарование в Дике? В своем браке? Или во всем на свете?

Это повторялось каждый день. Каждый день на нее накатывало отчаяние. И она не могла больше ничего делать, или ей просто хотелось спать, или, наоборот, скакать куда-то верхом. То она просто бывала в плохом настроении, всего-навсего в унынии, а иногда вдруг смеялась до слез без причины. Но всегда, где бы она ни была, она носила с собой то короткое письмо, которое отдал ей после развода Дик, ничего не сказав, и лишь грустно посмотрев ей прямо в глаза.

Дорогая Мэгги!

Я очень благодарен тебе за нашу встречу и нашу любовь. Может быть, в данный момент я нахожусь на пути в ад, но я должен испытать это. В последнее время мне приходилось делить себя, но ничего хорошего из этого не получалось. А раз так, я должен выйти из игры и перестать мучить тебя, дорогого мне человека. Я надеюсь, что где-нибудь есть человек, который только и ждет, чтобы ты нашла его наконец. Я прошу тебя, не совершай глупости — не жди меня.

Я любил тебя, Мэг. Но ты слишком хороша, чтобы довольствоваться малой долей такой незначительной личности, как я, толком ничего не добившейся.

Благодарю тебя за самые лучшие годы в моей жизни.

Дик.

23

Бывали дни, когда Мэгги вообще не вставала с постели. Иногда она просыпалась среди ночи, садилась в автомобиль и ехала куда-нибудь в бар. Она терялась в толпе людей и была оттого счастлива. Ее ничего не трогало: денег у нее было достаточно, хватит, чтобы просидеть просто так целый год. Все пройдет, забудется и тогда, может быть, Дик вернется. Но время шло, а рана не затягивалась.

Как она обнаружила, хуже всего было то, что она не хотела думать об этом даже пока могла, даже когда знала, что не может найти выход из сложившегося положения, не обдумав его. Ее мозг постоянно старался отбросить эту мысль подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что он не встанет из-за стола, пока все не съест. Она не хотела думать об этом, потому что жить только этим было слишком тяжело. Само обдумывание этих вещей не изменило бы ее положения и было хуже, чем отсутствие мыслей. Она много пила, но и это не помогало. Она ждала, когда наступит бессознательное состояние и освободит ее, но потеря сознания не наступала, и она чувствовала себя ничем другим как кусочком живой ткани под микроскопом или червяком на крючке — чем-то бесконечно дергающимся с единственным желанием — умереть.

Но время шло и делало свое дело. Рана, нанесенная Диком, потихоньку затягивалась…

24

Покончив с утра кое с какими делами по дому, Мэгги решила съездить в Джиленбоун, чтобы посетить церковь. Она вышла на веранду, затянутую сеткой, где сидела Фиона за своим неизменным вязанием. Дженнифер со своей няней, которую ей взяли, была в саду, и оттуда раздавался ее звонкий голосок.

— Ты куда, дочка? — сказала Фиона, поднимая голову, когда увидела на Мэгги строгое платье и черные туфли. — Уж не в Джилли собралась съездить?

— Да, — кивнула Мэгги, — хочу поехать в церковь, поставить свечку за упокой души Дэна. Я там уже неделю не была.

В Дрохеде стояла уже последняя по-летнему жаркая погода, перед тем как в мае-июне наступит похолодание. Разумеется, такую погоду можно было весьма относительно назвать зимней, не то что где-нибудь в Европе. Здесь, в Новом Южном Уэльсе, просто выгорала трава, а прохладные дожди превращали дороги в глинистый ковер. Обычно в такое время Фиона чувствовала себя хуже, словно надвигавшаяся осень каждый раз напоминала ей об уже наступившей осени собственной жизни. Старики ох как не любят эту пору года. Вот и Фиона в последние несколько дней с какой-то особенной сосредоточенностью занималась вязанием, словно боялась, что не успеет закончить до наступления зимы.

Такое повторялось уже несколько лет, из года в год, и Мэгги перестала обращать на это внимание. Распрощавшись с матерью дежурным поцелуем, она отправилась к стоявшей под навесом коляске с запряженной в нее лошадью. Взяв в руки вожжи, медленно поехала по дороге, ведущей от Дрохеды в Джиленбоун. Неожиданно ей в голову пришла новая мысль, и пока коляска еще не успела отъехать от усадьбы, она обернулась и крикнула Фионе:

— Мама, я сегодня немного задержусь. Хочу проехать по выгонам и немного погулять по Джилли. — Ничего не ответив, Фиона лишь кивнула и снова вернулась к своему на мгновение прерванному занятию.

Она работала спицами с такой же скоростью, с какой бабочка махала крыльями. А ведь видела она уже совсем плохо — старость есть старость. Хотя солнце палило еще по-летнему, но дни стали гораздо короче. И не проехала Мэгги и мили, как все краски пастбищ — пурпурная, коричневая, зеленая — слились в однотонную темнеющую одежду без градации и без оттенков, прикрываемую лишь белыми мазками там, где кучка чистого кварцевого песка обозначала вход в кроличью норку или желтая галька пешеходной тропы вилась, как золотая нить, по склону.

Почти в каждом из разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов козодой выдавал свое присутствие странным жужжанием-криком, похожим на гудение мельницы. Он жужжал, сколько хватало дыхания, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил над кустом, снова садился, некоторое время молчал, прислушивался и снова принимался жужжать.

На каждом шагу рядом с проезжавшей мимо повозкой на несколько мгновений взлетали белые мотыльки, и достаточно высоко, чтобы на свои словно посыпанные мукой крылья перенять мягкий свет раннего осеннего солнца, который скользил по земле, по углублениям и ровным местам, падал на них сверху и ярко освещал их.

Мэгги ехала мимо всех этих мирных сцен с умиротворенным сердцем. Ей казалось, что природа совсем не собирается прекращать свою жизнь. Лишь на несколько мгновений все замрет, а может быть, даже не замрет, а только замедлит свой шаг. А потом все развернется по-новому.

Словно подтверждая ее мысли, через несколько минут она почувствовала веющее ей в лицо нежное благоухание и остановилась, вдыхая знакомый запах. Это был поросший чабрецом бугор, от которого вверх поднималось невидимое дыхание земли, разогретой жаркими лучами.

Солнце еще дальше передвинулось на юг и стояло теперь прямо над Мэгги, словно какой-то безжалостный поджигатель с факелом в руке, готовый ее испепелить. Мэгги старалась не обращать внимания на жару и улыбалась, наблюдая за маленькими мотыльками, которые вились вокруг коляски. Неумолчное стрекотание самцов кузнечиков в каждом кустике дрока ясно говорило, что, как ни тяжко приходится сегодня людям и животным, незримый мир насекомых занят своими делами чуть ли не с большим, чем всегда, рвением.

Мэгги остановила лошадь и подошла к поросшему чабрецом бугру. Это был совсем небольшой склон, где в одном месте густо рос чабрец, вторгаясь даже на дорогу.

Она села на этот душистый коврик. Чуть впереди муравьи проложили поперек пыльной дороги свою большую тропу, и по ней непрерывно двигались нескончаемые и тяжело нагруженные муравьиные толпы. Смотреть на нее сверху было все равно, что разглядывать городскую улицу с вершины башни.

Мэгги вспомнила, что уже много лет на этом месте можно было наблюдать ту же самую картину. Муравьи, шествовавшие здесь тогда, вероятно, были предками тех, что идут сейчас.

Она откинулась на спину, стараясь устроиться поудобнее, и мягкий свет северной стороны неба был таким же отдыхом для ее глаз, как густой чабрец для ее головы.

Пока она глядела, там, на востоке, поднялась в небо цапля и полетела навстречу солнцу. Она была вся мокрая, должно быть, только что выбралась с какого-нибудь ответвления реки Дарлинг. И края, и внутренняя часть ее крыльев, грудь и подушки лапок сверкали в ярких солнечных лучах, как серебряные. А небесная высь, в которой она парила, казалась таким свободным и счастливым местом, столь далеким от земного шара, к которому Мэгги Джоунс была прикована, что и ей захотелось так же бодро взвиться в вышину и лететь все дальше и дальше, как летела цапля.

Солнце поднималось все выше и выше, разогревая землю так, что от нее уже начал подниматься пар. Вдали, на огромных просторах пастбищ, не было видно ни одного признака жизни. Здесь трава уже почти выгорела, и овчары увели стада в*те места, где еще сохранилась трава.

Очевидно, туда же последовали кенгуру и кролики, которые любили свежую зеленую траву не меньше овец. Но сейчас Мэгги старалась не думать о делах. Ей хотелось просто проехать по своим необъятным владениям и насладиться надвигающимся угасанием природы. Пролежав четверть часа у подножья склона, поросшего чабрецом, Мэгги поднялась и, немного поправив волосы, вернулась к коляске. Всякий раз, как она проходила по песчаному участку земли, не укрытому ковром пусть даже завядшей растительности, в лицо ей веяло жаром, которым напиталась земля за те несколько часов, пока светило солнце. Когда до коляски оставалось уже несколько метров, Мэгги вдруг в ужасе замерла. В метре перед ней на раскаленном желтом песке лежала, поблескивая чешуей, гадюка. Она смотрела на Мэгги со зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине казались еще ярче от негодования. Мэгги увидела гадюку, и гадюка увидела ее. Женщина вся содрогнулась и замерла на месте. Она вспомнила о том, как еще совсем маленькой девочкой была свидетельницей того, как гадюка укусила старого кузнеца из Уэхайна. Он нечаянно наступил змее на хвост, и она укусила его в ногу. Мэгги вместе с Фрэнком и матерью тогда случайно оказалась свидетельницей этого и на всю жизнь запомнила сильно распухшую и покрасневшую ногу кузнеца. Прямо на глазах собравшейся толпы эта краснота переходила в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко размером меньше горошины — это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.

Один из соседских мужчин тут же бросился на помощь кузнецу.

— У меня отца один раз такая укусила, — сказал он. — Есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки. А для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так делали для моего отца.

— Но это старое средство, — с сомнением сказал кто-то из соседей. — Неужели мы больше ничего другого не можем сделать?

— Конечно, не можем. До тех пор, пока не придет доктор, ничего другого не сможем. Это верное средство, я же видел, как оно помогло моему отцу.

Мэгги даже не помнила, как звали этого парня, который взялся помочь пострадавшему от укуса гадюки кузнецу. В ее памяти запечатлелось только, что он был очень крепким, высоким и рыжеволосым. Парень взял зеленый ореховый сук, который кузнец применял вместо трости, расщепил его конец, вставил в расщелину камешек и, взяв себе в спутники какого-то соседского мальчишку, направился на пастбище. Тем временем остальные разожгли небольшой костер, и один из собравшихся сбегал за сковородкой. Он еще не успел вернуться, как пришел тот парень, неся трех гадюк. Одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, а две другие безжизненно висели.

— Мне удалось только одну живую достать, как оно полагается по правилам. А этих двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть раньше, чем сядет солнце.

— Смотрите, — зашептали соседи, — почем знать, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко этой молодой женщине, которая без платья ходила, — может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, ни дать ни взять, какой-то злодейский сорт черной смородины. Хорошо, если она нас не сглазит. А то у нас в деревне уже есть такие, которых сглазили. Может, и нельзя убивать этих гадюк?

Парень в ответ рассмеялся.

— Что ж, может, оно и правильно — осторожничать, когда страх берет, — сказал он, — а может, наоборот, надо смело глядеть им в глаза, и тогда страх сам собой проходит.

— А может, лучше ноги резвые иметь, — сказал кто-то, — тогда тебе ничего не страшно, даже самая страшнючая змея.

Парень махнул рукой.

— Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь.

Несколько человек уже раскладывали костер и раздували его своим дыханием. Огонь начал разгораться, и в костер подкидывали хворост и высохшие коровьи лепешки. В небо поднимался едкий желтый дым, а парень, который принес змей, стал возиться с ними возле сковородки.

Он тут же убил живую гадюку, а потом всем трем отрезал головы. Остальное нарезал продольными ломтями и бросил на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира. Помакивая в нее уголок своего носового платка, парень принялся втирать жир в рану стонавшего от боли кузнеца.

Потом пострадавшего перенесли в трехстенную, крытую плохо оструганными досками кузню и уложили на подстилку из папоротника. Вскоре тут появился и врач, живший на окраине деревни. Осмотрев больного, он сказал:

— Положение, конечно, серьезное.

— А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром? — спросил парень, который все это и придумал.

— Да, это старинное средство, кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, — ответил врач. — О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.

Кузнец еще несколько дней лежал в постели, мучаясь от высокой температуры и приступов слабости. Но постепенно болезнь стала проходить, опухоль на ноге спала, и все закончилось благополучно.

Все эти воспоминания и мысли вихрем пронеслись в голове Мэгги, когда она, замерев на месте, со страхом ожидала нападения гадюки.

Но спустя несколько мгновений она облегченно вздохнула, услышав высоко в небе над собой веселое хихиканье зимородка-кукабурры. Мэгги даже не успела ни о чем подумать, как маленькая молния метнулась с неба прямо ей под ноги и подхватила с земли гадюку.

Слава Богу. Мэгги даже перекрестилась. Именно — слава Богу. Наверное, это он послал своего маленького коричневого ангела для того, чтобы тот спас жизнь дочери.

Мэгги была так поражена только что происшедшим с ней событием, что еще несколько минут неподвижно стояла на месте и лишь потом тихонько обратила задумчивый взгляд на склон, поросший чабрецом, и вершину холма, где коричневый зимородок-кукабурра расправлялся с маленькой толстой черной гадюкой. Потом, вдруг испытав внезапный приступ отвращения, решительно шагнула вперед и, сев в коляску, хлестнула лошадь вожжами. Она несколько минут гнала лошадь, пока наконец не успокоилась и не опустила вожжи. Через несколько десятков метров коляска вновь замедлила ход, и лошадь неторопливо тащила ее посреди пылающих желтизной пастбищ. Мэгги вдруг подумала, что улыбчивые долины, цветущие поля и полные плодов сады не вызывают такого чувства, потому что согласуются лишь с жизнью более счастливой и более окрыленной надеждами, чем та, которую она вынуждена была вести сейчас. Пастбища, луга и редкие леса вокруг Дрохеды создавали образ торжественный — без суровости, выразительный — без показной яркости, величавый в своей простоте, властный в своем спокойствии. Те же свойства, которые фасаду тюрьмы нередко придают достоинство, которого мы не можем найти в фасаде дворца вдвое большего по размеру. Они сообщали этим местам величие, чуждое прославленным своей живописностью горам и долинам гигантских рек. Смеющиеся пейзажи хороши, когда жизнь нам улыбается, но что, если она не радостна? Люди гораздо больнее страдают от насмешки слишком веселого для их мыслей окружения, чем от гнета чрезмерно унылых окрестностей. Дрохеда обращалась к более тонкому и реже встречающемуся чувству — к эмоциям, усвоенным позже, чем те, которые откликаются на то, что называют очаровательным и прелестным.

«Да и то, кто знает, — подумала Мэгги, — не идет ли к закату безраздельное господство традиционных видов красоты? Нас все чаще привлекают к себе картины природы, отмеченные скромностью, которая ничуть не привлекала людей, когда род человеческий был юным. Может быть, близко время, если оно еще не наступило, когда только сдержанное величие степи, луга или моря будет вполне гармонировать с душевным настроением людей. Так что в конце концов даже для рядового человека такие места, как Австралия, станут тем, чем для него сейчас являются виноградники и миртовые сады Южной Европы, и он будет равнодушно оставлять в стороне Гейдельберг и Баден на своем пути от альпийских вершин к ровным зеленым пастбищам Нового Южного Уэльса».

Сейчас поля вокруг Дрохеды покрылись столь приглушенными и неяркими красками, что даже самый строгий аскет мог бы со спокойной совестью прогуливаться по ним; открывая душу таким влияниям, он оставался бы в пределах законных для него удовольствий. Сейчас, в наступавшую осеннюю пору, все вокруг казалось вполне созвучным человеку. Не было в этой вянущей зелени ничего мертвенного, отпугивающего, уродливого, не было и ничего банального, вялого, обыденного. Была в Дрохеде какая-то грандиозность и таинственность, носившая, однако, на себе печать отъединения — так же, как человек, слишком долго живший вдали от людей. У нее было собственное лицо, говорившее о многом трагическом и несправедливом прошлом. Одежда земли была здесь первобытна и будто нетронута. Человека здесь хотелось видеть в самых простых и незатейливых одеждах. На этой великолепной земле чувствуешь такое постоянство и такую древность, на какую даже море не может притязать. В самом деле, можно ли о каком-нибудь отдельном море сказать, что оно древнее? Солнце испаряло его, луна месила его, как тесто, оно обновлялось с каждым годом, с каждым днем, даже с каждым часом. Моря сменялись, поля сменялись, люди сменялись, но Дрохеда оставалась Дрохедой. В ней не было гор, чтобы они могли подвергаться обветриванию, ее низины не были настолько плоскими, чтобы на них смогли отлагаться гигантские паводочные наносы. Уже многие десятки лет здесь все пребывало в неизменном состоянии, и мысль о том, что все вокруг и под ногами такое, каким видели его сто лет назад, служило своего рода балластом для сознания, взволнованного натиском неугомонной новизны и ветрами перемен.

25

Перед Мэгги простиралась длинная безлюдная дорога. Она ничем не прорезалась по бокам от примыкающей к ней травы и прорезала всю эту обширную желтую равнину, как узкий пробор на рыжей голове, постепенно сужаясь и чуть загибаясь к далекому горизонту. Проезжая мимо небольшого островка кустарников, Мэгги остановила лошадь, чтобы посмотреть на чудесное зрелище.

В ярком солнечном свете в куще листвы сидела большая ящерица с чешуйчатым телом, окрашенным в самые разные оттенки зеленого — яшмовый, изумрудный и травянистый — с большой бугристой головой, инкрустированной крупными чешуями и с большим волнистым подвесом под подбородком. Ящерица небрежно лежала на ветке, впившись в тонкий ствол большими изогнутыми когтями и свесив вниз длинный, как плеть, хвост. На глазах у Мэгги она повернула свою украшенную наростами и бородавками голову и спокойно начала объедать листья. Когда Мэгги проехала как раз напротив ящерицы, та повернула голову и окинула женщину надменным взглядом своих маленьких, в золотистых крапинках глаз, и все это с таким видом, словно она просто-напросто коротает время в ожидании чего-то невероятно важного, что должно произойти с ней.

Потом, когда Мэгги отдалилась от зарослей на несколько метров, зеленое тело ящерицы слилось с листвой. Здесь же были еще несколько пресмыкающихся. Некрупные грациозные ящерицы с большими глазами и тонкими зелеными пальцами на лапах; безобидные и довольно беспомощные, они отчаянно барахтались в песке вокруг кустарников, наслаждаясь поднимавшимся снизу теплом. На коре деревьев, присмотревшись, можно было рассмотреть древесных лягушек, изящно расписанных пепельно-серой филигранью по темно-зеленому фону. Тело огромной ящерицы, проползшей между корневищами, было сплошь украшено орнаментом из черных и ярко-красных чешуй с золотистыми пятнами на черном хвосте. Пасть у нее была широкая и сильная.

А потом перед Мэгги возник, казалось, вовсе не австралийский пейзаж, а кусочек английского ландшафта: не слишком высокие деревья, стройные серебристые стволы, глянцевито-зеленая листва. Между деревьями поднимался густой невысокий подлесок. И подлесок, и древесная листва золотисто светлели в лучах сверкавшего над головой солнца.

Эти полчаса наблюдений за природой снабдили ее видениями на весь остаток дня. Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой наполненности нередко свершаются именно так — неслышно и незаметно. Просыпаясь в четыре часа утра, она бы еще сама не поверила, что до наступления полудня ее бесцветный внутренний мир может стать столь насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом. Созерцание угасающей природы вокруг Дрохеды подействовало на ее воображение, как магическая песня, от которой возникает множество образов там, где раньше было немо и пусто.

Уйдя от созерцания, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для нее ощутим, было уже восемь часов утра. Посмотрев на часы, она решила, что к полуденной службе уже не попадет. Тогда Мэгги решительно развернула коляску и отправилась домой. Очевидно, все-таки придется воспользоваться грузовиком.

Хорошо еще, что Джимси был дома. Проверив отары овец, он вместе с еще одним овчаром вернулся домой, чтобы проверить все для предстоящей стрижки.

Когда Мэгги попросила его свозить ее в Джиленбоун, он охотно согласился. И спустя час, в начале десятого, Мэгги уже была возле церкви в Джилли.

Мэгги даже не предполагала, что такое небольшое путешествие по окрестностям Дрохеды так может изменить ее настроение. Она поняла, что должна хранить свое достоинство и гордо нести выпавший ей в жизни крест. Дарованная ей жизнь была даром с небес, счастливым сочетанием естественных законов. А они повелевали ей жить и утверждать жизнь вокруг себя. Одиночество среди бескрайних полей и пастбищ лучше всякого страха сохраняет достоинство. Только сейчас Мэгги поняла, что у нее не больше шансов погасить собственную жизнь, чем у диких собак динго, летучих мышей и змей, населявших Дрохеду.

Единственный способ выглядеть царицей, когда нет ни царств, ни сердец, которыми можно повелевать, это делать вид, что царства тобой утрачены — и Мэгги решила, что она должна поступать именно так. На овцеводческой ферме она должна держаться так, чтобы видевшие ее начинали думать о дворцах, в которых сама она никогда и не бывала. Может быть, дворцом ей следовало считать тот, более обширный, чем все созданные человеческими руками, — на открытых полях Дрохеды. Она поняла, что так же, как ее огромные владения в летнюю пору, она должна стать живым воплощением парадоксальной формулы: «населенное одиночество». Пусть внешне она останется молчаливой, сдержанной, спокойной, на самом деле ей нужно просто найти занятие, которое вернуло бы ее к жизни.

В свои немолодые годы Мэгги испытывала одно-единственное величайшее желание — быть любимой до безумия. В любви она видела единственный возбудитель, способный прогнать снедающую скуку одиночества. Она всегда жаждала любви. Но ее настоящий возлюбленный всегда был так далеко от нее, что она при коротких встречах с ним наслаждалась тем, что называется страстной любовью.

Иногда Фиона в ее глазах могла прочесть горький упрек, но он был обращен скорее не к людям, а к созданиям ее собственной фантазии и больше всего — к судьбе, чье вмешательство — в этом она была совершенно уверена — повинно в том, что любовь лишь на миг давалась ей в руки и что всякая любовь, которую Мэгги могла завоевать, неизбежно ускользала вместе со струйкой в песочных часах. Чем чаще она думала об этом, тем больше в ней утверждалось сознание жестокости такого миропорядка, постоянно толкавшего ее на опрометчивые поступки и пренебрежение условностями, к решимости урвать год, неделю, даже час любви, где только было можно и пока еще было можно. Именно поэтому она считала самыми счастливыми часами своей жизни то время, которое она провела вместе с Ральфом, когда зачала от него Дэна. Следовавшие за этим периоды уединения еще больше разжигали ее мечты. Даже самые редкие и скупые поцелуи доставались Мэгги дорого, как кусок хлеба в голодный год. А где ей еще можно было найти губы, достойные коснуться ее губ?

Верность ради самой верности не имела в ее глазах той цены, которую придает ей большинство женщин. Но верность сердца, безраздельно захваченного любовью, Мэгги ценила высоко. Ей казалось — пусть будет яркая вспышка, а потом мрак. Это лучше, чем тусклый огонек в фонаре, которого хватит на долгие годы. В мыслях она постоянно бродила вокруг любви, пересчитывала ее башни, заглядывала в ее дворцы и приходила к выводу, постоянно подтверждавшемуся, что любовь — это весьма горькая радость. И все же она жаждала ее, как блуждающий в пустыне жаждет хотя бы глотка солоноватой воды, поэтому и бросилась в объятия Дика, увидев в нем свою последнюю надежду на счастье, но не получилось и с ним. А теперь у нее нет и Дика… но жажда любви осталась, и недолгая совместная жизнь с Диком только обострила ее.

26

Она часто молилась — не в положенные для того часы, но как искренне верующий, тогда, когда ей этого хотелось. Молитва ее всегда выливалась прямо из сердца и часто звучала так: «О Боже, изгони из моего сердца этот ужасный мрак и одиночество. Пошли мне хотя бы минуту наслаждения любовью, иначе я умру».

Такие взгляды на жизнь и любовь были в какой-то мере результатом воздействия окружения на ее натуру. Жить на огромных зеленых пространствах, не вдумываясь в то, что они могут тебе сказать, это почти то же, что выйти замуж за иностранца, не изучив его языка. Но Мэгги поняла это только сейчас. Тонкие красоты Дрохеды в последнее время оставались для нее незамеченными, она видела только утренние туманы и испепеляющее все вокруг солнце. А ведь такие красоты могли бы сделать поэтом счастливую женщину, монахиней — женщину страдающую, а женщину набожную — псалмопевцем. Мэгги же была на распутье. Она потеряла уверенность в том, что мы можем делать все, что хотим. Но взамен ее не усвоила и мирного стремления делать только то, что можем.

Одно можно сказать наверняка: даже претерпев разочарование, гордый ум Мэгги не пошел на компромисс. Необходимо расстаться с душевной подавленностью, пусть даже таким простым способом, как долгие прогулки вокруг усадьбы.

Именно об этом она хотела спросить совета у Бога, когда переступала порог католической церкви в Джиленбоуне.

Начиналась полуденная служба. В церкви было около двух десятков человек, которые толпились в середине церкви.

Высокая деревянная дверь мягко захлопнулась за Мэгги. Ее охватило какое-то непонятное внутреннее тепло. Яркий свет и звуки песнопений неслись ей навстречу.

Увидев, что свободные места в храме есть только сбоку, она решила пройти к одному из боковых алтарей. Однако добраться туда было довольно трудно. Повсюду путь ей преграждали широкие спины джиленбоунских мужчин.

Мэгги вначале терпеливо продвигалась вперед, но затем, наткнувшись на особенно плотное скопление народа, отказалась от мысли пройти дальше и села на первый попавшийся ей свободный стул. Половина клироса была скрыта от нее колонной.

Смирившись с тем, что придется присутствовать на службе в таком неудобном месте, она уже через несколько мгновений позабыла о неудобствах и начала слушать хоралы.

Пение продолжалось. Мощный голос хора зазвучал на нисходящих тонах. Время от времени звонкие дисканты нескольких детей, певших на клиросе, врывались в тягучий размеренный ритм хорала.

Поскольку происходящего на клиросе ей было в основном не видно, ее взгляд принялся рассеянно скользить по низкому потолку, разделенному на деревянные резные панно, по приземистым колоннам и круглым аркам, с которых свешивались люстры. Ей была немного видна кафедра из резного дуба. Поверх волнующихся голов, колеблемых бурями песнопений, ее взгляд проникал до самых темных углов боковых приделов, до чуть видных, мерцающих золотом часовен, до расположенного возле главного входа баптистерия, отгороженного решеткой.

Потом спины прихожан немного раздвинулись, и Мэгги смогла бросить взор на великолепие клироса, расписанного яркими красками, блистающего позолотой. Хрустальная люстра спускалась с потолка. В огромных канделябрах ступенчатыми рядами горели свечи, пронизывая дождем симметричных звезд глубины царившего в церкви мрака, озаряя блеском главный алтарь, похожий на большой букет из цветов и листьев.

Наверху, среди множества роз, Дева Мария в жемчужном венце, одетая в атлас и кружева, держала на руках младенца Иисуса, облаченного в длинные одеяния. Мэгги созерцала окруженную цветами богоматерь с божественным трепетом. Нежные голоса певших на клиросе детей, казалось, веяли легкими дуновениями, заставляя кровь приливать к лицу в божественном внимании.

Голоса певчих, звучавшие в десятке метров от нее, не позволяли размышлять ни о чем ином, кроме Бога. Мэгги отдалась баюкающему ритму песнопений, ощущая набожно-сладостное чувство, которого никогда раньше не испытывала в церкви.

Хор наконец замолк, орган простонал и остановился. В церкви наступило сосредоточенное молчание. На кафедру взошел священник. По рядам молящихся пронесся трепет.

Устремив пристальный взгляд на священника, которого она видела едва ли не в профиль, Мэгги вдруг поймала себя на мысли, что теперь в каждом служителе церкви видит либо Дэна, либо Ральфа — в зависимости от того, был ли этот служитель молод или в почтенном возрасте.

Прикрыв глаза рукой, Мэгги опустилась и, вспоминая так безвременно ушедшего от нее сына и последовавшего за ним Ральфа, краем уха слышала доносившуюся с кафедры проповедь. Ее слуха достигали лишь отдельные фразы, доносившийся сверху проникновенный голос, говоривший:

— То была неизъяснимая минута, когда Мария, склонив голову, ответила: «Се раба господня…»

О, она будет мужественной. Все ее благоразумие вернулось к ней, она еще насладится счастьем и заставит всех вокруг поверить в то, что она способна на это. Она чувствовала, что душевный мир с самой собой может быть достигнут только таким решительным образом. Она будет жить, хотя жизнь уже не один раз сурово наказывала ее за острое желание любить и чувствовать.

В пятьдесят пять лет еще не все закончено. Она будет смотреть на мир новым взглядом.

Она снова здесь! Она вернулась на вечную и грешную землю из своего заточения, из мрака одиночества и пустоты. Она снова живет.

Эта мысль наполняла ее ощущением вечности. Церковь вокруг нее стала дружественной и благодатной. Священник говорил:

— Ангел исчез, и Мария, осиянная светом и любовью, погрузилась в созерцание божественного таинства, в ней совершавшегося.

Мэгги подумала, что этот священник прекрасно говорит. И он еще совсем молодой, ему, похоже, было не больше тридцати. Наверняка таким же сейчас был бы Дэн, если бы не этот нелепый случай.

Мэгги даже не знала, что сейчас у нее было блаженное улыбающееся лицо. Она выглядела как человек, жмурящийся от взгляда на солнце, которого он был лишен несколько долгих лет, будучи заключенным в темницу.

Да пробудут души Дэна и Ральфа в мире с Господом. Если же Бог не хочет забирать ее, Мэгги Джоунс, к себе, значит, он хочет, чтобы она жила, и жила так, как живут все люди — радуясь, веселясь, наслаждаясь тем, что даровал им наш Создатель.

Раздался шум — молящиеся отодвигали стулья, сморкались, кашляли. Священник сошел с кафедры, бросив толпе прихожан последний возглас:

— О, расширьте вашу любовь, благочестивые христианские души. Бог предал себя вам. Ваши сердца исполнены его присутствия, ваша душа — вместилище его благодати.

В ту же секунду загудел орган, понеслись ввысь посвященные Деве Марии литании, дышащие страстной нежностью. Из боковых приделов, из сумрака часовен доносился далекий приглушенный напев, словно сама она отвечала ангельским голосам певших детей. Будто легчайшее дуновение веяло над головами, удлиняя прямое пламя свечей. А богоматерь, стоявшая над пышными букетами роз, окруженная цветами, страдальчески испускавшими последний аромат, казалось, склонила голову, чтобы улыбнуться сыну.

Влажными глазами, словно унесенная потоком любви, струившимся в литаниях, Мэгги созерцала алтарь. Ей казалось, что розы множатся и падают дождем.

Звучавшая под сводами церкви песнь во славу Девы Марии показалась Мэгги твердым залогом глубокого успокоения, возбуждавшим в ней любовь к жизни и приближавшим ее к счастью, исполненному терпения.

После этого совершился обряд благословения: над молящимися, наклонившими головы к земле, медленно поднялась и проплыла подобная солнцу дароносица. Мэгги тоже преклонила колени в блаженном оцепенении. Когда обряд благословения закончился, Мэгги вдруг услышала за своей спиной голоса.

— Ты никогда не бывала в театре?

— Разве там еще красивее?

Мэгги обернулась и увидела двух молодых прихожанок, которые с улыбками на лицах поднимались с колен. Тем временем мимо них проходил молодой священник в стихаре. Когда он отошел на несколько шагов, одна из молодых соседок Мэгги громко сказала:

— Какое прекрасное лицо!

Эта фраза, прозвучала столь громко посреди царившего вокруг шарканья и покашливания, что на молодых прихожанок посмотрела едва ли не половина присутствовавших в церкви.

Тем временем Мэгги поднялась и направилась к выходу, медленно двигаясь среди двух десятков прихожан, исполненная нежности и непонятной для себя самой усталости.

Спустя несколько минут Мэгги услышала голос, доносившийся с тротуара рядом с храмом:

— О, миссис Джоунс, как давно я не имела счастья видеть вас.

Голос был какой-то надломленный, скрипучий и жалобный.

— Купите у меня свечи, миссис Джоунс.

Это была старая миссис Джексон, которая знавала Мэгги еще ребенком. Казалось, она жила в Джиленбоуне еще с незапамятных времен, приторговывая свечами и прочей церковной утварью на тротуаре напротив церкви.

— Как ваше здоровье, миссис Джоунс?

Среди бесчисленных складок ее лица, сморщенного, как лежалое яблоко, маленькие глазки старухи, беспокойные и слезившиеся, словно говорили одно — у меня нет ни гроша.

И хотя перед выходом из церкви Мэгги уже поставила свечи за упокой душ преподобного Ральфа де Брикассара и Дэна О'Нила, она протянула старухе несколько монет и пожелала старой миссис Джексон здоровья.

— Да исполнит небо ваше желание, — поблагодарила та. — Да пребудет с вами его благословение. Вы заслуживаете счастья, дорогая. И оно не обойдет вас стороной.

Мэгги еще не знала, что предсказания старухи так быстро исполнятся. Но Господь уже сделал знак своим ангелам, и те спускались на землю, чтобы одарить Мэгги Джоунс еще одной любовью.

Она с благодарностью поклонилась миссис Джексон и, вернувшись в церковь, поставила еще две свечи. Вознеся еще одну молитву Богу, Мэгги вышла на улицу и зашагала по нагретому солнцем тротуару, решив сделать несколько покупок в магазинах.

Она обошла несколько лавок, повсюду больше разговаривая с продавцами, чем занимаясь выбором товара. А затем направилась к выросшему с недавних пор в центре Джиленбоуна громадному суперсовременному магазину, который носил соответствующее заморское имя — «Супермаркет». Это было сверкающее алюминием, черненой сталью и тонированными стеклами сооружение, в воображении Мэгги напоминавшее нечто вроде большой овчарни. Однако внутри оно оказалось куда просторней и вместительней церкви, которую напоминало по размерам. Да и народу здесь было, пожалуй, в несколько раз больше, чем в храме. Кстати, Мэгги увидела несколько прихожан, только что присутствовавших вместе с ней на службе. Они с уверенностью хозяев расхаживали по секциям под большими неоновыми вывесками и приценивались к товарам, внимательно разглядывая и вертя их в руках.

Отредактировано Mityanik (04.10.2015 16:12)

29

Обширные ровные луга тоже как будто уснули в этот поздний час. Выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения — весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.

Огромные пустынные поля, согретые теплым дыханием, ширились амфитеатром под безмятежным небом.

Мэгги думала о том, как мелко и неприметно все, что знаешь, в сравнении с тем, что существует там, наверху. Как все-таки тяжела жизнь здесь, на земле! Нужно пробираться вперед ощупью, медленными шагами, и каждую минуту нужно вот-вот ожидать разочарования.

Ее воображение разыгралось. Она рисовала перед собой картины то своего не слишком счастливого прошлого, то воображаемого и совсем уж неопределенного будущего. Нет, все-таки то, что ждет ее, должно быть прекрасным. Иначе нет смысла что-либо менять.

Несколько минут она стояла молча, не шевелясь, устремив глаза к мириадам миров, светившихся на темном небе. Падающая звезда пересекла огненной линией созвездие Кассиопеи. Там, наверху, над ней медленно вращалась вокруг своей оси сверкающая Вселенная, торжественная и великолепная, а с земли, погруженной во мрак, поднималось мягкое дуновение, словно нежное, теплое дыхание уснувшей женщины.

Мэгги уже знала, что не боится жизни. Она будет идти вперед, идти во что бы то ни стало, вместе с тем, что движется непрерывно. Нужно просто любить жизнь, и тогда она отплатит тебе тем же.

Дрохеда окружила ее ночной тишиной, легкими тенями возвышавшихся вокруг деревьев, откуда едва доносилось печальное бормотание речушки. Усыпанное звездами необъятное небо, раскинувшееся над ее головой, казалось, чуть побледнело, хотя стоял глубокий вечер.

Вернувшись в свою комнату, Мэгги еще долго сидела в кресле у окна, пытаясь понять, что с ней происходит и что ее ожидает завтра. Она с удивлением отметила, что в этом пробуждении к жизни виновата как будто не сама она, а какая-то другая, властная и чувственная женщина, которой она не знала и которой была вынуждена повиноваться. Глухие сомнения мучили ее.

Пробило полночь. Мэгги заставила себя лечь. Но когда она очутилась в постели, ее начали терзать мысли о том, что она поступает как-то неправильно, опрометчиво; с полчаса она ворочалась в полудреме, как на раскаленных углях. Ее преследовали все новые и новые образы, распаленные бессонницей. Ральф, Дэн, Дик, Люк, ухмыляющийся Джимси, Фиона, которая еще неизвестно что скажет, маленькая Дженнифер, бегающая с ободранными коленками по двору… Джозеф… Джозеф Уилкинсон… Что же делать? Может быть, лучше отказаться, пока все это не зашло еще слишком далеко.

И снова — нет, нет, она не будет сдаваться. Она слишком сильна и независима. Если понадобится, она уедет из Дрохеды и будет жить одна, или лучше вдвоем с Дженнифер. Она попросит Джастину оставить девочку с ней, и им больше никого не надо будет. Они уедут в Сидней, в Мельбурн или в Канберру. Может быть, отправятся куда-нибудь поближе к Большому Коралловому рифу, а может быть, останутся в Новом Южном Уэльсе. Сейчас это не имело особенного значения. Мэгги все больше и больше убеждалась в том, что должна поступать так, как ей подсказывает сердце. Все остальное будет насилием над самой собой и не принесет ей облегчения. У нее появился шанс, и она должна использовать его. А что подумают при этом братья и мать, уже не имело особенного значения. Главное — действовать.

С этими мыслями она уснула и без единого видения проспала до шести часов утра.

30

После отъезда Лиона в Бонн Джастина ощутила еще больший приступ одиночества, чем когда-либо до этого. Все прежние подозрения и сомнения вдруг снова охватили сердце, и она проводила все более долгие апрельские, а затем и майские вечера у окна, наблюдая за шумевшим жизнью и суетой Лондоном.

Порой ей казалось, что все исчезло навсегда и больше никогда не вернется. Но потом Лион звонил, говорил ей слова любви, и все проходило. Но не надолго.

Теперь Джастина каждый вечер проводила дома, ожидая только одного — звонка из Бонна. Иногда Лион не давал о себе знать, и тогда боль и сомнение с новой силой возникали у нее в душе.

Май был сырым и порой даже прохладным, налетавшие с Северного моря ветры приносили с собой прохладу, которая, однако, длилась недолго: весеннее солнце, выходившее из-за туч, снова нагревало воздух, и Джастина проводила долгие дневные часы в парках и маленьких кафе.

В театре приближалась премьера. Собственно, театральный сезон уже закончился, однако некоторые спектакли еще шли, а работа над пьесой «Девственница в объятиях грешника» подходила к концу.

Иногда Джастине позванивала ее прежняя гримерша, которая сейчас работала с Констанцией Шерард. Судя по ее рассказам, Клайд был в восторге от новой исполнительницы. Каждый день по несколько раз он повторял, что эта премьера в его театре станет гвоздем театрального сезона в Лондоне.

Похоже, что эта Констанция Шерард действительно была хорошей актрисой, потому что Джастине было известно — если Клайд чувствует удачу, он звонит об этом на каждом углу.

Иногда позванивал Марк Симпсон. Его оценки театрального дара Констанции Шерард были более сдержанными, однако, зная Марка, Джастина могла ни секунды не сомневаться в том, что и он вполне удовлетворен работой с новой партнершей. Марк часто приглашал Джастину посетить репетиции, однако она каждый раз отказывалась. У нее не было никакого желания наблюдать за тем, как юная особа с большими ангельскими глазами роет ей могилу.

Однажды после звонка Марка, когда был еще не слишком поздний вечер, Джастина сидела в кресле у окна и, задумчиво подперев ладонью подбородок, смотрела на город.

Воздух был полон влажной мягкости. Джастина открыла окно и, глубоко вдыхая свежий воздух, разглядывала изрезанную линию горизонта. Совсем недавно прошел дождь, и стекла окна с внутренней стороны были покрыты едва видным налетом. Кое-где вдали омытые ливнем здания блестели, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами среди крыш казались бельем, разостланным на траве лугов.

Солнце еще не зашло, и над городом было светло.

Молочно-белое сияние сквозило и закрыло тучи еще туманившей город дымкой. Тучи постепенно уходили, и над городом чувствовалась несмелая веселость — кое-где небо было готово рассмеяться. После бурного порывистого ливня улицы вновь ожили и зашумели. Рассекая колесами лужи на мостовых, по Парк-Лейн катились автомобили; прохожие, весело перебрасываясь между собой шутками, не спеша гуляли вдоль богатых фасадов домов. Зонтики закрывались, укрывавшиеся под деревьями прохожие перебирались с одного тротуара на другой среди разливов луж, постепенно стекавших в отверстия водостока.

И вдруг тень, постепенно разраставшаяся на горизонте, заставила Джастину поднять голову. Она ощутила над собой веяние распростертых крыльев гигантской птицы.

Сначала она не увидела ничего, небо оставалось чистым. Но вот из-за угла крыши выплыло темное пятно, расширилось, охватило небо. Это была новая туча, принесенная яростно налетевшим западным ветром. Свет быстро померк, город стал темным в мертвенно-бледном озарении, окрасившем фасады домов в тона старой ржавчины. Почти тотчас же начался дождь.

Улицы снова вымерли. Зонтики прохожий выворачивались наизнанку, гуляющие метнулись кто куда, разлетелись, как соломинки. Какая-то пожилая дама обеими руками удерживала развевавшийся в стороны плащ, в то время как дождь мощной струей, словно из водосточной трубы, поливал ее сверху. По неистовому бегу дождевого потока, ринувшегося на Лондон, можно было проследить полет тучи. Полоса дождя неслась вдоль Темзы, словно лошадь, закусившая удила. Водяная пыль с невероятной быстротой мчалась белым дымком у самой земли.

Пронесшись по пригородам, дождь ворвался в короткие извилистые улочки Сити, одним прыжком заполнил обширное пространство, пустые площади, безлюдные перекрестки. В несколько секунд за этой все более уплотнявшейся тканью город побледнел и как будто истаял, словно от глубокого неба до земли вкось задернулся занавес. Поднимались пары, плеск дождя, все нарастая, ревел оглушительным шумом перетряхиваемого железного лома.

Ошеломленная этим грохотом, Джастина немного отодвинулась. Ей казалось, что перед ней выросла белая стена, но ей вдруг захотелось прикоснуться к этому дождю. Опершись на подоконник, Джастина вытянула руку, чтобы ощутить, как тяжелые холодные капли разбиваются о ее ладонь.

— Ливень, Ливень…

Дождь напомнил ей о Лионе. Ливень… Так ласково любила называть его она. Наверное, больше никому в голову бы не пришло так исказить его имя. А может быть, пришло. Может быть, у него все-таки кто-то есть. Почему же он так редко стал приезжать в Лондон с тех пор, как они поженились? Неужели во всем виновата загруженность делами? А может быть, раньше она просто не обращала внимания на то, что видятся-то они не так уж и часто. Да, она встречала его раз в месяц, и ей казалось это вполне достаточно. Потом встречи были чаще: раз в две недели, раз в неделю. Но ни разу не бывало такого, чтобы она видела его каждый день. Да, он не хотел брать ее с собой в Германию, и это ее вполне удовлетворяло. Она была твердо намерена продолжать театральную карьеру до тех пор, пока ее будет притягивать сцена.

Но вдруг все кончилось. И с чем же она теперь осталась? Театра нет, муж есть, но только формально. Каждый раз, когда он особенно нужен, его нет рядом. Каждый раз, когда она особенно страдает от одиночества, он где-то далеко-далеко, и нет никакой возможности увидеться с ним, обнять его, поцеловать, прижаться к его широкой крепкой груди, положить голову на плечо.

Только сейчас Джастина начала понимать, что чувствовала ее мать, когда, глубоко любя Ральфа де Брикассара, она была вынуждена проводить долгие дни, недели и месяцы вдали от него. А ведь ей наверняка было труднее. Джастина хотя бы замужем, а Мэгги вынуждена была смириться с тем, что ее возлюбленный посвятил свою жизнь служению Богу. У Мэгги вообще не было никаких шансов на то, чтобы хоть когда-нибудь в будущем соединиться с ним супружескими узами.

Джастине повезло больше. Она была замужем и уже хотя бы таким образом могла реализовать свое чувство. Правда, так же как, Ральф был предан Богу, Лион целиком захвачен политикой. С тех пор как он оставил бизнес, все его мысли были посвящены только этой пожилой даме.

От этих мыслей сердце Джастины сжималось несказанной тоской, ей становилось больно, и, стараясь отвлечься, она снова и снова смотрела на высившийся перед ней город.

Дождь редел. Закрывавшая Лондон завеса местами становилась прозрачной. Первым проглянул шпиль Святого Мартина, легкий и зыбкий среди сверкающего трепета ливня. Потом из отхлынувшего потока стали вырисовываться кварталы. С крыш лила вода. Город, казалось, вновь выступил из наводнения, хотя широкие разливы воды еще наполняли улицы туманом.

Но вдруг сверкнуло пламя — сквозь ливень прорезался солнечный луч. Тогда на мгновение грустные складки на лице Джастины разгладились, и сверкнула улыбка.

Дождь уже не лил на центр города, он хлестал в дальние пригороды. Было видно, как капли летели стальными стрелами, тонкими и частыми, сверкающими на солнце.

Справа загоралась радуга. По мере того как луч света ширился, розовые и голубые мазки пестро размалевывали горизонт будто на детской акварели.

Небо запылало. Казалось, на хрустальный город сыплются золотые хлопья. Но луч угас, надвинулась туча, и улыбка на лице Джастины снова померкла. Под свинцовым небом всюду с протяжным рыдающим звуком лилась вода.

Джастину охватил новый приступ тоски, который усиливался по мере того, как ухудшалась погода.

Над Лондоном в предчувствии новой бури распростерлось тревожное ожидание. В потемневшем воздухе нависли тяжелые тучи. В глубине сердца Джастина почувствовала острую боль, и в тот же миг разразилась буря.

В отягощенном тревожным ожиданием воздухе над почерневшим городом провыл ветер. Послышался протяжный треск. Это бились об асфальт ссыпавшиеся с крыши черепицы, гремели о мостовую сорванные ветром дымовые и водосточные трубы.

Наступило мгновенное затишье. Потом снова пронесся ветер, наполнив горизонт таким гигантским вздохом, что океан крыш, потрясенный, казалось, вздыбился волнами и исчез в вихре.

Несколько минут царил хаос. Огромные тучи расползались чернильными пятнами, бежали среди более мелких туч, рассеянных и плывших по ветру подобно лохмотьям, разорванным и уносимым бурей нитка по нитке.

Две тучи набросились одна на другую и разбились в куски, усыпав обломками огромный, залитый медью горизонт. И каждый раз, когда ураган метался по небу таким образом, дуя со всех концов сразу, в воздухе схватывались армии, рушились огромные глыбы, нависшие обломки которых, казалось, вот-вот раздавят Лондон.

Дождь еще не начинался. Внезапно над центром города прорвалась туча. Водяной смерч двинулся над Темзой.

Джастина сейчас не видела Темзу, но это зрелище могло бы посеять в ней лишь еще больший ужас: зеленая лента реки, унизанная и замутненная всплесками капель, превращалась в поток грязи. Один за другим за полосой ливня то исчезали, то появлялись мосты, вырисовываясь в тумане легкими сузившимися дугами. А вдоль обоих берегов пустынные набережные исступленно трясли своими деревьями вдоль серой линии тротуаров.

В глубине, над небоскребами Сити, из раздвоившейся тучи хлынул такой поток воды, что затопил деловую часть города. Только башни небоскребов плыли в просвете над затонувшим кварталом, подобно обломкам кораблекрушения.

Но небо уже разверзлось со всех сторон. Несколько раз казалось, что центральная часть города совершенно исчезла, первая волна ливня ринулась на дальнее предместье, расширяясь, захватывая шпили многочисленных соборов, белевшие над водяными потоками. Две другие волны одна за другой залили Сити и Тауэр.

Порой можно было различить купол Британского музея, дымившийся в брызгах дождя, церковь Святого Георга, шпиль которой катился в глубине тумана подобно потухшей луне. Церковь Святой Маргариты, чья вытянутая кровля походила на свежевымытые плиты разрушенной паперти, а позади них высилась исполинская затонувшая громада Вестминстерского аббатства, вызывая в памяти образ застрявшего между двух скал корабля со сбитыми мачтами, сопротивляющегося бешеному натиску бури.

На дальнем конце города, затуманенном водяной пылью, неясно виднелись несколько острых шпилей и башен далеких церквей. Они вырисовывались смягченными, тающими во влажном воздухе контурами.

Туча расширилась. Повсюду хлестали потоки воды, грозя затопить нижние этажи. И тут уже волны дождя стали налетать во все концы города.

Казалось, небо кинулось на землю. Улицы утопали, идя ко дну, и снова всплывали в порывах, стремительность которых словно возвещала гибель города. Слышался непрерывный рокот, голос разлившихся ручьев, шум воды, низвергавшейся в сточные каналы.

Над Лондоном, забрызганным слякотью, всюду окрасившимся под дождем в грязно-желтый цвет, тучи бахромились, бледнели мертвенной, однообразно разлитой бледностью, без единой щели или пятна. Дождь мельчал, прямой и острый. И когда налетал вихрь, серые полоски дождя изгибались широкими волнами.

Было слышно, как косые, почти горизонтально падавшие капли со свистом хлестали стены. Ветер спадал — и косые струи дождя опять выпрямлялись, упорно и спокойно заливая землю на огромной площади. И гигантский город, словно разрушенный и умерший после исступленной последней судороги, распростерся полем разметанных глыб под тусклым небом.

Перед лицом затопленного Лондона Джастина почувствовала бесконечную усталость, обессиленная, она была заполнена отчаянием, погружавшим ее в непроглядную тьму. Она сцепила руки, перекинутые через перекладину окна, опустила на них голову и широко раскрытыми глазами наблюдала за ливнем.

Дождь шел по-прежнему. Бледное небо истаивало водой. Провеял последний порыв ветра. Слышался монотонный рокот. Безраздельно властвующий дождь среди торжественной неподвижности бичевал без конца завоеванный им город, безмолвный и пустынный. За исчерченным хрусталем этого потопа смутно виднелся Лондон — призрак, трепетные очертания которого, казалось, растворялись в струящихся водах.

Теперь он навевал на Джастину лишь усталость, тревожное ожидание и все то неведомое, что таилось в будущем.

По-прежнему лил дождь. Который мог быть час? Джастина сейчас не сумела бы этого сказать. Наверняка приближалась ночь, но обернуться и посмотреть назад на стену, где висели часы, она не могла — это казалось ей слишком утомительным.

Время шло. Каждая минута, казалось, несла с собой столетие. Дождь падал без перерыва все тем же спокойным падением, как будто чувствуя, что у него достаточно времени — вся вечность, чтобы утопить равнину, на которой стоял гигантский город.

Лондон растаял на горизонте как призрак города. Небо расплывалось в мутном хаосе пространств, серый дождь падал все с тем же упорством.

Охваченная невероятной усталостью, Джастина закрыла окно и, еле добравшись до постели, рухнула на подушку.

Все, она больше не может оставаться здесь, в этом огромном, как спрут, Лондоне. Каждая лишняя минута, которую она проводила здесь без Лиона, приносила ей все новые и новые огорчения, все новую и новую печаль. Она была готова бежать отсюда куда угодно: в Париж, Рим, Вену, только не оставаться здесь. Этот город начал пугать ее.

К Джастине вернулось ощущение из времени младенческих страхов, когда ее пугали дикой собакой динго, и она оглядывалась вокруг, не видя ее — ей чудилось во мраке нечто притаившееся, чтобы кинуться на нее. Именно таким она сейчас ощущала этот гигантский город, который дышал на нее в эту слякотную пору запахом одиночества.

Усилившийся ливень падал с протяжным воплем. Комната была пуста и безмолвна, и огромное зеркало в дальнем углу лишний раз напоминало Джастине о том, что она одна.

Здесь в Лондоне ее уже больше ничто не держало — ни театр, ни этот дом на Парк-Лейн, ни знакомые и друзья. Она вдруг почувствовала себя совершенно свободной от всего, что осталось у нее за плечами после тех лет, которые она провела здесь. Она только должна дождаться следующего звонка Лиона. Он обязательно поймет ее. Причиной тому было глубокое одиночество.

Семейная жизнь не складывается, театр отвернулся от нее, родной дом остался далеко вдали.

Сейчас Джастина чувствовала себя человеком без родины. А главное — ее покинула надежда. Нет ничего, что связывает ее с прошлым, а еще хуже — с будущим.

Она достаточно обеспечена, чтобы позволить себе путешествовать. Да, нужно уехать. Может быть, это ошибка, может быть, нужно предпринять что-то другое — вернуться на сцену, снова поверить в то, что ее ожидает счастливая жизнь… Может быть… Но сейчас у нее не было сил для того, чтобы начать жизнь по-иному здесь, в Лондоне. Только бесконечная усталость, только бесконечное разочарование.

Может быть, уехав отсюда, увидев что-то новое, неведомое, пройдя по каким-то другим, узким или широким, улицам, маленьким или большим площадям, она ощутит в себе и какие-то новые жизненные силы. Кто знает?

Если не получилось здесь, то, может быть, получится где-то вдали. На родину ей возвращаться не хотелось. Там было все известное, пройденное и забытое. Возвращаться к нему Джастина не испытывала никакого желания. Конечно, Дрохеда может успокоить, но она не вернет утраченного равновесия. Мать, наверное, до сих пор живет ощущением утраченного, а прибавлять к этому свои разочарования, свою боль означало только разрушить самую хрупкую, самую последнюю надежду.

Возможно, если бы был жив Дэн, все складывалось бы совсем по-другому. Даже в такой ситуации он смог бы посоветовать Джастине, как поступить, что предпринять, где найти выход. Он всегда находил силу в Боге. Но Джастина на это не способна. Она слишком свободна, слишком независима, для того чтобы полагаться на Бога. Она может найти внутреннюю опору только в самой себе.

А для этого нужно уехать, уехать как можно скорее и дальше отсюда. Лондон медленно и неуклонно убивал ее. Здесь не было ничего, что могло бы подсказать ей выход. Здесь ей были уготованы только одиночество, ночь и дождь.

Все, решено. Осталось только собрать вещи, предупредить Лиона и решить, куда ехать. Остальное покажет будущее.

Наконец-то решившись, Джастина уснула мертвым, свинцовым сном. Только сон сейчас смог принести ей облегчение и заставить забыть о сомнениях. Она замерла в тяжелом долгом забытьи, а вода за окном по-прежнему лила и лила.

Но Джастина уже не слышала хлеставшего вокруг нее ливня и не видела пляшущего вдоль луж отсвета фонарей.

34

После отъезда Джозефа прошло несколько дней, прежде чем Мэгги смогла поговорить с матерью и братьями. Семейный совет Клири собрался в гостиной.

К этому времени погода стала уже заметно портиться. Поднялись осенние ветры. Временами из туч, свинцовыми покрывалами висевшими над Дрохедой, сыпался мелкий холодный дождь, и все говорило о приближающейся зиме. Овец понемногу стали собирать в овчарни, потому что травы уже совсем не осталось.

Разговор происходил вечером.

Чувствуя на себе внимательные и испытующие взгляды братьев, Мэгги долго не могла начать.

— Я хочу уехать из Дрохеды, — наконец сказала она.

Джимси сразу же осуждающе покачал головой.

— Я сразу же понял это, когда увидел, каким взглядом ты смотришь на своего нового хахаля. Интересно, чем же он околдовал тебя?

— Ну зачем ты так? — обиженно сказала Мэгги. — Я ведь не собираюсь навсегда покинуть вас только из-за того, что кто-то поманил меня пальцем.

— А выглядит все именно так, — вставил Боб. — Этот, как его там… Уилкинсон пробыл здесь не больше суток. А ты ведешь себя как влюбленная девчонка.

— А что случится, если я уеду? В Дрохеде налаженное хозяйство. Я уже давно не занимаюсь какими-либо важными делами, и с моим отъездом здесь ничего не рухнет.

Фрэнк и Хьюги не вступали в разговор, предоставив Джеку и Джимси сомнительное удовольствие пререкаться с сестрой.

Боб, как хозяин Дрохеды, также не вступал в разговор, играя роль молчаливого старейшины.

— И где же ты будешь жить? — спросил Джимси. Мэгги не была готова ответить на этот вопрос.

— Не знаю. Наверное, в Канберре. Там у Джозефа дом. Я возьму с собой Дженни.

— А почему ты думаешь, что ему это надо? — спросил Джек. — Мне вообще не понятно, что он делал здесь. Неужели у него в Канберре нет красоток помоложе?

— Он совсем не молод, — возразила Мэгги. — И, по-моему, ему уже давно не до красоток.

Она поймала себя на мысли, что защищает Джозефа, хотя в подобной ситуации принято оправдываться самим.

— Ну, не знаю… — протянул Джимси.

Мэгги не могла понять причин недовольства братьев тем, что она собирается уехать из Дрохеды. Они наверняка хотели бы получить в члены семьи человека с таким положением, как Джозеф. Но семейная гордость Клири, похоже, не позволяла им сделать этого.

В разговор вступил Хьюги. Он всегда был тихим, незаметным молчуном, и потому каждое его слово особенно ценилось.

— По-моему, Мэгги должна поступить так, как ей хочется, — сказал он. — Если она считает, что ей будет хорошо с мистером Уилкинсоном, значит, так тому и быть. И вообще, мы еще не выслушали маму.

Сидевшая в сторонке Фиона после небольшой паузы подняла руку.

— Мне все понятно, — сказала она. — Я только хотела бы, чтобы Мэгги немного рассказала нам о своем избраннике. Все-таки мы его знаем не слишком хорошо.

После того, как все взоры обратились на Мэгги, она, немного смущаясь, рассказала братьям и матери все, что ей было известно о Джозефе Уилкинсоне: о том, что он по происхождению англичанин, много лет живет в Австралии, занимает важный государственный пост — она не распространялась особенно, какой именно; о том, что он был женат на сельской учительнице из небольшого городка в штате Новый Южный Уэльс, о том, что та умерла четыре года назад и похоронена в Броукен-Хилле, о том, что у них не было детей и, наконец, о том, что Джозеф очень хороший человек.

Последний аргумент произвел на братьев особенно убедительное впечатление, потому что они знали — Мэгги никогда не ошибается, говоря о мужчинах.

После того, как она умолкла, слово взял Боб.

— Сестра, если ты считаешь, что тебе лучше уехать из Дрохеды, то ни минуты не сомневайся в этом. Всем нам будет спокойнее, если мы будем знать, что ты нашла человека, который тебе по душе. Кроме того, он сам сделал тебе предложение, и не будет ничего дурного в том, если ты примешь его. Мне хотелось бы только одного — чтобы ты не забывала Дрохеду и приезжала сюда при каждой удобной возможности. Ты же знаешь, что здесь будут скучать по тебе.

Когда он откинулся на спинку кресла, давая понять, что сказал все, внимание братьев обратилось к матери. Теперь все зависело от ее слов.

И Фиона встала на сторону Мэгги:

— Я понимаю, почему он торопит тебя. Вы уже совсем не молоды, и каждый лишний день приближает вас к тому моменту, когда смерть может нарушить течение жизни. Вам осталось не слишком многое. Не теряй времени даром.

Мэгги встала из-за стола и, подойдя к матери, с благодарностью поцеловала ее сухую морщинистую руку.

— Спасибо, мама, — она выпрямилась и обратилась к братьям: — Спасибо вам, родные. Конечно, я буду очень скучать без вас. Но думаю, что вы справитесь без меня. Дел в Дрохеде хватит на всех. Я хочу попросить вас только об одном — присматривайте за мамой.

Фиона слабо махнула рукой.

— Мэгги, можешь не беспокоиться. Когда вокруг столько народу, трудно чувствовать себя брошенной. Слава Богу, у нас большая семья, а я еще не так стара. Ты лучше присматривай за своим Джозефом.

35

Джастина не слишком долго задержалась в Лондоне. Дождавшись возможности поговорить по телефону с Лионом, она рассказала ему о том, что собирается уехать в путешествие по Европе.

— Тебе очень плохо? — спросил Лион.

В его голосе чувствовалось глубокое сожаление по поводу того, что он не может сейчас быть рядом с женой.

— Это не имеет значения, — пытаясь бодриться, отвечала она. — Я уже все решила. Здесь мне делать нечего.

— А как же премьера в театре?

На несколько мгновений к Джастине вернулись ее прежние привычки. Она надменно фыркнула и, стараясь сдерживать нервный смех, ответила:

— Ливень, дорогой, по-моему, ты забываешь, что эта премьера не моя! Я, конечно, не столь злонравный человек, но все-таки это выше моих сил — я не пойду в театр. Пусть Клайд радуется своему успеху в одиночестве. Впрочем, у него будет с кем разделить эту радость. Наверняка он сейчас валяется в постели с этой самой Констанцией Шерард. У меня нет никакого желания осчастливить их своим присутствием на премьере.

— Куда же ты поедешь?

— Не знаю. Париж… Мадрид… Рим… Я пока еще не решила точно, куда поеду вначале, но то, что я не останусь в Лондоне, — это точно.

Лион немного помолчал.

— Если уж ты так решила, — глухо ответил он, — то я бы посоветовал тебе для начала съездить в Геную. Все-таки у меня там есть друг, Луиджи Скальфаро. Если вилла Баньярелло сейчас свободна, то ты расположишься там. Луиджи — отличный парень. Он покажет тебе город, и ты наверняка влюбишься в него, как влюбился я.

— В кого? В Луиджи? — переспросила Джастина с насмешкой.

Лион совсем не был склонен разделить радостное настроение с женой.

— Нет, я имел в виду Геную, — серьезно ответил он. — К сожалению, я сейчас не могу присоединиться к тебе. В ближайшие несколько месяцев я буду неимоверно занят. Порой мне кажется, что двигатели моего самолета сгорят в тот самый прекрасный момент, когда я буду находиться в воздухе, где-нибудь между Парижем и Лисабоном.

Джастина немного успокоилась. Ей больше не хотелось ерничать и едко шутить.

— Ты, наверное, устал, дорогой, — с грустью сказала она. — Боже мой, как я мечтаю о том дне, когда ты наконец сможешь уйти в отставку и мы уедем с тобой куда-нибудь далеко-далеко, но обязательно вместе.

— Тобой овладела охота к перемене мест?

— Наверное. Хоть я и бывала кое-где в Европе, но по-настоящему ее не знаю. Мне более-менее хорошо знаком только Рим. И то лишь из-за Дэна.

— Ну что ж, обязательно позвони мне из Генуи, как только приедешь туда. А я немедленно свяжусь с Луиджи и попрошу его встретить тебя. Только прошу тебя, будь осторожна. Все-таки Италия есть Италия.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Джастина.

— Я только хочу, чтобы ты берегла себя. Не слишком часто разгуливай там по вечерам.

Джастина принужденно рассмеялась.

— Не бойся, меня не украдут. Я слишком экзотична для итальянцев.

— А я бы не стал так утверждать. Итальянцы очень любят рыжеволосых англо-саксонских женщин. Ты наверняка будешь пользоваться там успехом, как и раньше.

— У кого? Я ведь не собираюсь заводить там широкий круг знакомств и тем более флиртовать с мужчинами. Мне вполне достаточно самого города.

— Ну, ладно, Бог с ним. Надеюсь, что Луиджи поможет тебе.

Джастина рассмеялась.

— Похоже, что этот Луиджи ничем не отличается от твоего верного слуги Фрица. Он будет во всем исполнять твои просьбы и будет присматривать, чтобы я не сбилась с пути истинного.

Лион наконец тоже смягчился.

— Да нет, что ты. Луиджи совсем не такой. Во-первых, он значительно моложе Фрица, а во-вторых, гораздо разговорчивее, как все итальянцы. Вряд ли из него может получиться ангел-хранитель. А вот гид-переводчик он прекрасный. Луиджи очень хорошо знает свой родной город и то, как живут там люди. Единственное, что меня беспокоит, — это летняя жара, в которую ты сразу же окунешься, как только прибудешь в Италию.

— А мне кажется, что это очень хорошо, — сказала Джастина. — После Лондона мне будет полезно отогреться. Кстати, на вилле Баньярелло есть телефон?

— Да.

— Ну, тогда тебе вовсе не о чем беспокоиться. Я буду звонить тебе каждый день и рассказывать о своих впечатлениях. Но это, конечно, только в том случае, если мне удастся найти тебя.

— Да, я часто бываю на заседаниях бундестага, а в остальное время мне приходится в основном совершать перелеты между европейскими столицами. Возможно, мы могли бы увидеться с тобой в Риме или Париже. Но даже я сам не знаю, когда и где окажусь. Слава Богу, что человечество изобрело телефон. Иначе мы с тобой были бы совершено отрезаны друг от друга.

— Кстати, а как твои дела на политическом поприще? — поинтересовалась Джастина.

— По-прежнему. Вскоре будут выборы, и, как ты сама понимаешь, политики вынуждены сражаться за место под солнцем. Но я и вправду не стану особенно горевать, если вылечу из своего кресла. По-моему, я уже немного устал за последнее время, а усталость — это самое худшее, что бывает в жизни политика. Ты теряешь свежесть восприятия и остроту чувств, а без этого в нашей работе очень трудно.

— Ну, что ж, — грустно сказала Джастина, — слава Богу, ты устал не от меня.

Этот намек на шутку Лион воспринял едва ли не как оскорбление.

— Не надо так, дорогая, — сказал он с такой серьезностью, которая была присуща только ему. — Я очень сожалею о том, что не могу быть рядом с тобой. Но надеюсь, что это вскоре закончится.

— Я тоже на это надеюсь. А пока погуляю по Италии.

36

Джастина прибыла в Геную через два дня.

В аэропорту ее встретил Луиджи.

Джастина тут же прикинула, что ему, должно быть, столько же лет, сколько и ей. Ну, может быть, с разницей в один-два года.

Он был не таким смуглым, как остальные итальянцы, может быть, из-за того, что много времени проводил за работой в небольшом старинном здании, служившем резиденцией епископальному управлению.

Его гладко выбритое лицо сияло в широкой улыбке, когда он увидел сошедшую с трапа самолета симпатичную рыжеволосую женщину в широкополой шляпе и темных очках.

Сомнений быть не могло. Это была Джастина О'Нил — жена его друга Лиона Хартгейма.

Луиджи прекрасно говорил по-английски (равно как по-немецки и по-французски).

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к вышедшей из самолета Джастине. — Вы, наверное, жена мистера Хартгейма.

Джастина не ожидала увидеть перед собой столь привлекательного молодого человека, а потому, сняв солнцезащитные очки, несколько мгновений внимательно разглядывала его.

— Да. А вы, наверное, Луиджи?

— Луиджи Скальфаро. К вашим услугам, — представился он. — Вы уже, наверное, знаете обо мне от вашего мужа. Я отвезу вас на виллу Баньярелло, где вы сможете жить хоть несколько месяцев. Наше епископальное управление построило новую гостиницу, и на вилле Баньярелло гости теперь бывают очень редко. К сожалению, из слуг там остался только старик Антонио, и я не советовал бы вам слишком полагаться на его помощь.

Джастина махнула рукой.

— Ничего. Я привыкла присматривать за собой сама. Правда, я никогда не любила мыть посуду и возиться на кухне.

— Не беспокойтесь, Антонио сам будет стряпать. К тому же вы сможете в любое время дня и ночи посетить любой из множества ресторанчиков, которыми полна Генуя.

— Ну, вот и отлично. Где мы можем получить багаж?

— А у вас много вещей?

— Один чемодан. Я решила, что нужно путешествовать налегке. Нет никакого смысла таскать с собой лишние вещи. Тем более, если их можно при необходимости купить. Я взяла с собой только кое-что из одежды и разную женскую мелочь.

Дождавшись багажа, они сели в немало позабавивший Джастину зеленый автомобильчик, по виду напоминавший жука. Размерами он не намного превосходил своего природного собрата.

Луиджи, хоть и не был высок ростом, головой едва не упирался в крышу автомобиля. Это был настоящий музейный «фиат», который должен был покоиться на автомобильном кладбище уже лет двадцать.

— Наверно, эту машину выпустили еще во времена Муссолини, — шутливо сказала Джастина.

Луиджи сконфуженно улыбнулся.

— Епископальное управление нашего города не настолько бедно, чтобы не позволить своим сотрудникам ездить на новых машинах. Однако монсеньор Гальярдо, с которым я вас при случае обязательно познакомлю, считает, что служители церкви должны подавать другим пример скромности. Тем более, если это касается нашей страны — и без того не самой богатой в Европе. Вы должны принять мои извинения и не сердиться за то, что я не могу предложить к вашим услугам «бентли» или «роллс-ройс».

— По-моему, в вашем городе — во всяком случае я сужу так по рассказам Лиона о Генуе — на «бентли» или «роллс-ройсе» вообще невозможно проехать по улицам.

Луиджи рассмеялся, показав ровные белые зубы. Джастина снова машинально отметила про себя, что этот Луиджи — весьма симпатичный парень.

Возможно, что в какой-нибудь другой обстановке, будь она помоложе или пошаловливее, она вполне могла бы пофлиртовать с этим итальянцем. Да? А почему бы и нет?.. Обыкновенный флирт без особых обязательств друг перед другом, без особых чувств… Просто так, для развлечения…

Но она тут же отогнала от себя эту мысль, как что-то чужое, как воспоминание о какой-то далекой прежней жизни, когда она могла жить как настоящая свободная женщина, меняя любовников, заводя романы едва ли не с каждым, кто хотя бы на мгновение ей понравился.

Наверное, в этом у нее было что-то общее с матерью. Та тоже не любила вспоминать события собственного прошлого. Это было тем более странно, что Джастина никогда в жизни не стремилась быть похожей на Мэгги. С самого детства она ощущала неприязнь по отношению к себе и инстинктивно стремилась поступать так, как ей запрещает это делать мать.

Наверное, вся сознательная жизнь Джастины была в той или иной степени вызовом матери. Даже эта мысль о том, чтобы завести роман с Луиджи, служителем церкви, была подсознательным спором с Мэгги. Только ее мать совершенно серьезно любила священника, а она, Джастина, хочет сделать это легко, просто — как на театральной сцене.

Хочет? Так ли уж она хотела этого? Нет. Пока рано об этом говорить. Прошло всего лишь несколько минут ее пребывания в Генуе, а в голову ее уже лезут разные легкомысленные идеи. Джастина, не торопись. Ты еще успеешь подумать над этим. А пока смотри в окно и любуйся городом.

Луиджи вел машину по главным улицам.

Теперь Джастина собственными глазами видела Страда Нуова и Страда Бальбе, застроенные почти сплошь дворцами. Было просто поразительно, как могли такие огромные строения поддерживаться в такой чистоте и порядке.

У Джастины складывалось такое впечатление, будто эти дома каждый день мыли вручную водой с шампунем. Сплошная белизна.

Белый мрамор дворцов вызывал в ее памяти какие-то детские представления о том, что именно должно быть раем. Кусты великолепных роз, жасмина, цветущие побеги плюща буквально затопляли эти огромные, словно плывущие над землей дворцы с их аркадами, колоннами, резными окнами и покрытыми черепицей крышами.

— Здесь кто-нибудь живет? — спросила Джастина.

Луиджи улыбнулся:

— Здесь живут почти те же, кто жил здесь и пятьдесят, и сто, и даже двести лет назад.

Джастина приподняла брови.

— Они что, бессмертны?

— Да нет, конечно, — рассмеялся итальянец. — Просто эти дворцы принадлежат нашей аристократии. Ну, в общем, если сравнить с Англией, откуда вы приехали, то это то же самое, что замки ваших лордов. Только те расположены обычно среди лесистых холмов Британии, а в Италии князья, бароны и графы привыкли жить в городах. Кроме того, английские лорды обычно принимают деятельное участие в общественной жизни, если можно так высокопарно выразиться. Итальянская же аристократия привыкла проводить время в праздности и не слишком любит чем-то заниматься. И только в последнее время, не без огромных усилий церкви, к чему ваш покорный слуга тоже приложил руку, — Луиджи церемонно наклонил голову, — наши аристократы стали хоть что-то делать для своей страны.

— Вы очень любите свою работу? — спросила Джастина.

Машина свернула с главных улиц Генуи и поехала по узким переулкам, с обеих сторон которых стояли громадные виллы.

Здесь, как ни странно, повсюду наблюдались следы беспорядка и неухоженности. Несмотря на то, что дома были огромными, стены их выглядели так, как будто последний раз они встречались с краской лет двести назад. Возможно, что виной тому был морской воздух, насыщенный солью, который разъедал краску. Возможно, хозяевам этих домов было не до того, чтобы думать об их внешнем виде.

Увидев некоторое удивление на лице Джастины, Луиджи проигнорировал ее вопрос о работе и принялся объяснять:

— Вас, наверное, интересует, почему эти дома выглядят так… — он замялся, подбирая нужное английское слово, — не… непрезентабельно.

Джастина пожала плечами:

— Я воспринимаю все это достаточно спокойно. Даже в Лондоне полно домов, на которых обваливается штукатурка и сырые пятна покрывают стены. И все это несмотря на то, что рядом с ними стоят великолепные ухоженные особняки с громадными зелеными газонами.

— Хозяева этих домов уже давно здесь не живут. Большинство из них переехало в крупные города, где можно найти работу. Сейчас особенно бурно развиваются Милан и Турин. То есть я хотел сказать, что переехали не все жители этих домов, а только люди, которые надеялись найти работу. Старики остались в Генуе. Обычно на летний сезон эти виллы сдаются туристам, приезжающим сюда отдохнуть. Но Генуя не может сейчас похвастаться их изобилием. Все дело в том, что рядом с Генуей находятся несколько мест, известных во всем мире как великолепные итальянские курорты. Один из них — Сан-Ремо — мы с вами обязательно навестим. Он располагается совсем недалеко, в часе езды от Генуи. Но если вы хотите узнать, что такое настоящая Италия, что такое настоящий итальянский характер и особенно — какой была эта страна раньше, вам обязательно нужно побывать в Генуе. Здесь сохранился какой-то неповторимый дух Средневековья. Я каждый день чувствую его, особенно когда посещаю церковь.

Джастина, не скрывая своего любопытства, смотрела на молодого человека, который временами даже чем-то напоминал ей постаревшего Дэна. Ну, разумеется, постаревшего не настолько, чтобы считать его не подходящим для флирта, но все-таки… Было в нем нечто спокойное и в то же время восторженное, зрелое и по-детски непосредственное, чем отличался Дэн. Ну что ж, Луиджи, мы еще посмотрим!..

— Я поняла, — кивнула она. — Вы любите не только свою работу, но и свой город.

Скальфаро ничего не ответил, сделав вид, что очень занят за рулем.

Впрочем, ему на самом деле приходилось быть очень внимательным. Казалось, будто никто из генуэзцев, находившихся на улице, даже не подозревает о том, что такое правила уличного движения. Они переходили мостовые так, словно это были дворики их собственных домов. Никто даже не задумывался о том, чтобы посмотреть в сторону и убедиться в том, что поблизости нет машин.

Водители автомобилей тоже ведь были генуэзцами. А потому они предпочитали даже не сигналить. Просто терпеливо дожидались, пока улица перед машиной освободится хотя бы на несколько метров, проезжали и снова останавливались, чтобы пропустить очередных беспечных горожан.

Иностранцев в этом городе легко можно было определить только по тому, что они останавливались на перекрестках, поглядывая по сторонам, пытались переходить улицу только по пешеходным переходам.

39

«Невероятно обрадовало меня то, что ты сообщила мне в последнем письме, мама. Я даже не предполагала, что в наше время такое еще возможно.

Неужели нашелся рыцарь, который, не обращая внимания на опыт и оставшиеся за спиной годы, решил связать с тобой свою судьбу?

Я очень хочу, чтобы ты была счастлива хотя бы сейчас, после всего, что тебе пришлось пережить. Думаю, что и Дэн одобрил бы этот брак. Ведь он всегда желал тебе счастья.

К тому же генерал-губернатор — это же ого-го какой человек!

Одно я могу тебе сказать точно: скучно с ним не будет. Ему не положено скучать по должности. Вы наверняка тоже начнете путешествовать. Неважно, что это будет связано с его делами, главное, что ты теперь не обречена сидеть в четырех стенах.

Ты мне не написала, как он выглядит. Но я себе представляю, что это парень хоть куда. Все-таки интересно, почему же он выбрал именно тебя?

В общем, как бы там ни было — ты поступаешь правильно.

Как удивительно, мы с тобой, казалось бы, такие разные люди. Но и тебе, и мне всю жизнь хочется одного — любви. Эх, если бы твой прежний возлюбленный не был слугой Божьим!.. Ну да ладно, что это я…

Между прочим, я тут тоже вожу дружбу с одним парнем, который служит в церкви. Правда, он не священник. Ах, да! Я же писала тебе о нем. Его зовут Луиджи.

Нет, ты, конечно, не подумай ничего дурного. Я не собираюсь его соблазнять. Хотя порой, признаться честно, меня так и подмывает сделать что-нибудь эдакое.

Уж не знаю, что чувствует он, но, по-моему, ему тоже не хочется провести всю свою жизнь в сутане.

Знаешь, Бог играет с нами какую-то непонятную игру. Он отнимает у нас мужчин. Представляешь себе, если бы Ральф не пошел в священники? Вы бы сейчас жили с ним в Дрохеде, растили овец и радовались жизни.

А Дэн? Как было бы неплохо, если бы он стал адвокатом или врачом… Жил бы себе тихонечко в Джиленбоуне, нет, конечно, не в Джиленбоуне. В Сиднее или Мельбурне… Женился бы, завел кучу детей и стал бы образцовым папашей.

Да, Дэн, Дэн… Мне жутко не хватает его. Когда он был жив, я могла спросить у него совета. Между прочим, это именно он посоветовал уехать в Лондон и продолжить там театральную карьеру. Сама бы я до такого никогда не додумалась. А может быть, так было бы и лучше… Может быть, тогда бы мне не пришлось испытать тех разочарований, которыми я жила последние несколько месяцев.

Но все это, конечно, из области фантазий.

Если бы… Если бы мы не родились на свет, то мы не знали бы мук и душевных сомнений. Было бы еще проще. А если уж мы появились, то хочешь не хочешь — придется жить. У одних это получается лучше, у других хуже, некоторым, по-моему, вообще лучше сразу умереть, но они живут и живут… О чем это я?..

Ладно, мама, извини. Меня, как всегда, заносит. Иногда я и сама не знаю, что со мной происходит. Я твердо уверена только в одном — мне отчаянно хочется любви. Мои чувства по отношению к Лиону остаются нереализованными. Я словно сосуд, который хранит все в себе и так и умирает, не растратив все, что в нем было. Какое-то неуклюжее сравнение получилось… Но я, пока писала это письмо, совсем расстроилась.

Нет-нет, не подумай ничего плохого. Я всем сердцем рада за тебя и желаю тебе добра. А расстроилась я, наверное, потому, что моя жизнь с Лионом складывается не совсем так, как я ожидала.

Его почти никогда нет рядом со мной. И всякий раз, оставаясь одна, я думаю о том, что он больше никогда не приедет. А если приедет, то будет чужим, далеким, отстраненным. Да, я понимаю, конечно, у него важные дела, он политик. Но я бы многое отдала за простое домашнее счастье, за обыкновенный уют, когда твой муж сидит в кресле перед камином и ты можешь подать ему тапочки. Когда вы вместе по утрам пьете горячий кофе, а потом ненадолго расстаетесь, чтобы снова встретиться. Нет, лучше всего было бы совсем не расставаться. Но я могла бы и потерпеть. Все-таки это лучше, чем жить в формальном браке, но не встречаясь с родным тебе человеком по нескольку месяцев. Это невыносимо…

Нет, разумеется, я не собираюсь снова разводиться с ним. Мне очень хорошо с Лионом, но только тогда, когда он рядом. Без него я теряюсь и начинаю совершать опрометчивые поступки.

Знаешь, мама, иногда я жалею о том, что бросила кино и сцену. Но я не могла поступить иначе. Лиона не было рядом, а без него я могла сделать только то, что сделала. Теперь уже поздно сожалеть о происшедшем. К тому же я нашла себе неплохое занятие и в доказательство этого посылаю пару страничек из своего дневника. Собственно, это не дневник, а что-то вроде путевых заметок. Мне очень хочется услышать твое мнение о том, как это написано. Тот же самый отрывок я отсылаю Лиону. Правда, я теперь и не знаю, когда у него найдется время для того, чтобы прочитать это. В последние дни он непрерывно перелетает из города в город, из столицы в столицу, ведет какие-то переговоры, участвует в каких-то совещаниях. А кроме того, у него куча дел в Бонне. Мне кажется временами, что он променял меня на политику и с упоением наслаждается ею. А вот что будет, когда ему придется вернуться ко мне — одному Богу известно. Ну, насчет Бога… Это я, конечно, шучу, потому что мне кажется, что даже он не знает, какое будущее ждет Лиона. Он все время говорит мне о том, что, выйдя в отставку, начнет писать мемуары, но, зная его натуру, я скорее готова поверить в то, что он начнет писать музыку. И дело не в том, что он не способен на такое. Мне кажется, что он слишком активная и деятельная натура и, оказавшись вне своей любимой политики, он будет только медленно угасать. Наверное, лучше всего отвлечь его от этого. Хорошо было бы, если бы он принял мое предложение и отправился вместе со мной путешествовать. Я, конечно, понимаю, что он за свою жизнь уже так много повидал, что ему вряд ли захочется в пятисотый раз посещать Рим или Париж. На этот счет я уже разработала хороший план — мы отправимся с ним и с Дженни туда, где ни он, ни я никогда не бывали и где, наверное, мечтает побывать любой человек, имеющий склонность к путешествиям. Может быть, мы поедем с ним в Африку. Правда, я еще не решила, куда именно. Может быть, в какие-нибудь джунгли Камеруна, а может быть, в Кению, в национальный парк Серенгети. Говорят, там совершенно потрясающие стада диких животных. Это рядом с горой Килиманджаро. Там можно увидеть живых львов, прямо рядом с твоей машиной. Еще мне хотелось бы увидеть египетские пирамиды и проехать по пустыне на верблюдах. Уж не знаю, что из этого получится, но я надеюсь, что на будущих выборах в бундестаг партия Лиона проиграет. Да, может быть, я эгоистка. Может быть, я хочу делать только то, что мне нравится, но я уверена, что ты не стала бы осуждать меня за такие мысли. Тебе ведь наверняка тоже хотелось, чтобы Ральф когда-нибудь, в один прекрасный день, снял с себя кардинальскую мантию и приехал к тебе в Дрохеду в обыкновенных брюках и рубашке. Но только чтобы он сделал это не на два дня, а навсегда, на всю жизнь. Я верю в то, что когда-нибудь мы вместе с Лионом отправимся в далекое и долгое путешествие, из которого вернемся переполненными впечатлениями и счастливыми. Вот тогда мы будем настоящей семейной парой. Именно такую поездку я буду считать настоящим свадебным путешествием».

Только теперь Мэгги поняла, почему конверт, пришедший от Джастины, оказался таким толстым. Вместе с письмом в него были положены несколько листков бумаги, покрытых мелкими бисеринками букв. При желании это можно было бы назвать целой главой книги о путешествии англичанки в Геную.

Не то чтобы в Генуе до этих пор не бывало англичан… Но, похоже, взгляд Джастины отличался от взгляда многих других праздношатающихся туристов.

Мэгги интересно было, что же нового могла увидеть Джастина в Италии, ведь она и до этого много раз бывала там и даже жила в Риме. Правда, в Генуе впервые. Ну-ка, чем же там поразил тебя этот город? Мэгги уютно устроилась в кресле и начала читать.

«В горячие летние вечера генуэзцы любят заполнять собой — как их предки заполняли домами — каждый доступный им квадратный дюйм пространства как внутри, так и вне города. Во всех переулках и закоулках, на каждом бугорке, на каждой стенке, каждом пролете лестницы они роятся как пчелы.

При этом, особенно в праздники, неумолчно гудят церковные колокола. Но это совсем не такой звон, как в Англии или Австралии. Здесь почти не услышишь мелодичных звуков специально подобранных колоколов. Скорее это нервный и беспорядочный трезвон с паузой после десяти ударов.

Часто этим занимаются мальчишки, которые дергают за язык колокола или за привязанную к нему короткую веревку и стараются трезвонить громче всех других, кто занят тем же самым. Считается, что поднимаемый колоколами гул чрезвычайно неприятен злым духам, но, посмотрев вверх, на колокольню, и послушав этих юных христиан, легко впасть в ошибку и принять их самих за бесов.

Летом праздники здесь следуют один за другим. Я нахожусь в Генуе около месяца и за это время была свидетелем, наверное, не менее десяти праздников. По их случаю торговцы запирают лавки и магазины и украшают их огромным количеством цветной материи и горящими свечами.

Особенно впечатляют эти свечи. Я где-то слышала, что вот так же отмечают праздники только в Южной Америке, где живут особенно правоверные католики.

Однажды вечером все дома, расположенные по соседству с прекрасной церковью, не помню имени какого святого, были ярко украшены фонарями. Саму церковь снаружи освещали ряды горящих свечей, а на открытом месте неподалеку от городской стены в землю был воткнут целый лес факелов.

Эти праздничные огни выглядят еще красивее и необычнее в итальянских деревнях, где можно увидеть по всему склону крутого холма цепочку украшенных горящими лампочками домов или пройти мимо целых гирлянд свечей, которые в звездную ночь тают перед каким-нибудь домом у дороги.

Особенно тщательно украшают церковь того святого, который почитается в данный праздник. С арок свешиваются расшитые золотом полосы материи всех цветов радуги, выставляется всякое алтарное добро, и даже колонны иногда сверху донизу туго пеленают тканями.

Ах, да! Я вспомнила! Этого святого звали Лоренцо. Я имею в виду именно того святого, которому был посвящен последний, самый красочный праздник.

Как человек, закончивший католический колледж, я считала себя достаточно хорошо знакомой с церковными обрядами католиков. Однако здесь очень своеобразные понятия о том, что такое служба и как нужно отмечать праздники святых.

В этот день церковь нужно обязательно посещать перед заходом солнца.

Я не могу сказать, что внутреннее убранство здешних церквей очень уж удовлетворяет требованиям строгого вкуса. Конечно, Рим в этом смысле остается совершенно непревзойденным местом. Правда, говорят, что очень эффектны изнутри католические соборы в Испании. Но там я, к сожалению, еще не бывала и не могла своими глазами убедиться в верности этого утверждения.

Во всяком случае, в день святого Лоренцо я ходила в собор его имени и почувствовала, что именно таким должен быть религиозный праздник.

Все здание было задрапировано красным, и лучи заходящего солнца, проникая сквозь большой красный занавес в дверях, придавали всему этому настоящее великолепие.

Солнце село, и храм понемногу опустился во тьму, потому что считать освещением те несколько фонарей, которые горели на площади перед собором, конечно, нельзя.

Внутри же было вообще потрясающе…

Представляете — несколько сотен человек, их лица выхватываются из тьмы лишь теми свечами, которые установлены у главного алтаря. Там еще было несколько маленьких висячих лампад.

Именно здесь я почувствовала, что питаю большую склонность к мистицизму. Все было очень таинственно и торжественно.

Только теперь я стала по-настоящему понимать, что сидеть в любой церкви под вечер — это то же самое, что принять небольшую дозу наркотиков».

«О Боже! Джастина — и церковь. Непостижимо!» — Мэгги уже не могла оторваться. Читая мелко исписанные почерком дочери страницы, она как будто воочию видела ее саму, испытывала те же самые впечатления. Но чем же так привлекала Джастину церковь?

«Это завораживает, приподнимает и выдергивает тебя из обыденности, — писала Джастина. — Очень жаль, что современный человек, так занятый своими повседневными делами, редко находит время для того, чтобы побывать в церкви. У меня вообще сложилось такое впечатление, будто итальянцы специально отмечают так много праздников, чтобы люди как можно больше ходили в церковь и не забывали, таким образом, о Боге.

Деньги, собранные в такие праздники, идут на украшение храмов, на оплату музыкантов и на свечи. Если за вычетом этих расходов остаются излишки, то церковь обязана отправить их в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Любопытно, окажется ли там когда-нибудь моя собственная душа?

Еще в дни церковных праздников на улицах очень много маленьких детей, которые потряхивают церковными кружками перед таинственными крошечными строениями, похожими на будки деревенских застав, которые обычно наглухо заперты, а в дни, отмеченные в календаре красным, отпираются настежь и выставляют напоказ все свое содержимое, обычно очень небогатое: какой-нибудь образок, убранный цветами.

Правда, есть места, где стоят постоянно открытыми маленькие домики с алтарями и постоянными денежными кружками. Как объяснили мне, здесь тоже собираются деньги в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Кроме того, ради еще большего впечатления на милосердного человека, на стене по обе стороны зарешеченной двери нарисована ужасная картина, изображающая избранную компанию поджариваемых душ. Меня ужасно рассмешило, что у одной из этих душ седые усы и седая голова с настолько тщательно сделанной прической, как будто эту душу отправили в ад прямо с витрины парикмахерской. Все это выглядит удивительно нелепо и смешно — пожилая душа, навеки обреченная корчиться под настоящим жгучим солнцем и гореть в намалеванном пламени в назидание генуэзским грешникам (и ради сбора их пожертвований).

Может показаться невероятным, но до сих пор на улицах Генуи стоит множество алтарей различных святых и, конечно, девы Марии. Их можно встретить везде, особенно на перекрестках. И чем оживленнее перекресток — тем больше алтарь.

Среди католиков Генуи наибольшей популярностью пользуется картина, изображающая коленопреклоненного крестьянина, возле которого лежат лопата, грабли и еще что-то. А сверху нарисована мадонна с младенцем, явившаяся ему в облаке. Эта легенда о мадонне Де Ла Гуардия.

Так называется знаменитая часовня, которая стоит на горе в нескольких милях от города. Старик Антонио, у которого я спрашивала об этой легенде, рассказал мне, что крестьянин, изображенный на картине, одиноко жил на вершине горы, трудясь на своем крохотном поле. И будучи набожным и покорным Богу, ежедневно возносил под открытым небом молитвы деве Марии. Я спросила, а почему он не делал этого дома. Оказывается, что у этого крестьянина была такая убогая хижина, что он считал для себя позорным молиться там пресвятой деве.

Однажды мать Иисуса явилась ему в облаке, как показано на картине, и сказала: „Почему ты молишься под открытым небом и без священника?“ Крестьянин объяснил, что поблизости нет ни священника, ни церкви. Вообще-то эта жалоба мне показалась странной в такой стране, как Италия, где церкви, храмы, соборы, часовни, баптистерии натыканы, по-моему, на каждом углу. Иногда вообще складывается такое впечатление, как будто Господь Бог сеял храмы в свою честь, как семена, и они дали очень благодатные всходы.

„Раз так, — заметила небесная посетительница, — то я хотела бы, чтобы здесь была выстроена часовня, в которой верующий мог бы обращаться ко мне с молитвой“.

Крестьянин ответил: „Но, пресвятая мадонна, я человек бедный, а часовню нельзя построить без денег. К тому же ее необходимо поддерживать. Потому что иметь часовню и не поддерживать ее щедрой рукой — это кощунство и смертный грех“.

Разумеется, такие чувства пришлись по душе посетительнице, она сказала: „Иди, налево в долине стоит деревня такая-то, направо — такая-то, а подальше — еще одна. И все они с радостью соберут деньги на постройку церкви. Ступай туда. Расскажи, что ты видел, и не сомневайся, что получишь достаточно денег и на постройку моей часовни, и на то, чтобы потом содержать ее в надлежащем виде“.

Как ни забавно выглядит такой рассказ, но легенда утверждает, что все так и сбылось. В подтверждение этого предсказания и откровения на том самом месте до сих пор стоит богатая и прославленная церковь мадонны Де Ла Гуардия.

Но, несмотря на то, что эта церковь отличается богатой отделкой и росписями, мне больше всего понравился храм Благовещения. Эта церковь была построена, подобно многим другим, на пожертвования какой-то княжеской семьи и была окончательно восстановлена только после второй мировой войны.

От входных дверей до самой верхушки самого высокого купола церковь Благовещения очень впечатляюще расписана и покрыта не чем-нибудь, а настоящим золотом.

Когда я впервые увидела ее, у меня сложилось такое впечатление, будто я разглядываю огромную эмалевую табакерку, подобную тем, которую я видела в Британском музее среди вещей, когда-то принадлежавших королю Георгу III.

В большинстве богатых церквей встречаются просто изумительные картины — Караваджо, Тинторетто и других известных художников. Но тут же рядом с ними можно увидеть сделанные машинным способом грубо намалеванные изображения слезливых монахов и прочую низкопробную чепуху».

Мэгги с изумлением читала записи дочери. Она и не предполагала, что Джастина так хорошо разбирается в живописи, хорошо знает искусство. Как все-таки хорошо, что она не осталась в Дрохеде, что бы она здесь узнала? Где нанять дешевых работников и как выгоднее продать шерсть? Мэгги снова углубилась в чтение.

«Возможно, что это средство для призывов к народной совести (и карманам) не забывать о душах, находящихся в чистилище.

Но отдельного разговора заслуживает тема о телах умерших.

Большинство граждан хоронят своих умерших сородичей на больших площадках, располагающихся высоко над холмами, на которых расположена Генуя. Это ровные квадратные площадки со сплошь уложенными на них мраморными плитами и памятниками. Часто на могилах горят свечи. Могилы расположены так тесно, что для того, чтобы пройти на другой конец кладбища, приходится ступать по могильным плитам. На меня это произвело какое-то гнетущее впечатление, как будто я шла по телам своих истлевших предков. Правда, итальянцы относятся к этому спокойно и не обращают внимания на подобные, по их мнению, мелочи.

Когда умирает пожилой кавалер какого-нибудь ордена или кто-нибудь в этом роде, например князь, которых здесь хоть пруд пруди, в ближайшем соборе воздвигают возвышение из скамеек. Его накрывают черным бархатом, изображающим гроб умершего, сверху кладут шляпу и ордена. Вокруг возвышения расставляют стулья и посылают приглашение его друзьям и знакомым прийти и выслушать заупокойную мессу, которую служат у главного алтаря, украшенного по этому случаю огромным количеством свечей.

Если умирают или находятся при смерти лица высшего круга, их ближайшие родственники чаще всего, наверное, ради смены впечатлений уезжают куда-нибудь за город, возлагая заботы о покойнике на посторонних и предоставляя им неограниченную свободу действий.

Вынос тела и распоряжение похоронами поручается обычно членам особого братства, которое в качестве добровольной епитимьи возлагает на себя обязанности служения мертвым, выполняя их строго по очереди.

Однако, примешивая к своим религиозным чувствам некоторую гордыню, они облачаются в просторные балахоны до пят и прячут лица под капюшонами с прорезями для глаз. Это одеяние производит жуткое впечатление, особенно от генуэзского синего братства. Впервые встретив их на улице, я была жутко потрясена таким зрелищем и вообще подумала, что оказалась где-нибудь на юге Соединенных Штатов во время шествия куклуксклановцев.

Оказалось — ничего подобного. Это были просто похороны. Но скорее можно было подумать, что это какие-то вампиры, уносящие труп себе на поживу.

Антонио рассказал мне, что этот обычай почти уже не сохранился и соблюдается только потому, что не все представители старинных итальянских родов желают, чтобы их родственники были похоронены обычным скучным способом.

Но мне все это показалось очень неприятным. И неприятным потому, что слишком уж много в этом религиозной фальши. Здесь считают, что такие похороны — это верный способ открыть себе текущий счет на небесах на случай будущих грехов и во искупление прежних.

Когда я рассказала об этом своему собеседнику, старик начал убеждать меня в том, что такой обычай является, напротив, хорошим и полезным, и несомненно приносящим много добра. Он объяснил это тем, что добровольное служение вроде такого бесспорно лучше, чем возлагаемая священником епитимья (не такая уж и редкая), предписывающая столько-то раз вылизать такие-то плиты на полу собора или обет мадонне не носить год или два одежду других цветов, кроме синего. Все тут убеждены, что сверху на подобные вещи взирают с большим удовольствием, потому что синий цвет, как известно, любимый цвет божьей матери. Правда, женщин, посвятивших себя такому подвигу самопожертвования, я почти не встречала на улицах Генуи.

Все-таки религия, несмотря на ее постоянное и назойливое присутствие вокруг, не занимает в умах и душах итальянцев столько места, чтобы священники могли быть довольны.

Мне вообще кажется, что люди в куда менее набожных местах — например, у нас в Австралии — больше верят в Бога, чем здесь, на родине католицизма.

Уж слишком все это строго, а итальянцы — народ, который не может находиться в состоянии благоговейного отношения к Господу. Они предпочтут лучше поспать после обеда, чем сходить в церковь».

«Интересно, — подумала Мэгги, — Джастина никогда раньше не была так резка в оценке итальянцев. А может быть, тогда у нее были другие мерки. Хотя это ее наблюдение любопытно».

«Только пожив какое-то время в Италии и сейчас вернувшись сюда, я поняла, чем отличается южный характер от северного. Сами неторопливые и бесцельные прогулки по улицам города, дремлющего и греющегося на солнце, — это какой-то странный и сладостный сон.

Я поняла, что значит быть скованным ленью, когда сидела на самом высоком и самом веселом из генуэзских холмов — Монтефаччо.

Передо мной в красочном беспорядке лежала вся Генуя, со своими бесчисленными церквями, соборами и монастырями, устремленными в озаренное солнцем небо. А внизу, где начинались крыши, протянулась одинокая стена женского монастыря, построенная примерно так же, как хозяйственные пристройки в больших австралийских усадьбах — по типу галереи с железным крестом в конце. Здесь туда-сюда снуют печальные монахини в темных покрывалах, время от времени останавливаясь, чтобы украдкой бросить взгляд на дремлющий вокруг мир, который, казалось, был совершенно чужим для них.

Меня охватило такое странное чувство, что я поначалу подумала, будто схожу с ума. Таково, наверное, состояние мышки-сони, когда у нее наступает пора зарыться в шерсть своей клетки, или черепахи перед тем, как она закопается в песок на разогретом пляже.

Я почувствовала, что вся покрываюсь ржавчиной. Что всякая попытка пошевелить мозгами будет сопровождаться отчаянным скрипом, что делать решительно нечего, да и не нужно, что не существует человеческого прогресса, движений, усилий, развития — ничего, кроме ничем не нарушаемого покоя. Мне казалось, как будто весь механизм остановился тут много столетий назад и будет пребывать в неподвижности до Страшного суда.

Это ощущение не могли нарушить ни доносившийся сюда снизу шум машин, которые передвигались по улицам с такой же ленью, ни проплывавшие мимо в бухте корабли. Можно было подумать, что они прокладывали себе путь не в воде, а в едва расплавленном масле, которое обволакивало их борта и гасило все усилия гребных винтов.

Просмотрев все, что я только что написала, я поймала себя на мысли о том, будто в моем представлении Генуя — сонный, наполненный средневековой тоской город. Нет, все обстоит совершенно другим образом. Наверное, просто в моем сознании вся картина сложилась именно так, потому что мое пребывание в Генуе было вызвано не слишком радостными причинами. Это тем более странно, если учесть, что в основном меня здесь посещали радостные мысли, как любое открытие нового.

Особенно меня порадовал генуэзский театр кукол. Правда, во время моего пребывания здесь в этом театре играла знаменитая миланская труппа. Но, по моему мнению, это было шикарное зрелище.

Куклы кажутся ростом футов четыре-пять. Но в действительности они намного меньше, потому что, когда музыкант в оркестре случайно положит на сцену свою шляпу, она приобретает угрожающие размеры и заслоняет собой актера.

Обычно тут ставят комедии и балет. Комический персонаж в одной из пьес, которые я смотрела, был трактирным слугой. Я никогда в жизни не видела такую подвижную куклу. В нее было вложено огромное количество труда. У этого трактирного слуги были какие-то сверхсуставы ног и очень хорошо сделанные, совсем как живые, глаза, которые подмигивали публике так, что новому человеку, вроде меня, становилось не по себе. Зато местная публика принимала это и все остальное как нечто совершенно естественное, как если бы эта кукла была действительно живым человеком. Смотреть на нее было одно удовольствие.

Самое прекрасное место в Генуе, где мне довелось побывать за последнее время, — это дворец Рыбных Садков, или палаццо Пескьерре.

Он стоит на возвышенности в черте города, но несколько в стороне. Его окружают потрясающие сады со статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых и лимонных деревьев, кустами роз и камелий. Это самое настоящее произведение архитектурного искусства.

Каждая комната и зал в этом дворце отделаны так, словно над ними трудились лучшие художники Италии. А самое замечательное в нем — большой зал футов пятьдесят в высоту с тремя огромными окнами в задней стене, откуда можно обозревать весь город, всю генуэзскую гавань и море, откуда открывается один из самых прекрасных видов на свете.

При том, что дворец Рыбных Садков просто огромен по размерам, в нем не чувствуешь себя потерянным и заблудившимся.

Тут можно бродить из комнаты в комнату, и тебе никогда не наскучит рассматривать огромное количество фресок на стенах и потолках, ярких и свежих по своим краскам, точно лишь вчера написанных.

В этом дворце около десятка комнат, каждая из которых вполне достаточна для того, чтобы устроить прием на пару сотен человек.

А еще мой гид Луиджи показал мне виды с каждой из четырех сторон здания. И все они были совершенно разными. Это были не просто панорамы города, а какие-то дивные видения. Это просто невозможно нарисовать в своем воображении.

Дворец окружает такая прекрасная природа, что на память невольно приходят строчки из „Тысячи и одной ночи“, где описывались обиталища султанов.

Если посмотреть вниз с той стороны, где располагается море, то можно увидеть безбрежные воды, а полоска побережья начинается возле маяка и, постепенно сужаясь, исчезает в розоватой дали. Дорога отсюда ведет в Ниццу.

Сейчас в Генуе слишком жарко для того, чтобы это место можно было считать раем земным. Но мне будет очень тяжело расставаться с этим городом, потому что я привыкла к нему и полюбила его. В Рим я отсюда точно не поеду.

Но куда именно — я пока еще сама не решила.

Правда, у меня есть одна мысль. После сонной Италии мне хотелось бы посетить не менее жаркую, но более кипучую Испанию. Я хочу побывать на корриде…

Все итальянцы, которым я говорила об этом, только брезгливо морщили носы и отмахивались. По их мнению, это низкое зрелище, хуже которого может быть только работа.

Ну что ж, посмотрим!»

Мэгги с огромным любопытством прочитала эти несколько страниц из дневника дочери и удовлетворенно хмыкнула.

— Нет, все-таки Джастина способна на нечто большее, чем просто поток сознания, каким обычно представлялись все ее письма. У нее вполне зрелый литературный стиль. Видно, что она владеет пером. И хотя ее иногда заносит в сторону от основного повествования, Джастина, несомненно, должна продолжать писать. А что, у нее вполне может получиться… В конце концов, она получила хорошее образование в колледже, а всю остальную жизнь имела дело с прекрасными литературными произведениями. Все-таки лучше учиться на Шекспире и Библии, чем на дешевых книжках в бумажных обложках, которые во множестве стали проникать и сюда, в Дрохеду и Джиленбоун.

Мэгги тяжело вздохнула. Эх, где остались те времена, когда Ральф де Брикассар основал с помощью непоседы Уильямса и его почтового грузовика целую странствующую библиотеку?

Мэгги вспомнила свои любимые стихи «Клэнси с Разлива». Конечно, с течением времени Мэгги поняла, что это были совсем не Теннисон или Дилан Томас, но зато в этих стихах был настоящий дух Австралии.

    Другу Клэнси написал я,
    Только адреса не знал я.
    В те края письмо послал,
    Где сперва его встречал.
    Стригалем он был тогда,
    Я письмо послал туда.
    Наугад я написал так:
    «В Разлив для Клэнси».
    И ответ пришел такой,
    Незнакомою рукой,
    Будто в деготь обмакнули
    Гвоздь корявый и тупой.
    Я спешил ответ прочесть,
    Вот она, про Клэнси весть:
    «Он овец погнал на Квинсленд,
    И не знаем, где он есть».
    Не унять воображенья,
    Так и вижу что ни день я:
    Едет Клэнси по равнине,
    Путь вдоль Купера-реки.
    Вслед за стадом едет Клэнси,
    Распевает песни Клэнси.
    Так всегда неспешно, с песней
    Гонят скот гуртовщики.
    В городах нам неизвестны
    Эти радости и песни:
    День приветный, солнце светит,
    И речной сверкает плес,
    Люди дружески встречают,
    Ветерок в кустах играет,
    Полночь в небе рассыпает
    Без числа алмазы звезд.

Может быть, и не такие блестящие стихи с точки зрения рифмы и стиля, но ведь их любила вся семья Клири. Все это было близко и понятно, ведь Разлив был совсем рядом с Дрохедой. Отары овец, которых прогоняли по большому скотопрогонному пути, были их буднями.

Но это было раньше. Теперь все по-другому. Нет перегонщиков скота, нет большого скотопрогонного пути возле берегов Баруона. Теперь уже Дрохеду нельзя назвать краем света. Машины, радио, телефоны, а в последнее время и телевидение превратили Дрохеду в обычное сельское, пусть даже и очень богатое, поместье, отделенное от остальных частей земли всего лишь несколькими десятками миль.

Всего лишь — потому что машины преодолевали это расстояние меньше чем за час. Дорога от Дрохеды до Джиленбоуна была уже совсем не той пыльной проселочной дорогой с выбоинами, по которой прежде приходилось ездить, беспрерывно чертыхаясь. Но ворота на дороге остались. Это была не только дань традиции, соблюдение всегда существовавшего обычая. Это была сама Дрохеда: Убери эти ворота — и что от нее останется? Будут наезжать туристы, распугивая птиц и кенгуру.

А с другой стороны, что в этом плохого? Может быть, для того, чтобы вдохнуть в Дрохеду новую жизнь, ей нужны шум и запах гари… От одной такой мысли Мэгги передернуло, и она выругала себя — правда, не вслух — за подобное святотатство. Нет уж, пусть лучше Дрохеда остается заброшенной сельской глубинкой, чем здесь будет стойбище для туристов!

Мэгги знала, что многие овцеводческие фермы в далеких и не слишком далеких окрестностях для того, чтобы поднять свои изрядно пошатнувшиеся в последнее время доходы (спрос на шерсть медленно, но неуклонно падал), занялись тем, что возят туристов по живописным окрестностям и даже — это вызывало у Мэгги особый ужас — позволяют охотиться на собственной территории.

Нет, пока Джек, Боб, Хьюги, Джимс и Фрэнк живы, с Дрохедой ничего подобного не случится. Они просто не допустят этого. На этот счет Мэгги могла быть совершенно спокойна.

Конечно, Мэгги было очень жаль покидать давно ставший родным дом, мать и братьев. Но она уже твердо решила для себя, что будет жить с Джозефом.

Теперь ее желание исполнилось. Прошла уже неделя с тех пор, как она переехала вместе с Дженнифер в Канберру и поселилась в огромном доме, который все окружающие почтительно именовали резиденцией.

Это была действительно резиденция. Здесь Джозеф организовывал приемы, которые, однако, были не настолько частыми, чтобы Мэгги могла утомляться. К тому же здесь ей не приходилось делать ничего собственными руками. Генерал-губернатору Австралии по его статусу был положен целый штат прислуги, в которую входили повара, горничные, управляющие делами и даже личный доктор. Все они жили в нескольких комнатах на первом этаже огромного двухэтажного особняка, построенного в викторианском стиле — с колоннами из белого мрамора, просторным вестибюлем и огромным залом, где можно было организовать весьма солидные вечеринки.

Мэгги уже успела познакомиться с послами нескольких государств, в том числе Англии и Соединенных Штатов, побывать на открытии традиционного мельбурнского конного сезона, несколько раз посетить небольшой, но очень уютный оперный театр Канберры, где выступали, между прочим, артисты из Метрополитен Опера и Ла Скала.

Перечисление же других, мелких и более крупных, событий, которые произошли за последнее время в жизни Мэгги, могло бы наверняка утомить читателя.

Правда, если бы саму Мэгги сейчас спросили о том, счастлива ли она, она не могла бы ответить с полной уверенностью. Дело было не в том, что ей не нравилась такая жизнь. Наоборот, слишком уж все было хорошо.

Привыкнув за многие годы к тому, что все хорошее когда-нибудь обязательно заканчивается, Мэгги теперь каждое утро просыпалась с плохо осознанным, но явственно ощутимым тревожным чувством.

Ей казалось, что все это не может так долго продолжаться. Какой-то неотвратимый фатализм овладел ею.

Несмотря на то, что ее со всех сторон окружали веселые, радующиеся жизни и часто беззаботно веселящиеся люди, Мэгги внутренне всегда была настороже.

Она не знала, что ее ожидает — ее или Джозефа — болезнь, внезапное несчастье с близкими, засуха или землетрясение… Но тяжелые чувства почти ни на минуту не покидали ее.

Джозеф был великолепен. Мэгги не ожидала, что человек в его возрасте может быть таким энергичным, доброжелательным и внимательным, каким был он. Казалось, он знал имена всех, с кем ему хотя бы один раз в жизни доводилось встречаться, помнил подробности их биографий. Знал, кто исполняет партию Тоски лучше всех в мире, разбирался в лошадях и типах яхт, прекрасно знал историю дипломатии, религии и политики.

Он блистал остроумием на дипломатических приемах и разнообразных торжествах. Помнил обо всех, кому должен был отослать приглашения и поздравления. Галантно, как рыцарь, ухаживал за собственной женой, не забывая при этом делать комплименты другим дамам.

Мэгги все шире и шире открывала ему свое сердце. Она рассказала Джозефу о том, что было за предыдущие пятьдесят пять лет ее жизни. Рассказала о Ральфе, Дэне, Дике, Джастине, о жизни Дрохеды десять, двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Джозеф не просто заинтересованно слушал ее рассказы, он делал кое-какие пометки для своей будущей книги об Австралии, которую планировал написать в следующем году.

— Это будет история Дрохеды и ее обитателей, — с улыбкой говорил он, когда Мэгги рассказывала ему о том, что было до войны и во время ее, как ее братья ходили воевать и чем жила в это время Австралия, о том, какие перемены произошли после войны.

Поскольку вечера в доме Уилкинсонов — а Мэгги теперь стала миссис Уилкинсон, потому что со связями Джозефа нетрудно было добиться упрощенного прохождения некоторых формальностей, связанных с церковью — так вот, вечера в доме Уилкинсонов были в основном заняты делами. Поэтому Мэгги рассказывала Джозефу о своей жизни по утрам, после завтрака, когда они сидели за столиком в гостиной, украшенной картинами и гобеленами.

Мэгги никогда не думала, что станет такой вдохновенной рассказчицей. Казалось, она копила в себе это целую жизнь.

Да, когда-то она должна была все это рассказать, чтобы Дрохеда осталась не только в ее памяти, чтобы о ней знали другие, чтобы ничего, что произошло с ней за последние пятьдесят лет, не забылось. Именно поэтому она так долго и подробно рассказывала обо всем.

40

Временами Джозеф откладывал в сторону ручку и, с восхищением глядя на Мэгги, произносил:

— Я всегда был согласен с утверждением о том, что у мужчины должно быть будущее, а у женщины — прошлое. Мне невероятно повезло, когда я встретил тебя в Джиленбоуне. Даже не знаю, что бы я мог делать без такой женщины, как ты.

Он наклонился и поцеловал Мэгги руку. Такая нежность исходила от этого человека, такая любовь и преданность, что у Мэгги даже затрепетало сердце.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Джозеф подошел к трубке и, несколько раз повторив «да», произнес: «Скоро буду».

Закончив разговор, он обратился к Мэгги:

— Через полчаса нам нужно быть в аэропорту.

— А что случилось? — обеспокоенно спросила она.

Джозеф улыбнулся:

— Ничего особенного. Приезжает принц Уэльский. Если ты помнишь, через два дня мы должны открывать традиционную ежегодную регату королевских яхт в Мельбурне. Принц Уэльский будет присутствовать на торжественной церемонии.

— А почему он так рано приехал?

— Он хочет посетить базу военно-морских сил и встретить там два военных корабля королевских ВМС Великобритании, они заходят к нам с дружественным визитом. Как, должно быть, тебе известно, принц Уэльский является номинальным главнокомандующим королевскими военно-морскими силами Великобритании, а это, разумеется, возлагает на него определенные обязанности. Еще вчера вечером я разговаривал с ним по телефону, но он планировал прибыть в Австралию только завтра. Очевидно, какие-то планы изменились. Мне нужно встретить его личный самолет. Разумеется, там было бы желательно и твое присутствие.

Мэгги не слишком охотно поднялась со стула.

— Ну что ж, если это необходимо, я буду готова через пять минут.

— Хорошо, — кивнул Уилкинсон. — Я буду ждать тебя в машине. А пока спущусь вниз, скажу телохранителям, чтобы были сегодня особенно внимательны.

— Нам что-то угрожает?

— Нет. Надеюсь, что нет. Но во время последнего пребывания принца Уэльского в США была сделана попытка покушения на него. Насколько мне известно, это уже не первый такой случай. Наверное, это один и тот же человек. Служба безопасности предполагает, что раньше он работал в охране принца, а затем был уволен по причине профессиональной непригодности. Считают, что он таким образом пытается свести счеты со своим обидчиком, которым, конечно, считает принца Уэльского. Нужно быть предельно осторожными.

Мэгги торопливо направилась к себе в спальню, снова почувствовав ту необъяснимую тревогу, которая терзала ее в последнее время. Однако теперь причины этих мучительных сомнений обретали более ясный и отчетливый характер. Да, над ними нависла угроза. Вряд ли есть смысл копаться в предположениях о том, что случится в следующий час, день, неделю. Просто нужно знать, что опасность где-то рядом.

Может быть, все обойдется. Может быть, не стоит придавать этому столь большого значения. Но совсем забывать о том, что с Джозефом что-то может произойти, ей нельзя.

Однако церемония встречи принца Уэльского в аэропорту Канберры прошла совершенно спокойно. Принц, высокий мужчина средних лет в военно-морском мундире и фуражке с большой кокардой, медленно спустился по трапу самолета, который вырулил на специально отведенную полосу в дальнем углу аэропорта.

Служба безопасности сработала четко, и ни одного лишнего человека среди встречавших главу британских ВМС не было. Поскольку визит принца носил неофициальный характер, государственным чиновникам было необязательно присутствовать на его встрече, а это значительно облегчало жизнь охране. Здесь были лишь посол Великобритании и генерал-губернатор с супругой.

Мэгги поздоровалась с принцем Уэльским, который, к ее удивлению, оказался значительно моложе, чем она предполагала. Очевидно, Джозеф был в близких дружеских отношениях с британским гостем, потому что принц с такой радостью бросился к нему в объятия, что человек со стороны мог бы подумать, что наблюдает за встречей родных братьев.

Из аэропорта принц Уэльский направился в дом генерал-губернатора Австралии, где и отобедал. Мэгги с огромным любопытством слушала разговоры за столом, которые касались в основном современной политической ситуации в Британии и Австралии, а также здоровья королевы-матери и остальных членов правящей фамилии.

Принц оказался остроумным и тонким собеседником, который с присущим, наверное, только англичанам юмором рассказывал о последних событиях в Лондоне и Букингемском дворце.

После обеда в доме Уилкинсонов принц пригласил Джозефа вместе с ним посетить британские эсминцы, которые зашли с визитом вежливости, а Мэгги, сославшись на плохое самочувствие, осталась дома. Не то чтобы она действительно плохо чувствовала себя, однако тревожные ощущения последних дней и напряжение, связанное с этим, сказались на ее здоровье.

Они с Дженнифер поужинали в одиночестве, и Мэгги рано легла в постель, но так и не могла заснуть до самого утра. Ужасно болела голова, а стоило закрыть глаза — ее начинали тут же навещать какие-то ужасающие видения, и она мгновенно подскакивала на подушке.

Уже начинало светать, когда в очередной раз провалившаяся попытка уснуть заставила ее подняться с постели. Несмотря на то, что стояла ранняя весна, было еще прохладно. Ветер дул с северо-запада, и Мэгги, распахнув окно, долго стояла, вглядываясь в начинающую светлеть темноту.

Может быть, она прислушивалась к ветру, который не смущала опустившаяся ночь и который все больше набирал силу и все настойчивее вторгался в сознание. В этом шуме ветра было что-то особенное. Его порывы налетали с северо-запада бесчисленными волнами, и когда такая ветровая волна проходила мимо, в ее общем звучании ясно выделялись три тона: дискант, тенор и бас. Словно три голоса разговаривали с Мэгги, пытаясь рассказать ей о чем-то.

Удары ветра о землю рождали самые низкие ноты этого трехголосья. Одновременно возникал баритональный жужжащий гул в лишь недавно появившейся листве деревьев. И, наконец, самый маленький по силе, более высокий по тону, трепетный подголосок силился вывести свою собственную приглушенную мелодию. Это был какой-то особенный звук, которого Мэгги прежде никогда не слыхала. Тонкий и не столь заметный, как первые два, он, однако, производил на нее наибольшее впечатление.

В шумных напевах весенних ветров этот звук больше всего был похож на полуиссякший человеческий голос, каким он еще сохраняется в горле девяностолетнего старца. Это был шепот, сухой, как шелест бумаги, но отчетливо касавшийся слуха, и привычный человек мог не хуже, чем осязанием, распознать, какая мелочь его производит. Это был результат игры ветра с какими-то растениями. Может быть, он рождался в высохших колокольчиках, оставшихся от прошлого лета, когда-то пурпурных и нежных, но теперь вымытых и вымороженных зимними дождями и ветром. Каждый отдельный звук был так слаб, что только сочетание сотен таких звуков едва-едва нарушало молчание, а миллиарды их, приносимые ветром со всех окрестных склонов, достигали ушей Мэгги как прерывистый, чуть слышный лепет. И все же ни один из ночных голосов не обладал такой властью приковывать внимание, не будил столько мыслей о его источнике. Человек, слушавший его, словно охватывал внутренним зрением все эти неисчислимые множества — так ясно видел, как ветер накидывается на каждую из этих крошечных трубочек, врывается внутрь, обшаривает ее всю и снова вылетает наружу, как будто любой колокольчик был размером с кратер вулкана.

«Дух носился над ними». Эти слова вставали в памяти Мэгги, переводя ее мысли на другую, более высокую ступень, потому что чем пристальнее она вслушивалась, тем чаще ей начиналось казаться, что не голоса высохших цветов доносятся откуда-то справа, или слева, или спереди, но какой-то один голос, голос чего-то другого, звучит сразу со всех сторон, говоря что-то свое всеми этими крошечными языками.

Если бы в спальне оказался еще один человек, он услышал бы внезапно влившийся в эту стихийную ораторию ночи звук, который неожиданно возник и затем с такой же неожиданностью замер.

Этот отклик Мэгги был как будто бы еще одной фразой в этой общей речи ветров. Брошенный ею звук слился с ними и вместе с ними перенесся прочь.

Это был всего-навсего протяжный вздох — может быть, ответ на переживания, охватившие ее душу и заставившие ее стоять в эту глубокую ночь у окна. А может быть, этот прерывистый вздох говорил о внезапно наступившей душевной расслабленности. Как будто позволив его себе, Мэгги тем самым уже выпустила кормило судьбы из рук и покорилась чему-то, над чем ее сознание больше не имело власти.

Одно можно было сказать твердо — даже внешнее спокойствие прятало под собой лишь ее подавленное возбуждение, а не вялость или застой.

Однако ночь, обнимавшая Мэгги, не выдавала ее тайн, потому что тьма скрывала ее лицо.

43

Прилетев в столицу Испании, Джастина сразу же из аэропорта направилась на улицу Алькала, где остановилась в отеле «Дель соль» («Солнце»). Луиджи, который однажды уже бывал в Мадриде, рассказал, что в этом отеле часто останавливаются прославленные тореадоры.

Джастине очень хотелось познакомиться с одним из этих мужественных, героических парней, которые всегда находятся под угрозой опасности.

На следующее утро с блокнотом в руке — теперь она решила повсюду ходить с блокнотом, чтобы записывать мгновенно возникающие в голове ассоциации и впечатления — она спустилась в ресторан и заказала крепкий черный кофе. Осушив чашку едва ли не залпом, она жестом попросила официанта принести еще кофе, а затем оперлась локтями на стол и, опустив подбородок на руки, стала разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал. Неподалеку от нее сидел щеголеватый молодой человек с длинными волосами, собранными в пучок на затылке. Джастина каким-то внутренним чутьем ощутила, что рядом с ней находится тореадор.

Когда официант принес еще одну чашку кофе, Джастина попросила его нагнуться и шепотом спросила по-английски:

— Кто этот человек?

Официант оказался вполне сообразительным и, лишь мельком взглянув в ту сторону, куда смотрела Джастина, ответил тоже по-английски, но с очень забавным мягким акцентом:

— Это Хуанито Мартинес, тореро.

Джастина кивнула, давая понять, что на этом ее любопытство вполне удовлетворено, и в знак благодарности протянула официанту бумажку достоинством в десять песет. Джастина тут же открыла блокнот и записала туда это экзотическое имя — Хуанито Мартинес. Джастина уже собиралась подняться из-за стола и подойти к тореро, чтобы познакомиться с ним, когда вспомнила, что ни черта не смыслит в испанском языке. Скорее всего, он точно так же знает английский. На этом ее энтузиазм иссяк, и она стала медленно потягивать густой черный кофе, наблюдая за происходившим в ресторане. Посетители непрерывно сновали туда-сюда, и Джастина немало повеселилась, наблюдая за тем, как приезжие — а в гостинице наверняка жили не местные жители — равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на Хуанито. А потом с любопытством оборачивались, узнав от официантов, что этот молодой человек с по-детски круглыми глазами — не кто иной, как Хуанито Мартинес, знаменитый матадор, которого здесь все запросто называли Хуанито. Молодой человек заказал себе кусок жареного мяса, две чашки черного кофе и закурил толстую сигару. Похоже, что он сам купался в лучах собственной славы. Окруженный облаком душистого дыма, Мартинес сидел за столом и время от времени не без кокетства поглядывал на молоденьких девушек, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро. Джастина сразу же поняла, что это тщеславный кумир толпы. Как всякий человек, привыкший рисоваться перед публикой, он невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав пепел или поправляя перстень, шириной чуть ли не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь. На нем был безукоризненный костюм, на соседнем стуле лежала шляпа, из одного кармашка жилета в другой протянулась тонкая золотая цепочка, в галстуке торчала жемчужная булавка, казалось смягчавшая молочным светом смуглый тон его лица. Он был одет так, словно через пять минут собирался выйти на арену Мадридского цирка, чтобы поразить очередного быка — из-под узких черных панталон выглядывали ажурные шелковые носки, похожие скорее на дамские чулки. Блестящие, туго стянутые узлом на затылке волосы придавали ему сходство с индейцем.

Разглядев его поподробнее, Джастина тут же принялась записывать в блокнот свои первые впечатления от встречи с настоящим матадором, которого она увидела не со шпагой в руке рядом с лежащим на окровавленном песке быком, а вот так, просто, за столиком в ресторане.

Кто-то из посетителей отослал своему кумиру бутылку дорогого вина, но Мартинес даже не притронулся к ней, очевидно предпочитая сохранять голову ясной.

Спустя четверть часа ресторан был полон, и вокруг Мартинеса начали увиваться поклонники. В основном это были сомнительного вида типы в потрепанных костюмах с истощенными лицами. По тому, что они держали в руках блокноты, примерно такие же, как у Джастины, она поняла, что это репортеры из каких-то мелких газет. Они тут же начали осаждать молодого человека просьбами о билетах и своими восторгами.

Потом подошел какой-то человек побогаче, который пожал тореадору руку и громко воскликнул:

— Хуанито, как поживает Кармен?

— Хорошо. Благодарю вас.

— А матушка?

— Прекрасно, благодарю вас.

— А сестра, племянник?

— По-прежнему, благодарю вас.

— А этот урод, твой зять?

— Тоже хорошо. Такой же болтун, как всегда.

— Ну а потомство? Нет надежды?

— Нет, об этом не приходится и думать.

— Сколько боев вам еще предстоит, сеньор Хуанито?

— Два. В этом сезоне осталось только два.

— И когда же первый?

— Сегодня вечером.

— О, великолепно. Поглядим, каков ты будешь сегодня вечером. Ты снимешь еще не один бант…

Тщетно попытавшись воспользоваться своими познаниями в испанском, Джастина снова подозвала официанта, который подавал ей кофе, и спросила его, о чем разговаривает этот молодой человек. Официант в двух словах объяснил, что сегодня вечером Хуанито Мартинесу предстоит предпоследний бой в этом сезоне, а вчера он выступал в Севилье, где заколол быка. На вопрос Джастины о том, во сколько и где состоится выступление этого прославленного матадора, официант ответил, что это будет в шесть часов вечера в Мадридском цирке.

Разумеется, этот парень не знал бы своего дела, если бы тут же не предложил Джастине билет на выступление Хуанито Мартинеса. Он не стал рассказывать ей о том, что на самом деле билет стоит в три раза дешевле. Зачем? Ведь, судя по всему, у этой иностранки есть деньги, неужели ей будет удобнее тащиться через полгорода к цирку и выстаивать там огромную очередь за билетом? В конце концов, каждая услуга должна оплачиваться.

Джастина, не торгуясь, достала сто пятьдесят песет, и, таким образом, стала счастливой обладательницей билета на место в правом секторе.

Еще немного посидев в ресторане, она покинула его в начале двенадцатого, когда знаменитого матадора плотным кольцом окружили поклонники и не было никакой возможности спокойно понаблюдать за Мартинесом. Слышны были только радостные возгласы: «Хуанито, Хуанито!» и какая-то тарабарская смесь, в которой Джастина не понимала ни слова. До шести вечера оставалась еще уйма времени, и Джастина решила погулять по городу и своими глазами увидеть, что же такое Мадрид.

Город не разочаровал ее. Правда, на улице было очень много старых машин и даже открытых колясок, запряженных мулами. Складывалось такое впечатление, как будто сейчас не вторая половина двадцатого века, а его начало.

С верхней части улицы Алькала была видна прямая широкая улица, ослепительно белые стены домов, ряды потемневших от жары и пыли деревьев, балконы, больше напоминавшие большие чугунные решетки, и возвышавшийся вдали фонтан Кибелы. Сюда Джастина добралась пешком. От фонтана улица снова шла вверх между двух рядов деревьев и высоких зданий. А еще дальше перспективу замыкала триумфальная арка ворот Алькала, белой громадой выделяясь на голубом просторе неба с проплывающими, словно одинокие лебеди, легкими облаками.

Поравнявшись с фонтаном Кибелы, Джастина остановилась. От Прадо к бульвару Кастельяна спускалась пышная похоронная процессия, перерезав движение по улице Алькала. Широко раскрытыми глазами Джастина смотрела на проплывавший мимо крест и на священника, который тянул заупокойную молитву.

Когда похоронная процессия прошла, Джастина обратилась к одному из прохожих с просьбой объяснить, где находится цирк. Слово «цирк», хотя и произнесенное на английском языке, было понятно даже испанцу. Он стал отчаянно жестикулировать, показывая дальше по улице Алькала, куда двигался основной поток машин и колясок.

Не удовлетворившись объяснением, Джастина на всякий случай купила путеводитель по Мадриду и, убедившись в том, что цирк находится прямо по улице Алькала, свернула в ближайший ресторанчик, чтобы пообедать.

Когда в начале четвертого она снова вышла на улицу, ее просто поразила происшедшая за это время с городом перемена.

По улице Алькала двигался поток машин, зажатый, словно между двух берегов, двумя толпами пешеходов, направлявшихся к окраине города. Все средства передвижения от древнего дилижанса до современного автомобиля были представлены в этой шумной беспорядочной лавине. Люди висели гроздьями на подножках переполненных трамваев. На углу стояли специально подготовленные для этой цели автобусы, и кондукторы, стоя на подножках, выкрикивали на все голоса: «В цирк, в цирк!»

Трусили, позванивая бубенцами, разукрашенные мулы, запряженные в открытые коляски. На подушках колясок сидели женщины в белых мантильях с красными цветами в волосах. Поминутно раздавались испуганные восклицания: из-под колес то и дело выскакивал с обезьяньей ловкостью какой-нибудь шальной мальчишка, перебегавший с одной стороны улицы на другую, состязаясь в быстроте с машинами.

Гудели клаксоны автомобилей и кричали кучера, надрывались мальчишки с кипами газет, предлагая свежие номера с фотографиями и описанием предназначенных к бою быков и портретами и биографиями знаменитых тореро. Время от времени глухой рокот толпы разражался взрывом возгласов. Среди одетых в черное конных муниципальных гвардейцев, которые сопровождали участников будущей корриды, мелькали пестрые всадники на тощих клячах. Их костюм состоял из желтых кожаных рейтуз, шитых золотом курток и широкополых фетровых шляп, украшенных толстой кистью, наподобие кокарды. Это были пикадоры — суровые всадники с грубой внешностью.

В открытых каретах ехали матадоры, и золотое шитье на костюмах тореро ослепительно сияло в лучах вечернего солнца, вызывая восторг толпы. Зеваки, радуясь, что узнали своих героев, жадными глазами следили за удаляющимся экипажем, словно ожидали какого-то чуда и боялись пропустить его.

Орава мальчишек мчалась со всех ног вслед за каретой, запряженной четырьмя мулами, с нарядной сбруей, украшенной бубенцами и позументами. На козлах со связкой мулет и шпаг сидел тощий парень. Позади него в жилете, обшитом золотой бахромой, а поверх него сияющей ослепительным шитьем куртке, тяжелой, как рыцарские латы, сверкающей, как пламя, сидел уже знакомый Джастине Хуанито Мартинес. Табачного цвета шелк был виден только на внутренней части его рукавов и выделялся двумя треугольниками на спине. Вся куртка была заткана золотыми цветами с венчиками из сверкающих разноцветных камней. Тяжелые наплечники, обрамленные золотой канителью, состояли из сплошного золотого шитья. Плотная золотая бахрома, идущая по краям куртки, трепетала и переливалась при каждом движении. Если присмотреться внимательней, можно было разглядеть, как из отделанных золотом карманов выглядывали кончики двух шелковых платков, таких же красных, как галстук и пояс.

Голову Хуанито Мартинеса венчал головной убор матадора — черный колпак с двумя свисающими по бокам золотыми кистями. Через плечо Мартинеса был перекинут парадный плащ, настоящая королевская мантия, того же цвета, что и весь костюм, и тоже расшитая золотом.

Ликующая толпа приветствовала Мартинеса криком, шляпами и тростями. Мальчишки мчались за каретой так, как будто в конце этой бешеной скачки их ожидала необыкновенная награда.

Но карета Мартинеса двигалась все быстрее и быстрее, и зеваки, бежавшие за ней с криками «Хуанито!», постепенно отставали, теряясь среди машин. Но все же пешеходы поворачивали головы, словно чувствуя за своей спиной приближение знаменитого тореро, и останавливались вдоль тротуара, чтобы получше рассмотреть его.

Женщины в катившихся далеко впереди колясках тоже поворачивали головы, привлеченные звоном бубенцов. Нестройный гул восторженных восклицаний раздавался то в одной, то в другой группе пешеходов. Кто-то размахивал шляпой, кто-то в знак приветствия поднимал вверх трость.

Мартинес отвечал всем заученной улыбкой, но по его лицу было видно, что он находится в состоянии глубочайшего напряжения.

Взглянув на часы, Джастина поняла, что ей тоже пора идти к цирку, потому что стрелки показывали уже начало пятого.

Она добралась до места только спустя три четверти часа. Она свернула вместе с толпой, двигавшейся к воротам, которые вели в загоны и конюшни.

Огромный двор, расположенный между амфитеатром и стеной, окружающей подсобное помещение, был запружен публикой. Прежде чем занять места, зрители хотели посмотреть на всех тореадоров вблизи.

Над толпой возвышались конные пикадоры и еще какие-то экзотического вида всадники в костюмах, словно предназначенных для карнавала. Джастина слышала, как окружающие называли их альгвасилами. Похоже, они выполняли здесь просто роль охраны. По одну сторону двора тянулись одноэтажные кирпичные здания с навесами из вьющихся растений над дверьми, с цветами на окнах — целый городок: конторы, мастерские, конюшни, дома, в которых жили, наверное, служители цирка.

Там же была маленькая часовня, в которой участники корриды молились перед началом зрелища.

Когда тореадоры исчезли в маленькой двери, которая вела в часовню, оттуда вышел священник и, оглядевшись по сторонам, захлопнул дверь.

Толпа стала рассеиваться. Во дворе остались только разодетые в шелк и парчу участники корриды: желтые всадники в широкополых шляпах, альгвасилы на лошадях и служители в голубых с золотом костюмах.

Вместе с остальной толпой Джастина двигалась вокруг стены, ограждавшей амфитеатр, ко входу в цирк.

Неподалеку от ворот под аркой, ведущей на арену, в привычном порядке выстраивались тореро: впереди матадоры, за ними, довольно далеко, бандерильеро, а дальше, уже посреди двора, топтался арьергард — суровый и угрюмый отряд пикадоров, сидящих на скелетоподобных клячах с повязкой на одном глазу. Джастина тут же вспомнила знаменитый рисунок Пикассо, изображавший Дон Кихота. Наверное, пикадоры во всем стремились походить именно на такой образ, созданный рукой великого художника.

Позади, словно обоз этой армии, расположились упряжки сильных норовистых мулов с лоснящейся шерстью, в украшенных кистями и бубенцами попонах с прикрепленными к хомутам развевающимися флажками национальных цветов. Джастина еще не знала, для чего предназначен такой внушительный обоз. Только потом, после корриды, ей стало ясно, что эти мулы должны увозить с арены убитых быков.

Из-под свода арки над загораживающими ее до половины деревянными воротами виднелся кусок ослепительно синего неба, сияющего над ареной, и часть амфитеатра, заполненного плотной беспокойной толпой, над которой разноцветными бабочками трепетали веера и газеты.

Мощное дуновение, подобное дыханию огромных легких, проникло под арку. С волной воздуха доносился мелодичный гул, в котором скорее угадывалась, чем слышалась отдаленная музыка.

По краям арочных ворот выглядывали человеческие головы, множество голов: зрители, сидевшие по обе стороны арки, перевешивались через перила, сгорая от нетерпения поскорее увидеть героев.

Толпа буквально внесла Джастину под арку, и через несколько минут она уже пробиралась между тесно заполненными рядами, разыскивая свое место. Как ни странно, даже в такой толчее зрители соблюдали порядок, и Джастина смогла без труда найти предназначенное ей сиденье, не слишком далеко от желтого пятна арены.

Пришлось подождать еще не меньше четверти часа, прежде чем ворота, замыкающие арку, и ворота внутреннего барьера распахнулись настежь. Глухой мелодичный гул резко усилился и разразился бурной веселой музыкой — триумфальным маршем звенящих медных труб, при звуках которого зрители вскочили.

И тореро, зажмурившись от резкой перемены освещения, вышли из тьмы на свет, из молчания, царившего под сводами арки, в оглушительный рев цирка. По ступеням амфитеатра прокатилась волна любопытства, и публика подалась вперед, чтобы лучше рассмотреть выход участников корриды.

Тореро выступили вперед, сразу уменьшившись в размерах на фоне огромной арены. Они казались блестящими куклами в раззолоченных одеждах, отливавших лиловыми отсветами под лучами солнца. Зрители восхищались их ловкими красивыми движениями, словно дети, увидевшие чудесную игрушку. Публику охватил один из тех безумных порывов, которые порой приводят в волнение огромные массы людей. Все аплодировали. Наиболее восторженные и возбужденные громко кричали. Гремела музыка, и среди бурного смятения, прокатившегося по обе стороны входных ворот, с торжественной медлительностью выступали тореадоры, изящными движениями рук и корпуса вознаграждая публику за сдержанность своего шага. Под синим куполом неба метались белые голуби, вспугнутые могучим ревом, исходившим из глубины каменного кратера.

Выйдя на арену, тореро преобразились. Они рисковали жизнью ради чего-то большего, чем деньги. Свои сомнения, свой страх перед неведомым они оставили там, за деревянным барьером. Теперь они шагали по арене. Они увидели публику. Начиналась настоящая жизнь.

Тореро, держа шляпы в руке, приветствовали председателя корриды — невысокого толстого человечка, сидевшего в ложе на противоположной от арки стороне цирка. Потом блестящий кортеж распался. Пешие и конные разошлись в разные стороны. Восторженный рев толпы вызвало появление Хуанито Мартинеса. Он направился к первому ряду, где сидели самые горячие его поклонники, и отдал им на хранение свой роскошный плащ. Множество рук подхватило переливающуюся огнями мантию и растянуло ее по барьеру словно священный символ.

Зазвучали барабаны и трубы. На арену вышел первый бык. Мартинес, перебросив через руку красный плащ без единого украшения, с пренебрежительным видом стоял у барьера неподалеку от мест, занятых его поклонниками. Этот бык предназначен другому матадору; он покажет себя, когда придет его черед. Однако аплодисменты, награждавшие каждый удачный взмах плаща, вывели Хуанито из неподвижности, и, несмотря на принятое решение, он направился к быку и начал дразнить его, демонстрируя больше отваги, чем мастерства. Весь амфитеатр разразился рукоплесканиями. Публике нравилась его дерзость.

Но этого быка убил другой тореадор, и едва появился другой бык, Мартинес, казалось, заполнил собой всю арену. Его плащ летал у самой морды животного. Когда один из пикадоров был сброшен с лошади и его беззащитное тело распростерлось перед рогами быка, маэстро схватил животное за хвост и с геркулесовой силой повернул его так, что всадник оказался в безопасности. Публика неистово аплодировала.

Потом Мартинес взял кусок красной материи на палке, которую ему подали через барьер, выбрал одну из предложенных слугой шпаг и, медленно направившись к середине арены, остановился, сделал пол-оборота и бросил шляпу на песок.

Грянули восторженные аплодисменты. Зрители переглядывались, безмолвно обещая друг другу невиданные чудеса. По ступеням амфитеатра пробежал трепет, словно в предчувствии чего-то сверхъестественного.

Наступила глубокая тишина, всегда сопутствующая сильным волнениям. Цирк замер. Вся жизнь нескольких тысяч человек сосредоточилась в их глазах. Казалось, никто не дышит.

Уперев в живот палку с красной материей, словно древко знамени, и равномерно помахивая шляпой, Мартинес медленно двинулся к быку.

Остановившись перед ним, Мартинес нетерпеливо топнул ногой по песку, побуждая животное к нападению. И вот громадная туша, выставив вперед острия рогов, с ревом кинулась на него. Рога прошли под куском красной материи и скользнули по расшитой золотом куртке. Матадор не двинулся с места и лишь слегка откинулся назад. Толпа ответила на это движение громким восторженным воплем.

Зверь повернулся и снова бросился на человека и его тряпку. А Мартинес под непрерывные возгласы зрителей повторил маневр. Бык, все больше разъяряясь после каждого обмана, в неистовстве бросался на тореро, а тот продолжал водить плащом перед его мордой, вращаясь на небольшом пространстве, воодушевленный близкой опасностью, опьяненный восторженными криками толпы.

На несколько мгновений бык замер, словно утомленный этой игрой. В мрачном раздумье он уставился на человека и красный лоскут, догадываясь в глубине своего темного сознания об обмане, который с каждым новым нападением толкает его все ближе к смерти.

На мгновение матадор замер, а затем круговым движением левой руки свернул красную тряпку вокруг палки. После этого, подняв правую руку на высоту глаз, застыл со шпагой, направленной в затылок зверя.

По рядам пробежал ропот протеста и недовольства.

— Нет, нет! — закричали тысячи голосов.

Прошло слишком мало времени с начала корриды, и публика хотела продлить зрелище.

Но матадор внезапно бросился вперед со шпагой в вытянутой руке, и в тот же момент бык ринулся ему навстречу. Удар был страшен. На мгновение человек и зверь слились в одно целое. Понять, кто победил, было невозможно: рука человека и часть его корпуса находились между рогами. Животное, нагнув голову, стремилось взять на рога ускользавшую от него пеструю, расшитую золотом куклу.

Наконец группа распалась. Превращенная в лохмотья красная тряпка соскользнула на песок. Руки тореадора освободились. Пошатываясь, он сделал по инерции несколько шагов и с трудом пришел в равновесие. Одежда его была в беспорядке, разорванный рогами галстук болтался поверх жилета.

Бык продолжал свой бег с прежней скоростью. На его широком затылке едва выделялась красная рукоять шпаги, вонзившейся по самый эфес. Вдруг животное остановилось, передние ноги его подогнулись, как бы в неуклюжем поклоне, голова опустилась на песок. Наконец бык тяжело рухнул и забился в предсмертных судорогах.

Джастине показалось, что сейчас амфитеатр обрушится, что вокруг начинают с грохотом сыпаться камни, что люди, охваченные паникой, сейчас бросятся бежать — все вскочили с мест, бледные, дрожащие, крича и размахивая руками. Мертв!.. Какой удар!.. Ведь на мгновение публике показалось, будто матадор повис на рогах. Все ждали, что он вот-вот, обливаясь кровью, упадет на песок, и вдруг — он стоит перед ними, еще оглушенный бешеным натиском, но веселый и улыбающийся.

После пережитого волнения и страха общий восторг не знал границ. Зрители что-то кричали, бросали на арену шляпы. Грохот рукоплесканий прокатывался по рядам, пока Хуанито Мартинес шествовал по кругу вдоль барьера, наслаждаясь своим триумфом.

На арену уже вышел третий бык, а овации в честь Мартинеса не смолкали, словно публика не могла опомниться от восторга, словно все, что могло произойти во время корриды, уже не заслуживало внимания.

Остальные тореро, бледные от зависти, выбивались из сил, стараясь заслужить расположение публики. Раздавались аплодисменты, но они казались вялыми и равнодушными по сравнению с недавней овацией. Публика изнемогла после бури восторга и рассеянно следила за схватками, происходившими на арене. На ступенях амфитеатра шли ожесточенные споры. Одни восхищались тем, как вел себя Мартинес, другие, очевидно осуждая его за безрассудство, будто восставали против собственного недавнего порыва.

Внимание публики отвлеклось от арены поминутно вспыхивающими ссорами. Именно здесь Джастина поняла, что такое национальный характер испанцев. То и дело в одном из секторов амфитеатра раздавался шум, зрители вскакивали, повернувшись спиной к арене. Над головами мелькали руки и шляпы. Остальная публика, перестав следить за корридой, всматривалась в место драки и нарисованные на каменной стене огромные цифры, обозначающие различные сектора амфитеатра.

Подчиняясь стадному чувству, все шумели и вскакивали на ноги, пытаясь рассмотреть через головы соседей, что происходит вдалеке. Но видели только медленное шествие полицейских, которые, с трудом продвигаясь по ступеням, направлялись к месту драки.

Более разумные из зрителей, желавшие смотреть на арену, где тореадоры продолжали свое дело, усаживали тех, кто вскакивал перед ними. Постепенно волны людского моря улеглись. Ряды голов выровнялись по концентрическим кругам амфитеатра, и коррида возобновилась. Но нервы толпы были возбуждены, и ее настроение проявлялось то в презрительном молчании, то в несправедливой враждебности к некоторым тореро.

Публике, пресыщенной только что происшедшими на арене событиями с участием Хуанито Мартинеса, все перипетии дальнейшего боя казались неинтересными. Чтобы рассеять скуку, зрители принялись за еду и питье. Торговцы сновали между рядами, с фантастической ловкостью бросая покупателям требуемый товар. Словно оранжевые мячи, по всему амфитеатру летали апельсины, вычерчивая на пути прямые, как нитка, линии. Хлопали пробки бутылок с газированной водой, в стаканах искрилось жидкое золото анадалузского вина.

Но вот по амфитеатру пробежала волна любопытства. На арену вышел еще один тореадор, и все замерли, словно ожидая чудес ловкости и красоты. Матадор вышел один на середину арены с бандерильями в руке, невозмутимый, спокойный, продвигаясь медленным шагом, словно затевая какую-то игру. Бык подозрительно следил за его движениями, изумленный зрелищем одинокого человека после недавнего шума и суеты, когда вокруг него развевались плащи, в загривок ему вонзались острые пики и перед самыми его рогами, словно напрашиваясь на удар, метались лошади. Сейчас никого из пикадоров не осталось на арене. Были только матадор и бык.

Человек гипнотизировал зверя. Он подошел к быку так близко, что коснулся острыми бандерильями его холки. Потом, отступив, побежал мелкими шагами, и бык, словно завороженный, потрусил за ним на другой конец арены.

Казалось, тореро покорил животное; бык подчинялся малейшему его движению. Но вот матадор решил закончить игру. Раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, поднявшись на носках и вытянувшись всем своим гибким, стройным телом, он в величественном спокойствии двинулся вперед и воткнул разноцветные стрелы прямо в затылок ошеломленному быку.

Он повторил этот прием трижды под приветственные крики публики.

Хуанито Мартинес в это время стоял у барьера, вытирая пот с лица полотенцем, которое подал ему слуга. Он выпил воды, повернувшись спиной к арене, чтобы не видеть подвигов своего товарища. Мартинес выглядел так, как будто восторги публики казались ему воровством и похищали часть его триумфа.

Джастине было очень любопытно следить за этим молодым человеком, которого она видела еще сегодня утром спокойно пьющим кофе в ресторане гостиницы «Дель соль». Он долго отдыхал, предоставляя своим товарищам возможность показать свое мастерство. Но когда вышел пятый бык, предназначенный для него, Хуанито бросился на арену, будто горя нетерпением поразить публику своим геройством.

Стоило упасть одному из пикадоров, как Мартинес, взмахнув плащом, уводил быка на другой конец арены и, ослепив его фейерверком ловких движений, приводил в полную растерянность. Тогда он дотрагивался до морды быка ногой или надевал ему на голову свою шляпу. Иногда, пользуясь отупением животного, он с вызывающей дерзостью подставлял ему грудь, становился перед ним на колени и чуть ли не ложился под рога.

Старые любители глухо ворчали, но их ропот был заглушен возгласами одобрения.

Затем Хуанито, взяв у бандерильеро его палки с крючком на конце, двинулся прямо к быку и, раньше чем тот успел пошевельнуться, воткнул бандерильи. Но похоже, что Мартинес был не силен в этом деле. Всаженные неловкой рукой бандерильи плохо держались, и когда бык в изумлении тряхнул головой, одна из стрел упала.

Но это уже не имело значения. Толпа всегда чувствует слабость к своим кумирам, прощая и оправдывая их ошибки. Публика радостно приветствовала отважного тореро.

А он с еще большей дерзостью всадил вторую пару, несмотря на протесты зрителей, боявшихся за его жизнь. В третий раз он повторил прием, по-прежнему неловко, но с таким бесстрашием, что неловкость, за которую другой был бы освистан, вызвала бурю восхищения. Казалось, сама судьба помогает этому смельчаку.

В затылке быка остались только четыре бандерильи из шести, да и те едва держались. Казалось, животное их совсем не чувствует.

Тем временем Мартинес, вооружившись шпагой и палкой с красной тряпкой, надев шляпу, гордо и спокойно направился к быку.

Остальные тореадоры стояли вдалеке от места действия возле барьера.

Мартинес растянул тряпку чуть ли не на самой голове быка. Животное бросилось на красный лоскут. Последовал взмах, но бык внезапно повернулся и ринулся на матадора, страшным ударом вырвав палку с тряпкой из его рук.

Безоружному, беззащитному матадору оставалось только бежать к барьеру, но в тот же миг один из тореадоров бросился навстречу животному и взмахом красного плаща отвлек его внимание.

Поняв на бегу, что бык остановился, Мартинес не стал прыгать через барьер. Он почувствовал уверенность в своих силах и несколько мгновений простоял неподвижно, глядя на врага в упор.

Эта блестящая выдержка превратила поражение в триумф, вызвавший аплодисменты зрителей.

Хуанито Мартинес снова поднял шпагу и палку с красной тряпкой, тщательно расправил лоскут и снова встал перед мордой быка. Теперь он был готов к тому, чтобы убить животное, заставившее его спасаться бегством на глазах у тысячи поклонников.

Едва сделав один шаг, он приготовился к решительному удару и, низко опустив красный лоскут, поднял рукоять шпаги до уровня глаз. Публика, боясь за его жизнь, снова закричала: «Нет, нет! А!» Вопль ужаса пронесся по амфитеатру; дрожа от волнения, с расширенными глазами, зрители вскочили на ноги. Женщины закрывали лицо или судорожно хватались за руки соседей.

При ударе клинок угодил в кость, и Мартинес, вытаскивая шпагу, не успел уклониться от грозного рога. Бык зацепил матадора посередине туловища, и все увидели, как этот красавец и силач болтается на острие рога, словно жалкая кукла. Могучим движением головы бык отшвырнул матадора на несколько метров, и тот тяжело рухнул на арену, распластавшись, как разряженная в шелк и золото лягушка.

Потрясенные зрители умолкли, будучи уверенными в том, что матадор убит ударом в живот.

Но неожиданно Мартинес встал на ноги среди махавших плащами тореро, которые сбежались к нему на помощь. Он улыбался. Ощупав себя со всех сторон, Хуанито развел руками, желая показать публике, что все в порядке. Ушиб и только. Да еще пояс изорван. Рог так и не пробил насквозь прочный шелк.

Мартинес снова собрал свои орудия убийства. Теперь уже никто не хотел садиться — все понимали, что удар будет молниеносным и сокрушающим. Хуанито пошел прямо на быка, как одержимый, словно, оставшись цел, он не верил больше в силу рогов своего противника. Он решил убить или умереть, но сейчас же, немедленно, без проволочек и предосторожностей.

Или бык, или он!

Перебросив плащ через руку, Хуанито сделал всего два шага и внезапно со скоростью мысли, со стремительностью распрямившейся пружины бросился на быка и нанес ему удар шпагой, который должен был стать смертельным.

При ударе матадор вытянул руку так далеко, что не успел ее отдернуть. Рог быка прошелся по руке, и матадор отлетел на несколько шагов. Он зашатался, но устоял на ногах.

Бык промчался по арене и, развернувшись, остановился неподалеку от матадора. Он стоял, нагнув голову, а из его открытой пасти свешивался язык.

Все вокруг смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, потому что здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра.

Матадор подошел к быку и остановился прямо перед ним, неподвижно держа в правой руке шпагу, а в левой — красную тряпку, дразнившую животное.

Это была подготовка к смертельному удару. И зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас, — говорил про себя каждый, — сейчас он мастерским ударом прикончит быка». Толпа угадывала намерения тореро.

Мартинес кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимым волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом.

44

От бури негодующих криков и свиста, амфитеатр содрогнулся. В момент удара Мартинес повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков — и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.

Из амфитеатра раздалась грубая брань — оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало какое-то затаенное ожесточение. Не осталось и следа от недавнего восторга.

Молча подобрав шпагу и опустив голову, Хуанито Мартинес вновь двинулся на быка и остановился прямо против животного, которое, казалось, поджидало противника, упершись ногами в песок, и жаждало поскорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к помощи красной тряпки; опустив плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз.

Зрители вскочили со своих мест. Каких-то две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене.

Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение.

Но внезапно, словно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову и, снова подхватив на рога безжизненное тело, на мгновение подбросил в воздух и снова кинул на землю.

Мартинес поднялся, шатаясь, и цирк, силясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий.

Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Болезненно скрючившись, вобрав голову в плечи, держась обеими руками за живот, он сделал несколько неуверенных шагов. Шатаясь из стороны в сторону как пьяный, он поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал, как огромный червяк в шелке и золоте.

Четыре служителя цирка неуклюже подхватили его и кое-как подняли себе на плечи. На желтовато-бледном лице Хуанито Мартинеса из-под разомкнутых ресниц светились остекленевшие глаза.

Зрители удивленно замерли, рукоплескания смолкли. Все неуверенно озирались, не зная, что думать о случившемся. Но вскоре по рядам пошел ропот, как будто бояться не о чем и с тореро все будет в порядке. Ведь никто не видел на желтом песке арены кровь. А это главное.

И сразу успокоившись, люди уселись на свои места, сосредоточив все внимание на животном, которое все еще держалось на ногах, стойко борясь с неминуемой смертью. Наконец бык упал, подогнув ноги и уронив голову на песок.

Служители цирка вывели на арену повозки с мулами и, ухватив быка за ноги, утащили его из цирка. Стеклянный взгляд животного был безжизненно устремлен в лазурный небосвод.

Джастина вся содрогнулась от этого отвратительного зрелища и стала с ужасом смотреть на всех, кто ее окружал. Мысли ее задержались на окровавленном быке, которого тащили мимо нее с арены, и перед Джастиной возник образ человека, которого только что унесли. Его открытые глаза мерцали таким же мутным блеском.

Спустя несколько мгновений все зрители стали на разные лады повторять одно и то же слово:

— Морте, морте…

Джастина поняла, что Хуанито Мартинес умер.

Внезапно ее охватило какое-то тошнотворное чувство, и, зажимая рукой рот, она вскочила со своего места и бросилась к выходу. Удивленные зрители, видя в рыжеволосой женщине впечатлительную иностранку, снисходительно посмеиваясь, пропускали ее между рядами. Она пробежала под аркой, ведущей на улицу Алькала. Но не успела добраться до укромного места, где бы ее никто не увидел.

Ее вытошнило прямо здесь — на дорожке, ведущей к цирку. Хорошо еще, что вокруг цирка почти не было народа. Все, кто хотел увидеть корриду, сидели там, за высокой стеной амфитеатра.

В спешке она забыла на своем месте блокнот и путеводитель по Мадриду, но сейчас эти вещи казались ей совершенно ненужными. Нет, конечно, она не покинет Мадрид немедленно, но то, что она больше никогда не пойдет смотреть корриду, ей было совершенно ясно.

Это зрелище, которое так распаляло воображение испанцев и невероятно возбуждало их, вызвало у Джастины только рвоту.

Нет, никогда больше. Я ненавижу смерть и вдвойне ненавижу смерть, которая приносит удовлетворение тысячам людей, наблюдающих за тем, как кто-то истекает кровью. Я ненавижу, когда те, кто сидит в безопасном месте, забавляются ужасом, который испытывают животное и человек на арене. Я ненавижу, когда животных убивают ради потехи. Я ненавижу эту кровь и этот песок…

Джастина, пошатываясь, брела вдоль стены амфитеатра, оказавшись через несколько минут на заднем дворе цирка.

Дверь в небольшую часовню при цирке была открыта. Переступив порог, Джастина остановила взгляд на убогом алтаре. Перед святой девой с голубем горели всего четыре свечи — по количеству тореадоров, вышедших сегодня на арену цирка. Джастина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенной красноватым отблеском свечей. Нет, эта мадридская святая дева не оказалась доброй и сострадательной. Ведь наверняка эти люди произносили свои молитвы, выпрашивая у богоматери сохранить им жизнь.

Казалось, откуда-то издалека донесся шум толпы. Это был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, снова разворачивал перед ней трагический ход событий на арене. Порой слышался возмущенный свист, взрыв негодующих возгласов, крики, рвавшиеся из тысячи глоток.

Джастина почувствовала, как кровь холодеет у нее от этих прерывистых восклицаний. Перед глазами снова возникли мертвенно-бледное лицо погибшего матадора и расширенные глаза сидевших рядом с ней людей, с жадным волнением следивших за быстрым бегом быка, пытавшегося настигнуть человека.

Крик внезапно стих, и снова водворилось спокойствие. Очевидно, опасность миновала. Наступило длительное молчание. Зловещая гробовая тишина, среди которой в часовне явственно слышалось назойливое жужжание мух. Казалось, что четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, неподвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось только одно живое существо — она сама.

Потом тишину нарушил такой долгий и несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. Это был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр. Между тем из прилегавшего к часовне двора донеслись стук копыт и сухие удары палок о спины жалких кляч. Арена требовала новых пикадоров.

Где-то совсем близко раздался топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ноши.

Джастина содрогнулась от ужаса и, не поворачиваясь, вперила в святую деву затуманенные глаза. Голова у нее снова закружилась, ей стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на эти плиты, потеряет сознание, если останется в этой мрачной часовне. Ей хотелось воздуха, солнца.

Она вышла во двор и снова содрогнулась. Кругом была кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь вместе с кровью, лились потоки воды. Это с арены возвращались пикадоры, сидевшие верхом на окровавленных, искалеченных лошадях.

Джастина выскочила из часовни как ошпаренная, прикрывая глаза рукой, чтобы не смотреть на ужасающее зрелище. Она миновала стену амфитеатра и оказалась на улице.

А здесь по-прежнему светило солнце. Веселые, улыбающиеся прохожие рассказывали друг другу какие-то новости. В маленьких кафе сидели туристы и местные завсегдатаи. И все выглядело так, как будто ничего не происходило. Жизнь текла своим размеренным чередом, ничто не напоминало о крови, которую она — Джастина — только что видела.

Только сейчас Джастина осознала, как хорошо она сделала, что не взяла с собой в путешествие Дженнифер. Она думала об этом еще в Лондоне — поехать в Канберру забрать дочь и уж с ней отправляться путешествовать. Заодно можно было познакомиться с новым мужем матери. Но потом передумала. Знакомство можно отложить на потом, а девочке видеть ее метания ни к чему. Надо сначала прийти в себя и успокоиться.

Часть 3

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПРОШЛОЕ

46

Новенький, еще покрытый фабричным лаком «Астон-мартин» медленно катился по неширокой дороге между покрытыми пожелтевшей травой склонами в одном из пригородов Канберры. Проехав между потерявшими свой зеленый наряд кустами бугенвилей и полуголыми перечными деревьями, он остановился возле большого двухэтажного особняка с широкими окнами, выходившими на обе стороны. Темноволосый молодой человек в светлом плаще и строгом темном костюме еще несколько минут сидел за рулем, оглядывая напоследок белые стены особняка.

Над домом бывшего генерал-губернатора Австралии Джозефа Уилкинсона светило прохладное осеннее солнце. Легкие облака прикрывали небо лишь кое-где на западе. В Австралии стояла середина осени.

Это было время, когда после долгого летнего затишья политическая жизнь начинает разгораться, чтобы достигнуть своего апогея к началу весны. Однако никакие политические баталии, никакие скандалы не могли нарушить тишины и покоя в этом доме, где теперь жила со своей внучкой Мэгги Уилкинсон — вдова генерал-губернатора Джозефа Уилкинсона. Она решила больше уже не возвращаться в Дрохеду — во всяком случае, хотя бы первые несколько месяцев. Ее супружеская жизнь закончилась слишком быстро, но здесь, в Канберре, она чувствовала себя более уютно, чем в Дрохеде, где каждый бы стремился высказать ей свое сочувствие.

Смерть Джозефа Уилкинсона тяжело восприняла и Дженнифер, восприняла совершенно не по-детски. Может быть, потому, что это уже вторая смерть близких за ее недолгую жизнь. Сначала Стэн и вот теперь дядя Джозеф. Она притихла и стала часто о чем-то задумываться, как будто пыталась понять, почему в жизни столько несправедливого.

После похорон Джозефа Мэгги с Дженнифер съездили в Дрохеду, но не стали задерживаться там больше, чем на два дня. Все, с Дрохедой было покончено.

Чарли вышел из машины и, хлопнув дверцей, не спеша направился к особняку. Как вдове генерал-губернатора, Мэгги Уилкинсон были положены два личных телохранителя, доктор и несколько человек обслуживающего персонала.

Чарли сбросил в прихожей плащ и зашел на кухню, где в этот момент никого не оказалось. Приготовив кофе, он поставил на поднос чашку и кофейник, налил в маленькую розетку варенья из высокой банки, еще в одну — сливок и, торжественно поправив галстук, направился к лестнице, которая вела на второй этаж.

У него было хорошее настроение и он напевал что-то себе под нос, осторожно шагая по ступенькам, которые вели в просторную спальню на втором этаже. Спустя несколько мгновений он пробормотал:

— Вот черт. Забыл сахар.

И вернулся вниз, чтобы положить на маленькую тарелочку несколько кусочков рафинада. По старой привычке Мэгги иногда просила к завтраку и кофе рафинад. Немного подумав, Чарли добавил на поднос, сервированный к завтраку, вазочку с розой.

Сегодня был его последний день пребывания в Колд-Крик — именно так называлась загородная резиденция генерал-губернатора, которая располагалась в полутора десятках километров от города. Когда был жив Джозеф, они бывали здесь с Мэгги только иногда по выходным, остальное время приходилось проводить в Канберре, потому что именно там происходили основные события политической жизни, в которой вольно или невольно приходилось принимать участие Джозефу.

Резиденция в Колд-Крик была построена в конце прошлого века для одного из первых представителей британской королевы на зеленом континенте. С тех пор она почти не перестраивалась, однако несколько лет назад здесь сделали основательный ремонт, приведя содержимое дома в соответствие с новыми временами.

Дом был оборудован современной системой связи и прочими коммуникациями, а потому приобрел вполне современный вид. Однажды Мэгги и Джозеф принимали здесь даже президента Соединенных Штатов, который сделал кратковременную остановку в Австралии, совершая визит по странам Юго-Восточной Азии.

После смерти мужа Мэгги большую часть времени проводила, запершись в своей спальне. Вначале она была угрюмой и молчаливой, потом, когда боль от безвременной утраты прошла, ее охватило какое-то безумное раздражение к жизни. Она даже не заметила, как превратилась в сварливую, вечно чем-то недовольную и ворчащую матрону. Только Дженнифер еще могла вывести ее из этого состояния. Всем остальным приходилось молча терпеть тяжелый характер вдовы генерал-губернатора.

Чарльз Конти, который по-прежнему служил ее телохранителем, не раз слышал от прислуги, работавшей в Колд-Крик, что эта Мэгги Уилкинсон — настоящая мегера. Она раздражалась по пустякам, привередничала и занудствовала. Правда, так было не всегда. Временами — это происходило после долгих прогулок в сопровождении Дженнифер и Чарли по аллеям вокруг резиденции — на Мэгги нападало меланхолическое настроение, и она была вполне дружелюбна и спокойна.

Чарли подозревал, что во многом такое поведение было вызвано тем, что после смерти Уилкинсона почти все, кто был знаком с ним, вдруг позабыли о его вдове и совершенно перестали навещать ее. Да, конечно, она была не из того круга, к которому принадлежали жены австралийских политиков и бизнесменов, можно сказать, что у нее совершенно не было друзей, а от одиночества, между прочим, не только занудствовать и привередничать будешь, от этого и волком завыть можно.

Так что отдельные и не затягивавшиеся слишком надолго периоды капризов Чарли не склонен был принимать серьезно.

Однако, положа руку на сердце, Чарли признавался сам себе в том, что он устал от ее тяжелого характера и тех нескольких месяцев, которые ему пришлось провести с Мэгги Уилкинсон после смерти ее мужа. Порой ему очень хотелось спросить ее о том, почему она не возвращается назад, к себе на родину. Но каждый раз откладывал такой разговор на потом. Однако теперь, когда из Колд-Крик ему предстояло уехать, как он думал, навсегда, у него уже не было желания возвращаться к этой теме.

Слишком спокойная жизнь здесь уже порядком надоела ему.

Чарли еще не было тридцати. После того, как он получил образование в школе телохранителей, располагавшейся на территории одной из военных баз Соединенных Штатов, ему хотелось получить настоящее дело. Временами он очень завидовал своим американским коллегам, вот у них действительно была интересная работа. Несколько человек из тех, вместе с которыми он проходил подготовку в Соединенных Штатах, получили назначение в службу охраны президента. Это был предел мечтаний Чарльза Конти.

Однако ему, как австралийцу, не повезло — во всяком случае так считал он сам. Ему казалось, что в Австралии человеку с таким уровнем подготовки, как у него, делать нечего.

Правда, смерть генерал-губернатора Джозефа Уилкинсона, в охране которого он служил, несколько опровергла эти легкомысленные предположения. Для Чарльза Конти мало что изменилось после того, как маньяк, намеревавшийся убить принца Уэльского, промахнулся и угодил в генерал-губернатора Австралии. Благодаря четкой работе служб безопасности преступник был задержан почти мгновенно, и в этом была немалая заслуга Конти. Однако его надежды на то, что он останется в центре событий, не сбылись. Чарльза отправили охранять вдову генерал-губернатора, и вот уже который месяц Конти тяготился этой службой.

Однако вчера вечером его вызвали звонком в Канберру, в штаб-квартиру службы безопасности при правительстве Австралии.

Сегодня с утра Чарльз пребывал в приподнятом настроении и даже специально съездил в город для того, чтобы купить свежие цветы.

Похоже, что срок его пребывания в Колд-Крик подошел к концу. Его ждало новое назначение, и в предвкушении интересной службы, Конти решил на прощание лично отнести завтрак Мэгги Уилкинсон.

Он не спеша поднялся по лестнице на второй этаж, не замечая висевших на стенах картин и гобеленов. Мысли Чарли были целиком поглощены новыми планами и идеями. Он был уверен в том, что наверняка получит назначение на новое интересное место, где по-настоящему пригодятся его способности и подготовка. Чарли был действительно настоящим профессионалом в своем деле, в чем и не сомневались окружающие.

Сам Конти был совершенно уверен в том, что, будь он в тот злополучный момент рядом с Уилкинсоном, этого несчастья с генерал-губернатором не произошло бы. Он бы попросту закрыл его своей грудью. Но, к сожалению, Чарли оставался в тот момент рядом с Мэгги и мог только сожалеть, что произошло. Частично он считал себя виноватым и пытался загладить свою вину честным отношением к службе.

Наконец-то в Канберре это поняли. С утра Чарли тщательно выбрился и одел свежую сорочку с новым галстуком — сейчас его внешний вид был безупречен.

Он остановился перед дверью в спальню и поднял руку для того, чтобы постучать.

Словно вспомнив о чем-то, Чарли осторожно убрал правую руку из-под подноса и, покопавшись под мышкой, вытащил из кобуры, висевшей у него на боку, пистолет — «кольт» тридцать восьмого калибра. Он положил оружие на небольшой столик рядом с дверью в спальню и только после этого постучал.

— Завтрак. Миссис Уилкинсон, я принес вам утренний кофе.

Из-за двери не было слышно ни единого звука. Вполне возможно, что Мэгги еще спала.

— Я уезжаю, — сказал Чарли. — Решил зайти, попрощаться.

Подождав еще несколько мгновений, он убедился в том, что никто не откликается. Тяжело вздохнув, Чарли поставил поднос с завтраком на тот же самый столик, где лежал его пистолет, сунул оружие в кобуру и, не произнося больше ни звука, спустился по лестнице вниз, на кухню. За время его отсутствия здесь собралась уже довольно приличная компания.

Чарли вошел в дверь и, оглядев присутствующих, торжественно сказал:

— Джентльмены, я желаю вам всего наилучшего, счастливо оставаться, удачи…

Напоследок он остановился у двери, выходившей на задний двор, и, улыбнувшись, махнул рукой.

— Было очень весело.

Троица, собравшаяся сейчас на кухне в доме генерал-губернатора, представляла собой очень живописную компанию. Возглавлял ее толстяк по фамилии Лакруа. Жерар Лакруа был очень хорошим поваром из Парижа, который уже давно служил в доме Уилкинсонов и готовил превосходные французские блюда. Компанию ему составляли китаец Куан Ли и Стивен Карпентер — личный шофер Мэгги.

После того как Джозеф погиб, всю лишнюю прислугу уволили, оставив только тех, кто был больше всех необходим ей.

Чарли вполне мог самостоятельно выполнять обязанности шофера. Однако Карпентер был доверенным лицом Уилкинсона еще в те времена, когда ни о каких телохранителях не было и речи. Теперь он работал у Мэгги и пользовался ее доверием.

Не особенно задерживаясь в дверях, Чарли вышел на задний двор и направился к машине.

Куан Ли выглянул в окно и, перевернув жарившийся на сковородке бифштекс, проводил долгим взглядом Чарльза Конти.

Чарли уселся за руль и, меланхолически улыбаясь, нажал на педаль газа. У него действительно было хорошее настроение. Наконец-то его скучное пребывание в Колд-Крик закончилось.

Он ехал по ухоженной дороге мимо деревьев, выстроившихся, как солдаты в почетном карауле. И хотя до прихода весны было еще очень далеко, на сердце у Чарли было легко и спокойно.

Вскоре показались дома в пригородах, и машина Чарльза Конти покатилась по ровной асфальтовой мостовой одного из предместий Канберры.

Этот город совсем не производил впечатление столицы. Низкие двух-трехэтажные дома, построенные с явным расчетом на то, чтобы в них жить, а не любоваться ими, и лишь в центре несколько современных правительственных зданий, в одном из которых располагалась штаб-квартира службы безопасности.

Именно здесь остановил свой автомобиль Чарли, проехав несколько кварталов внушительных серых зданий.

Перекинув через локоть длинный плащ, Чарли пересек стоянку и вошел в просторный вестибюль, освещенный громадными люстрами. Лампы горели, несмотря на то что была всего лишь середина дня.

У дверей, которые вели в коридор первого этажа и к лифтам, за высокой стойкой стоял полицейский, который при приближении Чарли вопросительно вытянул голову.

— Я слушаю вас, сэр.

Конти достал из внутреннего кармана пиджака черный кожаный бумажник и, развернув его, показал полисмену.

— Мне назначена встреча с директором спецслужбы при правительстве Австралии, — сказал он, демонстрируя свое удостоверение с цветной фотографией.

Полицейский придирчиво разглядел каждую строчку документа и, удовлетворенно кивнув головой, вернул бумажник Чарльзу.

— Вы можете оставить свой плащ в гардеробе, сэр, — вежливо сказал он. — Вам известно, где находится кабинет мистера Хейла?

Чарли кивнул.

— Да. На четвертом этаже.

— Проходите.

Спустя несколько минут Конти стучался в дверь, на которой висела табличка с надписью «Уильям Хейл».

— Добрый день, сэр, — сказал Чарли, входя в кабинет, где сидел невысокий седовласый человек в расстегнутом светлом костюме и подобранном в тон ему галстуке.

Посмотрев на часы, тот удовлетворенно кивнул.

— Ты вовремя, Чарли. Минута в минуту.

Не пригласив подчиненного присесть, Хейл придвинул лежавшую перед ним на столе папку и, развернув ее, пролистал несколько страниц. Очевидно, это было личное дело Чарльза Конти.

Все то время, пока директор специальной службы при правительстве Австралии был занят изучением документов, Чарли стоял у порога и смотрел в широкое окно, из которого открывался вид на окрестности города.

Наконец Хейл захлопнул папку и, подняв глаза на Конти, сказал:

— Ну что ж, Чарли, хочу сказать, что ты можешь гордиться проделанной тобой работой. Два года — и ни одного замечания… Особенно важно было последнее поручение. Судя по той информации, которая у меня имеется, ты с честью справился с порученным тебе заданием. Это наверняка было нелегко.

Чарли смущенно опустил голову.

— Ну что вы, мистер Хейл… — стараясь скрыть свое удовлетворение, сказал он. — Колд-Крик — это вовсе не центр Вселенной. Там было тихо и спокойно. За то время, пока я был занят охраной миссис Уилкинсон, я значительно продвинулся в написании своей диссертации.

Директор спецслужбы хмыкнул:

— Вот как?.. Я не знал об этом. Ну, ладно. Поговорим о вашей диссертации позже. Что еще вы можете сказать о вашей последней работе?

Чарли пожал плечами.

— Как я уже говорил, сэр, это была не очень тяжелая работа. Не могу сказать, чтобы я слишком утомился. Надеюсь, что мое новое назначение будет требовать от меня больших усилий. Возможно, вы поручите мне более активную миссию.

Хейл едва заметно улыбнулся.

— А где бы вы хотели работать? — спросил он.

Чарли на мгновение задумался.

— Ну, во-первых, разумеется, в охране премьер-министра… Может быть, при правительстве или что-нибудь в этом роде. Например, я бы не возражал, если бы вы отправили меня на борьбу с фальшивомонетчиками или в агентство по борьбе с распространением наркотиков…

Директор спецслужбы встал из-за стола и прошелся по богато обставленному кабинету с мебелью, обтянутой белой кожей, резными столиками и широкими креслами. На стене кабинета висела карта Австралии, возле которой и остановился Уильям Хейл.

Повернувшись к Чарли, он махнул рукой:

— Подойдите-ка сюда.

— Да, сэр, — сказал Чарли.

Хейл показал на широкое кресло перед картой, а после этого крикнул:

— Джилли!

Бесшумно открылась дверь в стене кабинета, и оттуда выглянула молоденькая очаровательная секретарша.

— Пожалуйста, принеси нам кофе, — сказал Хейл.

— Одну минуту, сэр.

Усевшись на диван перед Конти, директор специальной службы пристально посмотрел на своего подчиненного.

— Как поживает миссис Уилкинсон? Как ее здоровье? Расскажи о своих впечатлениях.

Чарли немного помолчал.

— Ну, что ж… Есть женщина, которая была на виду, всем известна… И есть другая, та, которая живет сейчас в этом доме. Иногда она довольно сложна в общении… Если, конечно, не уметь с ней разговаривать. Могу сказать, что у нее весьма своеобразный характер. Если вы позволите мне быть совсем откровенным, то я хотел бы добавить еще кое-что.

Хейл улыбнулся.

— Ну-ну, говори. Это очень любопытно. Дело в том, что я был достаточно хорошо знаком с миссис Уилкинсон еще в те времена, когда был жив генерал-губернатор. Мне очень любопытно узнать твое мнение о ней.

— С тех пор как погиб мистер Уилкинсон, — откашлявшись, сказал Чарли, — она очень сильно изменилась в характере. Прежде это была тихая и спокойная женщина с очень мягким и добрым характером.

Чарли заметил, что директор спецслужбы как-то меланхолически улыбается, слушая его рассказ о том, какой теперь стала Мэгги Уилкинсон.

На мгновение смутившись, Конти продолжал:

— Человеку со стороны будет очень трудно привыкнуть к ее характеру. Она изменилась. Возможно, виной тому возраст и прожитые годы, возможно, она так и не смогла смириться со смертью мистера Уилкинсона… Но порой с ней бывает очень трудно разговаривать. Единственный человек в доме, с кем она остается ласковой и мягкой, — это ее внучка. Девочка и в самом деле очаровательна. Настоящий ангел.

— А ты привык к ней? Я имею в виду миссис Уилкинсон, — по-прежнему улыбаясь, спросил Хейл. — Как ты считаешь, тебе удалось наладить с ней контакт?

Чарли пожал плечами.

— Ну, я не стал бы утверждать это с полной определенностью. Однако мне кажется, что мы вполне уживались с ней. Впрочем, я не сомневаюсь, что на это способен и кто-нибудь другой.

Хейл проницательно посмотрел на своего подчиненного и с сомнением покачал головой.

— А я так не думаю.

Чарли почувствовал, как начинает краснеть.

— Ну, в общем, конечно, вы правы, сэр, — нехотя признал он. — Я не завидую своей подмене. С миссис Уилкинсон действительно очень тяжело. Все-таки я служил при ее муже пару лет и, как мне кажется, успел хорошо познакомиться с ней. Да, у нее бывали лучшие времена. А теперь… — он умолк и как-то неопределенно развел руками. — Можно сказать, что в Колд-Крик живет женщина, у которой несколько характеров. Один день, прожитый ею, не похож на другой.

Хейл хмыкнул и, барабаня пальцами по спинке дивана, сказал:

— Значит, говоришь, несколько характеров?..

Чарли пожал плечами.

— Ну да. А что?

Хейл улыбнулся.

— Так вот. Один из этих характеров позвонил вчера премьер-министру и попросил о том, чтобы ты — именно ты, — он ткнул пальцем в Конти, — остался у нее на срок еще одной служебной командировки.

Стараясь скрыть смущение, Чарли потер подбородок.

— Лично премьер-министру? — переспросил он.

Хейл утвердительно кивнул.

— М-да… — протянул Чарли. — Очень интересно…

После этого он умолк и тоскливо уставился на карту Австралии, висевшую над головой у директора специальной службы.

— Ну, хорошо, — наконец протянул он. — А на какой срок намечается эта командировка?

Хейл улыбнулся.

— А вот в этом и скрыта суть всей проблемы. Тебе предстоит командировка еще на два года.

Глаза у Чарли полезли на лоб.

— Сколько?!

Хейл развел руками.

— Именно. Два года.

Конти стоял в полной растерянности.

— Я вряд ли выдержал бы там еще несколько дней!.. А два года — это выше моих сил. Да нет, нет… — он нервно рассмеялся. — Я уже и так засиделся в гостях у этой дамы. В конце концов, надо же когда-то и поработать. Нет, вы, конечно, извините, мистер Хейл, но я не могу. Сейчас для меня это самое худшее, что только может быть.

Хейл сочувственно посмотрел на подчиненного. Разумеется, для такого высококлассного профессионала, как Чарли Конти, сидеть еще два года в охранниках у старухи было самым настоящим наказанием. Однако, судя по всему, у него не было другого выхода.

— Значит, у тебя проблема, — развел руками директор специальной службы.

Даже помня о субординации и дисциплине, Чарльз едва не взорвался. Горячая итальянская кровь вскипела в его жилах, и, чтобы сдержаться, он побелевшими от напряжения пальцами обхватил ручки кресла.

— В чем проблема? Неужели это так серьезно, что вы не можете поручить мне какое-нибудь другое задание. Ну, я не знаю, отправьте меня охранять какого-нибудь бизнесмена… Там и то интереснее.

Хейл опять развел руками.

— Извини, Чарли, бизнесмены не входят в нашу компетенцию. Мы — правительственная служба и обязаны делать то, что нам говорят наверху. Премьер-министр просит тебя вернуться к миссис Уилкинсон в качестве личного одолжения.

Чарли почувствовал, как по виску у него сползает предательская капля пота.

— Ну, а что если я скажу нет? — подавшись вперед в кресле, спросил он.

Хейл сделал безразличное лицо и пожал плечами.

— Ну, тогда я позвоню ему и скажу, что ты ответил отказом на его просьбу.

Чарли пришлось глубоко задуматься. Боже мой, летит к чертям вся карьера! Служба у этой престарелой дамы не прибавит лавров ее охраннику. Нет, конечно, ему могут вынести благодарность за образцовое несение службы. Конечно, охранять миссис Уилкинсон не представляет никакого особого труда, и на месте Чарли любой другой представитель его профессии охотно согласился бы просидеть два года в тихом, уютном местечке под названием Колд-Крик. Но для Чарли это означало сущую пытку.

Нет, не то чтобы он испытывал неприязнь к Мэгги Уилкинсон. Положа руку на сердце, он готов был признать, что даже привык к ее не слишком уж назойливым капризам. Но все-таки, все-таки…

— Ну, ладно, — сказал Хейл. — Я вижу, что тебя мучают сомнения, — он поднялся с дивана. — Ты посиди тут пару минут, а я пойду проверю, что там с нашим кофе. По-моему, Джилли несколько задерживается.

47

Напарник Чарли Конти по службе в доме вдовы генерал-губернатора Австралии, Роберт Бентон — в просторечии просто Бобби — с недоумением смотрел на сильно исхудавшую кипу газет, которую он лично пять минут назад внес в дом. Стоило ему на пару минут отлучиться, как прислуга тут же расхватала прессу.

Потоптавшись рядом со столиком для газет в прихожей, Бентон направился на кухню.

— Эй, кто взял «Острэлиан Таймс»?

Толстяк Жерар сидел за столом в кухне, внимательно изучая колонку в «Острэлиан Таймс», посвященную кулинарному искусству. Он ничего не ответил на вопрос Бобби Бентона, продолжая с любопытством вчитываться в рецепт нового салата из омаров, приведенный в газете.

Бобби остановился у него за спиной и недоуменно развел руками.

— Жерар, ну сколько можно повторять, чтобы никто не брал газеты прежде, чем она не прочитает их! Ну, я же просил!.. Дай сюда.

Без особых церемоний он вырвал из рук Жерара номер «Острэлиан Таймс», который имел уже довольно измятый вид.

— Черт побери! — выругался Бентон. — Мало того, что ты вечно хватаешь газеты, так еще превращаешь их в подобие туалетной бумаги… Что я теперь скажу ей?

Лакруа с сожалением посмотрел на перекочевавшую в руки Бентона газету и проворчал:

— Ну, ладно. Ладно, извини…

Это легкое подобие ссоры было прервано внезапным появлением на кухне Чарли Конти.

— Привет, Чак, — протянул Бобби. — Ты что это здесь делаешь?

Закрывая за собой дверь, из которой несло холодом, Чарли зябко подул на руки и опустил глаза.

Ничего подробно не объясняя, он подошел к полному кофейнику и налил себе в кружку кофе. И только немного отхлебнув, он сказал:

— Долгая история…

Судя по тому, как он стал жадно пить горячий напиток, было видно, что Чарли нервничал.

Разумеется, такое не могло укрыться от глаз окружающих.

— В Канберра все в порядке? — коверкая английские слова, спросил Куан Ли.

Едва отдышавшись, Чарли кивнул.

— Да.

Бентон и Лакруа обменялись удивленными взглядами.

— Что произошло, Чак? — спросил Бобби. — Зачем ты вернулся? Забыл что-нибудь?

Жерар хитро улыбнулся и вместо Конти ответил:

— Наверное, он хочет собрать свои «апкутромон»… — Конти кисло взглянул на француза и поморщился.

— Жерар, давай будем разговаривать по-английски.

Невинно глядя в глаза Конти, француз широко развел руками и с ехидной улыбочкой произнес:

— Я просто хотел сказать, что ты приехал сюда для того, чтобы забрать свои куски дерьма.

Чарли демонстративно проигнорировал это утверждение и, наливая себе еще одну чашку кофе, повернулся к сидевшему за столом Стиву Карпентеру.

Личный шофер Мэгги полез в карман и достал оттуда пачку сигарет.

— Не кури, — недовольно сказал Конти.

Карпентер пожал плечами.

— А почему это мне нельзя курить? Ты же знаешь, что она почти никогда не заходит на кухню. Ничего особенного не случится, если я сделаю здесь пару затяжек. Сегодня, между прочим, она вообще не выходила из спальни.

На сей раз Чарли решил выпить кофе с сахаром. Размешивая его ложечкой, он укоризненно покачал головой.

— Таковы правила. Не я их устанавливал, и не нам их отменять. Если я тебе сказал, что здесь нельзя курить, значит, этого нельзя делать. Убери сигарету.

В его голосе прозвучало что-то похожее на угрозу.

Продемонстрировав свое несогласие со словами Чарли, Карпентер поднял сигарету и, сломав ее, положил на стоявшее перед ним блюдце.

Лишенный приятного времяпрепровождения с газетой, Жерар, побродив по кухне, взял ступку и, усевшись за стол, начал вручную толочь перец с имбирем.

— Если применять особенно сильные английские слова, то могу признаться, что я шокирован. Ты снова здесь?.. Что случилось? Тебе не доверили важную работу в Канберре?

Чарли усмехнулся.

— Ты так думал?

Повар невозмутимо продолжал заниматься своим делом, лишь изредка поглядывая на Конти.

— Да, я думал, что ты сейчас уже толкаешься на холоде перед фешенебельным рестораном, поджидая, пока жена какого-нибудь босса пообедает.

Чарли довольно холодно отреагировал на эти слова. Отвернувшись, он пристально смотрел в окно, пока Куан Ли был занят обедом для миссис Уилкинсон.

Когда наконец на подносе стояло несколько прикрытых крышками блюд, Жерар сказал:

— Подожди, где наша обязательная роза?

Когда Куан Ли подал ему цветок на длинном стебле с шипами и листьями, Лакруа очистил его и поставил в длинную тонкую вазу.

Он уже было собирался отнести обед вместе с непременным цветком наверх, когда Чарли мягко отстранил его в сторону.

— Позволь, сегодня это сделаю я.

Пока француз сконфуженно хлопал глазами, Чарли снял с подноса вазу, оторвал бутон и сунул его себе в петлицу. После этого он вернул вазу с обломанным стеблем на место и под изумленные взгляды всех присутствующих на кухне торжественно направился к лестнице, ведущей наверх.

— Нет, ну ты видишь!.. — возмущенно сказал Жерар китайцу после того, как Чарли вместе с подносом поднялся по лестнице на второй этаж. — А как он обошелся с цветком!..

Китаец покачал головой.

— Ай-ай… С Чарли что-то случилось…

Тем временем Конти с подносом в руках остановился перед дверью в спальню. Вспомнив об обязательном ритуале, он достал из кобуры оружие и положил пистолет на столик рядом с дверью.

В этот момент дверь спальни распахнулась, и оттуда вышла миссис Джейн Гарфилд.

48

Она была сухощавой, поджарой дамой лет шестидесяти, в очках, с жидкими волосами, которой долгое время пришлось работать экономкой в доме генерал-губернатора Австралии Джозефа Уилкинсона. А после того, как его вдова переселилась в эту загородную резиденцию, выполняла те же обязанности здесь. По совместительству она была сиделкой и в некотором роде доверенным лицом Мэгги, которая в последнее время испытывала проблемы со здоровьем.

Разумеется, человек, который делит с другим его боли и горести, имеет право на большее доверие.

Увидев перед собой неожиданно для нее возникшего на пороге Чарли Конти с ярко-красной розой в петлице пиджака и подносом в руках, миссис Гарфилд на мгновение изумленно застыла, а затем, нервно поправив очки, захлопнула за собой дверь и спустилась по лестнице на первый этаж.

— Доброе утро, — сказал Чарли ей вслед.

Ответа не последовало.

Одной рукой придерживая поднос, Чарли поправил галстук, смахнул пылинки с пиджака и только после этого постучал в дверь.

Вновь тишина.

После возвращения в Колд-Крик Чарли стали раздражать выходки Мэгги. Похоже, что она опять начинает капризничать.

Чарли постучал в дверь громче и крикнул:

— Кушать подано!

Долгое молчание за дверью уже начало бесить его, и Чарли потянулся за пистолетом — нет-нет, не для того, чтобы выстрелить — он просто собирался сунуть его в кобуру и уйти.

Однако в этот момент раздался приглушенный голос Мэгги:

— Входите.

Чарли распахнул дверь и осторожно вошел.

В просторной комнате с наполовину приспущенными занавесками на окнах, несмотря на то, что был разгар дня, царил полумрак. Было видно, что хозяйка этой комнаты ведет размеренный и в чем-то даже сонный образ жизни.

Когда Чарли вошел, в комнате стояла почти полная тишина, нарушаемая только шуршанием ножниц, которыми Мэгги резала бумагу.

Она сидела в дальнем углу спальни за небольшим письменным столом с включенной настольной лампой. Даже не подняв глаза на Конти, который стоял перед ней с подносом в руках, она сосредоточенно продолжала заниматься своим делом.

Кровь снова начала закипать в жилах итальянца. Он шумно засопел, но пока еще сдерживался и, теряя последние остатки терпения, стоял с подносом перед письменным столом.

Мэгги внимательно разглядывала газету, из которой затем делала вырезки.

Чтобы привлечь к себе внимание, Чарли несколько раз кашлянул. Казалось, Мэгги не обращала на него ни малейшего внимания.

На ней был теплый домашний халат, который она время от времени запахивала, озабоченно поглядывая в сторону окна.

Наконец Чарли надоело стоять, и, придерживая поднос одной рукой, второй он снял со стола какую-то папку и довольно небрежно бросил ее на располагавшуюся рядом со столом широкую постель.

Он не заметил, как Мэгги, немного повернув голову в эту сторону, сверкнула глазами. Правда, она не сказала ни слова, делая вид, что продолжает заниматься своим важным делом.

Чарли недовольно засопел и, оставив поднос с едой на письменном столе, развернулся и, демонстрируя хладнокровие и сохраняя достоинство, направился к двери.

Сделав несколько шагов, он услышал за спиной тихий голос, в котором, однако, звучали нотки вызова:

— Чарли, дорогой…

Он остановился и, не оборачиваясь, сказал:

— Да, мэм.

— Будь добр, повернись ко мне, — негромко, но настойчиво сказала она.

Чарли повиновался.

— Я слушаю вас, миссис Уилкинсон.

Не поднимая головы, она сказала:

— Мне показалось, что одна из моих вещей исчезла со стола. Будь добр, верни ее на место.

Чарли снова тяжело засопел, но был вынужден повиноваться.

— Слушаюсь, мэм, — сказал он сдержанно.

Он подошел к постели и, наклонившись, взял папку, возвращая ее на прежнее место.

Мэгги едва заметно прищурилась.

— Молодец. Хороший мальчик, — с демонстративной снисходительностью сказала она.

Желваки заиграли на скулах Конти, однако он не дал волю нервам и, не сказав ни слова, опять направился к двери.

— Ну, что? В Канберре еще помнят обо мне? — с некоторой долей насмешки спросила она, когда он уже подходил к двери спальни. — А то мне показалось, что все забыли о том, кто я такая.

Чарли был готов броситься на эту несносную старуху и в лучшем случае выбросить ее из окна, а худшем — он даже не хотел об этом думать.

Он так мечтал, что эта работа закончилась и он получит новое назначение… Однако возвращение в Колд-Крик сломало все его планы. При всех его добрых чувствах по отношению к этой даме, он уже больше не мог терпеть. С каждым днем, который проходил после смерти Джозефа Уилкинсона, Мэгги становилась все более несносной.

Чарли не знал о том, что подобные качества характера проявлялись у нее уже давно, еще после смерти Ральфа и Дэна. Уже тогда она донимала своих братьев мелочными придирками и совершенно необъяснимыми капризами. Похоже, что теперь, оставшись одна, она решила отыграться именно на нем, Чарльзе Конти.

Бог мой, за что такое наказание? Неужели у нее больше нет никаких других развлечений, как донимать его всякими глупыми и бессмысленными выходками вроде этой?

Повернувшись возле порога, Чарли, уже не скрывая своего раздражения, сказал:

— Я очень уважаю вас, миссис Уилкинсон. Вы действительно женщина, достойная восхищения. Однако мне не понятно — почему вы выбрали именно меня? По-моему, эту роль мог бы исполнить любой другой человек.

Мэгги отложила в сторону ножницы, сняла висевшие на носу очки и, внимательно посмотрев на Чарльза, проронила:

— Потому что ты мне нравишься.

Чарли поднял брови.

— Вот как?

— Да, — спокойно ответила она, откидываясь на спинку кресла. — Более того, я даже несколько обижена из-за того, что ты собирался удрать от меня. С твоей стороны, по-моему, это просто неприлично.

Чарли сцепил руки, чтобы Мэгги не было заметно явных признаков волнения, которое он испытывал.

— Я совершенно не хотел задеть ваши чувства, — опустив глаза, сказал Конти. — Однако, позвольте мне сказать, миссис Уилкинсон… Но… мое… задание… здесь… закончено… Здесь… И я бы хотел для продолжения карьеры вернуться в столицу.

Все-таки волнение дало себя знать, и свои последние слова Чарли сопроводил решительным жестом рукой.

Мэгги недовольно покачала головой и, отодвинув в сторону газеты и сделанные из них вырезки, поднялась из-за стола.

— Насколько я понимаю, — сказала она, — столица — это тупик с точки зрения карьеры. Нет, ну разумеется, если ты хочешь делать деньги, тогда, конечно, тебе надо отправиться туда. Но я уверена, что в твоем случае все обстоит совершенно иначе.

Она вышла в маленькую комнату рядом со спальней и продолжала говорить оттуда:

— Ты не похож на человека, которого интересуют деньги. Не тот случай.

Воспользовавшись тем, что она не видит его, Чарли губами произнес почти неслышное ругательство, а затем повторил:

— И все-таки я хотел бы вернуться, миссис Уилкинсон.

Она по-прежнему отсутствовала в спальне.

— Прости… — донесся ее голос из комнаты, служившей одновременно туалетом и ванной. — Но ты мне нужен здесь.

Чарли сокрушенно покачал головой.

— Мне, конечно, очень лестно слышать это от вас, миссис Уилкинсон. Однако я хочу, чтобы вы знали. Сюда я вернулся исключительно по собственной воле. Никто меня не заставлял. У меня была возможность остаться в Канберре и не возвращаться в Колд-Крик. У меня была такая возможность. Как ССА. Я имел на это право.

Мэгги неожиданно выглянула из двери ванной.

— А что такое ССА?

Чарли махнул рукой.

— Вы все равно не знаете… Так что это не имеет особенного значения.

На лице Мэгги появилась возмущенная гримаса.

— Чарли, ты еще слишком молод, чтобы говорить мне, что я знаю, а что нет. Ты еще слишком молод, и о жизни тебе известно слишком мало.

Она вышла в спальню и, подойдя к туалетному столику, на котором стояли шкатулки с украшениями и косметикой, стала рыться среди них, что-то разыскивая.

— Ну-ка, говори, что это значит! — недовольно сказала она. — И побыстрее.

Чарли шумно вздохнул.

— ССА означает специальный секретный агент, — с чувством собственного достоинства произнес он.

Мэгги наконец-то нашла то, что искала — пушистую резинку для волос. Болтая ею на пальце, она повернулась к Чарли и скривила лицо в брезгливой улыбке.

— Ах, вот оно что! Специальный секретный агент… — сказала она. — Прямо-таки секретный и прямо-таки специальный?..

В ее голосе звучала такая откровенная издевка, что Чарли отвернулся. Ему не хотелось видеть ее лица. Он начинал ненавидеть Мэгги, когда она кривлялась. Иногда на нее находило что-нибудь эдакое. Тогда она была просто невыносима.

— Для меня встреча со специальным, да еще секретным агентом — это такая честь, — ерничая, продолжала она. — Интересно, почему же ты специальный агент? Наверное, потому, что очень секретный? Значит, ты вернулся сюда по своей воле? Лжешь, Чарли!

Он покраснел.

— Будь на то твоя воля, я знаю, тебя бы за сто миль отсюда не было.

Она прошла к письменному столу, на котором лежали изрезанные газеты и толстые папки, и, любовно проведя рукой по одной из них, сказала:

— Ну, что ж, Чарли. У меня для тебя есть хорошая новость.

Он повернулся.

— Какая же?

Мэгги криво усмехнулась:

— Извини, я ошиблась. Не одна новость, а несколько. Во-первых, мой врач сказал мне, что у меня не подлежащая операции опухоль мозга. Тебе известно, что это такое?

— Тумор? — сказал Чарли.

— Вот именно, тумор. Но это еще не все. Я купила специально для своих телохранителей ракету «земля-воздух» советского образца. Она называется «Скад». Я хотела сделать сюрприз тебе и твоему напарнику Ну как, нравится?

Скрывая усмешку на лице, Чарли опустил глаза. Ответа от него не последовало.

Не возвращаясь больше к этому вопросу, Мэгги продолжила:

— А следующая новость состоит в том, что мы отправляемся в оперу, в Канберру. Между прочим, я очень люблю оперу и давно там не была. Пора выбраться в свет. Сколько можно жить затворницей? Итак, я сообщила тебе три новости.

Мэгги покинула свое место и уселась на кровать, болтая ногами.

— Ну, что? Как, по-твоему, какое из этих трех утверждений — правда?

Проигнорировав этот вопрос, Чарли просто спросил:

— Когда?

Мэгги едва заметно улыбнулась.

— В канберрскую оперу мы отправляемся в следующую пятницу. Ровно через неделю.

Мэгги выглядела так, как будто ей не терпелось доставить своему визави как можно больше беспокойства. Она снова встала с постели и начала расхаживать по комнате, а затем, будто вспомнив о каком-то несделанном деле, вернулась к туалетному столику, положила в коробку так и не пригодившуюся ей резинку для волос и, обнаружив лежащую рядом с косметикой коробку со скотчем, удовлетворенно хмыкнула.

— Ага, вот она…

Все это время Чарли провожал ее слегка насмешливым взглядом. Однако, когда Мэгги взглянула на него, тут же сделал серьезное лицо.

— Я очень рад видеть вас снова, мэм, — вежливо сказал он.

Мэгги насмешливо посмотрела на него и направилась к письменному столу.

— Вот как? Очень мило с твоей стороны, — едко сказала она. — Спасибо, Чарли. Тебе, наверное, наплевать на оперу.

Она снова уселась за письменный стол, водрузила на нос очки и, сделав вид, будто совершенно позабыла о присутствии в своей спальне постороннего человека, взяла в руки ножницы и снова занялась газетами.

Чарли понял это как сигнал к окончанию разговора. Развернувшись, он зашагал к двери, но остановился, когда услышал за спиной негромкий голос Мэгги:

— Чарли, тебе, наверное, совершенно наплевать на оперу? Я что-то не припоминаю, чтобы ты хотя бы один раз ходил вместе со мной на спектакли. Нет, разумеется, я не заставляла тебя это делать. Но мне просто любопытно. Как ты относишься к этому жанру музыки?

Проклиная в душе все на свете, Чарли снова обернулся.

— Нет, мэм. Я к опере совершенно равнодушен. Она меня просто не интересует.

Мэгги насмешливо всплеснула руками и издевательским тоном сказала:

— Ну, конечно! Как же я могла подумать что-нибудь другое? Зачем тебе опера? Ты у нас уже давно не итальянец. Тебя, наверное, больше интересуют эти идиотские телесериалы, которые стали очень модными в последнее время. Постой, как там назывался последний из них? Там еще какой-то комик все время боролся с крокодилами. Нет, я, наверное, все-таки не вспомню. Ты любишь сериалы?

Она почему-то необычайно возбудилась и, вновь позабыв о своих газетах и вырезках, вскочила из-за стола.

— Ну, почему ты молчишь? Расскажи мне… Что тебе больше нравится — телесериал про говорящую лошадь или настоящая опера? Если бы тебе пришлось выбирать между тем и другим, что бы ты выбрал?

Чарли спокойно выдержал ее издевательский тон и, не моргнув глазом, ответил:

— Я бы выбрал телесериал про говорящую лошадь. И при этом не сомневался бы ни секунды.

Она сокрушенно хлопнула себя ладонью по лбу.

— Я так и думала! Ты настоящий современный человек. Да, наверное, в тебе сказывается воспитание, полученное в молодые годы. Где, ты говоришь, учился?..

— Я проходил специальную подготовку в Соединенных Штатах, — с гордостью ответил Конти.

Мэгги укоризненно покачала головой.

— Вот именно. Современная молодежь… Америка совершенно развратила вас. А ведь, между прочим, опера появилась на родине твоих предков, в Италии. Ты хотя бы из уважения к ним мог сказать, что любишь оперу.

Чарли гордо вскинул голову.

— Я не пытался показаться вам лучше, чем есть на самом деле.

Она театрально вскинула брови.

— Ах да, молодой человек, вы совершенно честны передо мной. Это очень похвально! — иронично воскликнула Мэгги. — Благодарю вас. Я ценю это.

Конти скромно потупил глаза.

— Стараюсь.

Он надеялся, что это будет последней выходкой Мэгги на сегодня. Однако Чарли ошибался.

— Восхитительно! — воскликнула она. — Он старается быть честным!

После этого Мэгги, изменив тон, довольно грубо сказала:

— А теперь достань мою розу из петлицы своего пиджака, положи ее на поднос и убирайся отсюда.

Не дожидаясь ответа, она повернулась и снова зашагала к двери ванной.

— Как видишь, я очень занята.

Это были ее последние слова.

Заскрипев зубами от ярости, Чарли тем не менее вытащил из петлицы обломанную розу и с итальянской экспансивностью швырнул ее на поднос.

Мэгги не видела этого, потому что уже исчезла за дверью.

— Слушаюсь, мэм, — сквозь зубы процедил Конти и быстро вышел из спальни.

Он еще намеревался хлопнуть дверью, однако, немного поразмыслив, решил не делать этого. Кто знает, что еще взбредет в голову этой взбалмошной старухе?

Нет, он совсем не боялся, что его выкинут с работы. В данном случае такое было бы подарком, о котором можно было только мечтать. Скорее всего, за такой выходкой последовала бы жалоба его начальству в Канберре. А за ней, вполне возможно, дисциплинарное наказание и неприятная запись в личном деле, которая могла бы повредить его дальнейшей карьере.

Как человек честолюбивый, Чарли старался подавить свои эмоции и, таким образом, не дать даже малейшего повода для недовольства своего клиента.

Каким-то шестым чувством Чарли ощутил, что Мэгги наблюдает за ним из-за двери ванной. И хотя, выходя из комнаты, он не обернулся, его предположения оказались верными.

Краешком глаза Мэгги наблюдала за своим телохранителем, словно ожидая, что он совершит сейчас какую-нибудь глупость.

Однако дверь медленно и тихо закрылась, что доставило хозяйке спальни массу неприятных чувств.

Ей хотелось, чтобы Конти вышел из себя и в один прекрасный момент хлопнул дверью. Она желала этого не для того, чтобы доставить ему неприятности. Нет, Мэгги как будто экспериментировала над ним. Она поставила своей целью вывести из себя этого молодого человека и с каждым днем медленно и настойчиво добивалась своей цели.

Она делала это не из неприязни к нему, а, наоборот, из глубокой симпатии. Ей нравился этот черноволосый, кареглазый итальянец.

Нет, разумеется, ни о какой любви не могло быть и речи. Сколько раз за свою жизнь Мэгги обжигалась… Теперь уже окончательно поставив на себе крест, она одновременно обрела какое-то спокойствие и невероятную дерзость, которая позволяла ей, позабыв о возрасте и положении, вести себя как капризная девчонка.

В общем, это была игра, пока еще не слишком серьезная…

52

Неделя пролетела быстро, и наступила пятница. Мэгги провела в постели половину дня, благо что накануне она отправила Дженнифер погостить в Дрохеду вместе с ее няней. Это было необходимо, потому что Мэгги чувствовала, что уже не может управлять своими эмоциями. Иногда Мэгги казалось, что в ее тело вселилась какая-то чужая женщина. Втайне она ужасалась тому, что говорит, как ведет себя, но остановиться не могла. Может быть, это был своеобразный протест против неблагосклонностей судьбы… Во всяком случае, так ей было легче пережить свою трагедию. В конце концов, она всю жизнь старалась делать людям только хорошее и относилась к ним по-доброму — и что из этого получилось? Она опять одинока… Но судьба не будет властвовать над ней. Поздно пообедав, она начала одеваться. Сегодня ей предстояло посещение оперы, в которой она не была уже больше месяца.

Посторонний человек, заглянувший после обеда на первый этаж дома Мэгги Уилкинсон, был бы немало удивлен, увидев странную картину: одетый в соответствующий такому случаю строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком толстяк Жерар Лакруа с небольшим приемничком в руке, из которого доносилась ария Фигаро из оперы Россини «Севильский цирюльник», мелко семенил по кухне и, шевеля губами, повторял слова арии вслед за исполнявшим ее певцом. Китаец Куан Ли и личный шофер Мэгги Стивен Карпентер, на котором также был строгий черный костюм, расширенными от изумления глазами смотрели на ребяческое поведение повара-француза. Они совершенно не разделяли энтузиазма Лакруа по поводу предстоящего события. Китаец, наверное, вовсе не был знаком с итальянской оперой, а Карпентеру она была так глубоко безразлична, что он даже не находил в себе слов осуждения по поводу глупейших, на его взгляд, выходок Жерара.

Мэгги в это время сидела наверху в своей спальне и, одев закрытое вечернее платье из сиреневого шелка, принялась выбирать украшения. В конце концов она остановила свой выбор только на паре небольших сережек с бриллиантами, которые ей подарил Джозеф ко дню ее вступления в дом генерал-губернатора в качестве хозяйки, после чего перешла к прическе. Собственно, ничего особенного для ее густых волос не требовалось, кроме одной маленькой детали — собрать волосы, как обычно, узлом на затылке.

Удовлетворенно посмотрев на себя в зеркало, Мэгги хмыкнула:

— Пойдет.

Закрепив волосы с помощью двух заколок, она принялась наносить небольшой макияж.

В этот момент в дверь ее спальни постучали.

— Миссис Уилкинсон, — раздался голос Бобби Бентона, — я принес ваш плащ.

Чарли и Джеф также занимались последними приготовлениями к отъезду в оперу. Джеф проверял миниатюрный автомат «узи», который затем сунул в большую кобуру под мышкой, а Чарли изучал план зала, чтобы застраховать себя от всяких неожиданностей.

Натягивая пиджак, Джеф спросил:

— А чья опера-то?

— Моцарта, — рассеянно ответил Чарли.

Джеф понимающе кивнул:

— А, знаю, я видел про него кино. По-моему, он был полным идиотом. Ты понимаешь, там была такая сцена: он приходит на прием в одной маске, представляешь себе? Ну, что скажешь?

В этот момент с лестницы, ведущей на второй этаж, спустился Бобби Бентон и, накинув на себя светлый плащ, спросил, обращаясь к Джефу:

— Ты чего смеешься?

— Да я тут рассказываю Чарли о том, какой идиот был этот Моцарт, оперу которого мы поедем слушать. Он там на приемах голышом разгуливал.

Бобби, которому одинаково чужды были как Моцарт и опера, так и чувство юмора, брезгливо поморщился.

— Очень смешно. Ты лучше одевайся побыстрее. Кстати, кто возьмет помповое ружье?

Джеф показал на Конти:

— Чак.

Бобби пожал плечами:

— Ну ладно, Чак так Чак. Эй, приятель, ты слышишь, о чем мы говорим?

Чарли сидел над столом, о чем-то глубоко задумавшись.

— Эй, парень, по-моему, ты собрался уснуть, — весело сказал Джеф. — Бери-ка ружье и пошли в машину.

От дома генерал-губернатора в Колд-Крик до Канберры направлялось некое подобие кортежа автомобилей, состоявшего из двух машин, в первой из которых должна была ехать Мэгги Уилкинсон.

Несмотря на довольно морозную погоду, в этот день светило яркое солнце, и даже наблюдались отдельные признаки приближающейся весны. Мэгги медленно вышла из дома, шагая под руку с помогавшим ей идти Джефом Чендлером. Мэгги блаженно щурилась на послеполуденном солнце и была явно довольна жизнью.

Чарли стоял возле первой машины, задняя правая дверца которой была широко распахнута. Однако Мэгги, держа Джефа под руку, обошла машину с противоположной стороны. Джеф скривился, как будто ему под ноготь загнали иголку и, остановившись, виновато посмотрел на миссис Уилкинсон.

— Прошу прощения, мэм, — сказал он.

Она стала недоуменно смотреть то на автомобиль, то на Джефа.

— А в чем дело?

Чарли медленно, словно нехотя, поднял руку и шевельнул пальцами:

— Сюда, мэм.

Не говоря ни слова, она повиновалась и села в автомобиль с той стороны, куда показывал ей Чарли. Итак, в первой машине ехали: за рулем — Стив Карпентер, рядом с ним — Чарли Конти, а сзади — одна на широком сиденье — Мэгги Уилкинсон. Когда она уселась и Джеф захлопнул снаружи дверь, шофер включил мотор и положил руку на рычаг переключения скоростей, собираясь тронуться с места.

Бегло взглянув в зеркало заднего вида, Чарли увидел, как Мэгги передвинулась с правой стороны заднего сиденья на левую.

— Выключи мотор, — сухо сказал Конти.

Карпентер испуганно посмотрел на охранника. Немного поколебавшись, он повернул ключ в замке зажигания, и машина заглохла. Хотя причина, по которой Чарли отдал такое приказание, была совершенно очевидной — Мэгги нельзя было садиться с левой стороны — она не изменила своего решения и, лишь подняв небольшую тросточку, с которой она ехала в оперу, тронула ею плечо Карпентера:

— Включи мотор.

Карпентер не шелохнулся. По лицу Мэгги пробежала гримаса неудовольствия.

— Стив, — властно сказала она.

— Да, мэм, — дрожащим голосом ответил тот.

— Тебе нравится твоя работа?

Карпентер тяжело вздохнул.

— Да, мэм, очень.

Чарли, не оборачиваясь, процедил:

— Миссис Уилкинсон, согласно уставу специальной службы вам строжайше запрещено сидеть позади водителя.

Мэгги заупрямилась:

— Солнце будет с этой стороны, и я хочу сидеть здесь, вы не можете мне этого запретить. И плевать я хотела на уставы.

Теряя терпение, Конти повернулся вполоборота к Мэгги.

— Охраняемый должен сидеть за спиной своего телохранителя — так говорит устав, — твердо повторил он. — Единственное, что я могу вам позволить, это чуть-чуть сдвинуться к середине.

Мэгги решила стоять на своем.

— Нет, — так же твердо, как и Чарли, сказала она.

Гордо подняв голову, Мэгги откинулась на спинку сиденья и демонстративно отвернулась, глядя в окно.

Чарли сделал примерно то же самое: он повернулся и, застегивая ремень безопасности, сказал:

— Простите, мэм, но мы не отъедем от дома до тех пор, пока вы не сядете в установленном месте и не пристегнетесь ремнем безопасности.

Мэгги сидела не шелохнувшись, будто и не слышала обращенных к ней слов телохранителя. На лице ее личного шофера проявилась целая гамма самых разнообразных чувств, основными из которых были страх и сожаление. Нервно поглядывая то на Чарли, то в зеркало заднего вида на свою хозяйку, он ерзал на своем месте, чуть слышно поскрипывая креслом.

Воцарилась гнетущая тишина.

Сидевшие во второй машине Бобби Бентон, Джеф Чендлер и — на заднем сиденье — толстяк Жерар Лакруа изумленно всматривались в силуэты в первой машине, не понимая, что происходит.

— А, она не хочет сидеть за Чарли, — наконец сказал Джеф. — А он, похоже, будет стоять на своем.

Да, было действительно похоже, что отъезд откладывается на неопределенное время. Чарли и Мэгги заупрямились, считая себя главными здесь. Она неподвижно сидела на заднем сиденье за спиной шофера, Чарли, не поворачивая головы, — в кресле рядом с водителем. Все молчали.

Джеф, сидевший во второй машине, наконец не выдержал и выругался:

— Черт возьми, да пусть сидит, где хочет, пусть сидит хоть всю жизнь. Тоже мне, принцип. Нам уже ехать давно пора, а мы здесь ерундой занимаемся.

Наконец Мэгги не выдержала. Тяжело вздохнув, она криво улыбнулась и передвинулась за спину Чарли. Он мгновенно дал команду водителю:

— Поехали.

Одновременно Чарли произнес в небольшой портативный передатчик:

— Мы выезжаем.

Бобби, который сидел за рулем второй машины, облегченно вздохнул и завел двигатель. Лакруа, сидевший на заднем сиденье, громко засопел и, потирая жирный подбородок, сказал:

— Да, вас можно понять. У вас очень нервная работа.

Машины тронулись в путь. Мэгги сидела у окна за спиной Чарльза Конти и безучастно смотрела на мелькавшие за окном довольно унылые пейзажи. Да, зима была в самом разгаре, но все чаще и чаще задерживавшееся на небосклоне солнце постепенно разогревало землю, подготавливая ее к быстрому приходу весны.

Прошло несколько минут, прежде чем Чарли взглянул в зеркало заднего вида и обратил внимание на то, что Мэгги сидит, прислонившись головой к дверной стойке и закрыв глаза. Он обернулся, в этот момент Мэгги подняла веки.

Словно застигнутый на месте преступления, Чарли тут же отвернулся.

Оперу Моцарта «Волшебная флейта» в этот день в Канберре давали солисты труппы Венской оперы. Исполнение было изумительным. Зал был полон, и публика, настроенная крайне благожелательно, сопровождала каждую арию громом аплодисментов. Поскольку этот спектакль был единственным, который давала труппа из Вены, зал в этот вечер больше напоминал хранилище драгоценностей. Множество известных политиков, дипломатов, бизнесменов пришли на спектакль со своими женами, которые блистали шикарными вечерними платьями и бриллиантами.

Мэгги сидела на балконе, позади нее — Чарльз. Соседний балкон занимали Жерар Лакруа и Джеф Чендлер. Джеф внимательно следил за залом, а француз с увлечением разглядывал в небольшую подзорную трубу происходившее на сцене.

Чарли пропустил тот момент, когда в начале второго действия глаза Мэгги стали медленно закрываться и она почувствовала, что ее неудержимо клонит ко сну. Все еще сказывалось дикое нервное напряжение, в котором она жила последние месяцы. Однако поначалу она справилась с этим и снова стала слушать оперу. Но спустя несколько минут Морфей пересилил, и голова Мэгги стала клониться все ниже и ниже. Глаза ее закрылись, и в конце концов она задремала.

Кое-кто из пышно разодетой публики в зале, разумеется, не мог пропустить такого пикантного зрелища. Несколько дам принялись передавать друг другу маленький театральный бинокль, показывая пальцами на балкон, где сидела Мэгги. Голова ее клонилась все ниже и ниже, но Чарли пока не замечал этого. Он был погружен в собственные, не слишком веселые мысли, которые отчасти усугублялись музыкой.

Лишь когда по залу прокатился легкий ропот и публика стала вертеть головами, Конти понял, в чем дело. Он осторожно положил руку на плечо Мэгги и только сейчас убедился в том, что она спит. К сожалению, ему ничего не удалось добиться, тряхнув ее за плечо. Мэгги по-прежнему спала.

Тогда Чарли осторожно, чтобы не привлекать лишнего внимания, придвинул к ней свой стул и, взявшись за спинку стула, на котором сидела Мэгги, осторожно — во всяком случае так ему казалось — тряхнул его.

К сожалению, Чарли не рассчитал, и толчок получился слишком сильным. Мэгги едва не упала со стула, а программка, которую она держала в руке, выпала из ее ладони и, медленно колыхаясь, упала вниз, в зал.

Шум на балконе привлек внимание публики, и на несколько мгновений все забыли о «Волшебной флейте» и артистах.

Чарли только сейчас понял, что совершил ошибку. Смертельная бледность залила его лицо, и он почувствовал, как у него по виску стекает капелька пота. Мало того что Мэгги уронила программку, узел волос который был закреплен лишь двумя заколками, рассыпался, и волосы упали ей на лицо. Это вызвало отчетливый смех в зале, который совершенно утратил интерес к происходящему на сцене и теперь лишь с любопытством следил за тем, что творилось на балконе.

У сидевшего по соседству Жерара Лакруа отвалилась челюсть от изумления, а Джеф просто схватился за голову руками — это была непростительная ошибка Чарльза Конти.

Разумеется, от такой тряски Мэгги проснулась. Увидев обращенные на нее взгляды целого зрительного зала, она мгновенно вскочила и выбежала с балкона. Чарли едва успел освободить ей дорогу.

Конти, Лакруа и Чендлер долго топтались у дверей женского туалета, куда забежала, сгорая от стыда, Мэгги Уилкинсон. Прошло, наверное, не меньше получаса, прежде чем она наконец вышла, ее заплаканное лицо и полные слез глаза лучше всяких слов говорили о том, что она чувствует.

Однако Мэгги не удержалась и, остановившись перед Чарли, дрожащим голосом сказала:

— Я чувствовала себя словно обезьяна в зоопарке. И в этом виноваты вы. Сегодня я планировала остаться в Канберре переночевать в гостинице, но теперь не могу этого сделать, и мы немедленно возвращаемся домой. Я больше никогда не приеду в Канберру и не пойду в оперу.

Чарли растерянно шагал следом за Мэгги, которая быстро спускалась по лестнице на первый этаж.

— Я просто пытался вам помочь, мэм, — пробормотал он.

— Мне совершенно не нужно помощи, — раздраженно бросила она. — Когда вы это наконец поймете?

Они спустились вниз, и здесь Мэгги остановилась. В вестибюле ее встретили несколько десятков человек, которые восхищенно хлопали в ладоши и приветствовали ее радостными возгласами:

— Миссис Уилкинсон, очень рады видеть вас в опере.

— Вы — очень мужественная женщина. Никто не предполагал, что после потери мужа вы так скоро сможете вернуться к активной жизни.

— Как приятно вас видеть!

Мэгги тут же вспомнила о том, что она когда-то, пусть даже не на долгий срок, была первой дамой государства. Раньше она даже не чувствовала за собой склонности к артистизму, однако сейчас, рассыпая вокруг воздушные поцелуи и приветствуя знакомых, она медленно продвигалась к выходу.

Наконец-то Чарли и Джеф вспомнили о настоящей работе. Они встали по обе стороны от Мэгги и помогали ей продвигаться через толпу к выходу. Мэгги словно расцвела. Она кланялась направо и налево, широко улыбаясь и приветствуя теперь уже всех подряд.

Боковым зрением Чарли успел заметить, как за спинами тех, кто стоял в первых рядах, параллельно Мэгги двигалась какая-то седоволосая дама с исказившимся от напряжения лицом и небольшой сумочкой в руках. У Чарли мгновенно мелькнула мысль, что там может быть оружие. А что, это вполне возможно. Маленький пистолет всегда можно пронести в дамской сумочке.

Сейчас каждая секунда для Чарли казалась решающей. Он осторожно шел вперед, ни на мгновение не упуская из виду подозрительную особу в расшитом блестками платье.

Наконец, увидев, как дамочка начинает открывать свой радикюль, Чарли растолкал несколько человек, стоявших впереди, и бросился к подозрительной особе. Он перехватил ее руку у запястья и открыл сумочку.

В руке дама держала ручку, а в сумочке у нее, кроме губной помады и зеркальца, был только листок бумаги.

— В чем дело? — испуганно вскрикнула она. — Я просто хотела взять автограф.

Чарли облегченно вздохнул. Быстро сунув руку в наружный карман пиджака, он вытащил оттуда визитную карточку и протянул ее даме.

— Вот здесь номер нашего телефона, позвоните — и вам пришлют хоть сто пятьдесят фотографий с автографами. — Чарли тут же позабыл о даме и бросился к Мэгги, которая уже стояла в дверях, сопровождаемая лишь одним Джефом.

— Спасибо вам большое, — говорила Мэгги. — Спасибо. Надеюсь, что вам тоже понравилась опера. Я благодарна вам за теплый прием.

Когда Чарли подошел к ней, она тут же повернулась к нему и сказала:

— Я передумала, на ночь мы остаемся в Канберре.

53

Вечером Чарли сидел вместе с Джефом в баре на первом этаже правительственной гостиницы, в которой остановилась Мэгги. Все волнения дня были позади, теперь можно было немного расслабиться.

— Ну какая тебе разница, где она уселась в этой проклятой машине? — говорил Джеф, отпивая виски из широкого стакана.

Чарли усмехнулся.

— Она должна сидеть за мной, своим телохранителем — так предполагает устав.

Джеф раздраженно отмахнулся.

— Да я тебе совсем не об этом говорю, Чарли. Да, конечно, в уставе такое написано, но только зачем тебе трепать нервы? Ты же понимаешь, что все это не имеет никакого значения.

Конти пожал плечами.

— Но это моя работа. Конечно, мне хотелось найти что-нибудь другое, но делать нечего…

— На твоем месте, Чарли, я бы ее не злил. Еще пара звонков премьер-министру, и ты вылетишь.

— Я уйду.

— Попробуй найди сейчас работу, — протянул Джеф. — Ты знаешь, какие теперь люди в охране нужны? Чтобы они могли за один раз килограмм триста выжать, вот какие люди им нужны. Так что, лучше терпи.

Оставив Джефа в баре, Чарли поднялся наверх, к номеру, в котором находилась Мэгги. Рядом с дверью на стуле, скучая и лениво перелистывая какой-то журнал, сидел Бобби Бентон.

— Ну, как она? — спросил Чарли.

— Все в порядке, — ответил Бобби, вставая со стула. — Она заказала ужин.

— Что там? — поинтересовался Чарли.

Бентон снял большую салфетку со столика на колесах, который стоял рядом с дверью.

— Взгляни сюда, — сказал он, поднимая крышку блюда.

На маленькой горке овощного салата были аккуратно уложены три миниатюрных бутылочки виски.

— Немедленно убери, — распорядился Чарли, — и следи за тем, чтобы этого больше не повторялось.

После этого он отправился в свой номер и завалился спать. Утром после небольшой экскурсии по магазинам Канберры Мэгги отправилась домой. Отъехав пару миль от города, машины остановились на заправку. После того как заправилась первая машина, Мэгги обратилась к сидевшему на переднем сиденье Чарльзу:

— Купи мне, пожалуйста, шоколадку.

Он неохотно отстегнул ремень безопасности, вышел из машины и направился в маленькую лавочку при автозаправочной станции. Как только он исчез за дверью, Мэгги тут же стукнула по плечу Карпентера:

— Стив, поехали.

Он покачал головой.

— Миссис Уилкинсон, я не могу.

— Делай то, что я говорю. Тебя кто на работу брал — они или мы?

Угроза подействовала, и Стив мгновенно нажал на педали. Машина рванулась с места, удаляясь все дальше и дальше от бензоколонки, на которой остались охранники. Джеф влетел в лавку и заорал:

— Чак, она удрала!

Чарли тут же бросился к выходу. Спешно загрузившись в машину, охранники рванули по шоссе следом за «астон-мартином», в котором ехали Мэгги и Стивен Карпентер.

Они даже не заметили, что оставили на бензоколонке толстяка француза. Жерар вышел из туалета, поправляя брюки, и стал изумленно вертеть головой, пытаясь обнаружить в мгновение ока исчезнувшие машины.

Тем временем машины неслись все дальше и дальше по шоссе.

— Извини, Чак, — протянул Бобби Бентон, — мы с Джефом заболтались и не уследили за ней.

Конти раздраженно махнул рукой.

— Да ладно, это моя вина. Но куда же она делась?

— Свяжись с местным полицейским участком, — посоветовал Джеф. — Пусть объявят тревогу и выставят патрули на дорогах.

— Они же нас засмеют, — кисло протянул Чарли, — да еще раззвонят об этом на всю Австралию.

— Ну, а что делать? У нас нет другого выхода.

Скрепя сердце Чарли вынужден был согласиться. Он переключил передатчик на полицейскую волну и нажал на кнопку вызова. Через несколько минут им удалось связаться с начальником полицейского участка, находившегося рядом с Колд-Крик.

— С вами разговаривает специальный агент Чарльз Конти.

— Очень приятно слышать. Чем могу помочь?

— Объявите розыск на машину миссис Уилкинсон, «астон-мартин» выпуска шестьдесят восьмого года с номерами нашего округа, автомобиль ехал по семьдесят первой дороге на восток.

Из передатчика раздался насмешливый голос:

— А что, вы, специальные агенты, упустили вдову генерал-губернатора?

Чарли почувствовал, что над ним уже смеются.

— Я думаю, что нет оснований для беспокойства, — торопливо сказал он, — миссис Уилкинсон находится в безопасности в автомобиле вместе с водителем, но устав требует известить вас об этом.

— Разумеется. Мы немедленно этим займемся.

— Спасибо.

Из передатчика послышались какие-то звуки, похожие на хрюканье, а потом, давясь от смеха, начальник полицейского участка сказал:

— Вот ведь какая она прыткая, ушла от вас, городских?

Вслед за этим раздался дружный хохот, очевидно, всего полицейского участка, который слушал эти переговоры.

Помрачнев, Чарли отключил передатчик.

54

Спустя долгих четыре часа, машина Мэгги прибыла в Колд-Крик, ее сопровождали два полицейских автомобиля, спереди и сзади, с включенными фарами.

Чарли, Джеф и Бобби встречали ее, стоя у ворот. Полицейские сопроводили процедуру передачи разыскиваемой в руки ее личной охраны громким смехом.

Машина направилась во двор по асфальтовой дорожке. Ускоряя шаг, Чарли зашагал за ней. Джеф бросился за ним.

— Подожди, Чак. Может быть, тебе стоит успокоиться, прежде чем поговорить с ней? Чарли, послушай меня.

Кипя от ярости, Чарли взмахнул рукой.

— Ну, хорошо. Тогда пойди ты и скажи ей, чтобы она зашла в мой офис, хорошо?

Джеф кивнул:

— Ладно.

Он направился следом за Мэгги, которая вошла в дом. Чарли и Боб, обойдя особняк сбоку, направились к домику, где располагалась их своеобразная штаб-квартира. Сняв плащи, они в мрачном ожидании уселись на стулья в гостиной, не чувствуя ни малейшего желания о чем-либо разговаривать.

Спустя несколько минут в домик вошел Стив Карпентер, личный шофер Мэгги. Виновато улыбаясь, он развел руками и как ни в чем не бывало произнес:

— Ну что я мог поделать? Я всего лишь шофер, просто шофер.

Чарли вскочил со стула и, схватив его за полы форменного пиджака, швырнул к стене.

— Эй, эй! — завизжал Карпентер. — Что ты делаешь? Не трогай меня. Я ни в чем не виноват.

— Я тебе покажу ни в чем не виноват! — заорал Чарли. — Ты что, сука, остановиться не мог?

Боб и влетевший следом за Карпентером в домик Джеф кинулись оттаскивать Чарльза от бедняги водителя, но Конти, расталкивая их, прорвался к шоферу и, снова схватив его за полы пиджака, закричал:

— Ты знаешь, что ты наделал? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Да нет, нет! — кричал тот. — Я ничего не знал.

— Да как ты мог?

— Да потому что она могла уволить меня в любой момент. Если бы я не подчинился, она уволила бы меня, — оправдывался тот. — Ребята, вам-то что? Я здесь живу. Это вы — отслужили и уехали. А она остается. Что вы думаете, я не пытался ее отговорить? Да у меня выбора не было.

Тяжело дыша, Чарли направился к двери. Задержавшись на пороге, он сказал:

— Говоришь, нет выбора? Так вот, считай себя уволенным.

С этими словами он вышел за порог и хлопнул дверью. Пройдя через кухню, Чарли решительно направился к лестнице на второй этаж. Мэгги спокойно сидела за письменным столом, когда в дверь постучали.

— Войдите, — сказала она.

Чарли шагнул в спальню и закрыл за собой дверь.

— Ну что, вы повеселились сегодня? — не скрывая своего презрения, сказал он.

Не поднимая головы, Мэгги ответила:

— Чарли, таким тоном со мной разговаривать нельзя.

Он решительно шагнул вперед.

— Послушайте, мэм, ведь это просто глупо.

Она отложила в сторону листок бумаги и ручку и повернулась к Конти.

— Что глупо? Мне пришлось убежать, как беглянке, чтобы хоть час побыть наедине. И это, по-вашему, глупо?

Едва сдерживаясь от ярости, Чарли произнес:

— Я только что уволил Стива. Он уже не первый раз нарушает мои указания. Так дальше не может продолжаться.

Сквозь плотно сжатые губы Мэгги проговорила:

— Нет.

— Он — водитель, которого наняла секретная служба, — нервно произнес Чарли. — Я не могу уволить вашу сиделку или секретаршу, а он работает на нас. Он уволен.

Мэгги выглядела совершенно спокойной.

— Стивен работает на вас потому, что я согласилась с этим, — возразила она совершенно невозмутимым тоном.

Чарли разъярился.

— Нет, он уволен, — воскликнул он.

— Он останется! — твердо сказала Мэгги и тут же снова обратилась к письму.

Чарли растерянно развел руками и уселся на стул рядом с письменным столом.

— Миссис Уилкинсон, вы должны отпустить меня, иначе я не могу эффективно выполнять свою работу, — разочарованно произнес он.

Даже не поднимая головы, она сказала:

— Ты можешь уйти в любой момент.

— Спасибо, — прочувствованно сказал Чарли.

— Не стоит благодарности, — равнодушно ответила она.

— До свидания, миссис Уилкинсон, — быстро произнес Чарли, поднимаясь со стула.

— До свидания.

Тон ее голоса был таким сухим и бесстрастным, что Чарли хотелось заорать, грохнуть кулаком по столу, что-нибудь сделать, но он сдержался и, больше не проронив ни единого звука, вышел за дверь. Когда он исчез за дверью, Мэгги опустила голову и тяжело вздохнула.

То же самое сделал Чак, прислонившись к стене рядом с дверью спальни, но с наружной стороны. Немного постояв, он начал медленно спускаться по лестнице.

Спустя несколько мгновений он услышал, как дверь спальни за его спиной скрипнула. Из комнаты вышла Мэгги.

— А если я пообещаю больше никогда не убегать? — примирительным тоном сказала она.

Чарли остановился на лестнице и медленно покачал головой.

— Простите, мэм, но я…

Он не договорил.

— Чарли, но я просто покаталась, — сказала она.

— Вы что, с ума сошли?

— Да. Я сошла с ума. Ты бы сам попробовал! — горячо воскликнула она. — Сойди с ума. Пойди на свидание, выпей мартини, поезжай в открытой машине, сделай что-нибудь. Прокатись на гребне волны. Что, не можешь?

Чарли, как заведенный, повторял:

— Простите, миссис Уилкинсон, но устав…

— О Бог мой, — застонала она, вскинув руки. — Устав, да? Ну хорошо, делай что хочешь. Уходи от меня. Еще одним человеком с оружием будет меньше в этом доме.

Она вернулась назад в спальню и закрыла за собой дверь. Чарли бросился за ней. Остановившись перед порогом, он громко воскликнул:

— Мы не просто люди с оружием, миссис Уилкинсон. Если уж я говорю с вами в последний раз, я воспользуюсь этой возможностью. Вы в любой момент можете отказаться от услуг секретной службы, но думаю, что вам и без меня это известно.

— Ты что думаешь, они позволят мне это сделать? — из-за двери крикнула Мэгги.

— Но ведь другие это делают. Просто вы любите, когда вас день и ночь окружают агенты-мужчины.

Сказав последние слова, он снова стал спускаться по лестнице. Мэгги не выдержала и выскочила из-за двери.

— Да как ты смеешь говорить мне такое? — возмущенно закричала она.

Не оборачиваясь, он сказал:

— До свидания, миссис Уилкинсон.

Вслед ему неслись гневные слова:

— Убирайся из моего дома! Навсегда! И чтобы я больше тебя никогда не видела!

Он ушел, а Мэгги, уже не стараясь сдерживать слезы, шатающейся походкой вернулась к себе в спальню.

59

День понадобился сотрудникам охраны резиденции генерал-губернатора в Колд-Крик, чтобы перевезти назад вещи и установить аппаратуру связи и наблюдения. После того как отношения между Чарли и Мэгги Уилкинсон были восстановлены, она согласилась с его предложением согласиться на охрану.

Куан Ли и Жерар Лакруа доброжелательно встретили новое появление Чарльза Конти и его товарищей в доме Мэгги Уилкинсон. Однако Стив Карпентер не здоровался с Чарли и делал вид, как будто вообще не знает его. Конти пока не придавал этому особого значения, считая, что со временем все образуется и Стив поймет, что обижаться не на что. В конце концов, они просто добросовестные служаки, которые выполняют свой профессиональный долг.

Когда Чарли впервые после нескольких дней отсутствия появился на кухне в доме Мэгги, Жерар приветствовал его длинной тирадой на французском, которую даже не удосужился перевести. Он только объяснил, что это весьма витиеватое пожелание здоровья и всяческих успехов. К этому Лакруа присовокупил следующие слова уже на английском:

— Поздравляю вас, специальный агент Конти. Вы, конечно, вели себя отвратительно, но все дурное осталось позади, и вы прощены. Судя по настроению миссис Уилкинсон, она весьма довольна вашим возвращением. Но я все-таки не могу понять, каким образом ты смог вернуться, а, Чак?

Чарли развел руками:

— Не знаю. Скорее всего, я ей просто нравлюсь.

Он пил кофе на кухне вместе с Куан Ли и Жераром в тот момент, когда Мэгги спустилась на первый этаж. Она сама пришла на кухню, что случалось с ней крайне редко, особенно в присутствии прислуги. Она выглядела бодрой и веселой.

— Куан Ли, пожалуйста, приготовь мне яичницу с ветчиной, только без всяких специй — они годятся лишь в китайских блюдах. А я сейчас хочу съесть обыкновенную яичницу с ветчиной. И вообще, я зверски проголодалась.

Обратившись к Жерару и Чарли, она приветливо сказала им:

— Доброе утро, джентльмены.

— Доброе утро, — в один голос ответили они.

— Чарли, я хочу сообщить тебе одну новость, — торжественно продолжала она. — В наш дом собирается приехать принц Уэльский. Мы должны подготовиться. Вы можете уже через час привести машины и пулеметы в состояние полной боевой готовности?

Чарли очень хотелось рассмеяться. В моменты, когда у нее было хорошее расположение духа, Мэгги становилась просто неотразимой. Сейчас был один из таких, довольно редких в последнее время, моментов в ее жизни.

Громко щелкнув каблуками туфель, Конти вытянулся.

— Слушаюсь, мэм.

Она широко улыбалась.

— Вот и прекрасно. Жерар, давненько я не ела чего-нибудь легкого на десерт. Будь добр, приготовь мне взбитые сливки с вишнями.

— А куда мы отправляемся? — спросил Чарли.

— Мы отправляемся в Сомерсвиль, — бодро ответила Мэгги. — Обсудим кое-какие дела с местным муниципалитетом.

Сомерсвиль был городком в десяти милях к западу от резиденции вдовы генерал-губернатора и формально находился под ее опекой. Правда, Мэгги была там всего один раз, еще при жизни мужа. Тогда они приезжали в Сомерсвиль для того, чтобы открыть там новую церковь.

Намечавшийся визит принца Уэльского Мэгги хотела приурочить к открытию небольшой школы искусств.

Мэр Сомерсвиля Роберт Смайли, невысокий мужчина лет сорока, с гладко зачесанными набок волосами и в очках с тонкой оправой, радушно встретил Мэгги в своем кабинете.

— Здравствуйте, миссис Уилкинсон, я очень рад вас видеть. Все жители нашего городка гордятся тем, что ваша резиденция находится неподалеку от Сомерсвиля. Мы прекрасно помним, как вы присутствовали на открытии новой церкви в нашем городке, и восхищаемся вами, как настоящим примером для подражания.

Мэгги было очень приятно слышать эти слова. Она села в предложенное ей кресло и, улыбаясь, сказала:

— У меня для вас есть приятное сообщение, мистер Смайли. К нам в гости собирается приехать наш давний друг принц Уэльский. Думаю, что он сможет принять участие в церемонии открытия вашего нового Центра искусств. Я читала в газетах, что это должно произойти в ближайшее время. Мы могли бы совместить два этих приятных события.

Смайли, казалось, засиял еще больше прежнего.

— Это великолепно! — воскликнул он. — А с чем связан приезд его высочества в наши края?

Мэгги скромно потупила глаза.

— Он хочет приехать ко мне в гости. Он так настаивал. Что я могла поделать?

Чарли уловил в ее голосе легкие нотки кокетства. Он, как обычно, сопровождал Мэгги и сейчас стоял у двери кабинета Роберта Смайли, невозмутимо сложив на груди руки. Конечно, Мэгги слегка играла, но пока не выходила за рамки. Судя по всему, ее игра производила на Смайли ошеломляющее впечатление. Узнав о прибытии столь высокого гостя в их маленький, неприметный городок, Смайли нервно ерзал на стуле.

— А что мы можем сделать для того, чтобы достойно встретить принца? — с легким беспокойством спросил он.

— Очевидно, нужно устроить какой-то прием, — предложила Мэгги. — Давайте накроем тентом большую площадку, поставим под ним столы, и я думаю, что принц Уэльский будет вполне удовлетворен. И еще, я хотела бы, чтобы презентация прошла с участием военного оркестра и чтобы на заднем плане был большой портрет моего мужа. Как вы считаете, это не будет слишком сложно?

— Нет, нет, ни в коем случае! — воскликнул Смайли. — Я считаю, что это будет просто прекрасно.

После того, как Мэгги посетила местную церковь, школу и магазины, уже все в Сомерсвиле знали, что вскоре сюда приедет почетный гость из Великобритании. Мэгги с удовольствием рассказывала всем о том, какой прекрасный человек, принц Уэльский и как будет здорово, когда он приедет сюда, чтобы принять участие в торжественной церемонии открытия Центра искусств.

Шагая вместе с Чарли к машине после всех этих многочисленных встреч и разговоров, Мэгги удовлетворенно говорила:

— Похоже, что все очень взволнованы предстоящим приездом принца в это Богом забытое местечко.

— Ну, Сомерсвиль не такая уж глухомань, — сказал Чарли.

— Ну, в общем, ты прав, — согласилась она. — В сравнении с Дрохедой это, конечно, центр Вселенной. И все-таки одно дело, когда такие почетные гости приезжают в столицу, а другое — если принц примет участие в презентации.

Чарли задумчиво почесал подбородок.

— Вы знаете, что это означает для службы безопасности, миссис Уилкинсон?

Она лукаво улыбнулась:

— Ну конечно, знаю. Вам придется пошевелить задницами.

Конти удовлетворенно кивнул.

— Вот именно. Мои ребята уже давно не бывали в серьезном деле. Это позволит им встряхнуться и обрести хорошую форму. Тут как в спорте — чем больше тренируешься, тем легче бежать.

— Ну что ж, прекрасно, — сказала Мэгги. — Отправляемся домой.

— Я хотел бы задать вам еще несколько вопросов, — сказал Чарли, когда они уселись в машину.

— Да, я слушаю.

— Вы уже согласовали сроки визита принца?

— Вчера я получила от него письмо, где он пишет о том, что намеревается заехать в Колд-Крик двадцатого числа. Восемнадцатого он прибывает в порт Сиднея на каких-то военных кораблях и после встречи в Канберре с премьер-министром собирается навестить нас. Осталось совсем немного — пять дней. Приготовления начнем немедленно. Вы согласны со мной, специальный секретный агент Конти?

В последнее время, когда у нее бывало особенно хорошее настроение, она всегда обращалась к Чарльзу именно так — ССА Конти. И Чарли не мог не сознаться себе в том, что ему это нравится. Во всяком случае, нравится больше, чем стандартное обращение типа «мистер Конти». Он чувствовал, как в душе его зарождается новое, до сих пор не изведанное чувство. Это было что-то среднее между любовью и уважением. Пока он старался об этом не думать, тем более что у него и без этого было много дел.

А сейчас и вовсе будет некогда подумать о себе. Подготовка к визиту столь высокого гостя — это настоящее испытание для службы охраны. И Чарли необходимо было взять на себя эту часть подготовки визита.

Мэгги перерыла весь свой гардероб в поисках подходящей одежды для встречи высокого британского гостя. Так и не остановив в конце концов свой выбор ни на одном из двух, как ей казалось, подходящих костюмов, она водрузила их на вешалки и вместе с ними спустилась вниз на кухню, где с традиционным пакетом кефира в руках сидел Жерар Лакруа. Ну к кому ей еще было обратиться за советом, как не к французу?

— Дорогой Жерар, — вежливо спросила она, — как ты считаешь, что из этого можно выбрать, чтобы подходило к случаю?

Он безошибочно указал на внешне скромный, но дорогой костюм в серую мелкую клетку с блестящими серебристыми пуговицами.

— Правильно, — сказала Мэгги, — я и сама так думала. Спасибо за совет.

Чарли с утра до ночи проводил совещания и практические занятия с десятком сотрудников охраны, которых ему выделили для обеспечения безопасности визита принца Уэльского. Сейчас он был по-настоящему в своей стихии. Наконец-то пригодились знания, приобретенные в спецшколе. Чарльз собственноручно разработал план размещения сотрудников службы безопасности во всех местах, где должен был побывать принц Уэльский.

Это требовало немалых усилий, и в последние несколько дней перед визитом Чарли почти совсем не спал. Однако, несмотря на это, он чувствовал себя вполне бодро и уверенно.

За день до начала визита Мэгги высказала пожелание пройтись по магазинам Сомерсвиля.

— Чтобы меня не узнали, — сказала она Чарли, — я одену длинный плащ, солнцезащитные очки и повяжу на голову платок.

Чарли рассмеялся.

— Миссис Уилкинсон, вас знают все в округе. По-моему, нет смысла устраивать этот маскарад.

Она вдруг заупрямилась:

— А я так хочу.

— Ну хорошо, хорошо, — торопливо воскликнул Чарли, успокаивающе поднимая руки. — В любом случае мы с Джефом будем сопровождать вас.

В Сомерсвиле был лишь один крупный более-менее современный супермаркет и несколько мелких лавчонок. После того, как Мэгги, купив там кое-что по мелочи, зашла в супермаркет, к сопровождавшим ее охранникам тут же подбежал хозяин магазина.

— Она хочет, чтобы ее сегодня узнавали? — вполголоса спросил он.

Чарли отрицательно покачал головой. Тогда хозяин магазина зашикал на покупателей, которые с любопытством следили за Мэгги:

— Вы ее не знаете, вы ее не знаете.

Мэгги шла вдоль полок, уставленных различными банками и коробками, время от времени останавливаясь и придирчиво разглядывая какую-нибудь упаковку. Хозяин магазина вместе с Чарли почтительно следовал за ней.

Мэгги взяла с полки банку с горошком.

— Сколько это стоит?

Лицо хозяина расплылось в довольной улыбке.

— Сегодня большая скидка. Две банки за цену одной.

— Но мне нужна только одна банка, — капризно сказала Мэгги. — Сколько стоит одна?

Хозяин развел руками:

— Столько же, сколько и две.

Мэгги неожиданно поставила банку обратно.

— Меня это не интересует.

Лицо хозяина вытянулось в изумлении, а его необычная покупательница двинулась дальше.

Расхаживая по магазину, Мэгги шутила и смеялась, разглядывала продавцов и хозяина. После этого она в превосходном настроении вернулась домой, где ее уже ждал прекрасный обед и десерт.

До визита оставался один день, и Мэгги решила заранее позаботиться о прическе. С утра она пригласила к себе парикмахершу, которая занялась ее волосами.

Именно в этот момент секретарша Джейн Гарфилд получила телефонограмму, которую записала дрожащей рукой. Сообщение было настолько ошеломляющим, что сама Джейн не осмелилась отнести его наверх, в спальню Мэгги. Она выскочила во двор, нашла в домике для охраны Чарльза и протянула ему листок. Прочитав его, Чарли покачал головой и протянул листок назад.

— Вы должны передать это. Ведь вы ее секретарша.

Та испуганно попятилась назад.

— Нет, нет, я не могу.

Чарли пришлось взять на себя эту неприятную миссию.

Парикмахерша уже закончила колдовать над новой прической Мэгги, когда раздался стук в дверь спальни.

— Войдите! — крикнула Мэгги.

— Доброе утро, миссис Уилкинсон, — сказал он.

— А, Чарли! Привет, заходи, — радостно воскликнула Мэгги. — Ну, что скажешь? Нравится тебе моя прическа?

— По-моему, великолепна, — ответил он довольно сдержанным тоном.

Мэгги засияла.

— Спасибо, Чарли. За это нужно благодарить мою парикмахершу. Чак, почему ты такой серьезный?

— На ваше имя пришло важное сообщение.

Она с любопытством смотрела на него.

— Ну так говори, в чем там дело?

Чарли выразительно взглянул на парикмахершу.

— Это конфиденциальное сообщение.

Мэгги обратилась к парикмахерше:

— Оставьте нас, пожалуйста, на несколько минут.

Когда они остались в спальне одни, Чарли мрачно сказал:

— Принц Уэльский не приедет, его задерживают важные дела.

Казалось, Мэгги ничуть не удивилась этому.

— Понятно, — бодро ответила она. — Ну что ж, в таком случае мы можем расслабиться.

Чарли прекрасно понимал, что сейчас творится на душе у Мэгги, а потому был сдержан и немногословен.

— Принц сообщает еще кое-что, — добавил он.

— Что же?

Она все еще пыталась крепиться, но это получалось у нее хуже и хуже с каждой секундой. Губы Мэгги начинали дрожать, глаза вот-вот наполнятся слезами.

— Принц сообщает, что в те же самые сроки визит к нам в Австралию наносит первая женщина-министр по делам Содружества — Матильда Сноугроуф. Принц попросил ее принять участие в церемонии открытия Центра искусств в Сомерсвиле.

Мэгги мрачно кивнула.

— Да? Первая женщина? Ну что ж, прекрасно, — едва слышно сказала она. — Главное, что вам будет легче.

— Да, мэм.

Мэгги еще некоторое время молчала, потом повернулась к большому зеркалу, возле которого она сидела.

— Чарли, позови, пожалуйста, парикмахершу, чтобы она могла собрать свои вещи.

— Слушаюсь, мэм.

Конти медленно удалился, оставив Мэгги в комнате со слезами на глазах.

И хотя известие о том, что принц Уэльский не сможет приехать на церемонию открытия нового Центра искусств в Сомерсвиль, было сильным ударом для Мэгги, на следующий день к моменту начала презентации она была вполне бодра и энергична.

Сам Центр искусств представлял собой небольшую галерею для демонстрации работ современных художников и достаточно большую библиотеку с читальным залом. Именно в читальном зале собрались несколько десятков человек, перед которыми выступила Мэгги.

— Мой муж был бы горд. Этот Центр является центром мысли, центром духа. Ему это очень понравилось бы. Всю свою жизнь он мечтал о том, чтобы человеческая мысль, человеческий дух возвысились над телом. Я горжусь тем, что городские власти Сомерсвиля взяли старое здание и снова поставили его на службу людям. Мне это очень нравится. Может быть, потому, что я сама старею. И в заключение я хотела бы поблагодарить министра Матильду Сноугроуф за то, что она выбрала время в своем столь напряженном графике и приехала сюда, чтобы принять участие в открытии нашего Центра. Благодарю вас.

Как обычно в таких случаях, за презентацией последовали прием и банкет, и Мэгги, чувствуя к себе повышенное внимание, не только осталась на банкет, но и — совсем неожиданно для себя — оказалась там центром всеобщего внимания. На нее были обращены глаза горожан, и она не могла подвести их. Мэгги была вежлива и общительна и за весь вечер ни разу не притронулась к спиртному.

Однако следующее утро она встретила с ужасной головной болью и в отвратительном настроении.

Она лежала в постели, обхватив голову руками, и даже не могла вспомнить половины того, что было вчера вечером. Ее охватила какая-то беспросветная тоска. Мэгги даже не притронулась к завтраку, который ей принес Жерар, о чем француз немедленно сообщил дежурившему Чарли. Конти совершенно справедливо решил, что Мэгги сейчас нуждается в чьей-нибудь поддержке, а потому, ни минуты не раздумывая, направился наверх.

Как обычно оставив пистолет на маленьком столике возле двери спальни, он осторожно постучал в дверь.

— Входите, — раздался слабый голос из спальни.

Чарли шагнул через порог. Здесь было темно и уныло, несмотря на то, что солнечный, пусть даже и прохладный, день был в самом разгаре. Все шторы на окнах были задернуты, и от полной темноты спальню спасала лишь небольшая настольная лампа, которая стояла рядом с постелью. Мэгги встретила его безучастным взглядом. Она сидела на постели, сунув подушку под спину.

— Мэм, вы хорошо себя чувствуете? — осторожно спросил Конти.

Последовавший ответ удивил его.

— Вполне, — спокойно сказала она.

Чарли переминался с ноги на ногу, стоя у порога.

— Я могу вам чем-то помочь?

Она грустно усмехнулась.

— По-моему, мне может сейчас помочь только хорошая выпивка. Возможно, тебе покажется это странным, Чарли, однако пить мне не хочется.

— Может быть, вам стоит прогуляться? Воздух сегодня очень хороший, — предложил Конти. — Я мог бы составить вам компанию.

Она вдруг взглянула на него так, что он сам устыдился своего предложения. В ее глазах было столько боли и тоски, что Чарли опустил глаза.

— А что, — неожиданно сказала Мэгги, — я, пожалуй, приму твое предложение. Только пусть это будет не прогулка вокруг нашего дома, а что-нибудь другое.

— По-моему, у вас не слишком хороший аппетит? — сказал Чарли. — Думаю, что вам очень понравился бы обед на свежем воздухе. Нечто вроде пикника. Мы можем установить столик на берегу ручья. Я знаю милях в пяти отсюда очень хорошее место на берегу ручья. Думаю, что мы вполне могли бы организовать там пикник.

Мэгги надолго задумалась. Она полулежала с закрытыми глазами, откинув голову на подушку, и почти не подавала никаких признаков жизни. Чарли уже начал беспокоиться за ее здоровье — после такого нервного шока, который ей пришлось испытать в связи с отменой визита принца Уэльского, Чарли вполне обоснованно боялся за ее здоровье. К тому же в последнее время их дом стала часто навещать медсестра, а это был явный признак того, что здоровье Мэгги начало ухудшаться.

Конти осторожно сделал шаг вперед, но тут Мэгги открыла глаза и спокойным голосом произнесла:

— Что ж, я принимаю твое предложение. Поедем завтра утром. Что сегодня на улице?

— Довольно прохладно, мэм.

Она немного помолчала.

— Мы все равно не можем дожидаться лета.

— Да, мэм.

— Я была бы весьма благодарна тебе, Чарли, если бы там были только мы с тобой и никто больше. Я надеюсь, ты не возражаешь против этого?

Чарли едва заметно улыбнулся:

— Нет, мэм.

— И не забудь взять чего-нибудь, — добавила она, прежде чем Чарли покинул спальню. — Я хочу выпить.

— Слушаюсь, мэм.

На следующее утро они отправились к берегу ручья, который вился по широкой равнине живописной лентой. Погода была ясная, но прохладная. Установив на берегу небольшой столик и два складных стула, Чарли и Мэгги долго обедали. Стив Карпентер, который привез их сюда на лимузине, остался возле машины.

Мэгги была молчалива и сосредоточена. Казалось, ее интересует только еда и ничего больше. Чарли догадывался о причинах перемен ее настроения, но благоразумно молчал. Сейчас это было бы наверняка самым худшим для Мэгги — разговоры.

Обед еще не закончился, когда Мэгги вдруг подняла голову и пристально посмотрела на Чарльза.

— Будь добр, оставь меня одну. Я хочу посмотреть на воду.

Вытерев губы салфеткой, Чарли поднялся.

— Слушаюсь, мэм. Может быть, вам еще что-нибудь принести?

— Нет, — хмуро ответила она. — Я просто хочу побыть одна.

Чарли отправился к машине, где провел в ожидании не меньше получаса.

Наконец он не выдержал и снова направился к столику, за которым сидела Мэгги.

— Миссис Уилкинсон, может быть, не стоит так долго сидеть? Воздух все-таки еще очень холодный.

Она даже не подняла на него глаза.

— Чарли, оставь меня в покое.

Ее голос был таким тихим и безучастным, что Конти не оставалось ничего другого, как молча удалиться.

Мэгги сидела у берега, глядя на медленно катившиеся холодные воды. Приход весны в этом году затягивался. Это как нельзя лучше соответствовало тому состоянию, которое царило в душе и на сердце Мэгги. Она меланхолично барабанила пальцем по крышке складного столика, время от времени прикладываясь к стакану виски. Чарли почти ничего не пил, но бутылка, стоявшая на столе, опустела больше чем до половины.

Конти, сокрушённо покачивая головой, ходил взад-вперед возле машины. Его охватило какое-то тревожное, неприятное чувство, объяснение которому он находил в плохом самочувствии и настроении Мэгги. Но было и что-то еще. Что-то другое…

Наконец Стив, который в последнее время не разговаривал с Чарли, молча показал рукой в сторону того места, где сидела миссис Уилкинсон.

— Что? — непонимающе спросил Чарли.

— По-моему, она спит, — неохотно ответил Стив, что очень удивило Чарли. — Неси ее в машину.

Конти подошел к берегу ручья и убедился в том, что Карпентер сказал правду. Мэгги сидела, откинувшись на спинку стула, и дремала. Шляпа, прикрывавшая ее голову, почти совсем съехала вниз, и Чарли даже пришлось осторожно поправить ее, чтобы она не упала.

— Миссис Уилкинсон, — тихо позвал он.

Она не отвечала.

Чарли наклонился:

— Мэм.

Снова не было ответа. На всякий случай Конти пощупал пульс и, убедившись в том, что все в порядке, облегченно вздохнул. Да, она действительно спала. Осторожно отодвинув столик, Чарли наклонился и поднял Мэгги на руки. Он отнес ее в машину и аккуратно уложил на заднее сиденье. Карпентеру Чарли сказал:

— Я сейчас вернусь за мебелью.

Шофер кивнул.

Чарли не спеша направился к берегу и спустя несколько мгновений услышал шум взревевшего мотора. Обернувшись, он увидел стремительно удалявшийся от него по проселочной дороге лимузин Мэгги Уилкинсон, за рулем которого сидел Стив Карпентер.

— Эй! — вначале даже не разобравшись толком, что происходит, крикнул Конти. — Эй, Стив, ты куда?

Машина набирала ход. Тогда Чарли побежал за автомобилем.

— Стой, куда? Стив, миссис Уилкинсон, вы что, опять решили сбежать? Стой, Стив, черт тебя подери! Стой!

Спустя несколько мгновений машина исчезла среди невысоких холмов.

Чарли не оставалось ничего другого, как пнуть ногой от злости складной столик, который вместе с возвышавшейся на нем посудой грохнулся на землю.

— Черт побери, — сокрушенно выругался Чарли, — я даже передатчика с собой не взял. Дурак, идиот, надо же было так проколоться! Куда они теперь отправятся?

Делать было нечего, и Чарли зашагал пешком к ближайшей бензозаправочной станции. Идти пришлось недолго, милю. Оттуда Чарли позвонил Джефу и сразу же спросил:

— Они не приезжали?

— Кто они? — непонимающе произнес Чендлер.

— Я говорю про миссис Уилкинсон и Стива.

— Чак, это ты, что ли? Извини, я сначала не узнал тебя, — ответил Джеф. — Нет, вообще-то миссис Уилкинсон не возвращалась, но я не беспокоился на этот счет. Я думал, что она с тобой. А что, ее нет?

— Нет. Джеф, поскорее приезжай за мной.

— Хорошо. Может быть, нужно что-то сделать?

— Нет, без меня ничего не предпринимайте. Джеф, поскорее забери меня с этой бензоколонки.

Когда небольшой пикапчик Чендлера подобрал топтавшегося на асфальте рядом с бензоколонкой Чарльза Конти, тот первым же делом нетерпеливо спросил:

— Ну что, они еще не вернулись?

Последовал тот же самый ответ, что и прежде:

— Нет. Что будем делать?

— Поехали. Прямо на ходу придумаем.

— Кстати, — спросил Джеф, — а сколько времени прошло с тех пор, как ее машина уехала?

Чарли взглянул на часы.

— Да уже, наверное, не меньше часа. Я добирался сюда от ручья минут сорок.

Джеф озабоченно покачал головой:

— Это много. А их до сих пор нет. Боюсь, чтобы не случилось чего-нибудь.

Чарли потянулся рукой к передатчику, лежавшему на приборной доске.

— Дай-ка мне эту штуку. Попробую еще раз переговорить с начальником местного управления полиции. Пусть поднимают на ноги дорожную полицию, нам обязательно нужно найти эту машину. Самое худшее то, что сейчас миссис Уилкинсон никто не охраняет.

Джеф покачал головой.

— А может быть, лучше сразу звонить в Канберру, в штаб-квартиру спецслужбы? Все-таки как-никак чрезвычайное происшествие.

— Нет, — сказал Чарли, — пока рано бить всеобщую тревогу. Подождем еще час-полтора. Может быть, она просто решила по своему обыкновению покататься в одиночестве. Я попрошу начальника полиции, чтобы немедленно сообщил мне, как только они смогут обнаружить ее машину.

Он неожиданно хлопнул себя ладонью по колену.

— Черт, вот же зараза, сколько раз я ей говорил, ну если хочет покататься, пусть посадит за руль меня. Какие проблемы?

60

Спустя еще три часа никаких известий о Мэгги Уилкинсон не было.

Чарли, проведший все это время на ногах, сказал Джефу Чендлеру:

— Ну, ладно. Звони в штаб-квартиру. Похоже, что нам уже ничего не светит. Это худшие минуты в моей жизни.

К вечеру у дома вдовы генерал-губернатора в Колд-Крик царило непривычное оживление. Целый кортеж черных машин с зажженными фарами проследовал во двор, где их ожидали Чарльз Конти и его напарники.

Расследовать инцидент, происшедший с Мэгги Уилкинсон, прибыла целая бригада сотрудников центрального аппарата службы безопасности при правительстве Австралии во главе с самим директором специальной службы Уильямом Хейлом.

Бригаду, занимавшуюся непосредственным расследованием, возглавлял начальник управления Джордж Лоуренс — высокий сухопарый мужчина с поджатыми губами. Выйдя из машины, он сразу же подозрительно осмотрел все вокруг, как будто к исчезновению Мэгги Уилкинсон были причастны сотрудники её личной охраны.

Не здороваясь, он сразу же спросил у Чарли:

— Известий о миссис Уилкинсон все еще нет?

Тот мрачно потупил глаза.

— Нет.

— Сколько времени прошло с момента ее исчезновения? — Чарли взглянул на часы.

— Восемь часов двадцать минут.

Лоуренс хмыкнул:

— А почему вы так поздно связались с нами?

Конти не оставалось ничего другого, как признаться:

— Я не хотел преждевременно поднимать панику.

— А это не паника! — повышенным тоном вскричал Лоуренс. — Обо всех мало-мальски важных происшествиях вы обязаны ставить в известность центральный аппарат службы. Похоже, мистер Конти, вы забыли о том, что такое субординация и устав. Я вообще не понимаю, чем вы здесь занимались. Не могли как следует организовать охрану?

Чарли понимал, что в словах Лоуренса есть правда. В последнее время они действительно были словно убаюканы каким-то, внешне казалось, незыблемым спокойствием. Может быть, причиной тому послужило примирение Чарли с Мэгги. Он больше думал не о том, как организовать ее безопасность, а о ее здоровье и настроении.

Главный урок, который пока вынес из этой истории Чарли, — никогда нельзя забывать о профессиональном долге.

— Расскажите мне еще раз, как это произошло, — потребовал Лоуренс. — При каких обстоятельствах исчезла миссис Уилкинсон?

— Утром мы отправились на берег ручья, где она захотела организовать небольшой пикник.

— Кто при этом присутствовал, кроме вас?

— Только миссис Уилкинсон и ее личный шофер Стивен Карпентер.

— Он прошел проверку в нашей службе?

— Да, — ответил Чарли. — Весь штат прислуги был набран в резиденцию миссис Уилкинсон только после того, как эти люди были неоднократно проверены.

— Что вы можете сказать о Карпентере?

Чарли пожал плечами.

— Одинокий мужчина пятидесяти двух лет. Раньше служил у генерал-губернатора.

— А до этого?

— Он всю жизнь был на правительственной службе.

— У него есть какие-нибудь родственники? Был женат? Может быть, он разведен?

Чарли отрицательно покачал головой.

— Нет. Кажется, у него есть только сестра, намного младше его. По-моему, ей что-то около сорока…

— Ну, хорошо, — сказал Лоуренс.

Казалось, он был вполне удовлетворен объяснениями Чарли по этому поводу.

— Что же случилось с вами на пикнике?

— Ничего. Миссис Уилкинсон пообедала, а затем уснула. Я отнес ее в машину, но когда я вернулся за тем, чтобы забрать оставшиеся на берегу ручья вещи, автомобиль уехал.

Лоуренс побагровел.

— Как это уехал?

Конти тяжело вздохнул.

— Такое уже было один раз, — объяснил он. — Мы ездили с миссис Уилкинсон в Канберру, и когда остановились у бензоколонки, чтобы заправить машину, она уехала. Ей просто хотелось покататься одной.

— Как это покататься одной? — заорал Лоуренс. — Вы что, не могли приказать этому шоферу? Как его?.. Карпентеру…

Чарли подавленно молчал.

И в самом деле, его объяснения выглядели настолько неубедительными, что нервное поведение Лоуренса было вполне объяснимым.

— Он сказал, что исполняет приказы только миссис Уилкинсон, — продолжил Чарли. — После того инцидента я надеялся, что больше ничего не произойдет.

Лоуренс до того разъярился, что начал размахивать руками.

— Вы не должны были строить беспочвенных иллюзий! Вы — профессионал, вы должны были четко организовать работу, а не надеяться на чудеса! После этого происшествия вы, агент Конти, получите взыскание. А степень его тяжести будет зависеть от дальнейшего хода событий. Почему же вы не связались со штаб-квартирой немедленно после того, как машина с миссис Уилкинсон исчезла?

— Я же вам объяснял уже, сэр, — устало повторил Чарли. — Я надеялся, что это очередной каприз и что она появится дома не позже чем через час.

— Вы рассуждаете как дилетант! — рявкнул Лоуренс.

Излив всю свою злость на подчиненного, начальник управления неожиданно успокоился.

— Ну хорошо. Есть еще какая-нибудь информация о возможном местонахождении Уилкинсон?

Чарли угрюмо покачал головой.

— Пока ничего.

— Что? Даже никаких требований? Ведь если ее похитили, должны быть какие-то требования…

— Нет, сэр. Пока ничего.

Пока Лоуренс вел разговор с Чарльзом Конти, следственная бригада выгружалась из автомобилей. Работники спецслужб привезли с собой такое количество аппаратуры и оружия, как будто собирались проводить широкомасштабную операцию по обезвреживанию целого лагеря террористов.

Агенты с коробками в руках сновали туда-сюда, внося все привезенное с собой в дом.

— У вас были какие-либо подозрения в последнее время? — спросил Лоуренс.

— Нет, — уверенно ответил Чарли.

— Совсем ничего? — въедливо допытывался Лоуренс.

— Совсем ничего, — ответил Чарли.

Лоуренс покачал головой:

— Ну, ладно. Здесь, в доме миссис Уилкинсон, мы организуем центр по управлению ее поиском. Мы установим аппаратуру прямой связи с правительством и премьер-министром. Ваше дело, агент Конти, сделать так, чтобы наши сотрудники ни в чем не испытывали нужды. Все понятно?

— Да, сэр.

— Выполняйте.

Чарли понуро направился к двери и зашел на кухню.

За столом с отрешенным видом сидели Жерар и Куан Ли. — Ну, что? Никаких новостей? — спросил Чарли.

В ответ они молча покачали головами.

— Ну ладно…

Чарли вошел в гостиную, где вовсю кипела работа. Туда-сюда сновали агенты спецслужб с какими-то бумагами, схемами, картами. На полированный чиппендейловский столик водрузили огромную неуклюжую радиостанцию, возле которой колдовало несколько человек.

Казалось, никто не обращал на Чарли ни малейшего внимания. Все были заняты своим делом.

Чарли остановился посреди комнаты и решительно сказал:

— Я был бы очень благодарен вам, господа, если бы вы не поцарапали мебель.

Агенты спецслужб недоуменно переглянулись между собой, присутствующий при этом начальник управления Лоуренс махнул рукой, подзывая Конти к себе.

— Чарли, давай выйдем в соседнюю комнату.

Конти последовал за ним.

Здесь, в комнате, когда-то служившей кабинетом для Джозефа Уилкинсона, расположились директор спецслужб Уильям Хейл, начальник управления Джордж Лоуренс, несколько их помощников и еще один незнакомый Чарли мужчина с седыми усами.

Лоуренс представил его:

— Познакомься, Чарли. Это — Питер Хайвис. Он будет координировать всю розыскную работу. Питер раньше хорошо знал мистера Уилкинсона.

Телефонный аппарат, стоявший на большом письменном столе, зазвонил.

Один из помощников Хейла тут же схватил трубку.

— Да. Да, господин премьер-министр. Операция по розыску Мэгги Уилкинсон идет полным ходом. Нет, сэр, пока утешительных известий нет. Миссис Уилкинсон исчезла вместе с машиной. В этот момент с ней находился агент Чарльз Конти. Да, сэр.

Услышав, что звонит премьер-министр, Чарли дождался паузы в разговоре и спросил:

— Он хочет поговорить со мной?

Помощник Хейла прикрыл трубку рукой и ответил:

— Нет.

После того как разговор с премьер-министром был закончен, Лоуренс снова обратился к Конти:

— Почему вы сразу же не сказали мне, что в доме появился новый человек?

Чарли недоуменно посмотрел на начальника управления. — Что вы имеете в виду?

— Миссис Уилкинсон навещала медицинская сестра… С чем это было связано? Насколько мне известно, она не проходила утверждения в нашей службе.

Чарли смутился.

— Да. Медсестра приходила к миссис Уилкинсон после того, как вдова генерал-губернатора прошла обследование в научно-исследовательском центре Канберры. Она жаловалась на недомогание, и ей прописали какие-то лекарства. Но я считал своим долгом не вмешиваться в это.

Хайвис, который все это время внимательно наблюдал за Конти, с неожиданной резкостью сказал:

— Здесь у вас черт знает что творится! Такая куча народу не могла углядеть за одной-единственной дамой! Для чего вас готовили? Смотреть на вас противно!

Чарли мужественно выдержал презрительный взгляд Хайвиса, понимая, что тот абсолютно прав.

— Да, сэр.

Раздался еще один телефонный звонок.

Помощник Хейла, который поднял трубку, недоуменно обратился к своему начальнику:

— Звонит какой-то Лесли Дэмон…

— Кто это? — удивленно спросил Хейл.

Чарли поспешил с ответом:

— Начальник местного управления полиции.

— Что он хочет? — спросил Хейл у своего секретаря.

— Он хочет поговорить с агентом Конти.

Чарли решил, что разговаривать с начальником полиции в присутствии директора спецслужбы и начальника управления будет не слишком удобно.

— Если вы не возражаете, господа, — сказал он, — я подойду к параллельному телефону на кухне.

Не дожидаясь ответа, он вышел из кабинета и направился туда, где сидели Жерар и Куан Ли.

Переговорив с начальником полиции, он повесил трубку и вернулся в кабинет.

— Они нашли машину, — сообщил Конти. — Водитель без сознания, его отвезли в больницу Сомерсвиля. К сожалению, миссис Уилкинсон не обнаружена.

— Черт! — выругался Хейл. — Придется сообщить премьер-министру, что Мэгги Уилкинсон похищена.

Следственная бригада немедленно выехала на место, где была обнаружена машина. Она стояла среди редколесья, милях в десяти от места исчезновения. Автомобиль был совершенно нетронут, внутри не было никаких следов.

Следственная бригада тут же приступила к снятию отпечатков и поискам хоть каких-нибудь улик.

Полуночную тьму ярко освещали включенные фары автомобилей и вспышки фотоаппаратов.

Чарли и его люди были отстранены от расследования, что в подобной ситуации могло быть самым худшим из всех наказаний, которые только можно придумать. Они молча наблюдали за тем, как агенты спецслужб проводили следственные мероприятия.

Разумеется, ночью так никто и не уснул. Все ждали каких-либо новых известий.

Но Лоуренс, который распоряжался всем на правах хозяина после того, как Уильям Хейл уехал назад в Канберру, не считал нужным ставить сотрудников личной охраны Мэгги Уилкинсон в известность о последних сообщениях.

Только утром он вошел в дверь маленького домика во дворе резиденции в Колд-Крик.

Потемневшие лица Чарли, Джефа, Бобби и Белинды говорили о том, что им пришлось провести бессонную ночь.

— Думаю, что вам необходимо это знать, — сказал Лоуренс, хотя весь его вид говорил об обратном. — При обыске в автомашине миссис Уилкинсон на полу под задним сидением был обнаружен шприц с остатками жидкости, которую наши специалисты идентифицировали как очень сильное средство психотропного действия. Через десять секунд после введения взрослый человек теряет сознание и находится в этом состоянии часов шесть-семь. Тот же препарат был обнаружен в крови шофера, который только сейчас начал приходить в сознание. При осмотре Стивена Карпентера в больнице у него обнаружены на шее два ожога, — Лоуренс на собственной шее продемонстрировал это место. — Форма и размеры ожогов напоминают два расположенных рядом полумесяца. Мы проконсультировались с нашими коллегами из военной разведки, и они считают, что это клеймо принадлежит одной из ближневосточных террористических группировок.

Джеф присвистнул.

— Ого!..

Лоуренс сделал недовольное лицо.

— Я еще не закончил, господа. Потрудитесь выслушать меня до конца.

Джеф сконфуженно умолк.

— Это еще не все, — продолжал Лоуренс. — Мы говорили также с врачами, которые проводили обследование миссис Уилкинсон в научно-исследовательском центре Канберры. То, что она жаловалась на головную боль, тошноту и головокружение, — это еще цветочки по сравнению с тем, что сообщили мне врачи. У нее обнаружена неоперабельная опухоль головного мозга. Кто-нибудь из вас знал об этом?

Все подавленно молчали. Промолчал и Конти. Он вспомнил слова Мэгги, произнесенные еще несколько недель назад. Значит, она не шутила…

— Как бы то ни было, через пару часов у нас уже будут результаты экспертизы по поводу обнаруженных в машине отпечатков пальцев и записки. Все очень просто — похитители требуют пятнадцать миллионов наличными в немеченых купюрах.

Лоуренс повернулся к двери, давая понять, что на этом все новости у него закончены.

— Да, кстати, — он задержался. — Это помещение нам понадобится. А вы, господа, можете отправляться по домам. Мы не нуждаемся в ваших услугах. Благодарю за внимание.

Сотрудники личной охраны Мэгги Уилкинсон после ухода Джорджа Лоуренса сидели не шелохнувшись. Наверняка еще никому из них не приходилось переносить такого оскорбления.

Первым молчание нарушил Чарли:

— Ладно, ребята, — с тяжелым вздохом сказал он. — Давайте собирать наши личные вещи и уматывать отсюда.

Джеф поднялся последним.

— Что за чушь он наплел? — недовольно произнес он.

— Ты о чем? — спросил его Чарли.

Джеф нервно вскочил со стула и всплеснул руками.

— Что он тут нес о каких-то ближневосточных террористах?.. Это же полный бред! Что, какой-нибудь араб мог оказаться в Сомерсвиле или в Колд-Крик и его не заметили бы через десять минут? Да это же полная ерунда!

— Да… — обиженно протянул Бобби Бентон. — Они себя считают такими крутыми профессионалами, а нас за полное дерьмо держат… Посмотрел бы я на них, если бы они оказались на нашем месте. Кстати, а сколько ее уже нет?

Джеф пожал плечами и обернулся к Чарли.

— Двадцать три часа и тридцать минут, — ответил тот. — Ладно, давайте, ребята. Нам пора уходить.

Спустя несколько минут он стоял возле машины вместе с Джефом, собираясь уезжать. Однако из дома неожиданно выскочила Джейн Гарфилд и подбежала к Чарли. Едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она обратилась к Конти:

— Миссис Уилкинсон взяла меня на работу, — заикаясь, сказала она.

Чарли и Джеф переглянулись.

— Да, я знаю, Джейн, — растерянно произнес он. — Мы обязательно найдем ее.

— Я… Я не это хотела сказать… Миссис Уилкинсон взяла меня на работу в то время, когда никто другой не брал.

Чарли сочувственно посмотрел на эту одинокую, несчастную женщину, у которой, очевидно, не было даже никого из близких. И в его сердце проснулась такая острая жалость к ней, что он не выдержал и обнял Джейн за плечи.

Она расплакалась и, вырвавшись, убежала.

Чарли уселся в машину и, дождавшись, пока Джеф захлопнет за собой дверцу, тронулся с места.

Чендлер сунул в рот сигарету и, вытащив из гнезда прикуриватель с раскалившейся докрасна спиралью, приставил его к кончику сигареты.

Чарли резко нажал на тормоз.

— Что случилось? — едва не ударившись головой о лобовое стекло, закричал Джеф.

— Я понял! — воскликнул Чарли.

Он развернул машину и вернулся назад в Колд-Крик.

— Да-да, поверьте мне, сэр! — горячо убеждал он Джорджа Лоуренса. — Это должно быть именно так!.. Я совершенно четко представил себе эту картину.

Лоуренс озабоченно почесал нос.

— Ну, хорошо. Рассказывай.

— Вы понимаете! — горячо воскликнул Чарли. — Она ездит в лимузине. Там есть два прикуривателя — спереди и сзади. Она сидит на заднем сиденье. Если бы ее пытались вытащить из машины против ее воли, что бы она начала делать? Правильно, она бы не сидела сложа руки, а сопротивлялась. А как в такой ситуации она могла сопротивляться? На заднем сидении у нее есть только одно оружие — сигаретный прикуриватель. Прямо в двери… Вы понимаете, сэр? Только от него могли остаться полукруглые следы ожогов на шее у шофера. Мы должны немедленно ехать в больницу Сомерсвиля и допросить шофера. Я подозреваю, что здесь что-то нечисто.

Лоуренс согласился с доводами Чарли, и спустя полчаса они уже были в больнице Сомерсвиля, где сейчас находился Стив Карпентер.

Он лежал в отдельной палате с газетой в руках, когда в комнату вошли Чарли и Джордж Лоуренс. Увидев их, личный шофер Мэгги торопливо отложил чтение и поздоровался:

— Привет, Чак.

Казалось, от его враждебности не осталось и следа. Он выглядел вполне дружелюбным и даже улыбался Конти и Лоуренсу.

— Здравствуй, Стив, — хмуро сказал Чарли. — Как твои дела?

Тот развел руками.

— Да все нормально. Только ожоги на шее немного побаливают. А что, о миссис Уилкинсон ничего не слышно?

Лоуренс ответил сам:

— Расследование пока не намного продвинулось вперед. В данный момент мы еще не получили результаты экспертизы и не можем ничего утверждать с полной уверенностью. Есть кое-какие мелкие зацепки, но пока рано говорить об этом.

Стив как-то неуверенно улыбнулся.

— Если могу как-то помочь, то я к вашим услугам. Вы можете задавать мне любые вопросы. Правда, мне самому многое неизвестно. Я потерял сознание, и даже не знаю, из-за чего. Может быть, мне подсыпали что-нибудь в еду? Но все, что помню, я расскажу.

Чарли кивнул.

— Спасибо.

Испытующим взглядом Лоуренс посмотрел на Карпентера и показал на его забинтованную шею.

— Мы хотели бы взглянуть на следы ваших ожогов, мистер Карпентер.

Стив испуганно заморгал глазами.

— А зачем? Там смазали лекарством. Я думаю, что будет очень больно, если сейчас снять бинт.

Лоуренс понимающе улыбнулся:

— Ничего, мы попросим медсестру. Мне просто очень хочется посмотреть. Это крайне любопытно.

Карпентеру не оставалось ничего иного, как согласиться.

— Ну, хорошо.

Когда Лоуренс вышел в коридор, чтобы позвать медсестру, Стив испуганно посмотрел на Чарли.

— Слушай, зачем это? Я не понимаю, Чак — ожоги как ожоги…

Чарли смотрел на него неподвижным, немигающим взглядом.

— Он просто хочет взглянуть на твои ожоги.

Карпентер суетливо вертел головой.

— А что ожоги?..

— Мистер Лоуренс считает, что это — ключ к разгадке всего дела.

— Вот как? — Карпентер еще пытался улыбаться. — Да я бы и так вам все рассказал. Я просто был без сознания и не знаю, как все получилось.

Спустя минуту в комнату вошли Лоуренс и медсестра с набором медицинских инструментов.

— Будьте добры, сядьте, пожалуйста, на постели, — сказала она, обращаясь к Карпентеру.

Разрезав ножницами бинт, она аккуратно сняла повязку, и Чарли увидел на шее почти под самыми волосами Стива две темно-красные ранки. А их размеры и форма говорили о том, что скорее всего Чарли был прав.

— Ну, что скажете? — пытаясь храбриться, спросил Карпентер.

— Вы имеете в виду ожоги? — переспросил Лоуренс.

— Да.

Лоуренс улыбнулся.

— Да есть у нас кое-какие мысли по этому поводу. Но так, ничего определенного.

— Какие мысли?

Лоуренс развел руками.

— Ну, так… — Он обратился к сестре: — Спасибо, вы можете быть свободны.

После того, как за ней закрылась дверь, Чарли достал из кармана сигаретный прикуриватель и продемонстрировал его шоферу.

Тот судорожно сглотнул, уставившись на блестящую никелированную игрушку.

В комнате воцарилось напряженное молчание.

Облизнув пересохшие губы, Карпентер криво улыбнулся:

— Я надеюсь, что вы не хотите пришить это дело мне?

Лоуренс тут же возбужденно подался вперед.

— Говорите…

Попеременно переводя взгляд с Лоуренса на Конти, Карпентер принялся торопливо объяснять:

— Это же не я устраивал пикник, на котором ее охранял только один агент! Это не я пил виски с миссис Уилкинсон! Не я все это придумал! Не я ненавидел миссис Уилкинсон и хотел отомстить ей! Это агент Конти!.. Он говорил вам об этом?

Лоуренс подозрительно посмотрел на Чарльза и, сложив руки на груди, уселся на краешек кровати.

— Он говорит правду? — спросил он, обращаясь к Чарли.

Конти еще ничего не успел ответить, как Карпентер воскликнул:

— Да-да! Именно так! Да, он хотел отомстить!

Лоуренс недовольно поморщился.

— Мистер Карпентер, я сейчас обращаюсь не к вам, а к агенту Конти. Это правда?

Чарли сверкнул глазами.

— Я… Мне она очень нравилась… — запнувшись, ответил он.

Он даже не предполагал такого поворота событий. Очевидно, Стив решил припомнить ему все свои прошлые обиды. Не удовлетворившись таким объяснением, Лоуренс снова спросил:

— Какие взаимоотношения были у вас с миссис Уилкинсон? Вы ссорились?

Карпентер снова ответил вместо Чарли:

— Да, конечно, ссорились!.. Спросите у любого… Все вокруг видели, как они ругались. Это было каждый день. У Конти были причины ненавидеть миссис Уилкинсон. Наверняка это он все организовал.

Лицо Чарли словно окаменело. Дело принимало нешуточный оборот. Кроме того что миссис Уилкинсон исчезла, ему самому грозили крупные неприятности. Судя по всему, Стив был готов на все, лишь бы свалить вину за исчезновение Мэгги на ее телохранителя.

Самым худшим для Чарли было то, что и Лоуренс готов был поверить словам личного шофера Мэгги.

— Это нормально, когда агент спорит с охраняемой? — с подозрительностью спросил он у Чарли.

Конти по-прежнему молчал, а вместо него ответы на вопросы Лоуренса давал Карпентер.

— Нет, конечно нет!.. — с ехидной улыбкой восклицал он. — Вот ему и надо задавать все вопросы! Вы только посмотрите! Он молчит, он ничего не хочет отвечать! Мистер Лоуренс, вы просто не знаете всего, что происходило в этом доме! Она относилась к ним как к грязи… Она их даже ни в грош не ставила… А агент Конти особенно бесился по этому поводу. Дело дошло до того, что пару недель назад она вовсе отказалась от охраны.

— Я знаю об этом, — сказал Лоуренс.

Почувствовав, что обстоятельства складываются в его пользу, Стив расслабленно произнес:

— Можно мне сигарету?

— Нет-нет, — торопливо ответил начальник управления. — Здесь нельзя курить. К тому же я и сам не курю.

Лоуренс поднялся с кровати.

— Не надо нервничать, мистер Карпентер. По-моему, вы расстроились.

— Да нет, нет! — торопливо ответил тот. — Из-за чего мне расстраиваться? Нет, ну любой человек был бы в такой ситуации огорчен… Конечно, я понимаю — подозрения сразу падают на того, кто был рядом с ней. Но я — простой шофер. Вы, конечно, можете уверять меня в обратном, и хоть я простой водитель, но у меня хватает ума понять, что вы не уедете отсюда прежде, чем не найдете крайнего. Вам нужен виновный, да? И вы решили свалить все на меня? Я знаю, как вы работаете. Вас даже не интересует виновность человека, вам бы кого-нибудь прищучить… Вот и все.

Чарли напряженно подался вперед.

— Это ты все сделал. Я уверен, — сказал он.

— Ты что, с ума сошел? — взвизгнул Карпентер.

— Ведь все было очень просто… Не правда ли? — продолжал Чарли. — Ты напрасно пытаешься скрыть все от меня! Я тебя насквозь вижу.

Карпентер замахал руками.

— Уберите его от меня! Он сам во всем виноват, а теперь хочет меня подставить! Я не собираюсь с этим мириться! Договорились?.. — он обращался к Лоуренсу.

Тот кивнул:

— Хорошо, но я предупреждаю вас, мистер Карпентер, наша служба теперь считает вас подозреваемым.

Шофер закатил глаза.

— Прекрасно! Только этого мне теперь не хватало!..

— Я бы порекомендовал вам нанять адвоката, — сухо сказал Лоуренс.

Стив протестующе вскинул руки.

— Успокойтесь, я смогу себя защитить.

— Где она?.. — сквозь плотно сжатые губы процедил Конти.

Карпентер нервно засмеялся.

— Поговорите с моим адвокатом, агент Конти.

Лоуренс подошел к Чарли.

— Ладно, на сегодня хватит. Нам пора возвращаться в Колд-Крик. А вы, мистер Карпентер, хорошенько подумайте. И еще… Я бы настоятельно рекомендовал вам не покидать больницу, пока мы не разрешим вам это сделать. Надеюсь, это понятно?

Не дожидаясь ответа, он зашагал к двери.

В этот момент Чарли выхватил из кобуры револьвер и направил его прямо в лоб личному шоферу Мэгги.

— О Боже! — воскликнул Карпентер. — Уберите его от меня!

Лоуренс обернулся.

— Чак! Не валяй дурака!

— Эй-эй! Без глупостей! — кричал Карпентер, пытаясь закрываться руками.

Однако Чарли довольно бесцеремонно повалил его на кровать и приставил револьвер к виску.

— Еще раз повторяю вопрос, — с мрачной решимостью произнес он. — Где Мэгги?

— Я не знаю! — в ужасе прохрипел тот.

Лоуренс принялся уговаривать Конти:

— Чарли, не надо. Убери оружие… Мы — профессионалы и можем добиться своего другими способами. Мы же — положительные герои, мы такого не делаем.

Но Чарли отрицательно покачал головой.

— Я не отпущу его до тех пор, пока он не скажет всю правду!

Лицо Карпентера побелело, губы дрожали.

— Я единственный свидетель… — пролепетал он. — Если Конти меня убьет, то вы вообще никогда не узнаете правды.

Лоуренс осторожно шагнул вперед.

— Чарли, пойдем. Убери оружие, прошу тебя. Не надо делать глупостей.

В ответ Конти взвел курок револьвера.

Едва не плача от страха, Стив взмолился:

— Господи, помоги мне…

Стараясь не повышать голоса, Лоуренс произнес:

— Чарли, пожалуйста, убери револьвер. У тебя и так уже большие неприятности.

В глазах Чарли блестели огоньки ярости.

— Может быть… — негромко проговорил он. — Но это меня уже не остановит. Я не уйду отсюда, пока не узнаю, что он сделал с миссис Уилкинсон.

— О Господи… — бормотал Карпентер. — Он меня сейчас убьет… Вы посмотрите на него — это же сумасшедший. Сумасшедший итальянец!.. Они все психи!..

— Ах ты, сука… — выругался Чарли.

Лоуренс не выдержал и закричал:

— Мы не можем использовать в качестве доказательств признания, добытые подобным образом! Ни один суд не примет их к рассмотрению, даже если он во всем признается!

Тяжело дыша, Чарли отступил на шаг и опустил револьвер. Но затем, внезапно передумав, схватил Карпентера за ногу и приставил оружие к его пятке.

— Я считаю до пяти… — сквозь зубы сказал он. — А потом отстрелю тебе большой палец…

Выпучив глаза, Карпентер завизжал:

— Уберите его! Он меня покалечит!

— Я считаю только до пяти… — повторил Чарли. — А потом нажму на курок… Быстро говори, где она!..

— Чарли! — закричал Лоуренс. — Немедленно забери пистолет! Я тебе приказываю!

— Плевать я хотел на ваши приказы! Считаю до пяти и стреляю. Один… два…

— Я ничего не знаю! Ничего не знаю!.. — заверещал Карпентер. — Отпустите меня! Я просто шофер! Я ничего не делал!

— Три… Четыре… Пять…

Не дождавшись от шофера какого-нибудь вразумительного ответа, Конти нажал на курок.

В палате грохнул выстрел, и комната наполнилась запахом сгоревшего пороха.

Карпентер заорал от боли и начал биться в конвульсиях. Лоуренс выхватил свой пистолет и направил его на Конти.

— Чарли, я буду стрелять, если ты не уберешь оружие! — заорал он. — Ты что, с ума сошел?

Чарли возбужденно мотнул головой.

— Мистер Лоуренс, вы напрасно угрожаете мне оружием. Я пока выстрелил всего лишь в перину. Но если он сейчас же не сознается, я на самом деле отстрелю ему палец. Считаю до пяти. Раз… два…

Лоуренс дрожащим голосом воскликнул:

— Послушай меня, Чарли!..

— Нет! Это ты меня слушай! — заорал Конти. — Если он не признается…

В комнату из коридора влетела медсестра.

— Что здесь происходит?

Увидев в руках обоих мужчин револьверы, она тут же отступила назад.

— Я вызываю полицию!.. И немедленно…

— Подождите! — крикнул Лоуренс.

— Если он связан с этим делом, — продолжал Чарли, — и она об этом знает — ее жизнь ни черта не стоит! Они убьют ее к такой-то матери! Понимаете? Я не хочу этого допустить! Вы можете пристрелить меня, но прежде я добьюсь от него ответа. Считаю до пяти… Раз… два… три…

— Нет!

Лоуренс снова направил на Чарли револьвер.

— Прекрати!

— Четыре…

— Нет! Нет! Не надо! — заверещал Карпентер. — Я все скажу! Только не стреляй! Все! Все! Я расскажу!

Тяжело дыша, Чарли снова перевел револьвер с ноги Карпентера на его лоб.

— Говори, где она?

Закрываясь руками, тот упал на постель.

— Я все скажу! Все! — сквозь слезы выкрикивал он. — Это совсем недалеко отсюда… Пятнадцать миль… Заброшенная ферма… Я все покажу…

Но Чарли не успокаивался.

— Ах, на заброшенной ферме? — воскликнул он. — А я так не думаю!

Он опять угрожающе наставил пистолет на ногу Карпентера, и тот взмолился:

— Не надо!.. Прошу тебя… Я сказал правду… Богом клянусь… Чак, я ни в чем не виноват!.. Это моя сестра и ее муж… Это они меня заставили, я не придумывал этого. Боже мой!..

Он откинулся на подушки и зарыдал, закрыв лицо руками.

— О! Бог мой!.. Я не виноват… Я ни в чем не виноват… Это не я… Не я…

Лоуренс опустил револьвер и вытер взмокший лоб.

— Ну, Чарли, ты даешь! Ладно, оставляем его здесь — и быстро на ферму.

— Что вы с ней сделали? — напоследок бросил Конти.

— Ничего, — всхлипывая, ответил Карпентер. — С ней должны хорошо обращаться.

Чарли угрожающе взмахнул револьвером.

— Ну, смотри… Если причините ей хоть какой-нибудь вред, я разорву тебя на части.

65

Большая шлюпка отделилась от стоявшего неподалеку от берега торгового корабля и стала неспешно приближаться к берегу.

Кроме двух гребцов в ней находились еще трое: двое мужчин — один постарше, другой моложе — и женщина с ярко-рыжими волосами. Это были Лион Хартгейм, Луиджи Скальфаро и Джастина.

Алжир встретил их багрово-красным солнцем на безоблачном горизонте и раскаленным воздухом.

Шлюпка остановилась рядом с абсолютно пустым причалом, и путешественники вышли на берег. Гребцы вынесли из шлюпки несколько больших чемоданов и, оставив их рядом с неподвижно стоящими путешественниками, вернулись на корабль.

Пламенные лучи солнца жгли растрескавшийся асфальт, на котором одиноко стоял проржавевший портовый кран, отбрасывающий большую тень на пирс. После того, как французы эвакуировались из Алжира, жизнь в этой бывшей колонии, казалось, замерла.

— Да, похоже, мы добрались… — сказал Луиджи, отряхивая свой ослепительно белый костюм. — И похоже, что мы первые туристы, кто приехал сюда после окончания войны за освобождение. Правда прошло уже семь лет, но здесь, кажется, до сих пор не пришли в себя.

— Интересно, куда подевались все люди? — с любопытством спросила Джастина, надевая на голову широкополую соломенную шляпу. — Кстати, Луиджи, мы не туристы, а путешественники.

— А какая разница?

— Туристы, как только приезжают куда-нибудь, сразу же начинают думать о возвращении домой, — объяснил Лион. — А путешественники вполне могут и не вернуться…

Луиджи услышал в этих словах какой-то угрожающий подтекст и призадумался:

— Нет. В таком случае мне хотелось бы считать себя туристом. Я предпочел бы все-таки вернуться домой.

— Что ж, посмотрим…

Лион тем временем направился к громаде портового крана, за которым, как он заметил, прятались мальчишки.

— Ялла, ялла… — позвал он. — Ману, ману… Ажи.

Из-за крана выбралось полтора десятка грязных и оборванных мальчишек, которым Лион указал на чемоданы. Дети с готовностью схватили их и потащили через опустевший пирс.

Путешественники остановились в самой большой гостинице города Аннаба, куда они прибыли.

Прежде чем поселиться в гостинице, они должны были зарегистрироваться, как иностранцы, у полицейского, сидевшего за соседней стойкой.

Посмотрев паспорта всех троих, тучный, потный араб в полицейском мундире спросил на довольно сносном французском:

— Мсье Хартгейм, а кто вы по профессии?

Лион, который за последние несколько месяцев сильно похудел и осунулся, ответил ему вопросом на вопрос:

— А разве это имеет какое-то значение?

— Извините, мсье, у нас такой порядок. Иностранцы, прибывающие в нашу страну, должны сообщить о своем роде занятий.

— Ну что ж… Я — отставной политик.

— А мадам Хартгейм?

— Я — писательница, — торопливо ответила она.

— А мсье Скальфаро?

— Бизнесмен.

— Как долго вы собираетесь пробыть в Алжире?

Лион замялся.

— Мсье Скальфаро, наверное, останется здесь на несколько недель. А мы с женой намерены пробыть в вашей стране дольше, может быть несколько месяцев.

Полицейский с изумлением взглянул на Лиона.

— Несколько месяцев? Здесь?

Джастина и Лион переглянулись между собой и подтвердили:

— Да, именно здесь.

Полицейский забормотал что-то по-арабски, но больше ничего не сказал и, поставив штампы в паспортах путешественников, положил их на стойку.

Закончив формальности с заселением в гостиницу, все трое спустились после этого вниз, в небольшой ресторан. Здесь было совсем немноголюдно. Очевидно, ресторан предназначался только для проживающих в гостинице иностранцев.

Джастина с любопытством рассматривала сидевшую здесь публику: пожилого сухощавого англичанина, медленно попивающего крепкий чай, семейную пару с детьми, неизвестно каким образом оказавшуюся здесь, и еще несколько неопределенного вида и возраста мужчин: скорее всего это были французы, которых по возвращении на родину не ожидало ничего хорошего.

Единственный официант с чисто арабской медлительностью расхаживал по залу.

Путешественники заказали кофе, и Лион развернул на столе большую карту Алжира.

— Ну что ж, мы можем поехать на юг поездом, — сказал он, водя пальцем по карте. — Но некоторые здесь пользуются автобусом.

Луиджи улыбнулся:

— Мы с Джастиной готовы следовать твоим планам.

Лион приподнял взгляд от карты и, холодно сверкнув глазами, произнес:

— У меня нет никаких планов.

Все то время, которое они провели на корабле по дороге в Алжир, Луиджи ощущал неприязненные чувства, исходившие от Лиона.

Да, он сильно изменился. После краха своей карьеры он готов был обвинять в этом кого угодно, но только не себя. Казалось бы, возраст и опыт, жизненная мудрость и терпимость должны были помочь ему преодолеть неизбежный в таких случаях душевный кризис.

Однако Джастина горестно отмечала, что Лион обозлился чуть ли не на весь свет и замкнулся в себе.

Правда, Джастина надеялась, что путешествие в Африку развеет мрачные воспоминания и поможет Лиону вновь обрести веру в себя. Сейчас ему нужен был покой, которого в Европе найти было нельзя.

Сам Лион думал о том, что в жизни наступает время, когда она неизбежно начинает замедлять свой ход. Чем старше становишься, тем сильнее понимаешь, что время жизни течет уже совсем не так. Ты чувствуешь, что может произойти все что угодно.

— Прошлой ночью я видел очень странный сон, — неожиданно произнес он, отодвигая от себя карту. — Я только сейчас о нем вспомнил.

— Лион, пожалуйста, не надо, — сказала Джастина. — У всех бывают дурные сны.

Ей было неудобно перед Луиджи за то, что Лион ведет себя подобным образом. Но тот не последовал ее совету.

— Я знаю, что это скучно. Но мне все-таки хотелось бы рассказать о нем Луиджи. Это действительно был очень странный сон. Мне снилось, будто я путешествую на поезде. Вдруг я понял, что поезд попадет в катастрофу или упадет с обрыва в море. Не знаю почему, но этот поезд должен был разбиться. А потом мне показалось, что поезд может не разбиться, если я закричу. И я закричал. Но было слишком поздно. А я по-прежнему кричал и кричал. Тогда я стал закрывать себе рот руками, но ничего не мог с собой поделать. Вот если бы был пластырь — тогда другое дело. Я весь дрожал, как будто я умирал и это была игра со смертью.

Джастина, которая ненавидела ездить на поездах, разнервничалась и вскочила из-за стола.

— Ну, зачем ты рассказываешь этот отвратительный сон? — едва сдерживая слезы, воскликнула она. — Это никому не интересно!

Вытирая платком проступившие в уголках глаз слезы, она быстро вышла из зала.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Луиджи. — Почему она плачет?

Лион махнул рукой.

— Оставь ее в покое, она успокоится и вернется. У всех нас бывают неудачные сны. Она сейчас начала работу над книгой, и ее, наверное, терзают творческие муки. Она вообще подозревает, что у многих вокруг есть какое-то собственное представление о жизни, о котором сама она не знает. Ей очень хочется все это постичь, но пока ничего не получается.

Словно в подтверждение его слов, Джастина спустя полминуты снова появилась в зале. Она выглядела вполне бодрой и веселой.

— Ну, ладно! — весело воскликнула Джастина, останавливаясь перед столиком, за которым сидели Луиджи и Лион. — Вы мне оба надоели со своими скучными разговорами. Если кто-нибудь из вас хочет присоединиться ко мне, то мы могли бы совершить прогулку по этому таинственному тихому городу.

Лион улыбнулся:

— Я так и знал, что ты хочешь прогуляться…

В этот момент в зал вошел невысокий небритый толстяк неопределенного возраста в неопрятной, засаленной рубашке, измятой грязной шляпе, с потными дрожащими ладонями, которыми он ежесекундно вытирал такой же потный лоб.

Увидев в ресторане новых людей, он тут же направился к ним и заискивающим голосом сказал:

— Извините, господа. Вы не могли бы уделить мне минутку своего внимания? Вы, наверное, американцы? Да?

Лион настороженно посмотрел на незнакомца.

— Не совсем так. Мы из Европы.

Толстяк, чье небритое, опухшее от жары и очевидного злоупотребления спиртным лицо производило отталкивающее впечатление, невпопад хихикнул и продолжил:

— Я — американец, господа. А вы, наверное, остановились здесь, в «Гранд Отеле»? Вы сейчас живете здесь?

— Да, — ответил Лион.

— Я — Эрик Моррис. Я хотел бы попросить у вас немного мелочи, чтобы выпить шерри.

Лион сунул руку в карман брюк.

— Да, конечно.

Лицо американца озарила такая счастливая улыбка, словно он голодал несколько дней. Взяв дрожащей рукой протянутую ему мелочь, он стал рассыпаться в благодарностях:

— Спасибо вам, спасибо, господа…

— Эрик! — раздался властный женский голос откуда-то сзади.

Невысокая пожилая американка с такими же рыжими, как у Джастины, волосами и огромным некрасивым ртом возмущенно размахивала руками:

— Эрик! Ах ты, негодяй! Ты — мерзкий, несчастный ублюдок! Что же ты делаешь?

Моррис перепуганно направился к выходу.

— Я просто хотел попросить у них сигарету, — забормотал он.

— Ты — мерзкий, лживый мальчишка! — закричала она. — Думаешь, что обманешь меня? Ты помнишь, что сказал тебе доктор по поводу алкоголя? Не смей пить!..

После небольшой прогулки по довольно грязным, как во всяком портовом городе, улицам — кое-где пустынным, кое-где заполненным громкоголосой толпой, Джастина и Лион вернулись в отель.

Вечер они провели в молчании, занимаясь каждый своим делом: Джастина записывала свои первые впечатления от встречи с Алжиром в толстый блокнот, служивший ей дневником, а Лион меланхолически пролистывал газеты, в основном французские, которые ему удалось купить в городе.

Джастина на мгновение оторвалась от записей и шумно вздохнула.

— Что с тобой, дорогая? — спросил Лион.

— Да ничего, просто я вспомнила о том, как ты сегодня рассказывал о своем сне. Скажи мне честно, зачем ты это сделал?

Лион сощурился.

— А что в этом особенного? — с вызовом спросил он. — Я рассказал свой сон человеку, который хотел услышать о нем. Допустим, тебе это не понравилось, а ему — понравилось. Что в этом дурного? Это ведь был просто сон… Я понимаю, что тебе было скучно, но я не понимаю, почему ты так близко к сердцу воспринимаешь это…

Джастина потянулась за сигаретой.

— Потому что это совершенно неинтересно.

Она почувствовала, что начинает заводиться, и чтобы хоть немного успокоиться, закурила.

Ей казалось, что в последнее время Лион только и делает, что старается оскорбить ее.

— Конечно, Луиджи галантный, обходительный молодой человек, — сказала Джастина, — но на твоем месте я не стала бы уж слишком откровенничать.

— Почему? Ты что, не доверяешь ему?

— Да нет, конечно, доверяю. Но ведь мы с тобой — это одно, а Луиджи — другое.

Лион со злостью отшвырнул газету в сторону.

— Ладно, я пойду погуляю.

— А я останусь. Мне очень нравится в этом номере, после суток, проведенных на теплоходе.

Лион быстро переоделся и направился к двери.

— А ты не хочешь обнять меня? — спросила Джастина. Медленно, словно нехотя, он подошел к ней и, опустившись на колени рядом с постелью, на которой лежала Джастина, положил руку ей на обнаженный живот.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она.

Лион едва заметно усмехнулся:

— Я рад это слышать. Так почему же я не должен доверять Луиджи?

Джастина, ожидая, что он обнимет ее, подалась вперед, но этого не произошло.

— Луиджи был прежде твоим другом, — сказала она. — Ладно, давай сейчас не будем об этом. Ведь нам обоим хочется другого…

Но Лион неожиданно встал и, резко хлопнув дверью, вышел. Он быстро спустился по лестнице и, миновав вестибюль, зашагал по улице.

Джастина вышла на балкон в своем номере, запахивая полы халата. Она видела, как среди серых одеяний арабов мелькает темный пиджак Лиона.

По улице проезжали редкие автомобили, скрипели коляски, где-то кричали ослы, разноголосый гул поднимался к обожженному солнцем небу.

Словно почувствовав спиной взгляд Джастины, Лион остановился и резко обернулся. Он успел увидеть лишь мелькнувшую на балконе полу халата. Тогда он ускорил шаг и, свернув в ближайший переулок, направился туда, где за однообразными низкими двухэтажными зданиями, выкрашенными в белый цвет, была видна полоска моря.

Лион остановился у маленького плато, которое поднималось над морем, а оттуда шел пологий спуск к песчаному берегу.

Плато было усеяно желтоватыми камнями и мелкими точками ярко-белых цветов на фоне густеющей синевы неба.

Остановившись на голом месте среди камней, он увидел неподвижное море, а чуть дальше массивный мыс, дремавший в светлой воде. В вечерней тишине до него донесся легкий стук мотора. Далеко-далеко он увидел рыболовное суденышко, скользившее по сверкающей морской глади.

Лион выбрал ровное место среди камней и сел, обхватив колени руками и пристально глядя в одну далекую точку над горизонтом.

66

Рано утром Джастина проснулась в холодном поту. Ей тоже приснился дурной сон — может быть, из-за царившей вокруг духоты.

Проснулась она из-за того, что кто-то стучал в дверь.

— Кто там? — крикнула Джастина, приподнимая голову от взмокшей подушки.

— Это я, Луиджи. Ты уже проснулась?

Джастина помолчала.

— Не совсем.

— Очень хороший день! — крикнул Луиджи. — Я не хочу, чтобы ты пропустила его. Пойдем прогуляемся.

— Я буду через минуту, — сказала Джастина, устало поднимаясь с постели и направляясь к умывальнику в дальнем конце комнаты.

Кое-как приведя себя в порядок, она заглянула в соседнюю комнату, где стояла кровать Лиона. Там было пусто. Похоже, его не было целую ночь.

Вернувшись в свою комнату, Джастина остановилась перед зеркалом и начала приводить себя в порядок. Снова раздался стук в дверь, и она опять услышала голос Луиджи:

— Ты в порядке?

— Да, — равнодушно ответила она.

Да, наверное, ему надо открыть. Она набросила на себя халат и впустила Луиджи.

— Привет, — сказал он, заглядывая в соседнюю комнату, которую снимал Лион. — У тебя в номере целая свободная комната?

Сейчас широкая улыбка Луиджи почему-то вызывала у нее отвращение. Она даже с ужасом подумала о том, что когда-то ей хотелось пофлиртовать с этим молодым человеком.

— Ты не слишком хорошо выглядишь, Луиджи, — сказала она, — особенно по сравнению со вчерашним днем.

— Ты, между прочим, тоже не слишком свежа, — ответил Скальфаро.

На правах старого друга семьи он направился к окну и широко распахнул ставни. Был один из множества солнечных дней, ничем не отличающийся от таких же других здесь, в Африке.

— А где Лион? Ты не видел его вчера вечером? — спросила Джастина.

— Я был в ресторане, но не встретился с ним.

Джастина стояла отвернувшись.

— Ты не мог бы заказать что-нибудь в номер? Кофе, булочки… Мне сейчас очень хочется кофе.

Луиджи направился к висевшему на стене телефонному аппарату и занялся заказом. Спустя несколько минут горячий кофе и булочки были в номере.

Джастина и Луиджи сели завтракать.

— Знаешь, ты — удивительный человек. Совершенно непредсказуемый… — сказал Луиджи.

Она криво улыбнулась:

— Не пытайся со мной флиртовать, Луиджи. У меня для этого нет настроения.

Ее голову сверлила одна-единственная мысль — где Лион, почему он не приходил ночевать? Может быть, с ним что-то случилось?

— Ну, хорошо. Я не буду, — засмеялся Скальфаро, поднимаясь из-за стола. — Допивай кофе, а после этого я поведу тебя по магазинам. Лучше гулять по городу сейчас, пока еще не стало слишком жарко. Кажется, ты вчера говорила, что хочешь купить противомоскитную накидку.

Она равнодушно пожала плечами.

— Не помню. Может быть, говорила, а может быть, и нет. Сейчас это уже неважно.

Скальфаро махнул рукой.

— Да ладно, Джастина, не переживай. Он придет. Лучше одевайся. Уверяю тебя, потом будет не до прогулок. Я выйду в соседнюю комнату и не буду закрывать дверь.

Он открыл дверь и заглянул через порог.

— А почему вы с Лионом не живете в одной комнате? — спросил Луиджи.

— Если ты говоришь о сексе, то спать вместе — это не самое лучшее. К тому же я часто работаю по ночам.

Луиджи усмехнулся:

— Вот как? Ну что ж, вполне правдоподобное объяснение. Ладно, одевайся, Джастина.

Луиджи вышел в соседнюю комнату, и в этот момент скрипнула входная дверь и в номере появился Лион. На его потемневшем лице красовались несколько царапин и ссадин. Хлястик на пиджаке был оторван, на губе запеклась кровь.

— Я могу войти? — неожиданно тихо спросил он.

Не оглядываясь, Джастина ответила:

— Конечно.

Лион стоял прислонившись спиной к двери, и она обернулась.

— Что с тобой?

Он попытался обнять ее, но Джастина отстранилась.

— Не надо, Лион.

Он направился к двери в свою комнату, понуро опустив голову, но на полпути остановился и изменившимся, глухим голосом спросил:

— Кто там?

— Это только Луиджи, — оправдывающимся тоном ответила Джастина.

— А что он делает в моей комнате?

Джастина молчала, опустив голову.

Тогда Лион повысил голос:

— Что он делает в моей комнате?

— Он просто ждет там, пока я переоденусь, — растерянно пролепетала она.

Лион решительно шагнул в дверь.

— А, это ты? — сказал Луиджи.

Его веселый голос не соответствовал мрачному настроению Хартгейма.

— Что здесь происходит, черт возьми? — с тихой угрозой произнес Лион.

— Слушай, ты выглядишь так, как будто только что вернулся с войны. Что с тобой случилось? Мы с Джастиной решили просто пойти погулять.

Не обращая внимания на сумрачное настроение Лиона, Луиджи подвел его к висевшему на стене зеркалу.

— Тебе стоит посмотреться на себя в зеркало.

Лион, мельком взглянув на свое отражение, тут же опустил голову.

— Да, мне нужно выпить кофе и принять ванну, — глухо произнес он. — Ладно, идите. Оставьте меня в покое…

Джастина потащила Луиджи за руку.

— Ладно. Пойдем.

— Увидимся позже.

Днем Джастина и Лион обедали в ресторане гостиницы.

За столик напротив них уселись Эрик Моррис и его мать Аманда, та самая некрасивая женщина с большим, как у жабы, ртом и ярко-рыжими короткими волосами.

— Я очень боюсь, как бы не началась эпидемия малярии, — говорила Аманда, доставая из сумочки какой-то тюбик и пипетку.

Она капнула несколько капель в графин с водой, и вода окрасилась в ярко-фиолетовый цвет.

Джастина поняла, что это был марганцево-кислый калий. Эрик поморщился:

— Я не могу пить такую воду…

— Пей! — рявкнула на него мать, и толстяк тут же повиновался.

Сейчас он выглядел значительно лучше, чем вчера, когда Джастина и Лион впервые увидели его. Он был чисто выбрит, аккуратно причесан и одет во вполне приличный костюм.

— Слушай, — сказала Джастина вполголоса, обращаясь к Лиону, — этот парень похож на маньяка. Они оба — монстры. — Лион едва заметно улыбнулся:

— Между прочим, она твоя коллега. Писательница. Пишет путеводители. Путешествует по разным странам.

Джастина опустила глаза. Ей было неприятно слушать такое.

— Кстати, — продолжал Лион, — я договорился с ними о том, что завтра утром мы отправимся на юг на их «мерседесе». Думаю, что это будет намного проще, чем если бы мы ехали на поезде.

Джастину охватила тоска.

— Господи, какой у нас небогатый выбор — либо ехать в каком-то ужасном поезде, либо на машине с этими ужасными людьми.

Лион холодно посмотрел на жену и отвернулся.

— А я не собираюсь мучиться. Я уже сделал свой выбор, — резко ответил он.

Джастина еще ничего не успела сказать в ответ, как внезапно свет в ресторане погас.

— О Бог мой… — простонала она. — Только этого не хватало! Здесь же ни одного окна нет. Я ненавижу сидеть в темноте…

Официанты, которых на сей раз в ресторане было больше, чем вчера, расставили на столах подсвечники с зажженными свечами.

Лица в дрожащем свете казались какими-то неясными и размытыми.

— Я хотел тебя спросить насчет сегодняшнего утра и Луиджи, — сказал Лион. — Он ночевал в моей комнате?

Она посмотрела на него расширившимися глазами. Он что, с ума сошел?

— Луиджи просто зашел утром, чтобы пригласить меня пройтись по магазинам. Вот и все. И вообще, Лион, мне было очень неприятно, когда Луиджи узнал о том, что ты не ночевал в гостинице прошлой ночью.

Лион обратил внимание на то, что из-за соседнего стола за Джастиной внимательно наблюдает Эрик Моррис. Его покрывшееся потом лицо выглядело большим жирным пятном. Что-то мелко бормоча про себя, он неотрывно смотрел на Джастину.

— И все-таки мне интересно… Что он делал в моей комнате? — повторил Хартгейм. — Ты ведь ничего об этом не сказала.

— А ты не сказал мне, где был прошлой ночью, — огрызнулась Джастина.

— А ты не спрашивала.

— А я и не собираюсь!

Разговор уже начинал принимать угрожающий характер. Джастина почувствовала, что нервы ее начинают сдавать и на глаза наворачиваются слезы.

— Так что насчет завтрашнего утра? — спросил Лион. — Ты едешь на машине?

— Я ненавижу поезда, но с ними ехать не собираюсь; если я им очень нужна, пусть попросят.

С этими словами Джастина вскочила из-за стола и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, зашагала через весь зал к выходу из ресторана.

Когда Лион вернулся в номер, Джастина уже забылась тяжелым, беспокойным сном. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, и неровно дышала.

Лион осторожно вошел в комнату, разделся и лег в постель рядом с ней. Погладив ее по щеке кончиками пальцев, он поцеловал Джастину.

В ответ она улыбнулась и простонала:

— А, это ты…

— Ты была права, — тихо сказал он. — Молодой монстр попросил нас присоединиться к ним. Он сказал, что они наметили отъезд на шесть часов утра.

— Я не могу этого сделать, — прошептала Джастина.

— Но это гораздо быстрее, чем на поезде. Может быть, всего лишь часов пять вместо одиннадцати… И это будет гораздо безопаснее. Правда, в путешествии поездом есть свои преимущества. Это как будто целый дом на колесах. А в машине, конечно, будет тесно.

Она вдруг повернулась к нему лицом и обняла его шею руками.

— Почему здесь так темно? — шепнула Джастина.

Словно не услышав ее вопроса, Лион продолжил:

— Есть только одна проблема — они не могут взять всех нас.

— Ну что ж, этого вполне следовало ожидать, — сказала она. — Но мы же не можем оставить Луиджи?

— А при чем тут Луиджи?

Джастина смутилась.

— Но все равно, — повторила она, — я не могу ехать в одной машине с этими монстрами. Особенно с этим уголовником, Эриком…

— А с чего ты взяла, что он уголовник?

— Он напоминает мне дегенерата. Но ты можешь делать так, как тебе хочется. А я поеду на поезде с Луиджи.

Лион откинулся на спину и лег рядом с ней лицом вверх. — Но ты же ненавидишь поезда!

— Да! Но сейчас я все решила.

— Значит, ты едешь с Луиджи?

— Да.

67

Джастина и Луиджи ехали в маленьком тесном купе запыленного поезда, который вез их на юг, в местечко под названием Бир-Эль-Атер. Там они должны были встретиться с Лионом, который отправился рано утром на машине вместе с Моррисами.

Джастина долгое время избегала разговора с Луиджи делая вид, что погружена в чтение газет.

Наконец итальянец насмешливо спросил:

— Как ты можешь читать при такой тряске?

— Я привыкла читать в любых условиях, — ответила Джастина. — Даже в лондонской подземке. Там трясет гораздо сильнее, чем здесь.

Луиджи наклонился поближе к ней.

— Послушай, я хочу, чтобы ты забыла обо всем.

Он взял ее ладонь в свою руку.

— Я здесь для того, чтобы с тобой все было в порядке, чтобы с тобой ничего не случилось.

Вообще-то ей следовало поблагодарить его, однако в ответ она снова закрылась от него газетой.

Грустно улыбаясь, Луиджи отвернулся к окну.

Прошло уже несколько часов с тех пор, как они сели в этот трясущийся и беспрерывно вздрагивающий, как будто от столкновения с какими-то громадинами, поезд.

Джастина чувствовала угнетавшую ее точку, но ничего не могла поделать с собой…

До тех пор, пока Луиджи не достал из чемодана фрукты, сладости, салями и… бутылку шампанского.

— Как насчет лекарства от тоски? — с улыбкой спросил он у Джастины.

Она опустила газету и, увидев большую зеленую бутылку, непроизвольно вскрикнула:

— Боже мой! Это же шампанское!.. О Господи, Луиджи! — Расчувствовавшись, она даже бросилась ему на шею и поцеловала в щеку.

— Луиджи, огромное тебе спасибо! Это именно то, что мне сейчас необходимо!

Он принялся открывать бутылку.

— Да, Лион многого лишился! — с улыбкой сказал Луиджи.

Они осушили бутылку шампанского залпом.

Спустя несколько минут Джастина почувствовала, как вагон стал раскачиваться меньше, поезд замедлил ход и, наконец, совсем остановился.

— Боже мой, какое счастье! — воскликнула она. — Это просто чудо, что поезд остановился! Это просто какая-то магия!

Луиджи громко рассмеялся.

— У меня много этой магии.

Он вытащил из-под ног сумку и, открыв ее, продемонстрировал Джастине. Оттуда, словно головки снарядов, торчали пробки бутылок шампанского.

Джастина всплеснула руками.

— Господи, откуда у тебя это?

Поезд долго стоял в открытом поле, среди холмов, поросших редкими и жалкими кустиками травы. Откуда-то издалека доносилась песня бедуина.

— Послушай, здесь кто-то еще поет… — задумчиво проговорила Джастина, глядя в окно. — Вообще-то я не думала, что поеду на поезде. Мне очень этого не хотелось.

— А я знал это, — сказал Луиджи. — Поэтому и запасся шампанским, чтобы прогнать твою тоску. Запомни, Джастина, нет ничего важного на свете. Расслабься и успокойся. Кажется, кто-то из великих сказал…

— Луиджи! — резко оборвала его Джастина и невпопад рассмеялась.

Он недоуменно посмотрел на нее.

— Не надо этого… То есть я хочу сказать, что шампанское — да, а философия — нет.